Текст книги "Авантюристы"

Автор книги: Даниил Мордовцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

VI. «МУХА В ПАУТИНЕ»

– Ну что, Александр Васильевич, готова?

– Готова, ваше величество, свеженькая, мокренькая еще, сейчас из печати, из-под станка.

– Сам в типографии был?

– Сам, ваше величество и с княгиней Екатериной Романовной Дашковой.

– Спасибо… А покажи.

Такими словами утром 7 августа того же года императрица Екатерина Алексеевна встретила Храповицкого, вошедшего в ее кабинет с портфелем в руках. В кабинете уже находились Александр Дмитриевич Ланской, генерал-адъютант и фаворит императрицы, и другой ее любимец, Левушка, обер-шталмейстер Лев Александрович Нарышкин. Первый со слов императрицы писал письмо Потемкину о том, что было раскрыто следствием по делу графов Зановичей и Зорича, а Левушка против своего обыкновения не дурачился, но серьезно сидел за особым столом и исполнял обязанность Храповицкого – занимался перлюстрацией чужих секретных писем.

Храповицкий вынул из портфеля небольшую книжку и подал ее государыне. То была только что отпечатанная одна из книжек издававшегося тогда под наблюдением княгини Дашковой журнала "Собеседник любителей российского слова". Стоя у стола, Храповицкий, весь красный, вытирал фуляром вспотевший лоб.

Екатерина стала перелистывать книгу; и потом, как бы вспомнив что, обратилась к Ланскому, который сидел против нее с пером в руке.

– Спасибо, мой друг, – сказала она ласково, – положи перо, а мне передай разрезной ножик… Письмо уж мы после допишем князю; оно и лучше: сегодня дело Зановичей князь Вяземский будет докладывать с мнением сената.

Ланской подал через стол разрезной нож и, встав со своего места, обошел вокруг письменного стола императрицы и стал у ее кресла, чтобы ближе видеть принесенную Храповицким новую книжку журнала.

– Вот та ода, – сказала она, вскинув глаза на Ланского, – о которой говорила мне княгина Дашкова.

Ланской пригнулся ближе к книге.

– "Ода великому боярину и воеводе Решемыслу, писанная подражением оде к Фелице в 1783 году", – прочел он вслух.

– Решемысл – это князь Потемкин, – пояснила императрица.

– Ну, признаюсь, удружил! – кинул словцо из-за своего стола Левушка.

– Кто удружил, Левушка? – спросила Екатерина.

– Да Державин, матушка, Потемкину.

– Чем же, мой друг?

– Да Решемыслом, матушка… Я б на месте князя Григория Александровича обиделся.

– Да что же тут обидного, Левушка? Ведь я не обиделась, когда Державин назвал меня Фелицею, киргиз-кайсацкою царевною.

– То Фелица, государыня, значит, счастливая или счастливящая подданных; а воевода Решемысл – это воевода, который решился смыслу.

Екатерина улыбнулась.

– Ну, ты всегда что-нибудь вздумаешь, – сказала она и стала читать оду вслух.

Все внимательно слушали. Екатерина читала эффектно, красиво, с декламаторским умением, но слишком отчетливо выговаривала слова, каждый слог, каждую букву, так что привычный слух сразу мог уловить, что русский язык – не ее родной, не материнский язык, не Muttersprache, что детский слух ее воспитывался на иных звуках, на чуждой фонетике.

Кончив оду, она положила книгу на стол и сказала:

– Хорошо, очень хорошо… только далеко до Фелицы.

– Понятно, где же Решемыслу тягаться с самой Фелицией! – заметил Левушка, лукаво подмигнув Ланскому.

Ланской взял книгу и прочел:

– Сочинял З… Земля с точками, а не сказано Державин. Что же означает земля с точками?

– А сколько точек? – спросил Нарышкин.

– Пять, – отвечал Ланской.

– Ну так и есть, это он в пику Потемкину написал за то, что Потемкин потемнил его славу: Державин победил Пугачева, а Потемкин победил самого султана и завоевал у него целый Крым… Вот он и настрочил на него оду да и подписался: "Сочинял З…..", сиречь Злючка.

Все рассмеялись.

– А ведь Державин в самом деле презлой, очень строптив и самолюбив, – серьезно заметила Екатерина, – теперь все ссорится с князем Вяземским. Он везде и сб всеми перессорится. Вон еще когда он, как ты, Левушка, говоришь, завоевал у Пугачева Саратов, так и там с Бошняком поссорился, а сам все-таки бежал от Пугачева. Теперь с Вяземским не уживется никак.

– А знаешь, государыня, за что он на Вяземского-то адом дышит? – спросил Нарышкин.

– Не знаю.

– А за то, что Вяземский якобы сказал, что стихотворцы неспособны ни к какому делу. А все якобы из-за Фелицы.

– Как из-за Фелицы?

– А вот как, матушка, дело было: когда была напечатана ода к Фелице, ты послала ему подарок.

– Как же, послала, да еще и надписала на пакете: "Из Оренбурга от киргиз-кайсацкой царевны Фелицы мурзе Державину".

– Так, помню, матушка… Так вот, когда курьер привез ему эту посылку, он в это время обедал у Вяземского. Он и показывает ее князю. А тот, будто бы взглянув гневно на надпись, проворчал: "Что-де за подарки от киргизов!" Но когда потом увидал, что в пакете золотая, осыпанная бриллиантами табакерка, а в ней пятьсот червонных, да когда узнал, какие это киргизцы прислали подарок такой, и вспылил якобы на него гневом из зависти, что ты так высоко почтила стихотворца.[6]Note6
  «Записки Державина», изд. Бартенева, стр. 242. (Авт.).


[Закрыть]

– Что ж, он заслужил это, – сказала императрица. – А теперь вот, сердясь на Вяземского, просится в отставку.

– И хорошо делает, матушка.

– Почему?

– Да потому что как начал он служить в ассигнационном банке, у нас и завелись ассигнационные сочинители.

– Какие ассигнационные сочинители? – удивилась императрица.

– А графы Зановичи, матушка, что сочиняют свои ассигнации.

Императрица улыбнулась.

– Да, таких сочинителей я не жалую, – сказала она.

– А еще и то, государыня, – продолжал Нарышкин, – ты сама видишь, что, когда Державин стал чиновником, он потерял дар стихотворства; сама ты находишь, что его ода Решемыслу плоховата. А перестань он быть чиновником, муза-то и воротится к нему. Помнишь, что говорит он в своем последнем стихотворении "Благодарность Фелице" за табакерку-то:

 
Когда от должности случится
И мне свободный час иметь,
Я праздности оставлю узы,
Игры; беседы, суеты,—
Тогда ко мне приидут музы,
И лирой возгласишься Ты!
 

– Видишь, матушка, он тебе тогда другую Фелицу настрочит.

– И то правда.

В это время в кабинет вошел видный, лет под шестьдесят, но очень бодрый мужчина с сановитой наружностью, со строгими глазами и матово-бледным лицом. За ним курьеры внесли несколько полновесных портфелей.

– Ну, этот задавит матушку своими докладами, – комично проворчал под нос Нарышкин.

Вошедший поклонился. Это был генерал-прокурор князь Вяземский.

– Здравствуй, князь, – отвечала на поклон императрица. – Здоров ли?

– Здравствую, матушка государыня, – поклонился еще раз Вяземский.

– Что такую гору приволок? – улыбнулась Екатерина.

– Все дела, государыня, и законы: ты холостых докладов не любишь, тебе на все подавай законы.

– Так, так, – продолжала улыбаться императрица, – люблю, чтоб все было заряжено хорошо, не по воробьям, сам знаешь, стреляем, а по государственным нуждам. О чем же сегодня?

– По делу Зановичей, государыня, и Зорича.

По лицу императрицы скользнула не то тень, не то полоса света и исчезла. Оно опять стало мраморное, словно застывшее.

Вяземский стал доставать бумаги, а Екатерина вскинула глаза на Ланского, ее глаза скользнули по его стройной фигуре и скрылись под опущенные веки.

В кабинет вошел Захар, любимый камердинер императрицы, с полотенцем под мышкой и метелкой в руке. Он был мрачен как туча. Екатерина сразу заметила это и постаралась скрыть невольную улыбку.

– Что, Захар? – спросила она, как бы не замечая его угрюмости.

– Увольте меня, государыня, – глядя на свои штиблеты, мрачно отвечал он.

– Как уволить?

– Совсем увольте, государыня, от службы.

– Что так?

– Неугоден я стал вашему величеству… Увольте-с.

– Помилуй, Захар! Чем я провинилась перед тобой? – она лукаво взглянула на Ланского и Нарышкина.

Вяземский с бумагами в руках приблизился к столу. Захар быстро поворачивается к нему и с дрожью в голосе говорит:

– Помилуйте, ваше сиятельство! Рассудите вы нас сами… Уволил я вчера истопника Илюшку: курицу хохлатую в государственном птичнике украл, я его, негодяя, и прогнал, чтоб и духу его во дворце не было… А теперь вот узнаю стороной: нынче чуть свет он поймал государыню на прогулке да в ноги ей, прикинулся казанской сиротой: семья-де большая, дети, слышь, мал мала меньше, так он-де деткам и взял курочку, чтоб яички несла… А! Каков плут!.. А она (Захар презрительно покосился в сторону императрицы) нет чтобы примерно наказать плута, она же не токмо подлеца помиловала, взяла опять в истопники, да еще и петуха ему дала!

– Ну прости, Захарушка, – упрашивала Екатерина, – вперед никогда не буду.

Захар угрюмо повернулся к выходу. В это время к нему робко, на цыпочках, подошел Нарышкин.

– Захар Константинович! – заискивающим шепотом просил он. – Будь отец родной!

– Что изволите, сударь? – все с тою же угрюмостью спросил Захар, останавливаясь в дверях.

– Захарушка! Будь друг! – умолял Левушка. – Достань мне живую муху в паутине.

– Какую, сударь, муху? – спросил тот.

– Да простую муху, голубчик, знаешь, которая попадет в паутину и бьется, жужжит, а паук ее все больше запутывает.

– На что вам, сударь?

– Да нужно, дружок, вот сюда в кабинет, а то я искал и тут, и везде, хоть бы тебе паутинка! А мне до зарезу нужно.

– У нас, сударь, паутины нет, разве на чердаке.

– Так не достанешь?

– Не достану, сударь… Вам бы все шутить, а мне не до шуток.

И, не проронив больше ни слова, Захар сердито удалился.

– Матушка? – трагически воскликнул Левушка так, чтобы и Захар слышал. – Прогони ты этого варвара Захарку! Ни одной мухи и ни одного паука у тебя во дворце не оставил, все как помелом вывел.

– А на что тебе муха? – спросила императрица.

– Да нужно, матушка; не нужно было бы, не просил бы.

Екатерина с ласковой улыбкой обратилась к Ланскому, а потом к Вяземскому:

– А верно, Левушка какую-нибудь проказу затевает; его проказы и дурачества часто бывают умнее многих умных затей других умников.

Но, видя, что Вяземский ждет, а Храповицкий потеет над грудой перлюстрированных писем и депеш, сделала вид, что ждет доклада.

– Я слушаю тебя, князь Александр Алекееич, – сказала она Вяземскому, превратив за минуту веселое лицо в холодный мрамор.

VII. СПАСЕНИЕ МУХИ

Императрица пригласила Вяземского знаком сесть против нее, а сама откинулась на спинку кресла, чтобы внимательнее слушать. Наискосок от нее уселся Ланской. Нарышкин же, усевшись за особым столиком, рядом с Храповицким, взял лист бумаги и карандаш и стал что-то прилежно чертить, по-видимому не слушая доклада, как это делают дети, но, в сущности, не проронив ни одного слова из того, что говорилось в кабинете.

Вяземский сжато, но обстоятельно изложил сущность дела о графах Зановичах, Зориче, Неранчиче, Изан-бее и бароне фон Вульфе.

– Так, младший Занович тотчас ускакал в Москву, как Потемкин из Шклова выехал в Дубровну? – спросила императрица, что-то соображая.

– В ту же ночь, государыня, – отвечал Вяземский.

– Так… Я полагаю, что они догадались, зачем уехал Потемкин, – сказала она, как бы размышляя вслух.

– Да и еврея, верно, видели, как он приходил к его светлости, – добавил Вяземский.

– Да, точно… Особливо же когда еврей, побывав у Григория Александровича, тотчас же стал покупать фальшивые ассигнации. Теперь это для меня ясно: понявши опасность, братья стакнулись, и вот меньшой поскакал в Петербург якобы объявить… Но разумным распоряжением Энгельгардта он, младший Занович, был схвачен?

– Точно так, государыня, у самой заставы, и с ним найдено более семисот тысяч сторублевых фальшивых ассигнаций.

– Шутка сказать! На семьдесят с лишком миллионов! Да у меня и в казне столько нет в наличности, – глядя в красивые глаза Ланского, говорила императрица. – Так он сказал Шешковскому, что вез эти ассигнации предъявить?

– Так точно, государыня.

– Ах, плут! А когда он воротился из-за границы?

– Еще зимой, государыня.

– Что ж он тогда же не предъявил? А вот догадался, что еврей… как его?

– Берко Изаксон.

– Так вот, когда Изаксон донес на них, предъявил Потемкину их плутни, так тогда и они вздумали предъявлять.

– Да ведь станок, государыня, печатный нашли у них по обыску и доски.

– А ты видел станок?

– Видел, государыня, он у нас при деле.

– Искусно сделан?

– С таким, государыня, мастерством сделан, что превосходит наши казенные станки. Видно, что искусный резчик за границей делал. Только видно, что не русский: смешал литеру наш с литерой иже, и вышло ассигиация.

Вяземский достал из папки одну фальшивую ассигнацию и подал императрице:

– Вот, государыня, изволь сама видеть.

– Вижу, вижу, – приглядывалась она к бумажке, – искусная подделка… Да, точно, ассигиация.

Она через стол подала ее Ланскому.

– Посмотри, какие мастера.

Подошли взглянуть на бумажку и Нарышкин с Храповицким.

– Матушка, отдай мне эту бумажку, – сказал первый из них, рассматривая ассигнацию.

– А зачем тебе? – спросила Екатерина.

– Державинской теще подарю: она все берет, ничем не брезгует.[7]Note7
  «Дневник Храповицкого», стр. 389, 392 и 395. (Авт.).


[Закрыть]

Императрица погрозила ему пальцем, а по строгим глазам Вяземского скользнула усмешка.

– Говорят, князь, будто ты теснишь Державина? – взглянула на него императрица.

– Помилуй, государыня! Мне ли его теснить? Он всех теснит, – лукаво ответил генерал-прокурор, – я бы посадил его на место Шешковского, всему бы Парнасу досталось.

Екатерина только улыбнулась.

– Ну а этот, что с Зановичем в Москве накрыли при ассигнациях? – спросила она. – Как его?.. Санмораль, кажется?.. Monsieur Sans-moral?

– Салморан, государыня.

– Ну Салморан, Sans-moral, все равно. Это что за птица?

– Он, государыня, состоит учителем в Зоричевом кадетском корпусе.

– И был соучастником этих плутов Зановичей.

– Так точно, государыня. Он Шешковскому во всем признался. Как известно тебе, государыня, Зорич замотался, вошел в неоплатные долги, при его-то богатстве. Вот Зановичи и обещались выплатить за него все долги.

– Вот такими-то денежками, – заметила императрица, указав на фальшивую ассигнацию.

– Именно. Так Зановичи и обещались расплатиться с кредиторами Зорича, с тем чтобы он отдал им Шклов с принадлежащим к нему имением в их управление на столько лет, пока они не получат своей суммы с процентами; Зоричу же обязывались давать в год по сту тысяч на прожитие.

– Каковы молодцы! Именно все messieurs Sans-morals…

– Так точно, государыня. Так вот этот Салморан и открыл Шешковскому, что Зановичи просиживали с Зоричем, запершись, целые ночи, уговаривая его по сему предмету.

– Значит, он не поддавался, что его должно было уговаривать? – живо спросила императрица.

– Должно полагать, государыня… Так вот этот Салморан и употреблен был в посредство, ибо Зорич ему доверял.

– Что же Зорич? – с тою же живостью допрашивала Екатерина.

– А Салморан, государыня, Зорича оправляет, якобы он не знал о фальшивых ассигнациях.

У Екатерины точно камень с сердца свалился:

– Не знал?.. Я так и думала… Зорич, можно сказать, две души имеет: любит доброе, но делает худое, храбр в деле с неприятелем, но лично трус.[8]Note8
  Подлинные слова императрицы. «Дневник Храповицкого», стр. 125. (Авт.).


[Закрыть]

Вяземский поклонился.

– Но с другой стороны, ваше величество, – продолжал он докладывать, – в деле имеются указания, будто Зорич неоднократно говаривал, что скоро заплатит свои долги и будет опять богат, что и подало сенату подозрение, что сам Зорич участвовал в делании ассигнаций или же был о том сведом.[9]Note9
  «Записки Энгельгардта», стр. 31. (Авт.).


[Закрыть]

– Подозрение это, однако, – возразила императрица, – ничем не подтверждается, как я вижу из доклада: Салморан, сам же ты говоришь, оправил его.

– Точно, государыня, оправил.

– А Зановичи?

– И они, государыня, оправили.

– Значит, Зорич мог и на самом деле говорить, что он скоро расплатится с долгами и снова будет богат от Зановичей, положим, но все же он мог не знать, что его и вызволят из долгов, и обогатят фальшивыми ассигнациями.

– Точно, ваше величество, мог и не знать.

– Знал, значит, только Салморан, яко посредник, и братья Зановичи, яко совершители и затейщики всего сего гнусного замысла. А Неранчич? – спросила она.

– Неранчич, ваше величество, тоже мог ничего не знать, – отвечал Вяземский.

– Я тоже думаю, – сказала Екатерина, – он не смотрит плутом: он простота,

– И игрок, ваше величество. Это все скажут, государыня. Еще когда он болтался по Парижу, лет пять-шесть тому назад, то Фонвизин встречался с ним там и писал о нем, что Неранчич-де "никогда не брал книги в руки и никогда карт из рук не выпускал".[10]Note10
  Подлинные слова Фонвизина о Неранчине. Сочин. Фонвизина, 1866 г., стр. 343. (Авт.).


[Закрыть]

Императрица улыбнулась.

– Это на него похоже… А этот князь Изан-бей? Точно ли он племянник султана? Не из авантуров ли, каких ныне развелось немало: и Пугачевы, и Богомоловы… Может, он такой же родня султана, как мне княжна Тараканова?

– Не могу сказать, государыня, но Зорич знал его еще в Константинополе и пользовался его благодеяниями. Да и из дела значится, что, когда Зановича накрыли с инструментами, бей радостно выкликнул при всех и при следователях: "Хвала Аллаху, что его поймали". А потом обратясь к Зоричу, сказал: "Помнишь, я тебе всегда говорил, что Зановичи нехорошие люди".

– Я рада за него, – сказала императрица. – А что этот, четвертый, как его?

– Барон фон Вульф, государыня.

– Да, он.

– Из дела видно, государыня, что он тут ни при чем.

– А откуда он?

– Из его слов и его документов видно, что родился он в Голландии, в городе Амстердаме. Отец его, экипаж-мейстер и вице-адмирал в голландской службе барон Иоганн фон Вульф, и ныне жив. Этот же фон Вульф, что прикосновенен к настоящему делу, в малолетстве послан был отцом в Цесариго для наук и жил в Вене и записан был кадетом, где и дослужился до капитана, а в 1777 году отставлен был от службы…

– А за что?

– По своей воле, государыня, а в 1778 году поехал он в Пруссию и записан был там в службу, а через год отставлен майором и от владетельного графа резиденции Нассау – Саарбрюке Мондфорта пожалован орденом «de la Providence». По отставке из прусской службы он много вояжировал по разным странам, а в 1782 году приехал в Россию, чтоб определиться в службу.

– И попал к Зоричу зачем? – спросила Екатерина.

– Я полагаю, государыня, для протекции: ему, видно, наговорили, что Зорич в силе.

Императрица торопливо, словно украдкой, глянула на Ланского, а потом на Нарышкина и заметила, что они с Храповицким что-то рассматривают там на письменном столе и смеются, желая это скрыть.

– Ты чему там, повеса, радуешься? – спросила она Нарышкина.

– Я не радуюсь, матушка, а плачу, – отвечал тот, скорчив плаксивую рожу.

– Над чем? – улыбнулась Екатерина.

– Над мухой, государыня.

– Над какой мухой?

– А вот, матушка, в тенета к паукам попалась.

– А покажи, повеса.

Он встал и подал императрице лист, на котором было что-то нарисовано карандашом.

– Это что такое? – спросила Екатерина.

– А это, государыня, вон Александр Васильевич (он указал на Храповицкого, который сидел красный как рак) – он это при перлюстрации нашел в одном пакете.

Императрица невольно рассмеялась.

– Ах ты шпынь! И точно: муха в паутине… Посмотри-ка (она подозвала к себе Ланского), и муха, и пауки, что запутали ее, видишь?

– Вижу, государыня, – отвечал Ланской, – а у мухи лицо человеческое.

– А на кого похож, узнаешь?

– Ах, государыня, да это сам Зорич… Две капли воды.

– А пауки?

– Это, должно быть, Зановичи, государыня.

– Они и есть… Посмотри-ка, князь, это твои подсудимые, – подозвала она Вяземского.

Вяземский подошел и долго вглядывался в рисунок. Серьезное лицо его кривилось улыбкой.

– Искусно, искусно, – шептал он. – Захар с метлой тут же.

– Где Захар? – спросила императрица. – Я и не заметила.

– А вот, государыня, из двери показывается. Вяземский показал на нарисованную фигуру Захара с полотенцем под мышкой и с метлой в руке. Вглядевшись поближе в рисунок, императрица громко расхохоталась.

– Ах разбойник! Ах ты шпынь! Да ведь это не Захар, это он меня нарисовал, только нарядил Захаром… Мое лицо, вылитая…

Рисунок произвёл положительный эффект. Все смеялись. Храповицкий плакал от слез, сморкался и утирался фуляром. Императрица блестящими от слез глазами смотрела то на Вяземского, то на Ланского.

– А! Меня-то – Захаром, с метлой… Ну, Левушка! Буду, ж я Захаром: убью пауков метлой, а муху выручу из беды.

Она обернулась к Нарышкину. Слезы радости сверкали на ее повеселевших глазах.

– Иди ко мне, Левушка, мой старый, мой лучший друг! Я говорила, что твои дурачества несравненно умнее многих умных затей других умников… Дурачеством ты часто спасал меня от неправды, от жестоких приговоров… Ты лучше других знаешь мое сердце… Спасибо же тебе, мой друг!.. Ведь я чуть не погубила человека невинного.

Левушка обнимал ее колени, целовал край платья…

– Матушка! Ты – великая, ты – премудрая!..

Она выпрямилась и подошла к столу.

– Князь! Подай определение сената.

Вяземский почтительно подал требуемое. Екатерина взяла перо, обмакнула в чернила и нагнулась к столу.

– Графов Зановичей заключить в Нейшлотскую крепость без сроку, – сказала она и написала это.

Вяземский молча поклонился.

– Учителя Салморана сослать в Сибирь на вечные времена.

Вяземский еще раз поклонился.

– Зорича освободить от всяких подозрений.

Снова Вяземский кланяется.

– Что касается Изан-бея, Неранчича и барона фон Вульфа, – сказала Екатерина, передавая сенатский журнал Вяземскому, – то я советовала бы им бросить совсем карты.