Текст книги "Авантюристы"
Автор книги: Даниил Мордовцев
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)
XIX. В КАБИНЕТЕ ИМПЕРАТРИЦЫ
Угрюмый осенний день навис над Петербургом. Тяжелые сплошные облака обложили все небо. Беспрерывный дождь вот уже второй день хлещет, а западный ветер, свистя и завывая, гонит со взморья тучу за тучей, словно бы земля срывалась с основания, а опрокинувшееся море разверзало все свои водные хляби и заливало бедную землю. С крепости то и дело слышались пушечные выстрелы. Нева поднялась, вздулась и катила свои свинцовые воды назад, вспять от моря. По этой вспухшей поверхности реки беспомощно трепались суда, лодки, барки с дровами и сеном, разбиваемые одна о другую и выбрасываемые на набережную. Выбившиеся из сил люди, мокрые, иззябшие, метались по палубам, мостам и набережным, не зная, за что ухватиться, что спасать, где спрятаться. Подвалы залиты водой, торцовые мостовые вспучились, а ветер и дождь не унимаются, огромные валы по Неве так и ходят.
Императрица стояла у окна и задумчиво смотрела на бушующую Неву, на быстро несущиеся от взморья тучи, на беспомощно мечущихся людей. Она была одна в своем кабинете.
– Нелегко бедным людям жить на свете… А мы вот здесь в тепле, в холе и воле…
Она отошла от окна и приблизилась к столу, чтобы работать, но потом снова задумалась.
Почему-то в это угрюмое осеннее утро у нее из головы не выходил образ того человека, которого за то только, что он написал не понравившуюся ей книгу, ее сенат присудил к смертной казни.
– К смерти! Неужели сенат сделал это из угодливости мне?.. Да, это несомненно, это чтоб мне угодить…
Она почувствовала, как краска разом залила ее щеки.
– Как же господа сенаторы дурно обо мне думают!
И краска все сильнее и сильнее заливала ее полное, старчески уже обвисавшее лицо.
– Хорошо, что я заменила смертную казнь ссылкой в Сибирь… И то жестоко… Стара стала, оттого.
Она снова подошла к окну. Ветер продолжал завывать порывами, и дождь хлестал косыми полосами в стекла.
– Нет! – она улыбнулась. – Это сенаторы испугались за свою шкуру, вот что!.. Недаром эпиграфом своей вредной книге он поставил:
Чудище обло, озорно, стозевно и лаяй.
Тихий шорох толстой портьеры заставил ее обернуться.
– А! Это ты, Платон.
В кабинет, неслышно ступая по мягким коврам, вошел молодой человек в генерал-адъютантском мундире, красивый, ловкий, широкоплечий, с прекрасными черными женственно-мягкими глазами. Это был Платон Зубов.
– Что, приняты меры для безопасности столицы? – спросила она с прояснившимся лицом.
– Приняты, государыня. Сейчас приезжал Архаров доложить, что ветер падает и Нева пошла на убыль.
– Ну, слава Богу… А то у меня все сердце переболело за бедных людей, шутка ли!
Она подошла к своему любимцу и, положив руку на плечо, взглянула ему в глаза.
– Скажи, Платон, откровенно: не слишком ли я жестоко поступила, сослав автора этой книги в Сибирь? – спросила она, указывая на лежавшую на столе книгу.
– Нет, государыня, совсем не жестоко, а больше чем милостиво, – отвечал Зубов, – ведь сенат присудил его к смертной казни.
– Так-то так, мой друг, – ласково сказала императрица, – а знаешь, что писал по этому поводу граф Воронцов, Семен?
– Не слыхал, государыня.
– А то, что "если-де за книгу такое наказание, то что же должно быть за явный бунт?"
– Его, государыня, лорды там, в Лондоне, избаловали, Питты да Гранвили, оттого он и вольнодумничает, – улыбнулся Зубов.
– Ты прав, Платон: легко ему оттуда так писать… За явный бунт! Да Радищев хуже бунтовщика, хуже Пугачева! Он хвалит Франклина как начинщика и себя таким же представляет![20]Note20
«Дневник Храповицкого», стр. 340 (подлинные слова Екатерины). (Авт.).
[Закрыть]
– Я помню, государыня, я читал его книгу – превредная!
Императрица положила руку на книгу.
– Тут рассевание заразы французской! Отвращение от начальства!.. Автор – мартинист![21]Note21
«Дневник Храповицкого», стр. 338. (Авт.).
[Закрыть]
– Да, государыня, он действительно стоил казни.
– А не забудь, мой друг! – волновалась императрица. – Когда я приказывала рассмотреть его дело в совете, чтоб не быть пристрастною, я велела объявить, дабы не уважали до меня касающееся, понеже я то презираю! Но, мой друг, j'aime a dire avec Racine:
[23]Note23
* Там же, стр. 344. «Я люблю повторять за Расином: тот, кто ставит преграду бешенству волн, сумеет остановить и заговор злых людей. Подчиняясь святой воле Господа Бога, я боюсь Его и другого страха не знаю». (Авт.).
[Закрыть]
Зубов молчал. Он видел, что государыня взволнована, и не знал, как отвлечь ее от мрачных мыслей, которым она в последнее время все чаще и чаще предавалась. Поэтому он обрадовался, когда за портьерой услыхал голос Льва Нарышкина, который говорил:
– Ну, Захарушка, говори: слава Богу!
– Что, батюшка, Лев Александрович! – слышался голос Захара. – Али вода убывает?
– Убывает, Захарушка, убывает.
– Да вы, батюшка, мокрехоньки!
– Еще бы! Ведь поросят своих спасал.
Екатерина улыбнулась. Она уж догадалась, что Левушка выдумал какую-нибудь проказу, чтоб отвлечь ее от хандры, чаще и чаще посещавшей стареющую императрицу.
Из-за портьеры показался Нарышкин. Он был действительно промочен дождем. С парика его скатывались капли.
– Ну, матушка государыня, – заговорил он, вступая в кабинет, – и не чаял живу быть.
– Что так? – спросила государыня.
– Да поросят своих спасал, матушка.
– От наводнения?
– Что, матушка, наводнения! От княгини Дашковой спасал.
– Как! И у тебя с ней ссора из-за свиней?
– Нету, матушка, какая ссора! То она у брата моего побила свиней, это старая история… И стала она с той поры сущим Емелькой Пугачевым: чьих бы свиней ни встретила, сейчас рубить!.. Вот как сегодня случилось наводнение, у меня подвальный этаж и залило водой. А в подвальном этаже у меня выкармливались молочком прехорошенькие голландские поросятки, потомки тех, что зарубила ее сиятельство, двора вашего императорского величества статс-дама, Академии наук директор, Императорской Российской академии президент и кавалер княгиня Екатерина Романовна Дашкова… Ох, матушка! Дай передохнуть, такой титул большой.
– Ну передохни; никто тебя не гонит, – смеялась императрица.
– Так вот, государыня, – продолжал Нарышкин, передохнув, – когда это залило у меня подвальный этаж, мои людишки, спасаючи поросят, возьми да и выпусти на двор… А сии глупые и неистовые мартинисты, завизжав и подняв хвосты, подобно Радищеву, возьми да и убеги со двора да прямо к Академии наук… И на счастье, матушка, случись мне в сей самый момент проезжать мимо академии, коли смотрю, бегут мои поросятки, словно Густав III. от нашего Грейга, а за ними гонятся с топорами, кто бы ты думала, матушка?
– Княгиня Дашкова?
– Да, матушка, точно да с андреевской лентой через плечо, а рядом с нею, с топором же, Державин, Гаврило Романович, коммерц-коллегии президент, страшно орет:
Почто меня от Аполлона,
Меркурий, ты ведешь с собой?
Средь пышного торговли трона
Мне кажешь ворох золотой!
Императрица и Зубов смеялись.
– Как увидал я это, матушка государыня, – продолжал Нарышкин все с той же серьезной миной, – у меня и дух заняло от страха… Велю кучеру остановиться; выскакиваю из кареты, поросятки бегут прямо на меня; я расставил руки, чтобы ловить их, а они узнали меня, я их сам часто молочком пою, да ко мне; я их сейчас же к себе в карету и был таков! Вот меня и замочило.
– Не верьте ему, матушка, – послышался из-за портьеры женский голос, и вслед за тем показалось улыбающееся лицо Марьи Савишны Перекусихиной, – сам на себя клеплет… Это он сейчас выставлял под дождь вашу любимую камелию, это в Эрмитаже, его и замочило… И хоть бы камер-лакеев позвал, нет, сам все проделал.
– Ах, Левушка, друг мой! – с сердечностью сказала императрица. – Ты меня всегда балуешь.
– Врет она, старая ведьма! – оправдывался Нарышкин.
Но в этот момент из-за Марьи Савишны выставилось серьезное лицо генерал-прокурора, и все разом примолкли; Перекусихина юркнула за портьеру, а Нарышкин отошел в сторону, ворча:
– Ну, эти крючки врак не жалуют, сейчас Шешковскому в пасть отдадут… Душегубы!
Несмотря на всю свою серьезность, Вяземский при последних словах улыбнулся.
– С докладом, Александр Алексеевич? – спросила императрица.
– С докладом, ваше величество.
– А вода убывает?
– Убывает, государыня, – автоматически отвечал генерал-прокурор, вынимая из портфеля папку с бумагами.
– Сегодня немного?
– Только одно дело изволили приказать доложить сегодня: об иностранце Вульфе и генеральше Ляпуновой, государыня.
– А!.. Это тот Вульф, – обратилась Екатерина к Зубову, – что у Зорича с Зановичами на фальшивых ассигнациях банк метали… Третий раз молодец попадается.
Вяземский вынул определение сената, подошел к столу, за которым уже сидела императрица.
– Что присудил сенат? – спросила она.
– Слушали, приказали, – бесстрастным голосом начал докладчик, – первое: иностранца Вульфа за предерзость его в приезде в империю нашу, откуда по именному указу нашему был выслан с запрещением впредь входить в границы Российской державы, держать шесть недель в смирительном доме и потом выслать за пределы империи, подтвердиы, что в случае подобного его дерзновения подвергнет он себя строжайшему наказанию.
Императрица наклонила голову. Вяземский ждал.
– Быть по сему… Что дальше?
– Второе, – продолжал Вяземский, – вдове Ляпуновой определить пребывание в монастыре женском, покуда она исправится, препоруча иметь за поведением ее пристойное наблюдение.
– Строгонько, – взглянув на Зубова, сказала императрица.
Потом она глянула на Вяземского с каким-то двойственным светом в глазах. Он очень хорошо знал этот лукавый свет и сразу догадался, какая мысль прошла по душе его повелительницы. Свет этот являлся в ее умных глазах, когда она хитрила, лукавила. И Вяземский нашелся, что отвечать, особенно же в присутствии Зубова.
– Сие наказание, ваше величество, налагается на нее не за влечение ее сердца, – сказал он, – а за то, что она предерзостно воспользовалась именем вашего величества.
– Совершенно правда, – согласилась императрица.
– А Нелидова-то, слышали, государыня, – отозвался из угла Нарышкин, – опять просится в монастырь…
– Вот как! Туда ей и дорога, – брезгливо сказала императрица.
– Опять, матушка, хочет там жить, dans la maison de demoiselles nobles ou elle rapportera son coeur aussi pur, qu'il a ete a sa sortie du couvent,[24]Note24
Подлинные слова Нелидовой («Дневник Храповицкого», стр. 402). «В институт для благородных девиц, куда она принесет свое сердце таким же чистым, каким оно было при выходе из него». (Авт.).
[Закрыть] – с гримасой Нелидовой произнес Нарышкин.
– Будто бы aussi pur! – пожала плечами императрица. – Да оно у нее никогда не было pur… Еще девчонкой, в Смольном, она была уже кокеткой… Продолжайте, Александр Алексеевич.
– Третье, – читал Вяземский, – дворянской опеке взять имение Ляпуновой в надлежащий присмотр и управление на основании учреждений наших и с тем, чтобы из оного, во-первых, получала она приличное и достаточное содержание и затем бы то имение предохранено было от разорения.
– Быть по сему, – подтвердила Екатерина.
– Четвертое, – читал Вяземский, – подпоручика Красовского, яко праздного человека и подозрительного в обмане ее, Ляпуновой, обещанием стряпать о Вульфе, получив от нее и деньги, выслать из столицы в Полоцкую губернию, где брат его жительствует, запретя ему выезжать в обе столицы.
– И в Шклов, – сошкольничал Левушка.
– Почему? – спросила императрица.
– А то и Зорича оберет.
Императрица на это ничего не сказала, а только улыбнулась.
– А о девочках никакой резолюции не положено? – спросила она Вяземского.
– Девицы Лебедева и Бубнова тогда же освобождены от суда и следствия, ваше величество, – отвечал он и подал изготовленное по этому делу высочайшее повеление к московскому главнокомандующему князю Прозоровскому.
Екатерина подписала. Вяземский взял бумаги и откланялся. В кабинете стало тихо, и Екатерина опять что-то задумалась. Зубов незаметно толкнул Нарышкина, показал на нее глазами.
– Матушка! – заговорил Левушка. – А ты скучаешь?
– По ком? – спросила она.
– По Храповицкому, матушка.
Она улыбнулась.
– Право же, матушка, ты по нем тоскуешь: как прогнала его от себя, так и стала задумываться… Да и в кабинете у тебя без Храповицкого скучнее стало; то ли дело бывало при нем! Сидит тут да перлюстрацией забавляется…
– Нет, – серьезно сказала императрица, – я была несправедлива к Радищеву, а теперь – к Ляпуновой… Да, тяжело одному быть судьей миллионов.
Она встала и подошла к окну. Нева еще бушевала, но вода пошла на убыль, и пушка стреляла все реже и реже.
ЭПИЛОГ
ПОД ПИРАМИДАМИ
В 1799 году в Египте, в разгар битвы под пирамидами, когда Бонапарт сказал свою знаменитую фразу о том, что на него и на его войско «с высот пирамид смотрит сорок веков», в одну из палаток на перевязочном пункте внесли раненого офицера и положили на свободную койку. Ему только что перевязали смертельную рану, нанесенную в бок копьем мамелюка.
На другой койке, рядом с этой, лежал другой раненый в забытьи. Около него сидел офицер с подвязанной рукой и печально смотрел в лицо забывшегося товарища.
– Шведы близко… заходят с той стороны Нейшлота… к оружию! – заговорил вдруг по-русски, в бреду, тот, что лежал в забытьи.
Вновь принесенный раненый слабо повернул голову к тому, который бредил, и простонал:
– Господи! Как занесло сюда русского?
Тот, у которого подвязана была рука, в изумлении повернулся к вновь принесенному:
– Барон!.. Это вы? Барон фон Вульф?
– Граф Занович! – слабо простонал только что принесенный. – Какими судьбами?
– Мы с братом в армии Бонапарта… Нас освободили из Нейшлота давно, и вот…
– Что же брат?
– Умирает… он безнадежен… бредит Россией… А вы, барон?
Фон Вульф не отвечал, он потерял сознание.
– Зорич, Вульф, Нейшлот, пирамиды, Россия… и эта смерть! – схватившись свободной от перевязки рукой за голову, тихо застонал старший Занович и упал на колени около умирающего брата.
В эту ночь ни барона фон Вульфа, ни графа Аннибала Зановича не стало: нашли наконец, где сложить свои буйные головы – под пирамидами!
