Текст книги "Авантюристы"

Автор книги: Даниил Мордовцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

VIII. НА МЕСТЕ ХРАМА ИФИГЕНИИ В ТАВРИДЕ

Прошло около четырех лет.

Зорич продолжал праздно жить в своем Шклове и с грустью вспоминать о том времени, когда он был наверху славы и могущества, когда Миллионная против его дворца была запружена каретами его хвалителей и льстецов, с утра до ночи толпившихся в его приемной и ждавших его милостивого взгляда… Давно все прошло…

И вот он тоскует в своем Шклове. Зановичи продолжают сидеть в нейшлотских казематах. Салморан – изнывать в далекой, холодной Сибири. Неранчич нашел себе дело – молодечествует в гусарах, шибко идет в гору и по-прежнему не выпускает изо рта трубки, а из рук – карт. У Изан-бея умер старший брат, и султан, узнав о существовании Изан-бея, повелел ему возвратиться в Константинополь и даже приблизил его к своей особе: Изан-бею поручена была одна из высших и почетнейших придворных должностей – подавать султану умываться.

Где же барон фон Вульф?

Перенесемся мысленно на юг, под ясное бирюзовое небо только что приобретенного от Турции Крыма, к тому месту, где ныне Севастополь, Георгиевский монастырь и Херсонес, бывший Корсунь.

Роскошный майский вечер. Жаркое солнце, которое немилосердно жгло днем, с самого утра, подбившись далеко к западу, уже не палит, а только нежит теплотой юга. Спокойное, как зеркало, бирюзовое море дышит только у берега, неустанно набегая на острые зубья прибрежных скал и на отшлифованные вечным трением приливов и отливов валуны и гальки. От этого спокойного дыхания великана веет на берег тихим, ласкающим ветерком. Над морем вьются чайки, оглашая тихий воздух жалобным криком. Дальше из бирюзы моря белеются кое-где небольшие паруса, словно поднятые крылья тех же белых чаек. На небе хоть бы облачко. На дальнем востоке высится гигантскою спиною, как бы подпирающее небо, исполинских размеров продолговатая скала – это Чатырдаг, земной трон Аллаха.

На том месте, где ныне над исполинским обрывом к морю ютится Георгиевский монастырь, в конце XVIII столетия еще ничего не было. Валялись кое-где обломки каменных плит, проросших колючею травою, да кусочки мрамора, как бы осколки от каких-либо зданий, неведомо когда здесь стоявших и неведомо когда разрушившихся и сровнявшихся с землею. Некоторые русские академики, посетившие тогда в первый раз Крым, утверждали, что на этом самом месте, когда еще Крым населяли полудикие листригоны-разбойники, о которых говорит Гомер в одной из рапсодий своей «Одиссеи», и тавроскифы, – на этом самом месте стоял храм Дианы, тот именно храм, главной жрицею в котором была Ифигения.

В описываемый нами вечер, 22 мая 1787 года, на месте развалин этого храма, над глубочайшим обрывом, на скалистое подножие которого тихо, гармонически набегали волны бирюзового моря и так же тихо, гармонически, с шепотом трущихся одна о другую галек и с белоснежною пеною снова уходили в это спокойное бирюзовое море, сидели какие-то двое мужчин, по-видимому, военные и, казалось, предавались мечтательному созерцанию расстилавшейся перед ними картины, прислушиваясь к тихому плеску моря у подножия обрыва и к жалобным крикам чаек.

– Так бы, кажись, и не сошел с этого места, век бы глядел на это синее море, на скалы, на эти лиловые горы, век бы слушал, как шепчется о чем-то море у берега, никому не поведая своих тайн, и все думал бы, думал, – сказал один из них, задумчиво глядя вдаль.

– А о чем думал бы? – спросил другой, чертя палкой по обломкам камней.

– О чем? Я и сам, брат, не знаю; о том, что шепчет это море, о чем плачут эти чайки.

– Эка выдумал! Да море ничего не шепчет, так, зря плещется. А о чем плачут чайки – да просто рыбы захотели: они ведь жадные, все им жратвы мало.

– А все же думается, – возражал первый.

– Чудак ты, посмотрю я на тебя, – качал головой его собеседник, – мечтатель ты!

– А разве тебе ни о чем не думается?

– Ни о чем… ну, конечно, поесть это хорошенько, выпить, переглянуться с пригоженькой.

– Ну да я не о том… Я вот сижу тут с тобой, а мне и думается многое, многое: как когда-то смотрела на это же синее море Ифигения, как пристал к берегу ее брат, как Одиссея прибило к этим берегам.

– Да, может, этого никогда и не было, а ты свои мозги бередишь.

– Нет, было… Вот и чайки всегда так кричали… Да и чего не видел этот берег! И генуэзские, и венецианские корабли, что приезжали в Крым за невольниками, и чубатых казаков на их лодочках, и Одиссея…

– А, ты все со своим Одиссеем! Ты скажи лучше, что теперь эти татарские берега видят: великую русскую царицу, цесарского императора, разных посланников, весь генералитет! Вон посмотри, как в Севастопольской бухте расцвечены всякими флагами корабли… А то Одиссей, Ифигения! Да эти полуголые грекосы ничего подобного и не видывали.

Вдруг внизу, значительно правее того места, где сидели собеседники, за обрывом крутой скалы послышался отчаянный женский крик.

– Спасите! Спасите! – доносились откуда-то вопли невидимой женщины.

Собеседники вскочили на ноги и стремительно бросились к тому месту обрыва, откуда неслись крики. Когда они обогнули один выступ скалы, то за ним, у края бездны, неровными зубьями и отвесною потом стеною спускавшейся прямо в море, увидели мечущегося в отчаянии пожилого толстого мужчину, который заглядывал вниз, в бездну, и в ужасе кричал неведомо кому:

– Батюшки, помогите! Батюшки, погибла! Кто в Бога верует, спасите!

– Что, где? Кто упал? – спрашивали прибежавшие на помощь.

– Голубчики! Родимые! Жена моя оборвалась, Маша моя! – вопил толстяк, дрожа всем телом и падая на колени перед прибежавшими. – Спасите, спасите!

Тот из прибежавших, которого собеседник его называл «чудаком» и «фантазером», высокий, стройный и плечистый блондин, со смелым, даже дерзким взглядом голубых глаз схватил толстяка за плечи и стал трясти.

– Где, где она? Куда упала?

– Спасите! Спасите! – вновь послышался женский, но уже более слабый крик, и, казалось, очень близко, почти под ногами.

"Чудак", бросив толстяка, повернулся на крик и глянул с крутизны вниз, но за торчащими над обрывом камнями ничего не увидел. Тогда он лег на землю и пополз к краю обрыва.

– Милашевич! – крикнул он. – Держи меня за ноги, оба держите!

Тот, кого он называл Милашевичем, и толстяк исполнили его приказание: они уперлись коленями в землю и стали держать того, который полз к обрыву.

– Отпустите немного!.. Так… будет… держите крепче!..

Он вытянулся во весь рост, придерживаясь за край обрыва, и глянул в бездну.

– Вижу, вижу, – проговорил он радостно, – сударыня, держитесь! Подождите несколько секунд, только не оглядывайтесь в пропасть и не шевелитесь.

Ему представилось страшное зрелище, от которого леденела кровь. Молодая красивая женщина, смертельно бледная, упершись ногами в край отвесного обрыва, нависшего над морем, и прижавшись к такой же отвесной стене, отчаянно держалась руками за выдающийся из скалы камень. И над нею, и под нею изрытые бороздами стены скал. Малейшее движение, слабость в руках или ногах, головокружение – и она неминуемо должна была низринуться в бездну со страшной высоты. Из-под ног ее выскользали камни и скатывались в море. Но ей подняться на скалу не было никакой возможности, хотя до уступа, с которого она упала, скорее сползла, на этот ужасный карниз, руки ее доставали на несколько вершков. Но и там уцепиться было не за что, кроме скатывающихся вниз камней.

Белокурый смельчак в мгновение ока сообразил, как ему начать действовать.

– Держитесь! – крикнул он снова. – Я сейчас к вам… Потяните меня!

Его потянули за ноги. Со вздувшимися на лбу жилами, с налившимися кровью глазами поднялся он на ноги и торопливо пошел вправо в обход острого выступа. Там вела влево вниз узенькая покатость вроде карниза. Он пошел по этому карнизу, обрушивая камни, которые скатывались с кручи, прыгали по острым выступам скал и с гулом низвергались в море. Несколько ниже он уже должен был ползти, чтобы приблизиться к краю обрыва, к тому самому месту, где несколькими четвертями ниже он уже видел оцепеневшие на камне пальцы молодой женщины, а еще ниже – ее мертвенно-бледное лицо и глаза, в которых виднелся невыразимый ужас. Черные волосы ее в беспорядке падали на белое платье, а соломенная шляпа с голубыми лентами глубоко-глубоко внизу колыхалась на гладкой синеве моря.

Смельчак был у цели. Он опустился на колени, уперся этими коленями в выдавшийся перед ним камень и нагнулся.

В одно мгновение жилистые руки его вцепились в прикипевшие к камню руки молодой женщины, словно тисками сжали кисти их и потянули…

Но опора для смельчака, колени, была слишком слаба в наклонном положении, а тяжесть повисшего в его руках тела слишком велика… Он собрал все свои силы: лицо его побагровело от натуги… Еще мгновение – и две жертвы разом стремглав полетят в море…

Но он осилил! Женщина была подтянута на уступ; только она была уже без сознания.

– Она спасена! Молитесь Богу! – огласил скалы и море радостный крик.

– Маша моя! Маша моя! – рыдал от счастья муж, но выступ скалы мешал ему видеть, что делалось внизу. – Маша! Голубка! Иди скорей!

– Она в обмороке! Погодите! – отвечали снизу.

Обморок продолжался, впрочем, недолго. Она открыла глаза. Над нею, стоя на коленях, склонился кто-то незнакомый и держал ее за руку. Над нею, выше, нависли скалы, а там, глубоко внизу, синело ужасное море. Она вспомнила эти голубые глаза, которые глядели на нее в самую страшную минуту жизни.

– Вы спасли меня… Кто вы, добрый ангел? – слабо спросила она.

– Я, сударыня, странствующий воин-иностранец.

– Ваше имя, сударь мой?

– Барон фон Вульф, к вашим услугам.

Она притянула его руку к губам и поцеловала.

– Что вы, сударыня! – вырвал он руку.

– Я должна ноги ваши целовать… Я так хочу жить!

Поддерживаемая своим спасителем, она поднялась.

– Да, я здесь было погибла… Тут камни осунулись…

– Дайте руку, вот так… держитесь… сюда ступайте… не глядите вниз…

– С вами я не боюсь.

– Ступите ногой вот сюда, так… Придержитесь за этот уступ…

– Благодарю, вы мой спаситель!

– Вот мы и выбрались! – радостно сказал наконец фон Вульф. – Вот ваша супруга, государь мой! Берегите ее…

Толстяк бросился на колени, плакал и не знал, чьи ноги обнимать – женщины ли от радости или ее спасителя…

– Машурочка моя! Голубушка!.. Государь мой! Спаситель! Милостивец!

– Поздравляю! – обнимал своего друга Милашевич. – Ты герой!

Толстяк не скоро пришел в себя. Он порывисто обнимал жену и ее спасителя.

– Государь мой! Кому я обязан спасением моего сокровища? – бормотал он. – Кого я должен благодарить, за кого молиться?

– Имею честь рекомендоваться: майор прусской службы, барон фон Вульф, а это мой друг корнет Милашевич, – отвечал блондин.

– Очень рад, очень рад! Службы ее императорского величества генерал-майор Ляпунов, Ляпунов-с… сочту за честь… жена моя, Мария Дмитриевна-с… Ах ты ласточка моя!.. Да как ты туда угодила? Я и опомниться не могу… вдруг слышу, крик… Ах ты, Господи!.. Ах вы, благодетели мои!

– У меня до сих пор руки и ноги дрожат, – сказала молодая генеральша, – я сяду.

– Садись, садись, Маша! Ишь бедная!.. И как это тебя угораздило?

– В самом деле, сударыня, – вежливо обратился к ней фон Вульф, – расскажите, как вы там очутились?

– Стыдно и признаться, – отвечала молодая женщина, краснея, – просто по глупости, по капризу… В Крыму я первый раз теперь: к мужу вот из Москвы приехала.

– А я, государи мои, – пояснил генерал, – командирован был сюда по подводной части, насчет поставки лошадей под государынин вояж, а жена в Москве оставалась.

– Так вот я и приехала сюда на днях, а сегодня мы с мужем променад учинили сюда, хотелось мне все эти места видеть. Мы и приехали сюда, вышли из коляски и подошли вот к этому месту. Мы и сели здесь полюбоваться морем и этой бездной. Все это мне так понравилось, так понравилось, что я, кажется, не ушла бы отсюда.

Милашевич украдкой, но многозначительно взглянул на своего друга.

– Сижу я и любуюсь, – продолжала генеральша, – а он и вздремнул.

– Да, государи мои, согрешил, – перебил ее муж, – задумался это, загляделся на сии красоты и заснул грешным делом.

– А я сижу и слушаю, как чайки кричат, – снова продолжала генеральша, – и вижу я, что вон там, у того обрыва, одна чайка все садится; я и догадалась, что там у нее гнездо и дети, я видела, как она их кормила. А я молодых чаек никогда не видала, и захотелось мне взглянуть на гнездо. Я же в девушках ужасная была шалунья, в деревне у себя и по горам, и по оврагам, и по деревьям лазила, и вообще лазить мастерица. Вот и я спустилась туда вон, откуда вы меня втаскивали наверх, – обратилась она к фон Вульфу, вся вспыхнув, – хотела я шагнуть туда дальше, на ту сторону, чтоб добраться до чайкина гнезда, а подо мной камни и обсыпались, я и покатилась вниз, да, слава Богу, зацепилась за выступ, где вы меня и спасли… Замедли вы минуту, и меня не стало бы в живых: я уж и так отдавала душу свою Богу.

– А я-то, представьте себе, вдруг слышу крик! Просыпаюсь – нет Маши!.. Это она кричит, а где, не вижу! Я чуть с ума не сошел, хотел с кручи броситься прямо в море: думал, она там… А тут вы прибежали… А я-то с моей тучностью… да где бы мне!

Генерал только руками развел.

Между тем вечерело. Солнце все ниже и ниже опускалось к бирюзовому морю, которое принимало теперь другую окраску, лиловую. Тень от небольшого скалистого островка, торчавшего из моря в нескольких стах шагах от берега, становилась гигантской и широкой полосой вползала на обрывистые утесы. Чайки, отлетая на ночлег, как бы прощались с заходящим солнцем жалобными криками. Скалистая вершина Чатырдага ярко горела отраженным светом опускавшегося в море огненного шара. Вот уже часть его диска погрузилась в воду. Остальная его часть, постоянно утопая в далекой бездне, все более и более багровела. Вот-вот останется только небольшой окраек багрового шара, из которого, казалось, брызгали огненные лучи, зажигавшие целую треть опрокинувшегося над морем голубого, все более и более темневшего неба. Вот и последний окраек багрового диска все тает, все глубже утопает в далекой пучине, светится лишь одна огненная точка, брызжущая огненными лучами. Наконец и она утонула, брызнув в последний раз золотыми нитями.

– Что же мы? – как бы спохватилась генеральша. – Что мы не просим наших дорогих… знакомых… к нам на чашку чаю?

Генерал встрепенулся.

– Да, да, душа моя! Милости просим, осчастливьте, господин барон…

– Благодарю… я…

– Нет, нет! И вы, молодой человек.

– Мерси… Я очень рад…

– Да, да! – суетился генерал. – Мы ваши вечные должники и не отпустим вас…

– Но мы в таком костюме…

– В охотничьем? Что ж! Не на бал едем.

– Мы и ружья там оставили в суматохе.

– Что ж! И ружья заберем.

– Только уж мне не взять своей шляпки, – слабо улыбнулась генеральша, – бедненькая!

– Да, уж шляпочка твоя тю-тю!.. Поминай как звали… Слава Богу, что уцелело то, на что шляпочку надевают, – сострил генерал. – Ну, с Богом, господа, коляска недалеко: кстати же, она четвероместная, хватит на всех.

Стали собираться. Милашевич побежал за ружьями.

– А вы меня, барон, уж и до коляски доведите, – обратилась генеральша к фон Вульфу.

– С удовольствием, – и он подал ей руку.

– У меня и теперь руки и ноги дрожат… Вот я какая… Вам тяжело?

– Нисколько, уверяю вас.

– Уж если господин барон вытащил тебя из могилы, – радостно болтал генерал, – так до коляски довести плевое дело.

IX. РОКОВАЯ МИНУТА

Через несколько дней из Севастополя по направлению к тому месту, где были развалины храма, в котором жрицей была Ифигения, ехал всадник рядом с амазонкой.

В высоком белокуром всаднике можно было узнать барона фон Вульфа. Красивая посадка, уменье обращаться с лошадью и беспечный вид, с которым он управлял горячим скакуном, сразу изобличали в нем хорошего кавалериста. В амазонке, красиво перетянутой черным кушаком, и с розой на пышной груди также нетрудно, было узнать молоденькую генеральшу Ляпунову.

Она весело болтала о последних событиях, которыми был взволнован весь полуостров и весь юг России: о посещении Крыма и Севастополя императрицей в сопровождении австрийского императора Иосифа II, скрывавшего, ради этикетных мелочей, свой императорский сан под инкогнито графа Фалькенштейна, и с блестящей свитой, состоявшей из посланников, министров и придворной знати. Ляпунова была полненькая брюнетка, с большими черными глазами и смуглой, немножко цыгановатого цвета кожей кругленького личика, с крупными, как у египетских сфинксов, губами и несколько вздернутым носиком. Черная коса, полуприкрытая полями шляпки, отливала вороновым крылом.

– Мамонова, говорят, она не отпускает от себя ни на шаг, – болтала молоденькая генеральша, играя хлыстиком.

– Да, к одному Потемкину, кажется, неизменны, потому что он нужен и умней их всех… А вот мы и приехали к тому месту, где вы…

– Не я, а вы! – засмеялась генеральша.

– Что я? – улыбнулся фон Вульф.

– Где вы показали себя героем.

– Помилуйте! Какое это геройство! А хотите, сударыня, удовлетворить ваше любопытство? – спросил фон Вульф.

– Какое любопытство? – спросила амазонка.

– Да взглянуть на молоденьких чаек? Слышите, как они опять кричат? Хотите?

– Ай, нет! Нет! Будет и одного разу.

– Я их покажу вам.

– Как покажете, барон?

– Достану из гнезда.

– Ах, нет, нет! Ни за что! Я умру со страху.

– Помилуйте, Марья Дмитриевна, это совсем не опасно.

Они остановились поодаль от обрыва. Фон Вульф сошел с седла и помог спрыгнуть на землю своей хорошенькой спутнице.

– Ах, как я рада! Мы здесь посидим, поглядим на море, помечтаем… Я так люблю мечтать, – болтала она.

– О чем же вы мечтаете?

– Ах, да разве можно все припомнить!.. Вы говорили, что здесь когда-то был храм Дианы; где же это место?

– Да вот тут, где мы стоим.

– Так тут была жрицей Ифигения?

– Да, ученые утверждают, что тут именно.

Амазонка рассмеялась.

– Чему вы смеетесь? – спросил фон Вульф.

– Так… Мне пришло в голову… Ведь Ифигения любила купаться в море.

– Полагаю, что любила: ведь она была гречанка, а для грека море его стихия.

– Как же она тут сходила к морю, с такой крутизны, разве это можно?

– Значит, она была только храбрее вас, – улыбнулся фон Вульф.

– А может быть, у нее был свой барон, какой-нибудь Ахиллес, который помогал ей взбираться сюда по скалам, – засмеялась амазонка.

Вульф отвел лошадей в сторону, и так как привязать их было не к чему, то он к концам поводьев привалил по тяжелому камню и, возвратившись к своей спутнице, сказал:

– Ну, теперь я готов удовлетворить ваше любопытство, – и смело стал спускаться по обрыву.

– Ай-ай! Куда вы, барон? – испуганно воскликнула Ляпунова.

– К Ифигении, сударыня, – отвечал тот, продолжая спускаться.

– Ах, Боже мой! Что вы делаете? Вернитесь, вернитесь!

Но фон Вульф спускался все ниже. У одного выступе он повернул несколько вправо и стал взбираться на отдельно выдавшийся утес с уступами. Ляпунова с испугом следила за его движениями; она даже побледнела.

– Ради Бога, барон! – умоляла она. – Не рискуйте вашей жизнью!

– Моя жизнь пустая, не стоит о ней жалеть, – отвечал тот, продолжая карабкаться.

– Но ваша жизнь… понимаете… я…

Она не договорила. Фон Вульф был уже на верхушке скалы. С отчаянным криком чайки кружились над ним; чуть-чуть не задевая крыльями его головы.

– Нашел! Нашел! – кричал он оттуда.

– Что нашли?

– Гнездо молодых чаек… Ах, какие они смешные.

Он вынул из кармана платок, положил в него одного птенца, привязал концы платка к пуговице камзола и стал спускаться с утеса. Чайки продолжали метаться над ним и кричать. Сойдя с отдельного утеса, он стал подниматься вверх, к тому месту, где все еще в страхе ожидала егф Ляпунова.

– Как вам не стыдно! Как вам не грех пугать меня! – укоряла она.

Но он скоро взобрался на вершину.

– Вот она, извольте любоваться Ифигенией.

И, отцепив от камзола платок, он положил его около Ляпуновой и расправил. Испуганная чайка, еще не оперившаяся, сидела неподвижно, сжавшись в комочек.

– Ах, бедненькая! Да какая она жалкая… И зачем вы ее отняли у матери?

– Чтоб вам показать.

– Но мне ее жаль, барон.

– Я ее опять отнесу в гнездо.

– Ах, нет, нет! Мне страшно за вас.

– Да вы же видели, как я легко взобрался туда.

– А все же мне страшно.

Она была взволнованна. Лицо горело. Вульф, ничего не замечая, снова свернул платок вместе с чайкой, привесил его к пуговице и стал спускаться.

Он скоро опять воротился наверх. Утомленный двукратным подъемом, он тяжело дышал и опустился на землю около своей спутницы, которая полулежала и любовалась расстилавшеюся перед нею морскою далью.

– Как хорошо здесь, – тихо сказала она.

– Да… жаль будет уезжать отсюда.

– Но ведь вы еще поживете здесь.

– Нет, добрая Марья Дмитриевна, я завтра еду.

– Как завтра? – испуганно спросила она.

– К сожалению, да.

– Кто же вас гонит отсюда?

Фон Вульф, глядя вдаль, не заметил, как она побледнела, и продолжал тем же равнодушным тоном, несколько задумчиво:

– Я ведь бродяга, Марья Дмитриевна, мне не сидится на месте. Я говорил вам, что родился в Голландии, но меня не тянет туда, может быть, потому, что детство и раннюю молодость я провел в Цесарии. Потом служил в Пруссии. Служба надоела, и я стал скитаться, как цыган. Вояжировал я по Франции, Гишпании, по Италии. Соскучился и там. Дай, думаю, проберусь в Россию – страна неведомая, обычаи мне незнакомые. И вот я уже пять лет в России. Русский язык, хоть и труден он, но мне дался скоро, и видите, что я говорю, как русский. Много за это время я успел перечитать по-русски, многое из Державина наизусть знаю… Но стал я и в России скучать… Не знаю, где и деваться. И надумал я закатиться в Турцию, только не знаю, каким путем. Хотелось бы вот так, по этому синему морю, да боюсь, что опять Россия начнет войну с Турцией, и тогда я не знаю, как и быть.

Он замолчал. Далеко в море белели паруса.

– Вон под теми бы парусами и улететь далеко-далеко, – продолжал он задумчиво, – недаром Милашевич называет меня мечтателем… Может быть, это и правда… Но меня всегда тянет к чему-то неведомому…

– И вам никогда не жаль расставаться? – тихо спросила молодая женщина.

– С кем?

– Ну… со знакомыми… с родными…

– У меня нет родных, один отец, да и с тем я чуть ли не с детства не видался.

– А друзья? – спросила еще тише.

– Какие у бродяги друзья!

– Ну… хоть бы Милашевич.

– Милашевич добрый малый, только… да что об этом говорить! Я ведь отпетый.

Занятый своими собственными думами, он ничего не замечал. Между тем Ляпунова, нервно теребя свой платок, с трудом удерживалась, чтоб не заплакать.

– А разве вы никого не любили? – спросила она чуть, слышно.

– Э! Добрая Марья Дмитриевна, эта роскошь не для бродяг.

Он машинально поднимал с земли камни и сбрасывал их с обрыва. Брошенные камни, стремительно низвергаясь по отвесу, срывали на пути другие камни, и все это с грохотом падало в море.

Вдруг ему показалось, что около него кто-то тихо всхлипывает. Подняв голову, он увидел, что Ляпунова, припав лицом к платку, беззвучно рыдала.

– Марья Дмитриевна, что с вами? – испуганно спросил он.

Молодая женщина не отвечала. Только голова ее и плечи подрагивали.

– Ради Бога! Марья Дмитриевна! Вам нездоровится.

Он хотел было отнять ее руки от лица, но она еще с большей силой припала к ним и продолжала плакать.

– Дорогая! Марья Дмитриевна!

– Оставьте меня! Вам никого не жаль…

– Милая! Добрая моя, я не знал, я не смел…

– Поезжайте в Турцию!.. Там найдете себе турчанку…

Бледный, с дрожащими губами, он вскочил на ноги, в одно мгновение поднял с земли рыдающую женщину и понес ее, сам не зная куда, осыпая поцелуями ее плечи и щеки…

– Милый! Милый!.. Разве ты не видел…

Море продолжало с ровным, гармоническим рокотом набегать на скалистый берег, чайки кричали, белые паруса убегали все дальше, дальше…