Текст книги "Маленькие Смерти (СИ)"

Автор книги: Дарья Беляева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

– Хорошо, – говорю я. – Тебя интересует его описание? Он синеглазый, у него веснушки, довольно бледный, на нем была синяя рубашка и зеленый, мятный, кардиган, и бабочка еще – фиолетовая.

– Ты так подробно описываешь, будто на свидание его собирался пригласить.

Я пытаюсь отмахнуться от нее привычным жестом, но боль в плече резко меняет мои планы.

– Еще, – говорю я. – У него сильный ирландский акцент, и он очень плохо цитирует Второзаконие.

– Ты с ним и поговорить успел? – спрашивает она.

– Да, – отвечаю я, но Ивви тут же добавляет к своему предыдущему вопросу еще один – сокрушительный.

– В реальности или нет?

– В реальности.

– Хорошо, в нормальной реальности или нет?

– В нормальной.

Она вздыхает, согласная играть по моим правилам:

– В мире живых?

– Нет. Но все равно запомни про ирландский акцент, хорошо?

Ивви медленно, как будто она слишком сонная для такой монотонной работы, раскрывает папку, потом ставит мою остывающую тарелку с супом на тумбочку, и начинает доставать один за другим листы.

– Что это? – спрашиваю я. – Мои гостинцы, чтобы я поправлялся?

– По крайней мере, очень в твоем стиле.

Я присматриваюсь, и вижу, что это. Копии заключений судмедэкспертов. Ивви продолжает их выкладывать, так что в конце концов, я оказываюсь в бумаге, как в одеяле.

Некоторые из этих свидетельств о смерти на английском: США, Канада, Австралия, Великобритания. Некоторые, и о них даже нельзя с точностью сказать, свидетельства ли это о смерти или заключения медика, написаны на французском, немецком, итальянском, испанском, на других языках, которых я даже узнать не могу.

Ивви говорит:

– Мы имеем основания связать все эти убийства с твоим стрелком. У всех жертв есть одна общая черта. Они занимались тем же, чем и ты.

– Мошенничеством?

Ивви кривится, будто у нее болит зуб, и я вижу, что ей физически неприятно говорить то, что она говорит:

– Спиритизмом.

И я вижу, как в ярких, красивых глазах, будто сказочные цветы, расцветают такие возвышенные слова: «Мой придурок-кузен вляпался из-за своего мошенничества».

– Хорошо, – говорю я. – То есть плохо. Ты считаешь, что стрелок только один?

– Он не только стрелок.

Ивви тыкает пальцем то в один, то в другой документ.

– Поджигатель, подрывник, отравитель и даже специалист по убийствам с помощью циркуля.

– По крайней мере, он лучше в математике, чем я. Не стыдно умереть от руки достойного человека.

Ивви смеряет меня таким взглядом, что я тут же понимаю, какая неудачная была шутка.

– Ладно, – говорю. – Неважно.

– Большинство этих убийств совершил стрелок. Но он явно не один. Те убийства медиумов, что совершались в Ирландии, были совершены группой людей. Да и судя по организации отступлений стрелка, не похож он на одиночного маньяка.

– А на кого похож?

– На религиозного фанатика. Из очень богатой и очень тоталитарной секты, раз уж он разъезжает по миру.

– Тогда в чем проблема найти эту секту? Я ошибаюсь, или секты обычно занимаются прозелитизмом?

– Заткнись, Франциск, и слушай. Если бы проблемы не было, я бы не допустила, чтобы в тебя стреляли.

– Ты же не знала, Ивви.

Наверное, ей всегда хотелось, чтобы у нее был младший братик, и сейчас я вдруг чувствую себя чуточку, но виноватым в том, что подверг себя опасности, даже если моя неосмотрительность заключалась в том, что я просто пошел на работу.

– Проблема в том, – продолжает Ивви. – Что мы ничего не знаем об этой организации. Ни в одной из стран, куда мы отправили запрос, ничего похожего нет.

– И что мы ищем?

– Вот именно, мы ищем, а не ты. Миллитаризированную религиозную организацию, может быть, с идеей нового крестового похода, может быть с идеей очищения от скверны, может быть, милленаристов, ожидающих скорого конца света. Пока слишком много вариантов. Скорее всего зародились в Ирландии – там происходили первые убийства.

– И что ты мне посоветуешь, Ивви? – спрашиваю я. Мне вдруг становится неуютно, и я толком не понимаю, отчего именно.

Ивви вздыхает, чуть вздергивает подбородок, нервное движение свойственное в равной степени ей и Мильтону. Забавно, какие вещи могут передаваться по наследству, они ведь даже не видели друг друга, пока Ивви не прожила на этой земле четверть века.

Ивви, прожившая чуть больше меня, но куда более опытная во всем, что касается убийств и других опасных преступлений, говорит:

– Как коп, я советую тебе просто быть бдительнее, но не нервничать, ведь слежка за твоим домом будет установлена. Как твоя кузина, я советую тебе уезжать, как можно дальше, никому, кроме семьи, не сообщая, куда ты уедешь.

Она молчит некоторое время, а потом добавляет:

– И как южанка, я советую тебе носить с собой огнестрел.

Когда Ивви уходит, я решаю заглянуть в ванную, чтобы рассмотреть толком, что именно происходит с моим плечом. Повязка на мне все еще чистая, ни пятнышка на ней нет. Я снимаю ее, обнажая рану, не слишком глубокую, такую, что я больше переживаю за свой костюм, чем за себя самого. Взгляд мой скользит по шраму на шее, похожему на диковинное и дурацкое украшение. Шрам мой проходит через всю шею, и так странно, что я совсем ничего о нем не помню. Не помню, как его получил, не помню, как пришел в себя в больнице. События того, нерадостного, периода моей жизни я могу восстановить только с помощью рассказов моей семьи.

Вроде как, меня едва успели спасти с больнице, от кровопотери я был в состоянии клинической смерти несколько минут. Тогда я впервые попал в мир мертвых, и путешествие туда помню куда лучше, чем причину, по которой оказался в больнице и саму больницу.

Я касаюсь пальцами шрама, на ощупь он гладкий, почти приятный, но я все равно вздрагиваю. Странность этой истории заключается в том, что шрам на моей шее такой длинный и, судя по его виду, такой глубокий, чтобы его оставить, кто-то должен был прорезать мне горло до кости. Удивительно, что моя голова до сих пор на месте. Впрочем, может быть мне просто так кажется.

В далеком детстве, когда мне было одиннадцать, по дороге из школы, меня порезал какой-то психопат. По-моему, мои родители до сих пор чувствуют по этому поводу вину. С тем маньяком история странная, он просто порезал меня, и оставил истекать кровью совсем около дома. Да и маньяком того парня сложно назвать – он не убивал никого ни до, ни после, не состоял на учете в психиатрическом диспансере, работал и был женат, словом, представлял собой вполне благополучного члена общества.

Впрочем, не сказать, что я ему не благодарен, по крайней мере он дал мне силу и смысл жизни. А так как я, лично я, ничего об этом досадном инциденте не помню, то вполне могу с ним жить.

Когда я возвращаюсь в комнату, туда заглядывает Итэн, и я тут же говорю:

– Приве-е-ет, дядя. Как ты вовремя, поможешь мне перевязать плечо!

Итэн делает неуверенный шаг назад, потом такой же неуверенный шаг вперед, как будто готовится танцевать фокстрот, но в конце концов, соглашается.

Перетягивает повязку дядя Итэн так слабо, как будто боится, затянув слишком сильно, начать ядерную войну в Западном полушарии.

– Тяни, Итэн, ты можешь! Давай! Ты же ходил на физкультуру в мезозойский период!

– Нельзя быть таким злым, Фрэнки, – вздыхает Итэн, но старается затянуть повязку потуже. Не исключено, что именно праведный гнев на меня его вдохновляет.

– Я тут подумал, – говорит Итэн. – Может быть мне нужны дети?

– Ну, тебе только сорок лет, так что, может быть, и нужны, – говорю я. – Или ты хочешь мою консультацию как медиума? Как медиум тебе скажу, что не стоит приводить в этот мир еще одно существо, чтобы мир его пережил. А почему ты вообще задумался о детях?

– Ну, знаешь, в Куре, загробном мире шумеров, у бездетных людей довольно безрадостная жизнь. Кур и так темный мир, полный пыли, а без детей там еще и хлеб горек.

Я вскидываю брови, потом говорю:

– Слова взрослого, ответственного человека.

Итэн некоторое время молчит, сосредоточенно заканчивая перевязку, а потом говорит:

– Ты будешь немного злиться.

– Нет, я буду только рад появлению кузена.

– Я позвонил Райану.

– Ты серьезно?

– Просто до того, как Мэнди и Мильтон объяснили мне, что случилось, я думал, что ты умираешь.

– Ты ведь пояснил папе, что я не умираю? – уточняю я, и именно в этот момент, звонит мой мобильный, давая Итэну время на то, чтобы ретироваться. Разумеется, звонит папа. Нет, разумеется, я не имею ничего против разговора с отцом, я просто не понимаю, зачем Итэн заставил его волноваться.

– Да, папа? – вздыхаю я, принимаясь за остывший куриный суп, впрочем, еще довольно вкусный.

– Скажи мне, – говорит папа. – Для начала, что не звонишь мне из своего мира мертвых, потому что тариф должен получиться еще более зверским, чем международный.

У нас с папой невероятно похожие голоса, так получилось, в причудливой игре генов, что мы вообще похожи до смешного, настолько, что когда мне было двенадцать, я приносил в школу папины детские фотографии, доказывая тем самым своим одноклассникам, что живу вечно.

– Я знал, что ты будешь волноваться за меня, папочка.

– У меня было около двух минут волнения, но я вовремя позвонил Мэнди, сочтя ее более надежным источником информации, чем мой младший брат. Как ты себя чувствуешь, милый?

– Как человек, который не впечатлен тем, что в него стреляли.

– Это мой мальчик. Ивви к тебе уже приходила?

– Откуда ты знаешь?

– Я примерно знаю, что представляет собой наша правоохранительная система и так же примерно знаю, что представляет собой моя племянница.

– Приходила, – говорю я. – Но ты приезжай, я тебе дома все расскажу, ладно? Как твои дела во Франкфурте?

– Закончены на неделю раньше, чем полагается.

Тут в мое сердце закрадывается первое, робкое подозрение.

– И где ты сейчас?

– Ожидаю посадку в первый класс.

– Ты что едешь домой? – спрашиваю я.

– Разумеется, не презрев все свои деловые встречи, как ты мог бы подумать. Не настолько ты мне дорог, Фрэнки.

– Пап, ты можешь оставаться во Франкфурте, мне ничего не угрожает, честно.

Конечно, не совсем честно, если учесть, что в меня стрелял один из неизвестного количества религиозных фанатиков, уже совершивших больше десятка убийств.

– Давай мы поговорим об этом дома, милый? Поверь мне, я не стал бы откладывать ни одного из своих по-настоящему важных дел ради тебя.

Даже не обидно, потому что оба мы знаем, что папа врет. У папы проблемы с искренним выражением эмоций, поэтому он предпочитает их обесценивать, но все мы к этому давно привыкли.

И все-таки что-то в его речи и голосе меня смущает. Папа говорит так, как будто он чуточку, только чуточку волнуется.

А я хорошо знаю своего папу, если он говорит, так, будто повод для волнения, пусть и маленький, но есть, это может значить только одно. Он в панике.

– Начинается посадка, милый. Примерно через двадцать пять часов, мы с тобой поговорим лично. Постарайся за это время не умереть еще раз, хорошо?

И прежде, чем я успеваю что либо сказать, папа бросает трубку.

– Ты явно соскучился, – говорю я напоследок, но отец вряд ли имеет удовольствие услышать мою реплику.

Вытащив из шкафа один из десятка одинаково-черных костюмов, заказанных в местном похоронном бюро, я переодеваюсь, чтобы спуститься в гостиную. Я еще толком не знаю, что мне делать. Представление назначенное на послезавтра, наверняка, придется отменить. Я впервые чувствую, что на самом деле меня постигла не рядовая неудача, в меня стреляли и от этого моя жизнь, хоть немного, но изменилась.

В гостиной Мэнди сидит на диване, положив ноги на стеклянный столик, в одной руке она сжимает стакан, янтарно-рыжий от виски, а в другой мобильный телефон. Я еще успеваю услышать:

– Райан, я прекрасно понимаю, насколько все серьезно, прекрати говорить так, будто бы…

Ага, значит посадка у него началась. Я чувствую легкий укол обиды, собираюсь в угоду этому чувству даже продолжить подслушивать, но Мэнди замечает меня, тут же кладет телефон на столик и отодвигает подальше, будто я застал ее за чем-то неприличным.

– Милый! – говорит она неожиданно радушно. – Хочешь виски с содовой? Ты уже съел куриный суп, теперь ты здоров и можешь пить.

Я сажусь рядом с Мэнди на диван, вытягиваю ноги точно так же и беру у нее стакан.

– И о чем вы говорили с папой?

Я отпиваю виски, чувствуя, как он обжигает мне язык, ожидаю ответа, но Мэнди молчит довольно долго, вытянув ноги и сосредоточенно шевеля пальцами на них.

Мне думается, что я мог бы подойти с другой стороны. Тогда я спрашиваю:

– А Ивви тебе все рассказала?

– Только про то, какого идиота дали ей в напарники.

И тогда я рассказываю Мэнди все, ничего не утаивая, абсолютно открыто повествую, так сказать, о секте и стрелке, о том, как я говорил со стрелком в мире мертвых, обо всем. Вот, посмотри, тетя, у меня от тебя секретов нет.

– И что мне теперь делать? – спрашиваю я, в конце концов.

– Не тупи, – говорит Мэнди. – Если он ирландец и фанатик, то скорее всего католик. Сходил бы ты в церковь Святого Альфонса, она построена ирландцами для ирландцев. Мы туда ходили, когда были маленькие. Послушал бы, что люди говорят.

– А ты не боишься, что стрелок сидит там и меня убьет?

Мэнди отбирает у меня стакан, делает глоток сама.

– Не боюсь. Фанатики не будут убивать людей в церкви и поблизости.

И почему-то мне кажется, что она прекрасно знает, о ком говорит.

– Я бы, – продолжает Мэнди. – На твоем месте взяла вот это.

Она выуживает из-под подушки пистолет, новенький браунинг, протягивает мне, и я в этот момент абсолютно уверен, что Мэнди лучшая тетя в мире.

– Если хочешь что-либо выяснить сам, лучше попробовать, пока твой отец все еще за пределами воздушного пространства Соединенных Штатов Америки.

Она цокает языком и подмигивает мне. Мэнди явно страдает от того, что не может мне чего-то сказать и так же явно отсылает меня туда, где я смогу узнать что-нибудь самостоятельно.

Самое время вспомнить ту пословицу, где сказано о том, как сделать все хорошо.

Церковь Святого Альфонса представляет собой жалкое зрелище. Здание такое ветхое, что напоминает о старой доброй Ирландии, две его башенки с белыми, начищенными крестами только чуть-чуть возвышаются над окрестными постройками, а цветом оно напоминает больше пряничный домик, чем дом Бога. Две растущие по бокам от церкви разлапистые пальмы и то выглядят величественнее.

Плечо болит немилосердно, так что я стараюсь двигаться не слишком резко. Поднимаясь по ступенькам к церковному дворику, отделяющему сакральное, так сказать, от профанного, я вдруг будто бы чувствую на себе чей-то взгляд. Как медиум, я привык доверять таким ощущениям, а оттого сую руку в карман, чтобы ощутить вдобавок еще и холод пистолета в ладони.

Никакой стрельбы в Божьем доме, грязные ирландские иммигранты.

Я успеваю как раз-таки к началу службы, на которой никогда не был. Мои родители ненавидят все, что связано с религией. Они говорят, что дело в моем деде, Моргане, который был по-ирландски истов в своей вере и тем самым навсегда отвратил от нее своих детей.

Отчасти я ему даже благодарен, потому что крошка Фрэнки Миллиган, в отличии ото всех своих одноклассников, спал по воскресеньям, а не вынужден был сидеть, разодетый по поводу службы, в душной церкви летом и в холодной церкви зимой, пытаясь не умереть от скуки.

Словом, никогда я не был у Бога в гостях, а оттого, когда я переступаю порог церкви, у меня вдруг перехватывает дыхание. Совершенно невзрачный и непривлекательный снаружи, внутри храм оказывается удивительно красивым. Кипельно-белые стены, с висящими на них распятьями, и устремляющимися вверх, к потолку, фресками Страшного Суда. Если посмотреть наверх, закружится голова от высоты, которая кажется недосягаемой. Я с трудом вспоминаю, как невысок этот храм снаружи. Алтарь, уставленный свечами, укрытый белым покрывалом, над которым нависает скульптура девы Марии, с ее невероятной, такой же недосягаемой красотой и печальными, скорбящими глазами и младенцем, приникшим к ней. Вокруг Марии клубятся золоченые ангелы с блестящими, почти страшными в этом блеске крыльями.

Наверное, я даже рот от удивления открываю, настолько неожиданна для меня эта красота. Воздух пахнет ладаном и миррой, но эти резкие, сладковато-пряные запахи меня совсем не душат. Я сажусь на последний ряд, людей вокруг немного, и все они имеют какой-то возвышенный вид. Последней, перед тем, как появляется священник, свое место занимает сухонькая старушка в монашеском облачении. Она садится рядом со мной, складывает руки на коленях и выпрямляет спину так, будто палку проглотила.

Когда входит священник, все встают, и я встаю вместе со всеми. Верущие читают Confiteor, который я прекрасно знаю только по одной причине – ее читают у нас дома, в основном, когда кто-нибудь сделает что-нибудь маленькое и дурацкое, разобьет тарелку или сломает какую-нибудь безделушку. Так что я повторяю вместе со всеми:

– Исповедую перед Богом Всемогущим и перед вами, братья и сестры, что я много согрешил мыслью, словом, делом и неисполнением долга: моя вина, моя вина, моя великая вина. Поэтому прошу Блаженную Приснодеву Марию, всех ангелов и святых и вас, братья и сестры, молиться обо мне Господу Богу нашему.

И удивляюсь, как возвышенно и правильно звучат эти слова, которые я привык воспринимать, как семейную шутку. Я было даже чувствую себя частью богослужения, как и все остальные верующие, но когда священник начинает свою речь с «Господь со всеми вами», а люди отвечают:

– И со духом твоим!

Я теряюсь, и продолжение диалога с паствой не улавливаю совсем. Монахиня рядом, зато, говорит очень громко. Священник ведет службу на английском, но монахиня молится на латыни, и даже когда священник замолкает, она шепчет что-то на латыни, наверное, проговаривает пропущенные части богослужения.

Ее шепот успокаивает меня, усыпляет, и очень скоро огни церкви передо мной гаснут, обнажая темноту. Свет свечей больше ее не скрывает, и теперь они выглядят как крошечные светлячки в беззвездную, глухую ночь. Я вижу, что на скамьях сидят мертвые, они тоже слушают, и свет, исходящий от них куда ярче любого физического света. Мертвые тоже находят успокоение в Боге, и я не хочу их тревожить.

Я хочу тихонько встать и осмотреться, но тут темнота распадается, свет свечей заливает меня снова и почти режет мне глаза.

– Молодой человек, – говорят мне. – Неприлично спать на службе.

– Извините, – отвечаю я смущенно. Со всем осуждением мира, на меня смотрит старая монахиня. Она вся испещрена морщинками, как карта реками, но у нее не по-старушечьи синие, удивительные глаза.

Того же цвета, что у моего стрелка. И такой же сильный, невыносимый ирландский акцент. Оставшееся время службы, я стараюсь незаметно ее рассмотреть. Довольно несложно, учитывая, что она увлечена своей практикой в мертвом языке.

Она явно очень стара, но еще сохраняет признаки былой красоты. Ее чистые, ухоженные руки сжимают розарий. Под ее покровом не видно ни волоска, она невероятно ухожена, что вдруг напоминает мне невротическую аккуратность отца, галстуки, рубашки и даже подтяжки которого всегда должны быть такими идеальными, будто именно их внешний вид поддерживает порядок в мироздании и удерживает его от падения в хаос.

После того, как служба оканчивается, и священник отпускает всех идти с миром, монахиня вдруг говорит мне:

– У тебя красивое имя. Ты знаешь, кем был человек, который его носил?

– Мужиком, разговаривающим со зверушками и птицами?

Она улыбается уголком губ. Я думаю, она бы и засмеялась, но в церкви этого делать, должно быть, нельзя.

– Нет, Франциск. Человек, в честь которого тебя назвали, проповедовал любовь. И использовал для этого самые прекрасные слова, которые только есть в человеческом языке.

– Кто вы такая? – спрашиваю я тихо, в храме мне не хочется повышать голос. Я не задаю очевидного, дурацкого вопроса, откуда она знает мое имя. Стрелок ведь его тоже знал, отчего бы его не знать бабушке или старой тетушке стрелка, от которой он унаследовал свои удивительные глаза.

Монахиня продолжает перебирать розарий, потом едва покачивает головой, будто я задаю неверные вопросы.

Она говорит, с ласковой полуулыбкой:

– Морин Миллиган. Я прихожусь тетей твоим родителям. Очень приятно познакомиться.

– И моей двоюродной бабушкой, так?

Она прикрывает рот ладошкой, будто боится засмеяться.

– Хорошо, – кивает она. – Ты способен на простейшие когнитивные операции.

И от ухоженной бабушки-монашки слышать слова моего отца несколько неожиданно. Она продолжает своим тихим, красивым и мелодичным голосом:

– Но ты снова задаешь неверные вопросы, Франциск.

Она вытягивает руку с розарием, почти касаясь воротника моей рубашки, но – не касается.

– Теперь спрошу я. Ты знаешь, на что способен отец, потерявший единственного сына, от любимой женщины? Ты знаешь, что он способен преступить законы мироздания ради своей плоти и крови? Ты когда-нибудь видел, чтобы твой отец плакал?

Протянув мне свою морщинистую, хрупкую руку, похожую на лапку обезьянки, она предлагает:

– Хочешь посмотреть?

Я делаю движение ей навстречу, но вдруг замираю.

– Не хочу.

– Однажды все равно увидишь, – говорит Морин легко и печально. – Ты представляешь, чем занимается твоя семья?

– Ну, в основном они бездельничают и пьют. Во мне же четыре с половиной литра чистой ирландской крови.

– Хорошее чувство юмора для трупа.

Звучит вовсе не как угроза, бабуля просто констатирует факт.

Она говорит:

– Передай, пожалуйста, папе весточку от тетушки Морин.

– Какую? – спрашиваю я, я смотрю ей в глаза, и в этот момент они синие и совершенно пустые.

– Последний же враг истребится – смерть.