Текст книги "Маленькие Смерти (СИ)"

Автор книги: Дарья Беляева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

– А чего хочешь ты? Жить. Может быть, попробовать современную кухню. Может быть, скататься в Долину Смерти. Может быть, купить машину, завести дом за белым штакетничком и еще несколько маленьких Миллиганов. Может быть, вернуться в Ирландию, раз моя Родина, наконец-то, свободна.

– Зачем тебе кровь?

– Господь всемогущий, Райан, ты такой любопытный!

– Зоуи сказала, что Мильтона можно спасти, если тебя убить.

– Крошка Зоуи наговорит очень много, лишь бы вы попытались.

– А ты?

– А я наговорю очень много, лишь бы не попытались. Никому нельзя доверять!

Я даже не замечаю, что Морин достает пистолет, а вот папа замечает, отбрасывает его движением руки, как Доминик поступил с Шерри. Он ведь не пил таблеток. Наверное, стресс у него и без того предельный.

– Спасибо, Райан. Впрочем, подозреваю, что ты сделал это не для меня. И, Морин, неужели ты так сильно меня ненавидишь?

– Грязь, – говорит Морин. – Проклятая богом грязь.

И в этот момент она невероятно похожа на свою дочь.

– Вполне доходчиво, – отвечает Грэйди. – Словом, детки, вам все известно…

– Вы и думайте, – завершаю я, прежде, чем Грэйди успевает договорить.

– Именно. Чао, как говорят другие католические иммигранты в этой стране!

– А ну стой! – Мэнди хватает его за руку, но запястье в ее руке снова принадлежит Мильтону, он хватается за нее, говорит:

– Никак не остановятся, все говорят и говорят, сестра, когда они замолчат? Они вообще замолчат?

Глаза у Мэнди в этот момент огромные, и я вижу, как она дрожит. Я перехватываю руку Мильтона, глажу его по запястью.

– Отпусти, дядя, отпусти. Мы сделаем так, чтобы они замолчали.

Я не добавляю, что обещаю, потому впредь решил избегать дурацких киноклише. Когда я веду Мильтона в комнату, он шепчет что-то о боге, который слишком близко и о боли в голове. Мильтон идет, как пьяный, и мне приходится его поддерживать.

Когда я слышу, как он говорит, мне вдруг становится страшно и одиноко, оттого только, что я чувствую, как страшно и одиноко ему. Усадив его на постель, я встаю перед ним на колени, стараясь заглянуть в глаза, но глаза у него не выражают ничего. Где ты, где ты? Я так хочу, чтобы ты вернулся. Пальцы у Мильтона чуть подрагивают, будто бы его непрерывно бьет крохотным разрядом тока.

– Дядя, мы найдем какой-нибудь выход.

– Они все обещают, все говорят.

Я думаю, что суть не в том, что именно я говорю, суть в интонации. Я говорю:

– Обязательно что-нибудь сделаем. Что угодно, вот увидишь. Скоро снова сможешь пить и ничего не делать или там пытаться устроиться на работу. Помнишь, когда мне было шестнадцать, и меня выгнали из колледжа, ты пытался со мной поговорить? Так вот, есть то, что я тебе тогда не сказал. Я хотел, чтобы меня выгнали, поэтому купил у однокурсника целый, по ощущениям, куст травы. Она же в качестве кустов функционирует до того, как стать косяком? Видишь, какой я правильный мальчик, дядя. Потому что я очень хотел домой. Я мог бы вам просто сказать, но мне было шестнадцать, как ты понимаешь, и в этом возрасте менее стыдно быть наркодиллером, чем семейственным птенчиком.

Мильтон смотрит на меня, чуть склонив голову набок. Наверное, он не слышит того, что я говорю. Наверное, мои слова заглушают души, поглощенные Грэйди и орущие теперь у него внутри. Интересно, как Грэйди не свихнулся? Может быть, он свихнулся? А как не свихнуться моему дяде? Я вдруг обнимаю его колени и чувствую, как сильно меня трясет, и понимаю, что я плачу, только без слез, сухими, болезненными спазмами.

Будь Мильтон Мильтоном, он дал бы мне подзатыльник, погладил бы по голове, назвал бы тряпкой и слюнявчиком, что угодно. Но сейчас он сидит неподвижно, слушая голоса умерших давным давно людей, их вопли и плач.

Меня трясет еще некоторое время, я чувствую, как в горле что-то сжимается и разжимается, и кажется мне, что это мое сердце. Когда в детстве, было мне лет семь, я спросил у Итэна, что значит умереть, он сказал мне представить клетку с птичкой, и вот если клетка упадет и разобьется или кто-то откроет дверцу, птичка вылетит. Но с ней, на самом деле, все будет в порядке, а вот клетку можно будет выбрасывать.

Поэтому я не боялся смерти, по крайней мере в детстве. Я всегда думал о себе, как о той птичке и не видел боли в том, чтобы однажды умереть. Жить хорошо и прекрасно, но и в смерти нет ничего страшного.

А сейчас, обнимая колени Мильтона и вздрагивая от бессмысленных, болезненных рыданий, я вдруг думаю, можно ли отпустить птичку, которую любишь больше жизни? Что будет, если мы не спасем Мильтона? Мне не приходит ответов и даже вопросы у меня такие глупые. Я втягиваю носом воздух, говорю:

– Хорошо. Нечего распускать сопли, слюнявчик.

Прислонившись лбом к колену Мильтона, я повторяю себе:

– Хорошо, хорошо.

Но ничего хорошего нет.

– Я люблю тебя, – говорю. – Поэтому я пойду заниматься делом. Я как-то слышал, что так поступают взрослые, ответственные люди. Надо и мне тоже попробовать.

Впрочем, оказывается, что совершенно зря я спускаюсь вниз, ведь внизу ад. Все говорят наперебой, кроме Итэна, с таким увлечением изучающего пол, будто на нем изображена как минимум невиданная доселе редакция «Энума Элиш».

– К сожалению, – говорит папа без какого-либо сожаления. – Нам придется убить Доминика.

– Ах, какая потеря для общества – киллер-психопат! Что нам теперь делать, чтобы ее восполнить? – смеется Мэнди.

– Если только попробуете тронуть моего внука, я уничтожу вас всех.

– Старческим проклятьем? – спрашивает Мэнди.

– Воинствами Папы Римского? – спрашивает Райан.

– Возможно, – отвечает Морин неопределенно. – Но вообще-то даже в том случае, если вы убьете Доминика, предположим, что вам это удастся – Мильтон тоже умрет, как сообщил нам Грэйди.

Данная деталь сразу же в некоторой степени остужает пыл папы и Мэнди по поводу убийства Доминика. Я вижу, как под столом они на секунду хватаются за руки, переплетают пальцы, движением в равной степени любовным, родственным и отчаянным.

– Если мы не найдем другого выхода, нам придется попробовать. Зоуи утверждала прямо противоположное.

– Зоуи, с большой вероятностью, подстрекает вас попытаться его убить, – пожимает плечами Морин.

– Где твоя прелестная дочурка, кстати говоря? Ты знаешь?

– Нет, у меня не было видения насчет того, куда они пошли дальше. По крайней мере, домой они не вернулись.

Домой, это в катакомбы? Ох уж эти христиане!

– А ты чего улыбаешься? – спрашивает меня Морин.

– Простите, – отвечаю я машинально.

– Не делай замечания моему сыну, – шипит Мэнди.

– Успокойтесь, леди, мы здесь не для того, чтобы ссориться!

– Заткнись, Райан!

– Сама заткнись, Мэнди!

– Мой брат вас что вообще не воспитывал?

То, что начиналось, как переговоры или нечто отдаленно на них похожее, постепенно превращается в балаган, и тогда Итэн говорит:

– Вуду?

– Ты тоже обезумел? – спрашивает папа.

– Нет, – говорит Итэн и повторяет уже с менее вопросительной интонацией. – Вуду.

– Вы еще более отвратительные нечестивцы, чем я о вас думала, – вздыхает Морин.

– Еще одно библейское слово в адрес нашей семьи, и я действительно взбешусь!

– Мэнди!

И тогда Итэн вдруг делает то, чего от него не ожидал не только я, а наверное даже Господь Бог. Итэн ударяет ладонью по столу, и все замолкают разом.

– Спасибо, – говорит Итэн так же мягко, как обычно. – Я имею в виду, что вуду – религия, сосредоточенная на обожествленных духах предков. Если воспринимать обряды определенной религии, как язык магии, один из многих, то это именно тот, что нам нужен. В вуду есть довольно много обрядов для изгнания и пленения Петро-лоа, злых духов первопредков. Как минимум трое из нас настоящие медиумы, умеющие пользоваться этим в реальности, а значит обряд будет иметь силу. Я не очень хорошо знаю лянгаж…

– Ну я, к примеру, даже не знаю, что это такое, – говорит Мэнди.

– Язык богослужения в вуду, – отвечаем мы с папой одновременно. И я продолжаю:

– Вообще-то Итэн прав. Я знаю вуду.

– Я тоже!

– Итэн?

– Итэн?!

И только Морин не выражает никакого удивления, видимо, потому что кредита доверия к нам у нее нет.

– Я же лингвист, мне нужно быть образованным всесторонне. Кроме того, я всегда завидовал Райану и Мэнди, хотел тоже чему-то научиться.

– Тогда вот он, твой звездный час, вперед, – говорю я. Для меня самого вуду – неплохое хобби, но не скажу, чтобы я занимался этим когда-либо настолько серьезно, чтобы спасать с его помощью свою семью.

Итэн смущенно смотрит в пол, потом вздыхает с видом каким-то неуверенным и тоскливым.

– Дело в том, что обряд сопряжен с некоторыми трудностями.

Папа вскидывает брови, вздыхает:

– Серьезно? Большие трудности, чем потеря наших родственников?

– Нет, не большие, но… Во-первых для обряда нужны будут все потомки Грэйди. Сложность, которая ожидает нас уже на стадии подготовки – найти Морриган и уговорить Ивви. Мэм, – он обращается к Морин, и мы с Мэнди не выдерживаем, фыркаем. – Вы уверены, что мы единственные потомки Грэйди Миллигана?

– Абсолютно точно уверена, – говорит Морин таким тоном, что я не сомневаюсь, если еще потомки у Грэйди Миллигана и были, то они в могиле. Спрашивать, впрочем, не решаюсь.

– Это все облегчает, – кивает Итэн. – Вторая сложность – место. Обряд должен проводиться в святом месте, идеально, разумеется, святом для всех участников.

– Может просто постелим ирландский флаг? – спрашивает Мэнди.

– Или сядем вокруг телевизора, – говорю я.

– Вы довольно невыносимы. Я предлагаю кладбище – святая земля для Морриган и Морин, и не менее важное место для нашей семьи, хотя и по-другой причине.

– По какой?

– Не будь идиотом, Итэн, ты все равно не заменишь нам Мильтона. Там лежат Морган и Салли, наши предки. С какой-то точки зрения, это единственная святая земля, которая нам доступна.

Итэн постукивает пальцами по столу, а я говорю:

– Кроме того, это будет опасно. Если мы не доведем обряд до конца с первого раза, провести его второй раз будет уже нельзя. А Грэйди, разумеется, не даст так просто себя пленить. А кто-нибудь подумал о том, что сердце Морин может не выдержать папиных таблеток?

– Какая жалость!

– Папа!

– Что?

Морин говорит резко:

– Если я согласна даже шагнуть к аду, то, наверное, шаг к инфаркту пугает меня гораздо меньше.

И я вдруг вижу в этой старушке ту упорную монахиню, которой она была, монахиню старавшуюся избавиться от проклятья и прийти к Богу. Может быть, Морин Миллиган и была интриганкой, оставившей дочери секретную легатуру Ватикана, но ведь зачем-то она ушла когда-то в монастырь. Всю жизнь Морин посвятила церкви и Богу, а теперь отказывалась от всего, чтобы спасти внука и дочь.

Морин, разумеется, не была так принципиальна, как Морриган, но она была католичкой, выбравшей когда-то затворничество. И я знаю, как ей тяжело дается сейчас решение.

Наверное, Морин любит Доминика больше, чем Морриган. А может Доминика и вовсе никто никогда не любил, и оттого он такой. Мне вдруг нестерпимо сильно хочется его увидеть, спросить, как он, сказать, что он все сделал правильно хотя бы потому, что ради любого из своих родителей я сделал бы тоже самое.

– Итак, хунган из меня, наверное, будет не очень, но если мы с Франциском найдем все важное сегодня, то завтра ночью могли бы провести обряд, – говорит Итэн.

– Отлично. А мы с Мэнди возьмем Морин и попытаемся пока разыскать ее блудную дочь.

– А Ивви? – спрашиваю я.

– Твою кузину будем уговаривать в последнюю очередь, – говорит папа. – Если мы умрем, отбиваясь от Доминика, будет нехорошо ее разочаровывать. Кстати говоря, Морин после счастливого воссоединения семьи, нам стоит обговорить условия на которых мы разойдемся, не устраивая кровавую резню.

– Стоит, – кивает Морин. – Но мы обговорим их, пока будем искать мою дочь, ты ведь не против?

Голос у Морин вполне обычный, но что-то в нем выдает скрытое напряжение, струну, натянутую в нем. И папа не спорит, даже не добавляет ничего.

Наверное, он понимает, что значит потерять своего ребенка.

Нет, он совершенно точно это понимает.

Глава 10

Машину веду я, и оттого, что дело на мой взгляд не терпит отлагательств, выжимаю педаль газа чуть сильнее, чем стоило бы. Итэн спрашивает меня:

– Ты уверен, что мы не разобьемся?

– Уверен, – говорю я. И на некоторое время Итэн замолкает, изучая проносящийся, красующийся за окном городом, а потом спрашивает снова:

– А если все-таки разобьемся?

– То умрем, – говорю я просто и смеюсь. Раньше я тоже думал, что нет ничего плохого в шутках про смерть, но самое удивительное, что с тех пор, как я увидел собственную отрезанную голову, в этом смысле мало что изменилось.

Итэн поднимает палец вверх, провозглашает с лицом пророка и демагога:

– Если в нас кто-нибудь врежется, мы доберемся до места медленнее, а не быстрее. С точки зрения…

– … меня, шанс того, что мы доберемся быстрее стоит риска.

– Ты неосмотрительный.

– По крайней мере, я не зануда.

Именно в этот момент мне едва удается развернуть машину, чтобы не окончить жизнь своего Понтиака вместе с жизнью чьего-то блестящего новенького Форда единовременно.

– Видишь, – вздыхает Итэн. – Я же говорил.

– Дядя, у тебя в школе или университете вообще были друзья?

– У меня друзей было даже побольше, чем у…

– Аутистов.

– А вот это причина, по которой у тебя никогда не будет друзей, Франциск.

Нам обоим невероятно приятно вести дурацкий, ненапряжный, будто бы совершенно обычный разговор. Мне смешно смотреть на дядю Итэна, такого смущенного, но будто бы необычайно собранного.

– А ты правда читал оккультную литературу, потому что завидовал родителям?

– Ну, – говорит Итэн. – Завидовал не совсем правильное слово. Я хотел быть полезным. Мильтон солдат, Мэнди и Райан медиумы, а я всегда был просто Итэном.

Я смотрю на него долго, пытаясь поймать оттенок его голоса, а потом говорю:

– По-моему просто Итэном быть здорово.

– Правда?

– Я бы не отказался.

– А Мильтон?

– Вот он бы отказался.

Мы замолкаем, будто бы произнесли что-то совсем не то, будто даже имя Мильтона должно быть запретным, пока мы не найдем способ его вернуть.

Черные кварталы Нового Орлеана – особое, неповторимое больше ни в одном штате Америки и нигде на земле место. Низкие, неаккуратные домики, увешанные, как школьница дешевыми украшениями, неоновыми, завлекающими буквами. Пахнет карамелизированными сладостями, пряностями, жареным мясом и чем-то алкогольным: земными, вкусными, невозможными нигде, кроме Нового Орлеана лакомствами. Шумит толпа, кто-то с хриплым, грудным говором зазывает туристов посмотреть, как жрец проводит обряд с помощью настоящего, живого питона.

Питон у упомянутого маркетолога в руках выглядит настолько несчастным, будто готов отдаться на сумку, лишь бы не продолжать влачить свое жалкое существование.

Черный квартал обладает своим, учащенным, будто от танца или алкоголя, пульсом. И я ясно чувствую этот пульс всем телом, и мне кажется, что если остановиться, можно ощутить, как под ногами неторопливо кружится земля. Это мир лишенный солнца, он функционируют только ночью, когда зажигаются фонари и наполняются бары, когда луна скучает на небе, готовая принимать подношения. Мир удовольствий и магии, я его люблю. Мимо нас проплывают разнообразные вывески магазинчиков вуду, их авторы соревнуются друг с другом в умении стилизовать черепа и умении обещать самые шокирующие обряды, в действительности имеющие не больше отношения к вуду, чем уличная магия Дэвида Блейна.

Сахарные черепа, которые куда больше напоминают о Дне Мертвых в Мексике и куклы вуду, связанные из разноцветных ниток, мелькают будто сменяющие друг друга картинки в путеводителе, но нам с Итэном не нужна ни одна из лавочек, где косяками вертятся между банок с заспиртованными змеями туристы.

Нам нужно кафе-мороженое с непримечательным названием «У Шивон».

– Ты уверен, что нам туда? – спрашивает Итэн, когда я открываю дверь.

– Ты теоретик, дядя, а я практик.

– Если бы ты сказал, что хочешь мороженое для девочек, я бы тебя и так понял.

Я возвожу к глаза к потолку, разрисованному цветочками и бабочками невероятно ярких цветов. Кремовые, аккуратные столики и надписи, прославляющие молочные коктейли, на окнах, довершают удручающую, с точки зрения дяди Итэна, картину.

Мы с дядей садимся за стойку, и я говорю:

– Привет, Лакиша.

Уже довольно поздно, и все желающие вкусить мороженое днем, разошлись по барам ради мохито и клубничного дайкири вечером. Но Лакиша не закрывает кафе, потому что всегда готова к клиентам другого рода.

Она встряхивает волосами, заплетенными в длинные, тонкие косички, достающие ей до пояса. В некоторые из них вплетены цветные нити, розовые, белые и голубые, прямо под цвет декора кафе. Кожа у Лакиши темная-темная, а сама она тоненькая, и оттого похожа на какую-то диковинную статуэтку. Она дочь Шивон Джонсон, действующей мамбо Нового Орлеана.

Лакиша подается ко мне, улыбается, почти вонзая в пластиковую стойку аккуратно накрашенные ядерно-оранжевым ногти.

– Здравствуй, Фрэнки, моя сладость. Ах, как давно я тебя не видела.

– Осознание того, что я не могу ходить сюда каждый день, буквально застило мне солнце, Лакиша.

Лакише семнадцать, и она чудо как хороша. Пятьдесят процентов моего увлечения вуду, обусловлены моим увлечением ей, но наш союз в штате Луизиана все еще нелегален. Кроме того, есть у нас на юге такой термин – «огнестрельная невеста». Суть его заключается в том, что у девушки, за которой ты в недобрый для тебя час приударил, может оказаться отец, чей гнев легко навлечь вниманием к его дочурке. Гнев, облаченный в форму свинцовой пули, выпущенной из ружья, может настигнуть тебя сразу на следующий день. Помню, Мильтон когда-то говорил, что хотел бы племянницу, которую мог бы защищать от посягательств с обрезом в руках.

Так вот, папа Лакиши, если узнает, что его ненаглядная дочка даже в теории могла бы встречаться с белым, как снег и богатым, как Крез, ирландцем, с радостью не только отстрелит, а может быть и отрежет мне все те части тела, что в теории могли бы помочь в общении с противоположным полом.

Так что мы с Лакишей Джонсон занимаемся обоюдоострым флиртом, он обоих нас держит в тонусе, а кроме того щекочет нервы.

– Мой хороший белый мальчик, – говорит она. – Другим белым здесь не так рады, поверь мне.

– А где нам вообще рады?

– Ну, есть много мест. Правительство, гольф-клубы, Юта.

– Но я тебе нравлюсь?

– Но ты мне нравишься. Думаю дело в том, что твои предки попали на эту землю не так давно и не успели обрасти паскудным расизмом.

– Ну почему же? – говорю я. – Некоторые успели. Но это мой дядя Итэн, он не успел, он вообще всегда опаздывает.

Лакиша смеряет Итэна долгим взглядом, тягучим, выглядящим, как вызов и при этом игриво-заинтересованным.

– Ага. Фрэнки, тебе как обычно?

– Да.

– А вам, мистер Миллиган?

– Черный кофе.

– Да ты сегодня просто рвешь границы дозволенного, правда Итэн? Черный кофе после шести вечера?

Но когда Лакиша приносит мое «как обычно», наступает время смеяться для Итэна. Лимонное мороженое с шоколадным сиропом и карамельками в виде бантиков приводит Итэна в такое хорошее настроение, в каком я его никогда не видел.

– О, – говорит он. – Серьезно, Фрэнки? Как обычно? Думаю, мне стоит рассказать об этом твоему старшему дяде.

– Что? Карамельки просто такими делаются, вот и все. Какая разница? Это не смешно.

– Нет, это очень смешно. И еще смешнее будет об этом рассказывать.

Я аккуратно оттопыриваю средний палец, а Итэн возводит глаза к потолку.

– Оскорбительно и непростительно для человека, сидящего в кафе с бабочками и поглощающего мороженое с бантиками. Почему мы вообще теряем время?

Свой ароматный кофе Итэн, впрочем, употребляет с заметным удовольствием.

– Потому что, как теоретик, ты, разумеется, не в курсе. За магические предметы нельзя платить. За настоящие, я имею в виду. Но кушать-то хочется, поэтому ты платишь формально за еду, но на самом-то деле за магические штучки, которые мы возьмем позже.

– Наценка, наверное, чудовищная.

– Я все слышу, – фыркает Лакиша. Когда она оставляет нас одних, спустившись куда-то в подсобку, я, ковыряя ложкой между карамельных бантиков, говорю:

– Как думаешь, чего по-настоящему хочет Грэйди?

Лимонная сладость проливается мне на язык, и на секунду о Грэйди я даже думать забываю, настолько мне вкусно. Забавно, что человеческое тело способно переключиться на такие простые удовольствия практически в любом состоянии.

– Что ты имеешь в виду? – спрашивает Итэн, грея кончики пальцев о чашку.

– Ну, знаешь, как в кино. Мирового господства? Я имею в виду, вот папа хочет чтобы люди умели пользоваться магией в реальности, Морин хочет уничтожить смерть, а Грэйди-то чего хочет?

Итэн некоторое время размешивает сахар в кофе с таким видом, будто именно этим способом узнает все ответы.

– Я думаю, что ты пересмотрел фильмов, Франциск. Иногда людям и даже чудовищам ничего особенного не надо, кроме как еще пожить на этой земле.

– Думаешь?

– Думаю. По крайней мере, я бы только этого и хотел, проведя двести лет в мире мертвых. А еще знаешь, что?

– М?

– Я бы сошел с ума. Если бы не сошел до того, став каннибалом, к примеру.

– Как ты глубоко вжился в образ Грэйди.

Я подталкиваю к Итэну тарелку с мороженым, он пробует, жмурится и говорит:

– Слишком вкусно, чтобы было стыдно, да?

– Именно. Дядя, а как думаешь, почему Зоуи мне все рассказала, а не папе? Или маме?

Я снова не замечаю, как называю Мэнди мамой.

– Этого я не знаю, Фрэнки, – он некоторое время молчит, а потом добавляет по-детски:

– Я никогда не был в настоящем магазине вуду.

– И не побываешь больше, ты же белый.

– Ты тоже.

– Знаешь, сколько усилий я приложил к тому, чтобы сюда попасть? Я месяц ходил есть мороженое, даже пристрастился к нему, прежде чем Лакиша пригласила меня вниз и…

– О, Господи.

– Нет!

– Тогда ладно.

Я слышу резкий, грудной голос Лакиши:

– Ну? Фрэнки ты закончил с мороженым или как?

Я беру дядю Итэна за рукав, тяну за собой. На двери, ведущей в подсобку написано «Опасно! Идут работы!». Табличка совсем не подходит для помещения, и Лакиша говорила, что ее папа достал табличку на свалке. Дверь ведет к длинной, темной лестнице. Дядя Итэн держится меня с отчаянием, возможным только для человека, который по-настоящему боится темноты. Я темноты не боюсь, по крайней мере с тех пор как стал медиумом. Ничего страшного в ней нет и даже ничего загадочного. В реальности, как и в мире мертвых, мы можем лепить из темноты, что угодно, представляя, что скрывается внутри. И зачем-то куда чаще мы представляем монстров, чем что-нибудь приятное.

Лестница длинная и скользкая, мы спускаемся в подвал, и я чувствую влажный запах отсыревших стен, зябко ежусь от подземного холода. Лакиша ждет нас внизу, между длинными рядами шкафов, похожих на те, в которых хранится вино в погребах. Может быть, однажды именно вино они и хранили, но сейчас содержимое их настолько разнообразно, что у Итэна рядом дыхание перехватывает.

– Настоящее? Все это настоящее?

– Ну, разумеется, – чуточку обижено отвечает Лакиша.

Здесь на полках теснятся вываренные черепа животных рядом со статуэтками Девы Марии в болезненно-алом мафории, самые обычные на вид монетки рядом со связками самых обычных бус, цилиндры и маски, живые и мертвые змеи, тростниковый ром и клочья чьих-то волос, разноцветные свечи, каждая соответствует своему ритуалу, и разнообразные масла. Все будто бы находится в беспорядке, не имеет никакой структуры, но я знаю, что внизу находится самая безобидная магия, которую любая домохозяйка сможет применить в адрес соперницы с большим количеством голосов на выборы в школьный комитет. Вверху же находятся вещи, которые могли бы уничтожить не только человеческую жизнь, но и душу. Или, даже того хуже, обречь дух на вечные страдания. И, главное, никаких кукол вуду. Вольты делаются исключительно человеком, который хочет их использовать, и никем другим. Впрочем, нитки и солома для их создания вполне имеются – наверху.

Лакиша рассказывала мне, что если ты отдаешь магические вещи, то не можешь отказать клиенту. Считается, что он выбирает именно то, что ему нужно. Собственно говоря, поэтому, Лакиша предпочитает скрывать по-настоящему опасные приспособления, переставляя их повыше.

– Так чего вам? – спрашивает она. – Только конкретнее. Твоему дяде нужно выглядеть привлекательнее для женщин? Тогда пусть просто снимет очки.

Итэн фыркает, а я говорю:

– Если быть точным, нам нужно изгнать духа нашего первопредка и пленить его в какой-нибудь склянке. Будь он обычным призраком, я бы сам мог запереть его где угодно, но он что-то вроде божества.

– О, неужели у белых тоже есть такие проблемы? – смеется Лакиша. Она проходится между шкафами с животной, привлекательной грацией, потом говорит:

– Душа черная?

– Чернее, чем ты можешь себе представить.

Лакиша смеется, обходит один шкаф, осматривая его содержимое, подходит к другому.

– Дело в том, – говорит Итэн. – Что нам нужно что-то, где не будет использоваться его кость или земля с его могилы, потому что мы здесь, а он лежит в Дублине.

– Понимаю, – говорит Лакиша. Она берет стул, ставит его перед шкафом и забирается на него, так что я могу видеть край ее чулка под юбкой. – Но вам понадобится пожертвовать кровь. И в обряде должны участвовать только кровные родственники.

– Это мы знаем, – говорит Итэн с гордостью. – Кроме того, я думаю, нужен тотем. Животное, заменяющее первопредка. Его кость сойдет, чтобы заменить кость…

Он хочет было сказать «Грэйди», но отчего-то не говорит.

– Какой у тебя умненький дядя, Фрэнки.

– Это потому что у него нет друзей.

Лакиша достает коробку с разнообразными черепами, она тяжелая, и я помогаю Лакише не упасть, спускаясь. Коробка большая и наполнена костями доверху, их острые края опасно выдаются вперед, а разнообразные зубы хвастливо скалятся.

– Выбирайте, – говорит Лакиша. – Но выбирайте сердцем, это важно.

Я сажусь на холодный пол перед коробкой, один за одним вытягиваю черепа. Череп оленя с ветвистыми, острыми рогами и резкими линиями я откладываю в сторону сразу.

– Олень, – говорю я Итэну. – Благородство и смелость. Не про нашу семью, неправда ли?

Осклабившаяся пасть черепа волка меня не привлекает также.

– Волк – сила и верность.

– Фрэнки, выбирай молча и не позорь нашу семью, – говорит Итэн. А потом вдруг садится рядом со мной, тоже принимается вынимать кости. Лакиша смотрит на нас с интересом.

Итэн вертит в руках хрупкий и зубастый череп кота, и я шепчу:

– Коварство и привлекательность.

– Уже ближе.

– Если бы не ты, извини.

Длинный, гладкий череп лисицы мы вертим в руках довольно долго, что-то искрит под пальцами, но только чуть-чуть.

– Хитрость и предприимчивость, – говорю я. – В тотемах я разбираюсь отлично, поверь мне.

А потом Итэн достает череп свиньи, и как только я его касаюсь, будто электрическим током меня прошивает, совсем легонько, и я чувствую под пальцами щетинку, теплое биение крови, гладкость пятачка, и в то же время вижу только череп.

Вообще-то череп свиньи выглядит почти мультипликационно смешно. Из-за строения заднего ряда зубов кажется, будто мертвая свинка улыбается, чуточку виновато и неловко, но вполне искренне, а вот клыки, искривленные, расставленные в разные стороны, оказываются неожиданно острыми для обладательницы такой нежной улыбки.

– А свинья? Что это значит? – спрашивает меня Итэн, пока я глажу череп, касаюсь линии глазниц, ложбинки носа, и чувствую то жизнь, то смерть, текущую в этих костях.

– Ну, – говорю я. – Удача и процветание.

– Думаю, нам подходит, – говорит Итэн. Вряд ли он почувствовал то же самое, что и я. Он ведь не медиум, но очевидно что-то именно в этом черепе его все-таки привлекло.

– Отличный символ для насквозь белой семьи, – смеется Лакиша. – Череп будет служить образом первопредка, поэтому перед началом обряда, вам всем нужно будет смешать кровь и полить череп ей. Это для изгнания духа из тела. Он войдет сюда, в череп.

Я прижимаю череп свиньи к себе, как новую игрушку, пока Лакиша снова встает на стул и роется на самой верхней полке. На этот раз она достает бутылку темного стекла, говорит:

– Вот сюда можно было бы поймать даже Мэтра Каррефура, поверьте. Мне даже немного боязно доверять вам такую сильную магию. Ты уверен, что справишься, Фрэнки?

– Мы уверены, – говорю я.

Бутылка совершенно обычная, в такой мог храниться ром век назад, на ней выжжен крест, тонкий и аккуратный, но больше ничего необычного я не вижу. До тех пор, пока не протягиваю за бутылкой руку. Еще не коснувшись ее, я чувствую сметающую с ног энергию, силу, магию. Она проникает мне под кожу, обжигая, вторгаясь в мою кровь, пробуя меня на вкус.

– Ощущения могут быть не самые приятные, ты же медиум. Верхний слой – чистая сила земли. Если ты медиум, земля не знает тебя, ты принадлежишь смерти, миру духов.

Но тут бутылка под пальцами вдруг разогревается, становится податливой и теплой.

– Сейчас – куда лучше, – сообщаю я, и Лакиша хмурится. – Тепло.

– Странно. Она хорошо реагирует на зомби, разве что.

– Почему?

– Потому что мертвые, в отличии от медиумов, принадлежат земле. Она раскрывает для них свои объятия.

– Значит, бутылка испытывает ко мне довольно амбивалентные чувства, – смеюсь я. – А что дальше – после первого слоя?

– Приманка, к которой любого из духов всегда будет неодолимо тянуть. Чистая сила жизни, то, чего не хватает любому из мертвых, вселись он хоть в тысячу живых. Духа непреодолимо тянет внутрь, но выйти он не может из-за защиты.

Лакиша скрещивает руки на груди, потом вздыхает:

– Короче, очень сильная вещь, ты даже не представляешь, насколько. Хорошо, что она тебя приняла все-таки, а то твоя душа могла бы оказаться вместе с духом твоего первопредка в конце обряда. Только помните, духи не дураки. Он будет понимать, что вы пытаетесь с ним сделать.

Лакиша вдруг выхватывает у меня бутылку и бросает ее на пол со всей силы.

– Видите? Бутылка не разобьется, ее нельзя расплавить. Пока не начнется обряд, она неуязвима.

– Как кольцо всевластия? – спрашивает Итэн, и я снова возвожу глаза к потолку.

– Ну, вроде того, – отвечает Лакиша, чуть вскинув брови. – Но как только вы начнете обряд, бутылка откроется. Разбить ее могут только те, кто принимают участие в ритуале. Дух всеми силами будет стараться вас запутать и заставить разбить бутылку. Если вы ее разобьете, то за второй не приходите.

– Почему?

– Ее не существует.

– Вот, – говорит Итэн. – Я же предупреждал, обряд можно провести только один раз.

Мы поднимаемся наверх, и Лакиша приносит нам счет. За мороженое и кофе мы платим две тысячи долларов.

– Серьезно? – спрашивает Итэн, но Лакиша смеряет его таким взглядом, что все возражения тут же пропадают, не успев зародиться внутри.