Текст книги "Маленькие Смерти (СИ)"

Автор книги: Дарья Беляева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Но вместо того, чтобы Ивви пугать, Мэнди со всей этой своей силой, струящимися вокруг тенями, вдруг становится на колени, и тени пляшут вокруг нее, собираясь на полу, напоминая спавший вниз плащ.

– Пожалуйста, – говорит Мэнди. Она, почти богиня сейчас, просит у Ивви, и от этого мне становится так странно.

– Я умоляю тебя, Эванджелин Денлон. Не ради твоего отца – ты не знала своего отца. Ради моего брата, которого я не хочу терять. Я прошу у тебя помощи.

Ивви не может ни слова из себя выдавить, она смотрит на Мэнди так, будто не знает, поймет ли Мэнди то, что Ивви скажет ей на человеческом языке.

Мэнди продолжает, она не поднимает на Ивви глаз, смотрит в пол, но я не могу понять, тяжело ли ей просить.

– Если ты не поможешь нам, ничего не получится. Однажды мой брат сказал мне, что нет ничего страшнее, чем знать, что ты беспомощен сделать что бы то ни было. Я не хочу это испытать.

Мэнди молчит, потом добавляет:

– Еще он сказал: хорошо, что таких ситуаций не бывает. И: отключите меня от аппарата, если у меня не будет вставать на медсестер, когда я стану старым.

Странно, но даже последние слова Мэнди не сбивают накал силы вокруг нее, не делают ее более человечной, злой или смешной. Она в принципе оказывается вне системы координат, лишенная качеств, которые я могу назвать человеческим языком.

Ивви делает шаг назад, утыкается в закрытую дверь, мотает головой.

– Господи, – говорит Ивви. – Господь Всемогущий, кто ты?

– Сестра твоего отца, – Мэнди замолкает ненадолго, а потом смеется. – Это еще тетей называется.

Ивви вдыхает воздух и, кажется, забывает выдохнуть. Она испугана, но есть и что-то еще. Понимание. По крайней мере какая-то часть того, что Ивви хочет понять, становится ей понятной.

– Ты поможешь нам? – спрашивает Мэнди.

– Я попытаюсь, – отвечает Ивви, голос у нее едва слышный.

– Тогда слушай, потому что ты часть семьи и имеешь право знать.

Мэнди рассказывает все с самого начала. Все, что я узнал от Зоуи и рассказал ей. Я бы посмеялся над игрой в испорченный телефон, но Мэнди передает все невероятно точно, мне кажется даже точнее, чем передал я.

Мэнди встает с колен, и вместе с этим исчезают тени, и та невероятная сила, которая ее преобразила.

– Тогда в одиннадцать сорок будь у входа на Сент-Луис. Хорошо, девочка? И извини за чашки, случайно, честно говоря, получилось. За стол тоже извини!

Мэнди идет в коридор, а мы с Ивви остаемся стоять.

– Ты в порядке, кузина? – спрашиваю я.

– А ты как думаешь? – огрызается Ивви. А потом серьезно добавляет:

– Впрочем, я в порядке намного большем, чем думала, что буду.

Еще немного помолчав, она говорит голосом почти обычным:

– До вечера, кузен.

– Фрэнки, мне долго тебя ждать? – кричит Мэнди. И я, еще чуточку посмотрев в зеленые глаза Ивви, по которым никакого страха уже не прочесть, иду за Мэнди.

На улице, стараясь перекричать шум дождя, я спрашиваю:

– Что это было?

– Я просто перестала сдерживать свою силу, – говорит Мэнди.

– Ты была похожа на богиню.

Но Мэнди только смеется:

– В детстве мы с Райаном играли в Исиду и Осириса.

– Думаешь Ивви согласилась из страха?

– Из причастности, – говорит Мэнди. – А может быть теперь, когда она все видела, уже нельзя было сказать «прекрати нести бред, я не собираюсь участвовать в вашей шизофрении».

К чести Мэнди – передразнить Ивви получилось у нее смешно, легко и успешно. Я молчу, чувствуя, как вымокаю до нитки и как дождь хлещет мне по щекам и лбу почти больно.

Только оказавшись в машине Мэнди – оранжевом Мазератти, я понимаю, почему Ивви согласилась.

Ощущение, когда Бог говорит с тобой и просит тебя. Наверное, что-то такое чувствовал Авраам.

И он не мог отказаться. Не мог не оставить Харран, хотя может быть, только может быть – очень не хотел его оставлять.

Сама мысль кажется мне страшно грустной.

Глава 12

Мой папа невероятно пунктуален.

Однажды в детстве, когда мои моральные нормы не были еще крепкими, как кости, а были мягкими, как детские хрящики, я украл один из подарков Данни Блума, который имел неосторожность пригласить волка в моем лице на свой день рожденья. Робот-трансформер в яркой упаковке соблазнял меня так долго, что в конце концов, я стащил его прямо со стола и принес домой. Сам не понимаю, почему. Родители купили бы мне такого же, если бы я попросил. Но меня пленял именно этот робот, он был для меня особенным, несмотря на тысячи точно таких же в магазинах по всей стране. Наверное, потому что он принадлежал Данни Блуму.

Когда папа узнал о краже, я вынужден был гулять рядом с домом Данни ровно сорок пять минут, чтобы робот в моем рюкзачке призвал или же, впрочем, не призвал меня к раскаянию.

Вне зависимости от того верну я робота в первые пять минут или не верну вообще, я должен был подумать над своим поведением. Стоит ли говорить, что робота я вернул примерно на двадцатой минуте, как бы мне ни было жалко с ним расставаться. Бродить вокруг дома Данни и знать, что он там, наверняка, ищет среди других подарков тот, о котором мечтал, было довольно неприятно.

С Данни мы с тех пор не общались, потому что я был раскаявшийся, но вор.

А папа мой приехал ровно через сорок пять минут, даже не поинтересовавшись, вернул я краденное или нет. Сорок пять минут – время урока, вот и все. А научился ты чему-то за это время или нет – исключительно твое дело.

История, на поверку, не о пунктуальности, а о выборе и сложных моральных вопросах моих девяти, но папино чувство времени показывает отлично. Словом, мой папа действительно никогда не опаздывает, поэтому ровно в одиннадцать тридцать пять мы паркуемся недалеко от кладбища Сент-Луис, а ровно в одиннадцать сорок – стоим у входа и ждем Ивви.

Кладбище Сент-Луиса даже в нашем необычном городе – необычное место. Ежегодно тысячи туристов испытывают свои нервы на прочность, пытаясь там заблудиться. Традиционных могилок на кладбище нет, а есть маленькие каменные склепы, увенчанные ровными крестами, обставленные свечами, которые у нас принято зажигать, чтобы душа мертвого не заблудилась по пути в рай. Склепы мы строим не от излишней аристократичности или избытка архитектурных фантазий. Дело в том, что земля в Луизиане болотистая, влажная, поэтому хоронить трупы в земле довольно антисанитарно и способствует распространению кадаврина, а не тихой, чистой скорби. Кроме того пару раз, на заре существования города, наводнения приносили неожиданных гостей из-под земли, так что решено было обезопасить мертвых каменными стенами.

Поэтому главное наше кладбище больше всего напоминает не кладбище, а некий хитроумно спланированный город мертвых со своими улицами и проспектами. Одни склепы новые, бело-меловые, другие – щербатые и серые от времени, которое текло через них, но все они спланированы примерно в одном стиле. Наверное, населением нашего города руководит некая подспудная солидарность в смерти.

Мы стоим у входа, огороженного невысоким черным забором. Каменный столб с крестом, вбитый между воротами кажется еще внушительнее в темноте. Морин и Морриган держатся чуть в стороне от нас. Даже решив с нами сотрудничать, они не стали любезнее. Отец и Мэнди поддерживают Мильтона – его ощутимо шатает.

– Это против Господа, против его мира, это так неправильно, – бормочет Мильтон. Голос у него хриплый, усталый, и глаза ужасно воспаленные, а бледный он настолько что, кажется, почти светится в темноте. – Это запрещено, это запрещено, это против правил.

Морриган, явно согласная с Мильтоном, складывает руки на груди, говорит:

– Итак? Где эта ваша Ивви?

– Она придет, – говорит Мэнди. – Поверь, подруга, в ней я сомневаюсь меньше, чем в тебе.

– Что ты сказала?

– Леди, – говорит Итэн. – Может быть нам стоит относиться друг к другу с большим…

– Заткнись! – говорят Мэнди и Морриган одновременно.

– Пониманием, я хотел сказать пониманием, – продолжает Итэн чуть менее уверенно.

Морин вздыхает:

– Успокойся, Морриган. Мы здесь вовсе не для того, чтобы пререкаться с осквернителями мира Господа нашего.

– Спасибо, – говорю я. – Чудесно, что мы так хорошо друг друга знаем.

Но Морин не обращает на нас внимания.

– Мы здесь, чтобы вырвать твоего сына из места, которое хуже, чем ад.

– Из «Бургер Кинга»? – спрашиваю я.

Морин, в отличии от ее раздраженной дочери, выглядит совершенно спокойно. Будто и не собирается пачкать свою душу темными ритуалами на кладбище.

– Как ты думаешь, где сейчас душа твоего брата, Франциск? – спрашивает меня Морин. Глаза ее синие и холодные, как северное море. Не дожидаясь моего ответа Морин продолжает:

– Среди всех поглощенных Грэйди душ, совсем один в месте, где каждый плачет или кричит от боли.

Морин говорит без жалости, просто констатирует факт.

– Это практически ад. Только в аду ты мучаешься и умираешь вместе со всеми. А тут ты один – живой, а все вокруг тебя страдают и ненавидят тебя за это. Поэтому Доминик сейчас в месте худшем, чем ад.

– Знаешь, Морин, описание действительно напоминает «Бургер Кинг», – говорит папа, видимо справедливости ради.

Расклад, словом, получается примерно такой: папа и Морин делают вид, что не происходит ровным счетом ничего особенного и они все контролируют, Морриган и Мэнди готовы врезать друг другу в любой удобный момент, Мильтон изрекает из себя самые мрачные пророчества со времени его опасений, что я стану геем, а мы с Итэном чувствуем себя как на студенческой вечеринке, где неловко и интересно примерно в равной степени.

Наконец, появляется Ивви. Чувствует она себя явно еще более неловко, чем мы с Итэном вместе взятые. На Ивви старые, рваные на коленях брюки и застиранная белая рубашка. Мне кажется, я легко могу проследить ход мыслей Ивви, который заключался в очень простом предположении: психи, наверняка, будут поливать друг друга кровью и одежда окажется безнадежно испорчена.

– Здравствуйте, – говорит Ивви. Она, я вижу, старается не смотреть на нас с Мэнди. Зато, когда видит Мильтона – делает шаг назад, скрещивает руки на груди, ровно тем же движением, что и Морриган.

– Что с ним? – спрашивает она, и в голосе ее все-таки звучит хорошо скрытое волнение.

– Дочь Вавилона, – говорит Мильтон. – Опустошительница. Блажен тот, кто отомстит за все, что ты сделала нам.

– Сто тридцать шестой псалом, – говорит Райан. – Он пытается молиться, но не помнит, как это. Это не тот псалом, Мильтон! Номер девяносто, тебе нужен номер именно он.

И тогда я понимаю, что пугает меня больше всего, больше даже его глаз и голоса. Меня пугает что Мильтон, так ненавидевший религию, пытается молиться, вспоминая псалмы, которые Морган заставлял его учить в детстве. Ему так страшно и так отчаянно от того, что он слышит?

Место хуже, чем ад.

Ивви вдыхает поглубже, говорит:

– Отец?

– Отец наш небесный! – говорит Мильтон. – Точно! Если попросить у него, тогда все пройдет, перестанет болеть.

Он улыбается, обнажая красивые зубы, но сама улыбка красивой не выглядит – выглядит мучительной и жуткой. Болезненной, больной. Ивви берет Мильтона за руку, больше она ничего не говорит, но я чувствую между ними что-то, что связывает нас с папой. Что-то другое, чем воспитание, благодарность за данную жизнь или привязанность. Что-то очень важное, особое, что можно почувствовать только к своим родителям.

Рассудочно Ивви не за что Мильтона любить, но каким-то подкорковым, невыразимым чувством она переживает за него, и оттого маска ее сдержанной отстраненности на секунду трескается, обнажая напуганную, но решительную, совсем другую девочку.

Мою кузину.

Ивви поворачивается к папе, говорит:

– Хорошо, мистер Миллиган. Давайте пойдем и займемся вашими глупостями, если только они не включают оргию.

– К счастью, а может быть и к сожалению, не включают, Ивви. Морин, Морриган – это Эванджелин Денлон, дочь Мильтона и помощник инспектора. Хотя я все еще только очень приблизительно понимаю, как эти два факта могут уживаться в одном человеке. Ивви, а это Морриган и Морин Миллиган. Твои двоюродная тетя и бабушка, соответственно.

– А если моя бабушка – монахиня, тогда откуда у меня тетя?

– Какой интересный и своевременный вопрос, правда Морин? – говорит папа, как ни в чем не бывало. Я смотрю на часы: до полуночи остается десять минут.

– В моей жизни был период, когда я снимала монашество. Епископ благословил меня вернуться в мир, чтобы завести семью и оставить потомство, – говорит Морин коротко. – Моя кровь была важна для церкви. Я не хотела распространять эту кровь. И не стала бы делать это, если бы не настояние.

Но, как я понимаю, сила Морин не передалась ее дочери. Как, наверное, неудобно вышло для католических иерархов.

Морин разворачивается и идет к воротам, окликая папу только у входа.

– Лучше бы, вместо того, чтобы разглагольствовать, ты открыл нам ворота. Времени остается все меньше.

– Ты считаешь, что я опаздываю, Морин?

Папа и Морин разговаривают так, будто бы их связывают вполне деловые и даже приятные в какой-то степени отношения.

– Мэнди, милая, ты не могла бы открыть для нас ворота?

Мэнди только касается указательным пальцем замка, просунув руку между прутьями, и цепи, удерживающие ворота, с мягким звоном падают на землю. В колоде Таро один из старших арканов называется «Сила», на карте изображена девушка, укрощающая льва и раскрывающая ему зубастую пасть с такой легкостью, будто это котенок. Вот что сейчас может Мэнди, вот кого она мне напоминает. Сегодня Мэнди совсем не то, чем она была, когда мы просили Ивви, но что-то особенное, притягивающее взгляд в ней есть.

Мы проходим на территорию кладбища. Я, как и всегда, чувствую этот переход. Будто бы вступаешь в океан, оглушительно-холодный по сравнению с жарким днем. Меня окатывает прохладой, поднимающейся от позвоночника к мозгу.

На кладбищах мало душ мертвых – обычно они выбирают памятные места, где они работали, где они любили. Душа покидает труп через двадцать четыре часа после смерти. Но когда она уходит, вырваться ей довольно сложно. Душе приходится буквально отдирать себя от тела, в котором она прожила свою жизнь. И какие-то ее частицы остаются в трупе. Это может быть кусочек воспоминания или какое-то желание духа. Отправляясь дальше, призраки оставляют на кладбищах крохотные частички своих душ – неразумные, несамостоятельные. Оттого на кладбищах такой холод, оттого на кладбищах так неуютно. Множество частиц призраков покоятся в каждом из мертвых лежащих здесь, и составляют тревожное, хаотическое, холодное содержимое кладбища.

Пару раз в моей недолгой карьере были случаи, когда я приводил сюда призраков, потерявших при выходе из тела важные воспоминания и мечтавших с ними соединиться при моем скромном содействии.

Честно признаться, кладбище из мира мертвых зрелище жутковатое, но – совершенно безопасное. Частицы призраков, как запрограммированные голограммы воспроизводят одно и то же воспоминание, а иногда даже одну и ту же фразу. Они не разумны, с ними нельзя вступить в контакт. Они просто есть, и выглядит все это очень печально.

Мы заходим на территорию кладбища, и взглядам нашим открываются длинные ряды одинаковых склепов, изредка украшенных не крестами, а замысловатыми памятниками – плачущими ангелами, вянущими деревьями, надтреснутыми колоннами.

Не так давно в Сент-Луис перестали пускать всех желающих, ограничив посещение официальными туристическими группами и людьми, имеющими документ о том, что здесь похоронен их родственник.

Как по мне, так неплохое решение. Разумеется, здесь некого тревожить, разумные призраки на кладбищах встречаются очень редко, но зачем расстраивать еще живых родных и близких, которым приятнее думать, что память их мертвых никто не обидит слишком громким шумом.

Словом, по ночам на кладбище присутствует охранник, доблестно защищающий его от посетителей. С охранником, кстати, я ожидаю серьезных проблем, когда вижу, как он направляется к нам – человек в летах с табельным оружием.

– Посещение кладбища по ночам запрещено, – говорит он. Наверное, решил быть вежливым, раз мы не похожи на стаю подростков, ищущих острые ощущения.

Но папа просто говорит:

– Отдохни, – щелкая пальцами пальцами у него перед носом. Папа даже не останавливается, ведь до полуночи остается пять минут.

– С ним все будет в порядке? – говорю я, увидев, как охранник оседает на землю, устроив свое увесистое тело между двумя склепами.

– Вполне. Восьмичасовой сон еще никому не вредил.

Могила Моргана Миллигана располагается не так далеко от входа. Обычный склеп, не слишком ухоженный – дети Моргана явно не испытывают пиетета перед его прахом. Жена его, Салли, лежит в отдельном склепе. Она настояла на том, чтобы не быть с Морганом в смерти.

Вот насколько его не любила семья.

На дверце, через которую в склеп помещали гроб, значатся даты жизни Моргана и – места рождения и смерти.

Дублин – Новый Орлеан. Как билет с обозначенными пунктами отправления и прибытия на нем.

– Мне жизненно необходим комментарий Мильтона по поводу происходящего. Видишь, Мильтон, братик, – говорит Мэнди. – Мы навещаем старого муд…

– Мэнди, милая, – говорит папа. – У нас мало времени.

– И что теперь? – спрашивает Ивви.

– Садимся в круг вокруг могилы? – интересуется Морин.

– Рисуем пентаграмму? – предполагает Морриган.

– Просто постоим в кружочке? – предлагает Ивви.

Все они трое говорят без особенного дружелюбия или же энтузиазма.

– И, – говорит Мэнди. – Приз за лучшие познания в эзотерике получает Эванджелин Денлон.

Когда мы встаем вокруг могилы, я оказываюсь между Ивви и Морин. Морин, Мильтон, Мэнди, папа, Итэн, Морриган, Ивви и я. От старшего к младшему, если только у круга есть начало и конец. Я почти физически чувствую, как пропущено место Доминика – рядом со мной.

Я еще раз смотрю на часы, говорю:

– Двадцать три пятьдесят девять.

– Именно поэтому мы не торопились. Начинать нужно ровно в полночь – ни на секунду раньше.

Папа вздыхает, наблюдая за стрелкой на собственных наручных часах, а потом говорит почти непривычно резко:

– Возьмитесь за руки.

И даже Ивви хватает меня, ничего не спросив.

Рука у нее лихорадочно-горячая, гладкая – совсем непохожая на морщинистую, холодную, как у ящерицы лапку Морин.

Как только мы беремся за руки, замыкается какой-то контакт, и меня выбрасывает в мир мертвых. Я вдруг резко оказываюсь в хаосе из звуков, запахов, вижу, что зыбкие как голограммы призраки стоят у своих могил.

Какой-то мальчик подкидывает мяч, снова и снова, и я слышу аплодисменты, которые на самом деле давно отзвучали.

Пожилой человек сидит на бетонной крыши своего склепа, то и дело, вечным движением, запуская руку в карман и вытаскивая крошки для голубей.

Девушка с длинными, светлыми волосами повторяет: «Я люблю тебя, Джекки, я люблю тебя, Джекки, я люблю тебя, Джекки». С одной и той же интонацией, бесконечно, будто проигрывается одна и та же запись на пленке.

Кто-то плачет на одной ноте, сам не понимая, почему.

Все вокруг наполняется голосами, которые больше не звучат, их проблемами и чаяниями, давно прошедшими днями. Темнота кладбища озарена только их сиянием, робко-синеватым, как рассвет, но совершенно не живым.

Я отворачиваюсь, но продолжаю слышать фразы, которые они говорят.

Я люблю тебя, Джекки?

А скоро осень?

Куда мне поехать учиться?

Ты уверена, что я проснусь, мама?

Чтобы отвлечься, я смотрю на отца. Они с Мэнди больше не держатся за руки, поэтому и нам можно, но Ивви упрямо не отпускает мою ладонь. Папа достает из кармана скальпель, демонстрирует Итэну, и Итэн начинает читать что-то на незнакомом мне, похожем на французский языке. Мильтон что-то говорит, но шепотом, так тихо, что я не слышу, что именно.

Мэнди достает из сумки бутылку и череп, и чашку, ту самую, в которой они мешали кровь для моего воскрешения. Папа режет себе руку, спускает кровь в чашку, ничуть не изменившись в лице, не поморщившись даже, передает скальпель Мэнди. Мэнди пускает кровь себе и помогает Мильтону, ведя его руку. Когда очередь доходит до меня, чашка заполнена на четверть. Я думаю, как легко смешивается наша кровь с кровью Морин – ничего не пенится и не пузырится от ее веры в католического Бога.

Я надавливаю скальпелем на ладонь, проводя по линии жизни. Под кожей показывается кровь, вырывается наружу, как живой ручеек после засухи. Я вижу, как кровь стекает в чашку, и ее капли растворяются в красном море папиной крови, крови Мэнди, Мильтона, Морин. Передав скальпель Ивви, я смотрю, что она будет делать. Ивви медлит, смотрит на меня, потом на Мэнди и на папу.

Боли она не боится, это я знаю. Но ей неуютно, не хочется, ей кажется жутким все, что происходит. Потом Ивви смотрит на Мильтона: долго, пристально. И в конце концов оставляет линию на запястье – длинную и вполне глубокую, не жалея себя.

В следующий раз, когда чашка снова идет по кругу, мы пьем кровь. Я помню, когда Мильтон, Мэнди, папа и Итэн делали то же самое. Кровь, связь, сила. Папа пьет кровь с абсолютно безразличным видом, а Мэнди почти с удовольствием, и меня удивляет, что Мильтон пьет ее спокойно, как будто Мэнди дала ему воды. Морин сидит с чашкой довольно долго.

– Давай, – шепчет Мэнди. – Все христиане делают это.

Папа пихает Мэнди локтем в бок, а Морин даже не смотрит на них, она смотрит в глубину чашки и видит там, наверное, что-то особенное, к чему не может прикоснуться. В конце концов, сделав над собой усилие, Морин пьет. Я пью легко, во рту тут же становится солоно, но я не обращаю внимания. Кровь не вызывает у меня отвращения. Ивви смотрит на меня большими глазами, и я пожимаю плечами. Она прижимает руку ко рту, мотает головой.

– Ивви, – говорит Райан. – Пожалуйста. Один глоток. Я понимаю, что просьба довольно своеобразна, но в этом нет ничего невозможного.

Ивви зажмуривается, крепко-крепко, подносит чашку к губам. Глотать ей явно тяжело – первым, рефлекторным движением, она едва не сплевывает кровь. Она не знает, в отличии от нас, что кровь это драгоценность. И все-таки, она принимает кровь – пусть тридесятая дочь из семьи Миллиганов, но она так же наследует Грэйди, как и Мэнди, к примеру.

Морриган пьет спокойно, даже не раздумывая и не показывая, что ей неприятно. Итэн ни на секунду не перестает что-то говорить на языке богослужения вуду, и выглядит сейчас, будто ведет какую-то особенно интересную лекцию в университете. Отпив кровь, как отпивают чай в паузе между словами, он продолжает.

Остатками папа обливает череп свиньи на бетонной плите у могилы. Череп, окрашиваясь красным, будто бы наполняется жизнью, и я чувствую – мы не ошиблись. Судя по тому, что Морин опять хватает меня за руку, пришло время снова замкнуть круг. Ивви вцепляется в мою руку, ту самую, которую я порезал, причиняя мне боль, но я ее не останавливаю. Я смотрю, как стекают дорожки крови вниз по черепу свиньи, как краснеют острые, кривые зубы, как капли проваливаются в глазницы.

Когда круг замыкается, а контакт восстановлен, меня вдруг будто прошивает током и глубоко внутри накрывает волной, из-под которой нельзя выплыть. На самом деле, строго говоря, чувство, что я испытываю описать нельзя. Оно вообще неизлагаемо. Я будто оказываюсь связан со всеми и одновременно, все мои нервные окончания равно подключены к каждому, и образуют огромную сеть, которую я даже представить себе не могу.

Кровь, связь, сила. Кровь.

Я оказываюсь одновременно в мире мертвых, в реальности и еще – внутри нашего маленького круга. По-настоящему внутри, в центре циркуляции волн, в биении крови, в жаре нервных импульсов. Мое сознание одновременно цельно и нет. В голове бьется только одно: кровь, кровь, кровь.

Я чувствую жар и не сразу понимаю, что это жар песка и солнца в далекой стране, где я никогда не был. Ощущение вовсе не такое, как если получаешь видение. Нет, я присутствую там, нахожусь там, чувствую исходящий от низкого синего неба зной. Я вижу Мильтона, стоящего на КПП. Может, его смена заканчивается, а может только началась. Из-за шлема я не сразу могу увидеть его лицо, но сразу его узнаю, каким-то особенным чувством. Мильтон курит, и я подхожу ближе, чтобы его рассмотреть. Из-за песка под ногами сложно идти, он горячий, обжигающий, и мне так невероятно жарко.

Здесь можно сойти с ума от жары. Стать как одуревшее животное.

Что это? Багдад? Кербела? Абу-Грейб? Все одно – золотое от солнце, страшное от бедности. Я вижу на дороге расстрелянную машину. Старую, я даже не представляю марки, может быть я таких не видел. Лобовое стекло выбито начисто, рассыпано осколками по капоту. И все заляпано кровью, я не могу рассмотреть то, что осталось в машине от людей. Кровь и осколки костей, ничего на месте лиц. Кто-то из солдат открывает багажник, не обращая внимания на тела, достает оттуда оружие.

Мильтон махает им с КПП, как принцесса Диана, должно быть, приветствовала поклонников.

– Я знал! – говорит Мильтон. – Прям сердцем чувствовал!

И его густой южный акцент напоминает о топях Луизианы, а не о сухой, жаркой пустыне.

Когда вытаскивают трупы, они оставляют за собой длинный след крови, и Мильтон наблюдает за этим следом с ленивым удовольствием охотника. Я вижу, он улыбается, обнажая красивые, хищные зубы.

Кровь, ему нравится кровь. Да он без ума от крови, одурел от жары, почти свихнулся. Льет кровь, как воду.

Кровь это удовольствие, пища для сердца.

Четкого перехода между одним кадром и следующим – нет, я будто плыву в каком-то невидимом море, ожидая, куда меня выкинет волна. И вот меньше, чем за секунду я оказываюсь в чьей-то ванной. Убого покрашенные стены, мокрые от воды, влажный коврик на полу, грязное зеркало и шум бегущей, чуть ржавой воды. Под душем стоит Морриган, совсем молодая – ей не больше семнадцати. Длинные мокрые волосы доходят ей до бедер, и оттого смотреть на нее может быть, чуть менее стыдно. Вода стекает с ее спины, приобретая розовый оттенок. Когда она поворачивается, я вижу длинные раны на ее спине – такие может оставить кнут. Кровь льется быстрее от горячей воды, стекает вниз, не останавливается.

Морриган не прекращает плакать, плечи у нее конвульсивно дрожат. Кровь течет так быстро, что не зная Морриган, можно расценить ее водные процедуры при наличии таких глубоких ран, как неудачную и небанальную попытку самоубийства.

Морриган уже не просто плачет – ревет бессловесно и громко, как ребенок, у которого отобрали игрушку: с горьким осознанием своей беспомощности.

Кровь, это боль. Унижение. Сад Господень поливают кровью.

Я чувствую ее горечь так сильно, как чувствовал радость и азарт Мильтона, и мне почти хочется зарыдать вместе с ней, но тут я оказываюсь в Новом Орлеане, в прекрасном лете, окрашенном вечной зеленью.

Ивви сидит на скамейке, ладони у нее покрыты кровью, она смотрит на них, будто слепая, которая впервые увидела цвет.

– Господь Всемогущий, – говорит она. – Я пыталась помочь, я же пыталась помочь.

Напарник Ивви, Эллиот, говорит ей что-то дурацкое, и я не могу разобрать слов. Я не сразу понимаю, почему, ведь я стою близко, а потом догадываюсь – потому что Ивви не помнит этих слов.

Она продолжает смотреть на свои руки, потом говорит:

– Я не убийца, я коп. Я не хотела.

– Он был преступником, – говорит Эллиот. – Ты пыталась его остановить.

– Но мне нельзя было стрелять на поражение.

Я слышу вой подъезжающей машины скорой помощи, а может и полицейской машины – мы с Ивви не знаем.

– Мы вызывали коронера? – спрашивает Ивви.

И снова добавляет:

– Господь Всемогущий. Может, он жив?

Но не плачет.

Кровь, это вина. Кровь не смывается ни одним веществом на планете.

Мне хочется сказать Ивви что-нибудь правильное, чего не сказал ее напарник, но я оказываюсь в собственной комнате, только много лет назад. Судя по антуражу, комната явно еще не принадлежит мне. Стены разрисованы черным маркером: я вижу дерево со схематичными повешанными человечками, перевернутый крест, зубастую, жутковатую улыбку Чеширского кота. По стенам развешаны плакаты «Tiger Lillies» и «Slipknot». У окна стоит, наполовину высунувшись наружу, девчонка лет пятнадцати. На ней кожаная юбка, такая короткая, что я бы спросил у девочки, уверена ли она в своем выборе прежде, чем она выйдет на улицу.

Особенно, если эта девочка – моя будущая мать. Мэнди орет:

– Я ненавижу тебя, Морган! Я хочу, чтобы ты сдох! Это единственное, ради чего я жила все это время! Я хочу туда!

Наверняка, Мэнди говорит о каком-то концерте. Когда она, едва не выпав из окна, захлопывает его, я вижу, что виски у нее выбриты, а длинные волосы собраны в высокий хвост. Стиль ее макияжа больше всего напоминает панду на героине, ставшую вдобавок вампиром.

Я замечаю, что на кровати сидит папа, вернее подросток, которым он был. Отец читает «Ступени органического и человек» Плеснера. Папа выглядит, как полная противоположность Мэнди. Он аккуратный мальчик в очках, ухоженный и спокойный. На крик Мэнди он даже не реагирует, просто перелистывает страницу, говорит:

– Если бы ты оделась как монашка и сказала, что идешь поставить свечку в церкви, он бы тебя отпустил.

– С чего бы мне оправдываться?

– Это называется лгать, – поясняет папа терпеливо.

– С чего бы мне лгать?

– С того, что ты можешь сколько угодно воровать вещи в магазине, но живешь в его доме и ешь его еду. Как ты понимаешь, я не испытываю ничего теплого по отношению к Моргану, тем не менее мы должны понимать контекст сложившейся ситуации безошибочно.

– Сука, – говорит Мэнди. Она садится на кровать, роется в тумбочке и достает сигареты, закуривает, неловко щелкая зажигалкой и глубоко затягивается. Мэнди достает из полупустой пачки сигарет лезвие. Ей даже не надо задирать юбку, чтобы провести лезвием себе по бедру, со внутренней стороны. Я вижу одинаковые ряды заживших царапин. Папа не реагирует, как будто то, что его сестра-близнец режет себя при нем является делом совершенно обычным.

Кровь, это облегчение. Если ты ненавидишь мир, выпусти немного своей грязной крови, и это поможет.

Наверное, Мэнди будет неловко, если она узнает, какое ее воспоминание попало мне. А может быть это и папино воспоминание. Я не могу сказать точно, у меня нет того безошибочного ощущения, что бывало в прошлых воспоминаниях.

Впрочем, еще более неловко, чем моим родителям, должно быть Морин. Я вижу ее молодой, в монашеском одеянии, в полном покрове – ни волоска за ним не видно. Она сидит со священником в глубине собора. Морин говорит:

– Святой отец, я согрешила.

– В чем, дочь моя? – спрашивает он.

– В помыслах своих, – отвечает Морин. И на лице ее видно только намек на улыбку. – Я мечтаю о том, чтобы это…

Морин вдруг демонстрирует открытую руку, а потом быстрым движением прокусывает себе подушечку указательного пальца. Я вижу рубиновую каплю крови, набухающую на коже, растущую, готовую сорваться вниз.