Текст книги "Маленькие Смерти (СИ)"

Автор книги: Дарья Беляева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

– Он продал свою душу?

Зоуи смеется, фыркает, потом говорит:

– Нет, Грэйди был слишком гордый, он никогда бы не продал свою душу, даже за вечное спасение, если бы это было возможно. Нет, Грэйди пытался проникнуть за грань смерти, узнать, что она такое.

– Он стал медиумом?

– Да, вы так это называете. Однажды он велел Честеру, его единственному другу, закопать себя в гробу, и отрыть только на следующий день.

Я думаю, насколько чокнутым нужно быть, чтобы велеть кому-нибудь заживо себя похоронить. Фактически, пройти через смерть. И с большой вероятностью – умереть. Я не вижу выражения лица Зоуи, не вижу ее глаз, но руки ее остаются спокойны, не дрожат.

– Но его не интересовали беседы с мертвыми, он искал силы. В ту ночь, в гробу, он чувствовал, как умирает. Он не сопротивлялся темноте, впустил ее в себя, и она его не опалила.

– Ты можешь выражаться чуть менее пафосно? Я ничего не понимаю.

Зоуи высовывает кончик языка, как Доминик, облизывает края бинта, заляпанный кровью, а потом говорит:

– Райан показывал тебе, как темнота разрушает и приносит смерть.

– Точно.

– А еще он показывал тебе, как темнота создает.

– Но чтобы темнота что-то создала, нужен замысел, творец.

– Или одна на шесть миллиардов случайностей.

– В викторианской Англии изучали теорию вероятностей?

– Ирландии, а не Англии. Не изучали, но быть мертвой довольно скучно, как ты мог бы заметить.

Зоуи закладывает руки за голову, а потом продолжает:

– Словом, Грэйди вернулся из мертвых, но не как обычный медиум. Он вернулся наполненным тьмой мира мертвых. Его не было долго, два дня, и Зоуи успела выплакать все глаза. Когда Грэйди вернулся, он был совсем другим, темным внутри, жутким, не совсем собой. Вы родились с темнотой внутри, вам не понять, как может измениться из-за нее человек. Грэйди был неуловимо не таким, каким Зоуи его знала. В ту ночь, они впервые разделили постель.

Я мотаю головой, говорю быстро:

– Об этом я слушать ничего не хочу. Слушай, а как думаешь, зачем он это сделал?

И еще быстрее я добавляю:

– То есть, я не о последнем, что ты сказала. Я о темноте. Зачем он впустил ее в себя и во всех своих потомков?

– Он начал изучать мир мертвых, чтобы спастись от ада, узнать о смерти. И понял, что ада нет. И рая нет. Есть только материал из которого можно творить что угодно. Первозданный океан. И он захотел частичку его внутрь, представив что можно будет творить с этой силой, создавшей целый мир. Грэйди выстрадал эту темноту, он ее добивался.

– Так что случилось дальше? – спрашиваю я. – Не в смысле…

Волна накатывает на берег, едва не облизав мои ботинки, и я вижу, как уходит в море песок.

– Я поняла, внучек, – фыркает Зоуи. – Слушай дальше. Грэйди хотел стать сильнее, и поэтому в мире мертвых он поедал призраков. Призраки ведь тоже состоят из темноты, поедая их, ты впитываешь силу. Он становился все сильнее, успешнее, здоровее, охотясь на призраков. Он процветал. Грэйди не применял темноту в реальности, по крайней мере в то время, но поедая призраков, он впитывал их воспоминания и умения. Грэйди, оставшийся сиротой так рано, не окончивший университета, вряд ли смог бы вести дела компании Честера самостоятельно, но, видимо, среди съеденных им попалась парочка банкиров и химиков. Грэйди выдал меня за Честера, но мы не жили с ним. Честера я, как женщина, не интересовала.

Когда Зоуи переходит на повествование от первого лица, оно вдруг кажется чище, доверительнее. Я машинально пропускаю сквозь пальцы песок, внимательно слушая ее голос. И в то же время ее голос становится злее, будто бы она перестает сдерживать эмоции. Я, наконец, понимаю, что не так она спокойна, как хочет показать.

– Но нам было рядом вполне комфортно, пока я не узнала, что беременна. Тогда я заразилась этим. Темнотой, которая едва не свела меня с ума, пока я носила этого ребенка. Я была не в себе, почти обезумела.

– Пропусти этот отрывок побыстрее, ладно? Переходи к сюжетообразующей части.

– Грэйди Честера убил.

– Кто бы мог подумать! Какой неизбитый, небанальный поступок для Грэйди Миллигана.

– И попробовал его плоть и кровь.

– Что?!

Зоуи вдруг садится, начинает переливать из руки в руку прозрачную морскую воду.

– Он подумал, что будет если съесть не призрака, а живую душу. Сколько душа находится в теле, прежде чем попасть в мир мертвых, маленький медиум?

– Двадцать четыре часа.

– Именно. После этого, Грэйди двадцать четыре часа мог делать то, что твоему отцу и не снилось. В реальности, а не в мире мертвых.

– Мой папа с таблетками может продержаться максимум полчаса.

– Да. Потому что твой папа не пробовал человеческой крови. А Грэйди пробовал, и с тех пор – довольно часто.

– То есть, он еще и каннибал, чудесненько. И что в этой чудесной семье случилось дальше?

– Долгое время не случалось ничего. Грэйди скрывал все от меня. Я не знала, чем он занимается. Все, что я тебе рассказываю, я поняла потом, позже. Прошли долгие годы, Франциск. Наш сын, считавший Грэйди дядей, уже пошел в школу, когда…

Зоуи сцепляет пальцы, и костяшки их белеют еще сильнее, хотя казалось бы, что это невозможно.

– Когда я узнала, чем занимается Грэйди, – голос ее в этот момент звенит, будто достигнув наивысшей ноты.

– И что ты сделала тогда? Сдала его полиции?

– Знаешь, что он сделал бы с полицией? Что он мог сделать к тому времени со всем Дублином?

За бинтами я не вижу, но, наверное, Зоуи горько усмехнулась. Впрочем, может быть и нет.

– Я убила его. Я любила Грэйди больше всех на свете, и я убила его. Всадила нож ему в сердце, потому что меня одну он пустил бы так близко к себе. Мне одной он доверял. Больше этого никто не смог бы сделать, а я должна была. Для всех Грэйди просто пропал. Впрочем, кое-что он мне все-таки оставил.

Зоуи начинает развязывать бинты на голове, и я вижу девочку четырнадцати лет, ровно столько ей было, когда она переехала в Дублин. Наверное, это был самый прекрасный момент, когда из комнатушки в провинциальном городке, она попала вдруг в большой город, и за руку ее держал самый лучший в мире старший брат.

– Да, – говорит Зоуи. – Ничего такой был момент, но мне просто нравится так выглядеть.

Зоуи до странного похожа на всех нас: на меня, на Доминика, на отца и Мэнди, на Морриган, на Мильтона и Ивви, на Итэна, на Морин. И в то же время – ни на кого конкретно.

У нее красивое лицо с острыми скулами, нос усыпан веснушками и волосы темные, самую малость в рыжину. А еще у Зоуи невероятно синие глаза, такие же, как у Доминика, Морриган и Морин. Засмотревшись в эти невероятные, синие глаза, я не сразу замечаю, что она мне показывает.

На щеке у нее длинная, кровоточащая рана. Такая не может остаться от ножа, но такая может остаться от когтей.

– Это он сделал?

– Ну, а кто? Нет, я тебе просто так показываю, как меня медведь подрал.

– Ирландки даже в викторианскую эпоху не были особенно трепетными, да?

Зоуи касается щеки, смотрит на кровь, оставшуюся на пальцах.

– Всегда кровоточит.

– А что с тобой случилось дальше?

– Я вырастила сына, увидела внуков и умерла в глубокой старости. Грэйди мог бы превратить мою жизнь в ад после того, что я сделала с ним, но не превратил.

– Самый лучший в мире старший брат?

– Возможно.

Я молчу, рассматривая песчинки на ладони. Некоторые из них переливаются, наверное, это стершиеся в пыль жемчужины. Наконец, мне удается спросить:

– А мой дядя? Что с ним случилось? Ты знаешь?

– Знаю. Это другая долгая история, которую я тебе расскажу. Но сначала, Франциск, подумай. Кем надо быть в этой жизни, чтобы отправиться убивать людей за деньги?

Зоуи замолкает ненадолго, а потом добавляет:

– Если тебе не нужны деньги.

Она чешет кончик носа, вздыхает:

– Просто пища для размышлений про американскую армию и твоего дядю. Но слушай вторую занудную бабушкину историю.

Я смотрю вверх, в беззвездное небо, где не ластится летний воздух и не дремлет луна. Небеса, будто пустой экран или толща земли надо мной, и мне становится чуточку неуютно. Зоуи начинает:

– Напитавшись невероятным количеством силы, Грэйди не стал обычным призраком, он стал… – Зоуи замолкает, и продолжает только еще раз промокнув пальцами рану на щеке. – Это сложно объяснить. Неким видом божества, наверное. Слишком много силы он получил. Он стал частью этого.

Зоуи обводит рукой мир мертвых, докуда мы его видим.

– И почти растворился в нем. И все-таки у него оставался разум, потому что оставался его род, люди, носящие в себе его кровь. Умри последний его потомок, связь Грэйди с миром порвалась бы окончательно, и он растворился бы в темноте, вернув всю забранную отсюда силу. Но у него были потомки, и он за ними наблюдал. Грэйди, хоть и стал божеством, но божественность его касалась одного единственного рода, единственной семьи. Чтобы освободиться ему нужна была добровольно отданная кровь его потомков.

И тут в голове у меня будто бы кто-то щелкает выключателем, включая свет, ослепительный и болезненный свет, от которого режет глаза.

– Когда мои родители поливали кровью землю, чтобы воскресить меня…

– Они просили этого у Грэйди Миллигана. Впрочем, они не знали, к кому именно обращаются. И до сих пор не знают. Все что им известно – есть большая сила, которая их оберегает. Не знали они и еще кое-чего.

Зоуи вдруг подается ко мне, проводит ногтями по моему шраму, говорит:

– Представь себе, с такой силой Грэйди мог бы не только воплощаться в мире, как самые свирепые из призраков, он мог бы его уничтожить. Но все, что моему брату оставалось – быть отражением, отблеском, шепотом в темноте. Около одиннадцати лет он нашептывал человеку, который отрезал тебе голову, что он должен сделать в определенный день и час, что в этом состоит его миссия на земле – убить этого ребенка, который станет, я уж не знаю, Антихристом, наверное. Одиннадцать лет – достаточно, чтобы человек поверил во что угодно или же – сошел с ума.

– Ага. Вообще-то обычно даже легче. Одной «Над пропастью во ржи» достаточно было, чтобы убить Джона Леннона, – говорю я, и замечаю, какой хриплый у меня голос. Я не могу засмеяться, Зоуи тоже не смеется.

– Ничего не хочу об этом знать. Словом, Франциск, твое убийство было запланировано еще до твоего рождения. Грэйди знал, что твои родители пойдут на что угодно, чтобы тебя вернуть. Знал, что Мэнди и Райан – сильные медиумы, знал, как ценна кровь всех четверых.

– И он сделал так, чтобы мне отрезали голову, потому что хотел от родителей добровольно отданной крови, способной его пробудить.

– Именно. И они его пробудили. Ты уже видел его в той форме, которую он обрел, вернувшись.

– Демон? Тот демон, который говорил, что хранит нашу семью?

– Он не демон, скорее божество. Демон подразумевает силу, стоящую за ним, а Грэйди – сам сила. Впрочем, он хранит нашу семью, это правда, потому что пока жив хоть один из нас, он не растворится в мире мертвых.

– А мной он, значит, пожертвовал? Уже ненавижу его.

– Он знал, что твои родители обратятся к нему, и когда они пожертвуют кровь, Грэйди легко тебя воскресит.

– Но откуда он знал, что родители к нему обратятся?

Зоуи грозит мне пальцем, и движение настолько чрезвычайно старушечье, что мне становится смешно видеть его в исполнении девчонки.

– Вот мы и добрались до основной сути, молодой человек. Кто такой Мильтон Миллиган?

– Дядя? Солдат? Алкоголик? Неудавшийся психотерапевт?

– Он первенец, – говорит Зоуи. – Старший сын. И в настоящее время – действующий наследник Грэйди Миллигана. Глава рода, как бы смешно это ни звучало в отношении малыша Мильтона.

Слово «малыш» в контексте Мильтона рассмешило бы меня еще больше, но я весь обращаюсь вслух, пытаясь понять, что стряслось с дядей.

– А значит, – продолжает Зоуи. – Его пророк. Через Мильтона Грэйди говорит, и Мильтон чувствует присутствие Грэйди.

Я вспоминаю, как тогда, после окончания ритуала, под звон вылетевших стекол, на просьбу папы и Мэнди ответил именно Мильтон.

– Через Мильтона он сказал, что именно нужно делать твоим родителям и когда.

– Так что с ним сейчас?! – не выдерживаю я.

– То, что происходит с ним сейчас может говорить только об одном. Грэйди там, на земле, в мире живых, и Мильтон его чувствует. Чувствует ток его мыслей, слышит голоса душ, которые Грэйди поглотил.

Я вспоминаю: присутствие Бога в мире оглушает пророка. Между богом и миром пропасть, противоречие. Разница между абсолютным и относительным, способная свести с ума. Но вместо курса философии религии, мне предлагают посмотреть на собственного дядю, дуреющего от голосов в голове.

– Как он там оказался? Как Грэйди попал в мир живых?

– Твоя тетя Мэнди довольно надолго выкинула в мир мертвых Доминика. Видимо, там он встретил Грэйди. Грэйди мог что-то ему предложить, ведь нужно согласие. Этого я не знаю, я не видела, как это произошло.

– Как помочь моему дяде и Доминику?

Зоуи вздыхает, говорит:

– Лучше бы тебя волновало, как уничтожить безумное божество из мира мертвых, являющееся твоим первопредком. Потому что это ключ к решению обеих проблем. Пока Грэйди здесь, твоему дяде не станет лучше. И пока Грэйди здесь, он постарается уничтожить душу Доминика, чтобы занять его тело навсегда.

– Тогда что я должен делать?

– Тебе все известно, ты и думай.

И в этот момент Зоуи вдруг напоминает мне папу, я мотаю головой, чтобы отогнать ощущение.

– Ты знаешь, как его уничтожить? Знаешь?

У меня даже в горле пересыхает, но Зоуи продолжает смотреть на меня спокойно. Ее синие глаза не выражают ничего, они совершенны и абсолютно пусты, как придуманное море.

– Так же, как и любого другого человека. Так же, как я сделала это в первый раз. Но учти, пожалуйста, что перед тобой воплощенное божество в теле профессионального убийцы. К нему будет сложно подобраться.

– Стой, я не хочу убивать Доминика, – говорю я. – И не собираюсь его убивать!

– А кто сказал, что это должен быть ты?

– И не хочу, чтобы кто-нибудь его убил!

– Тебе все известно, ты и думай, – повторяет Зоуи, и море начинает шуметь, будто приближается шторм.

Резко, будто нырнув в холодную воду, я просыпаюсь. Папа сидит на краю кровати, он не сразу замечает, что я открыл глаза. Мильтон еще спит, и отец гладит Мильтона по голове, медленно, ласково и напряженно одновременно. Губы у отца страдальчески искривлены, он бы никогда не позволил себе такой гримасы, зная что кто-нибудь его видит.

– Братик, – шепчет он коротко, едва слышно. И слово такое непривычное в его исполнении, детское, дурацкое, вдруг до боли ранит меня. Мильтон еще спит, он дрожит во сне и дышит тяжело, глубоко вдыхая и надолго затихая.

– Папа? – шепчу я. Выражение лица у отца тут же меняется, становится спокойным и не показывает больше ничего, ни горя, ни волнения. Он отдергивает руку.

– Фрэнки, – говорит он.

– Я говорил кое с кем в мире мертвых.

Папа смотрит на меня, ожидая продолжения, но как только я набираю воздуха, чтобы продолжить, кто-то вдруг звонит нам в дверь: раз, другой и снова, как сумасшедший.

– Разбудят твоего дядю, – с досадой говорит отец, мы с ним оба вскакиваем, чтобы проверить, кто пришел. Выглянув на лестницу мы видим, как Итэн открывает Морин Миллиган.

Мэнди стоит у двери, скрестив руки на груди.

– О, кого мы не ожидали здесь увидеть, – говорит она. Морин в своем монашеском одеянии переступает порог без стеснения и даже без приглашения.

– Да? Забавно, потому что твой брат искал меня в церкви, – говорит Морин.

– Здравствуй, тетя. Что тебя суда привело? – спрашивает папа максимально нейтрально, будто не его брат болен и, возможно, безумен.

– Пришла выторговать назад дочку? – фыркает Мэнди. – Это хорошо, потому что нам от тебя кое-что нужно.

– О, так вы еще не знаете, почему я пришла? – говорит Морин. – Прибытие заранее может быть хуже опоздания.

И именно в этот момент, у отца звонит телефон. Отец берет трубку и слушает что-то, что для меня слышится далеким и неразборчивым голосом его секретарши. Шерри? Брэнди? Лицо у отца совершенно не меняется, когда он спрашивает:

– Сколько?

И когда он спрашивает:

– Кто-нибудь остался?

И даже когда говорит:

– Спасибо, Шерил Ли. Свяжись, пожалуйста, с теми, с кем мы связываемся в таких случаях, и скажи им, что я буду у них завтра утром.

Папа выключает связь и говорит:

– Доминик пришел за мамой, явив собой чудо героизма и сыновний долг во плоти. Он вырезал охрану, а к ней вдобавок уничтожил почти всех наших зарождающихся медиумов.

– Доминик, – говорит Итэн. – Ведь профессиональный убийца, так, Райан?

– Да, – говорит папа спокойно. – Проблема в том, что судя по описаниям выживших, он делал физически невозможные вещи.

– И в том, – добавляет Морин. – Что это был не Доминик.

– А кто? – спрашивает Мэнди.

– Я не знаю, – и Морин впервые кажется отчаявшейся, взволнованной старушкой. – Но это не мой внук, и он забрал мою дочь.

– Но знаю я. Я хотел тебе, папа, рассказать, когда мы были у Мильтона.

– Хорошо. Ты нам и расскажешь, – кивает папа. – Морин, извини, но у нас нет времени и возможностей тебя утешить.

Но я говорю неожиданно жестко:

– Пусть она останется. Дело в ее внуке, в нашем дяде, во всех нас, и в ней тоже.

Глава 9

Пока я рассказываю им все, что говорила мне Зоуи, все молчат. Один только раз, когда я подбираюсь к той части, где Грэйди открывает для себя каннибализм, папа переспрашивает:

– Что-что?

– Для того, чтобы использовать темноту в реальности, он использовал человеческие плоть и кровь.

– А, хорошо. Чудесно.

– Папа!

Я рассказываю все, что говорила мне Зоуи Миллиган с невротичной аккуратностью, стараясь ничего не забыть, ни единой детальки, могущей оказаться решающей. Даже Мэнди не перебивает, и когда я заканчиваю, все они смотрят на меня, ожидая, что я продолжу.

– Все, – говорю я. – То есть, совсем все. Больше она ничего не сказала.

– То есть, бабуля не дала нам напутственных советов? – спрашивает Мэнди.

– Нет.

– И не намекнула на слабости Грэйди? – спрашивает Итэн.

Я качаю головой.

– И не сказала, что будет посильно нам помогать? – спрашивает Морин.

– Не сказала.

И только папа молчит и внимательно смотрит на меня, чуть склонив голову набок. Проходит секунд двадцать, прежде чем он спрашивает:

– Если Грэйди умрет, то что будет с тобой?

– Я не спросил.

– Я не удивлен.

Я прекрасно понимаю, что папа не может сделать выбор между братом и сыном, поэтому говорю излишне быстро:

– Но я спрошу.

Мэнди тогда пихает папу локтем в бок, говорит:

– Что насчет того, как Доминик вытащил Морриган, Райан?

– Сложно сказать, потому что Шерил Ли явно требуется консультация хорошего психолога, прежде чем она здравым образом сможет описать все, что произошло. Я понял только, что «как будто ад следует за ним». Морин, ты не хочешь рассмотреть кандидатуру моей секретарши в твою секту. По-моему, ее подход более перспективен у вас, чем у нас.

Но Морин не улыбается даже уголком губ, ее синие глаза сейчас очень темны, как темно бывает небо, когда начинается гроза.

– Я могу показать, – говорит она. – Вам всем. Нам нужно взяться за руки, если вы не возражаете. Так будет гораздо удобнее.

– Не переживай, тетушка, мы родственники, – успокаивает ее Мэнди.

– Нет, кстати, в этой семье, после рассказа Фрэнки, я больше никого за руку не держу, – смеется Итэн. В одной руке я сжимаю по-старушечьи мягкую лапку Морин, в другой папину руку, и закрываю глаза, готовый увидеть Доминика, который так впечатлил Шерри.

И вижу. Вернее, сначала я вижу его кипельно-белые конверсы, заляпанные кровью. Подошвы покрыты красным полностью, и оттого приобрели ужасно милый клубничный цвет, а носок покрыт ровным слоем алых крапинок, выглядящих даже стильно. Можно было бы забыть, что это кровь, но забыть не получается, потому что пол ровным слоем покрыт ей. Наверное, не так-то просто понять, что именно я имею в виду, но попытаюсь объяснить. Нет луж из крови или чего-то вроде. Кровью покрыто все, будто Доминик идет по мелкому ручью. Иногда он подпрыгивает на одной ноге, по-детски весело, и тогда брызги поднимаются вверх, как малиновый фейерверк. Хорошо, думаю, что я не чувствую запахов в видении Морин. Очень хорошо.

Доминик улыбается, как человек, у которого без единой на то причины очень хорошее настроение. Он подходит к двери Морриган, но вместо того, чтобы просто отодвинуть засов, он чуть отводит руку, выпуская тьму, и та с устремлением и быстротой волны не просто выламывает дверь, а проделывает в ней сияющую, дымящуюся дыру с человеческий рост. Он хватается за край, чтобы пройти, и сталь под его пальцами плавится, как подтаявшее мороженое, не обжигая его самого.

К экрану с кодом на второй двери Доминик тоже прикасается, поглаживает его кончиками пальцев, выпуская тончайшие ниточки темноты, забирающиеся внутрь. Экран искрит и гаснет, и вторая дверь открывается. Переступив порог Доминик говорит:

– Мамочка! – он широко улыбается, по-настоящему счастливо, и в этом счастье нет даже ничего жутковатого, несмотря на кровь испачкавшую его кеды. Морриган встает с кровати, смотрит на него, подносит руку ко рту.

– Господи, – говорит она.

– Я пришел, мама. Я пришел и очистил это место от скверны и тьмы.

Доминик делает шаг к Морриган, потом еще один.

– Ты знаешь? – спрашивает Морриган. – Почему мы убиваем их?

– Они скверна, они приносят в мир тьму и смерть, как инфекцию. Они приносят ее с собой из мира мертвых и распространяют здесь. Из-за них в мир приходит смерть, – говорит Доминик, явно просто произнося заученную фразу.

А потом Морриган бьет его, наотмашь бьет, так что черная, пропитанная темнотой кровь идет у Доминика носом. Морриган брезгливо стряхивает ее капли с руки, шипит:

– Что ты сделал с собой, Доминик?

Доминик утирает кровь рукавом фиолетовой рубашки, шмыгает носом, смешно его сморщив.

– Я никогда не оставил бы тебя, мамочка. Я люблю тебя. Я пришел тебя спасти.

Я замечаю, что два ногтя на правой руке у Морриган сорваны, и думаю о том, что сделал с ней Мильтон.

– Мамочка, – говорит Доминик. – Пойдем.

Он протягивает ей руку, доверчивым, детским жестом. В линиях, по которым гадают на судьбу, струится у него темнота. Морриган смотрит на него брезгливо, она повторяет:

– Что ты сделал с собой?

Доминик молчит, он смотрит в пол и вертит носком конверса, будто пытается стереть пятно крови на кафеле, от него же оставшееся. Наконец, он улыбается:

– Я продал тело дьяволу за то, чтобы спасти тебя.

– Что?

– Но ведь не душу, мамочка.

И я даже не мог представить, что Морриган может залиться слезами, как двенадцатилетняя девчонка, но она плачет. Некрасиво, утирая слезы рукавом так же, как утирал кровь Доминик. Доминик пытается обнять Морриган, но она отшатывается.

– Не смей прикасаться ко мне, дрянь, – говорит она, моментально перестав рыдать. Она выходит в коридор, не дожидаясь Доминика, зажимает рот и нос рукой. Морриган босая, и когда она вступает в кровь, я слышу влажный всплеск, как когда вылезаешь из душа, вступив в воду на полу. Она что-то шепчет, но я не могу расслышать что. Наверное, она молится.

Доминик плетется за ней, как нашкодивший щенок. Морриган нажимает кнопку вызова лифта, она ничем больше не показывает, что испытывает отвращение, но по тому, как она бледна, я вижу: ее вот-вот стошнит.

В лифте крови на полу куда меньше, зато ее брызги длинными полосами украшают зеркало и потолок. Кодовая панель дымится и даже чуточку искрит. Доминик нажимает кнопку первого этажа, оставляя на белой цифре красное пятно. Свет в лифте мигает, то исчезая полностью и оставляя их в темноте, то люминисцентно-ярко высвечивая брызги крови, кеды Доминика, босые ноги Морриган, испачканные в крови. В беспощадном свете ламп, лицо Морриган кажется еще бледнее, глаза Доминика еще синее, а кровь еще ярче. Они молчат. Лифт с тактичным перезвоном возвещает о прибытии на первый этаж, и Морриган говорит:

– Но как мы выйдем отсюда – в таком виде?

– Это больше не проблема, – говорит Доминик. – Ничто больше не проблема.

Они выходят в холл, оставляя на блестящем, начищенном мраморном полу следы. Шерри сидит за стойкой, как ни в чем ни бывало, и увлеченно читает какой-то журнал.

Она что не заметила, как Доминик вырезал целый этаж с охраной и пациентами? Серьезно?

– Она нас не видит, – говорит Доминик. – И не слышит.

– Ты не убьешь ее.

– У нее туфли от Лабутена.

Шерри покачивает носком своей лакированной туфельки с невероятной шпилькой и перелистывает страницу. Доминик говорит:

– Я кое-что забыл. Самое важное, мамочка.

Доминик раскидывает руки, кружится на месте, и я вижу, как с потолка начинает сочиться кровь. Сквозь десятки этажей, буквально за секунду. Кровь сочится с потолка, ее ленты и линии, ровно-алые, тягучие, как сироп, собираются и падают вниз. Я вижу, как белый отсвет лампы, отраженный в лакированной туфельке Шерри, сменяется красным, а потом первая капля приземляется ей на носок.

А потом, будто бы стеной дождя, свежего, летнего, ливневого Луизианского дождя, кровь проливается вниз. Доминик продолжается кружиться на месте, подставляя лицо, открывая рот, Морриган замирает, будто бы не совсем верит в то, что происходит, а Шерри продолжает переворачивать заляпанные кровью страницы глянцевого журнала, будто не происходит ничего.

– Какого черта ты делаешь?! – кричит Морриган, забывая, видимо, даже о своей набожности.

– Я плачу! – говорит Доминик. – Свою цену.

Он смеется и плачет, ловит кровь языком.

– Как жалко джинсы, – говорит он. – Прости меня, мамочка.

Шерри не замечает ничего, рассматривая мокрую от крови фотографию свадебного платья. Проведя по ней ногтем, она замечает, что бумага мокра и рвется, расходится от прикосновения. Только тогда морок, видимо, спадает и Шерри визжит так громко, что мне кажется, я сейчас оглохну.

Доминик отбрасывает ее к стене одним, едва заметным жестом, удерживает ее. Одна из измазанных кровью лакированных туфелек срывается вниз и падает, обнажая ступню, затянутую в чулок, с крохотной дырочкой на большом пальце.

– Тихо, – говорит Доминик. – У меня сейчас голова взорвется.

Он говорит:

– Этого достаточно.

И только потом поворачивается к Шерри.

– Единственная причина, по которой я тебя не убью – Кристиан Лабутен. Видишь, насколько туфли определяют все?

Он смеется, Шерри смотрит на него большими, светлыми глазами, кажущимися еще светлее, потому что Шерри вся перемазана темной кровью.

Он отпускает ее, и Шерри падает, проехавшись локтем по мокрому насквозь журналу.

– Пока-пока, – говорит Доминик. – У нас нет времени поболтать.

Он берет за руку Морриган, которая, кажется, ни движения не совершила с тех пор, как с потолка полилась кровь.

И как только Доминик касается Морриган, я слышу вдруг звук из внешнего мира, вырывающий меня из видения. Кто-то отодвигает стул рядом со мной, разбивая мой контакт с Морин. Открыв глаза, я вижу Мильтона, он сидит, положив ноги на стол.

– А мне можно поучаствовать в единении семьи? – спрашивает он, и вместо его заметного южного, с сильной оттяжкой акцента, я слышу незнакомый, хотя и очень похожий на ирландский. Хотя почему это незнакомый? Точно также говорит Зоуи Миллиган. Мильтон бледен, под глазами у него залегли синяки, а движения самую малость раскоординированные. Но самое главное – его глаза. Глаза у Мильтона, как у кошки, светло-светло зеленые, с узкими точками зрачков, в них отражается свет и движение, но не отражается ни мысли, ни чувства, ничего не происходит внутри.

– Привет, Грэйди, – говорит Мэнди. Она приходит в себя быстрее остальных, и голос ее не выражает никакого страха.

– Привет, Мэнди, – кивает он. Кто он? Мильтон? Грэйди? Я не знаю. – Привет, все!

Он скалит зубы Мильтона, острые и белые.

– Что тебе нужно? – спрашивает Морин, и впервые в голосе ее я слышу какую-то эмоцию, и эмоция эта – ненависть.

– Мне? Положим, познакомиться с вами всеми!

– Если бы ты не делал это в теле моего старшего брата, знакомство могло бы начаться приятнее, – говорит папа.

– Это условности, – Грэйди постукивает пальцами Мильтона по столу, продолжая улыбаться. – Впрочем, признаюсь, что твое тело подходит мне куда больше, мы с тобой похожи, ты унаследовал от меня лучшее. Итак, родные и близкие, как я понимаю, вы здесь организовали клуб по интересам, главным из которых является устранение меня? Плохая идея. Я показал бы вам, почему, но из этого тела не могу.

– То есть, мы можем тебя убить? – спрашивает Мэнди неожиданно резко.

– И потерять любимого братика. Я же говорю – плохая идея. Мне объяснять, почему? Хотя я все равно объясню, так что не трудитесь отвечать, мой чудесный выводок. Морин, девочка, я знаю, что ты молишься, не молись, это не поможет.

Грэйди вздыхает, позволяя воздуху проходить через легкие Мильтона, потом добавляет:

– Мои славные мальчишки и девчонки, если мы все хотим повеселиться, стоит усвоить некоторые правила. Если вы меня убьете, – он вздыхает. – Я заберу с собой Доминика и, с большой вероятностью, Мильтона. Видите, мне больше всех по нраву убийцы.

На слове «убийцы», светло-зеленые, кошачьи глаза Мильтона от точки зрачка до края радужки краснеют, но почти тут же приобретают свой прежний вид.

– Печальная правда в том, что мы с вами в той самой ситуации, которую придурки из консервативной Англии назвали бы патовой.

Он на секунду задумывается и добавляет:

– Или шахматисты. Шахматисты, да, они бы ее тоже так назвали. Если вы убьете меня, то потеряете своих близких. Если я убью вас, то потеряю шанс на свою вечность. Впрочем, помните, мне достаточного одного потомка, может двух – для надежности. Так что мое пространство для хода куда больше вашего.

– Отпусти Мильтона и пользуйся телом Доминика сколько угодно!

– Пользуйся телом Мильтона, он твой наследник, и отпусти Доминика.

Папа и Морин говорят почти одновременно, и Грэйди качает головой, возводит глаза к потолку.

– С таким подходом мне нечего и опасаться, – он поворачивает голову ко мне, и я понимаю, что жуткого в его движениях. Так водят новую машину, с этой осторожностью, непривычностью руки на руле, когда поворачивают на дороге, даже на пустой, медленно и некрасиво. – Здравствуй, Фрэнки, детка. Помню тебя еще лежащим в саду под толщей земли.

Я сглатываю, отвожу взгляд, а папа говорит:

– А что если мы предложим тебе другое тело? Не Мильтона и не Доминика.

Иногда я завидую папе, не знающему совершенно никаких моральных терзаний.

– Я бы рад, детка, но я ведь не могу. Меня в состоянии принять только тот, кто несет в себе мою кровь.

– Как с отрицательным резус-фактором?

– Доверяю тебе в этих вопросах больше, чем себе.

Грэйди смеется, смех у него веселый и заразительный.

Наконец, мне удается выдавить из себя вопрос:

– Чего ты хочешь?

Взрослые смотрят на меня так, будто я использовал самое отвратительное клише из всех просмотренных ими фильмов. Впрочем, я его действительно использовал.