Текст книги "Авантюристы"

Автор книги: Даниил Мордовцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Мордовцев Даниил Лукич

Авантюристы

Историческая повесть времени царствования Екатерины II

I. ДОНОС

Летом 1783 года князь Потемкин, следуя из Петербурга в только что приобретенный от Турции Крым, заехал в гости к Зоричу, бывшему фавориту «Семирамиды Севера», в знаменитый Шклов, подаренный ему императрицею.

Зорич с величайшими почестями принял могущественного временщика в своем роскошном дворце, в котором три года тому назад он принимал коронованных гостей, императрицу Екатерину Алексеевну и австрийского императора Иосифа II. Потемкин, для которого Зорич уже перестал быть соперником, своею любезностью старался показать, что все прошлое забыто.

Высокому гостю отведены были те именно комнаты, в которых останавливалась Екатерина, и он скоро отправился на свою половину, чтобы отдохнуть с дороги после представления местных властей. Вид из отведенных ему апартаментов был великолепный: под горою, на которой стоял дворец, протекал Днепр, широкою лентою расстилавшийся вправо и влево и исчезавший за далекими гористыми берегами; за Днепром темнел зеленый бор и Дымчатая даль терялась в бесконечности. Во всем ландшафте было что-то тихое, успокаивающее.

– Нет, мне бы этого не довольно было после всего того, что было, – как бы про себя сказал князь, задумчиво стоя у окна. – А может, он ждет еще, надеется… Напрасно! Я знаю ее – вон с глаз, вон из сердца… Орлов, Понятовский, Зорич и другие давно забыты… Один я держусь.

Он отошел от окна и хотел позвонить, как в комнату вошел дежурный адъютант.

– Ты что? – спросил князь.

– Какой-то еврей просит аудиенции у вашей светлости, – отвечал адъютант.

– Что ему нужно?

– Не говорит ваша светлость.

– Так прогнать его, если не хочет сказать.

– Он говорит, что имеет сообщить, и только лично вашей светлости, величайшую тайну, государственной важности, говорит.

– Какую-нибудь кляузу.

– Не могу знать, ваша светлость… Клянется и дрожит весь.

– Ну, пусть войдет.

Адъютант вышел, а через минуту в дверях показался старый еврей, с длинными пейсами. Он робко поклонился, чуть не до земли, и, словно по горячим угольям, сделал несколько нерешительных шагов.

– Ты что хотел сообщить мне? – спросил князь.

Еврей вынул из бокового кармана бумажник, торопливо пошарил в нем и дрожащими руками подал князю сторублевую ассигнацию.

– Что это? – спросил Потемкин, брезгливо отстраняясь от бумажки.

– Ассигнация, ваша пресветлость.

– Что ж из того, что Ассигнация?

– А узнает ваша светлость– настоящая она, или фальшивая?

Потемкин взял бумажку и стал ее внимательно разсматривать.

– Это настоящая, – сказал он, наконец: – вот и подписи сенаторов, и знаки.

Еврей более смелыми шагами подошел к князю.

– Ну, что же тут? – спросил последний. – Покажи, где фальшь?

– Изволь, ваша пресветлость, прочесть слово "ассигнация".

Потемкин поднес бумажку к глазам.

– Ну, что-ж! ясно напечатано: „Ассигнация". Еврей лукаво улыбнулся и смело посмотрев

глаза всесильному вельможе: он понял, что заинтересовал его таинственностью.

– И мне казалось, что ясно, ваша пресветлость, – улыбнулся еврей: а вот на тысячу серебряных карбованцев меня и разорили на этих бумажках.

– Где же фальшь? – уже нетерпеливо спросил Потемкин.

– А в том фальшь, ваша пресветлость, что здесь напечатано не Ассигнация, а Ассигиация.

– Как, Ассигиация?

– Так точно, ваша пресветлость, заместо наш напечатано иже.

Князь снова стал разсматривать бумажку.

– И точно, я сам теперь вижу, – сказал он, разсматривая бумажку на свет.

Он подошел к столу, раскрыл лежащей на нем портфейль и достал оттуда другую сторублевую бумажку. Сравнив ее с принесенною евреем, он сказал:

– Да, теперь я все вижу: моя—настоящая, а твоя– фальшивая: на моей не иже, а наш. Где ты ее взял?

– А здесь, ваша пресветлость, в замке.

– Как! у Зорича? – и по лицуПотемкина скользнул не-то свет не-то тень.

– Нет, ваша светлость, не у господина генерала Семена Гавриловича, а у его карлы… Если вашей светлости угодно, я вам через полчаса принесу несколько тысяч.

Потемкин быстро заходил по комнате.

– Кто же их делает? – спросил он, остановившись перед евреем.

– Если б бедный еврей знал кто, он бы сейчас доложил вашей пресветлости.

– Так кто же их пускает в обращение?

– А пускает их, ваша светлость, камердинер его сиятельства, графа Зановича, и карлы его превосходительства, генерала Зорича.

Потемкин опять заходил по комнате. Еврей не спускал глаз с его мужественной фигуры.

– Хорошо, посмотрим, – сказал как бы про себя князь.

Он подошел к столу, открыл стоявшую на нем шкатулку и вынул из нее горсть золота. Затем он сложил из него на столе несколько колонок.

– Возьми это. Тут ровно тысяча, – сказал он еврею, внимательно следившему за складыванием золотых колонок. – Променяй их на фальшивые ассигнации и завтра же привези их ко мне в Дубровну. Знаешь?

– Знаю, ваша пресветлость.

– Бери же.

К еврею снова воротилась робость. Он, словно бы крадучись, боязливо подошел к столу, нагнулся к золотым колонкам, точно хотел их понюхать или полизать, опытным глазом пересчитал червонцы, достал из кармана кожаную сумку и колонку за колонкой осторожно, без всякого звону, переложил золото в свою мошну.

– Ступай же. Завтра я жду тебя в Дубровне, – сказал Потемкин, когда еврей бережно положил мошну в карман. – Смотри же, никому ни слова!

– Слушаю, ваша пресветлость.

– Иди же.

Еврей хотел поцеловать край княжеского кафтана, но Потемкин быстро отошел.

– Не надо.

Еврей низко поклонился и подвинулся к двери, не оборачиваясь к ней лицом.

– Постой! Как тебя зовут?

– Берком Изаксоном, ваша пресветлость.

– Хорошо. Ступай.

Еврей беззвучно выскользнул за дверь, точно вор, и так же беззвучно притворил ее. Потемкин остался один. Открытие, сделанное евреем, поразило его.

Так вот откуда эти новые дворцы, эта царственная? роскошь! Со всего света стекаются сюда ласкатели и прихлебатели, да еще какие! Графы, князья, дети султанов… Графы Зановичи, друзья и приятели Казановы, Вольтера и Даламбера… А этот князь Изан-бей? Он султанов племянник, а живет на хлебах у Зорича, как и эти же Зановичи…

– Вот порадую матушку императрицу!.. Бывший ее; фаворит и мой совместник – фальшивый монетчик!.. Да полно, он ли? Надо это дело хорошенько расследовать… Уж не Зановичи ли это? Они теплые ребята: недаром, говорят, в Венеции за их жульничество публично, через палача, повешены были их портреты, когда они сами поторопились улизнуть из рук правосудия… То-то обрадую матушку императрицу… Хорош паренек!..

Потемкин нетерпеливо грыз ногти, что было признаком волнения.

– Но как же это сделать? Подумают, что я из ревности хочу упечь своего совместника… Нет, надо это осторожно обделать, да по горячим следам ловить зверя… Нужен обыск, а при мне это делать неудобно: за гостеприимство да обыск!.. Надо уехать осторожнее отсюда, но как? Какую причину показать? А уехать беспричинно – подозрение возбудишь, тогда и концы в воду спрячут…

Он заходил по комнате. Невозможность найти причину немедленного отъезда бесила его. Наконец он решился и позвонил. Вошел адъютант.

– Я сейчас должен оставить Шклов, – сказал Потемкин, продолжая ходить по комнате, – распорядись насчет лошадей.

– Слушаю, ваша светлость, – был ответ.

– Только не на могилевский тракт, а на смоленский, – пояснил светлейший.

Адъютант выразил безмолвное удивление.

– Я еду на несколько дней к себе, в Дубровну, – отвечал князь на безмолвный вопрос адъютанта, – мне сегодня нездоровится, и я бы был плохим гостем у нашего хлебосольного хозяина… Пойди поблагодари его за гостеприимство и извинись за меня.

– Слушаю-с.

– Да скажи генералу, что, как только я получу облегчение от болезни, я приеду к нему тотчас, а уж от него проеду в Крым.

Через полчаса шестерка лучших коней Зорича мчала всесильного временщика по дороге к Дубровне, по тракту на Смоленск. За ним скакал губернатор и другие власти, не понимая, в чем дело, но вполне уверенные, что любимцу императрицы пришла какая-нибудь блажь в голову… Но какая, этого никто не знал, хотя каждый трепетал за свою шкуру.

II. ФАЛЬШИВЫЕ АССИГНАЦИИ

На другой день в приемной зале потемкинского дома в Дубровне местные власти ожидали выхода князя. Были тут и могилевский губернатор Николай Богданович Энгельгардт, и предводитель дворянства, и некоторые из помещиков.

В это время к крыльцу подъехала почтовая телега тройкой и из нее вышел знакомый уже нам еврей, Берко Изаксон, весь в пыли. Торопливо отряхнув с себя пыль, он взошел на крыльцо мимо стоявших там часовых и смело вступил в приемную. Адъютант узнал его.

– А! Берко! И ты к его светлости? – обратился к нему губернатор.

– Так точно, ваше превосходительство.

– А отчего не ко мне? Ведь я твой губернатор.

Еврей несколько замялся:

– Извините, ваше превосходительство… Я до самих, до светлейшего… У меня государственной важности дело… Сами их пресветлость знают…

– А-а! – протянул губернатор.

– Он и вчера был у светлейшего, – пояснил адъютант. – Доложить? – спросил он еврея.

– Прошу пана… Прошу, ваше превосходительство…

Адъютант прошел в кабинет и через минуту воротился.

– Его светлость ждет, – обратился он к еврею.

Когда Изаксон вошел в кабинет, то увидел, что Потемкин лежит на диване и рассматривает большую карту, растянутую у дивана на полу. То была карта Крыма и Черного моря.

Еврей низко поклонился.

– Ну что, достал? – спросил Потемкин.

– Достал, ваша светлость.

– А сколько?

– О, много, очень много.

И еврей, вынув из-за пазухи толстую пачку, обернутую бумагой, достал из нее сверток сторублевых ассигнаций и робко поднес их князю.

– А! Все новенькие…

– Прямо с завода, ваша пресветлость.

– Хорошо, положи на стол.

Еврей исполнил приказание и остановился в нерешительности.

– А дозволит мне светлейший князь еще доложить? – заговорил он робко, заметив, что Потемкин как бы забыл про деньги и весь сосредоточился на лежащей перед ним на полу карте.

– Что? – спросил он рассеянно. – По этому же делу?

– По этому, ваша светлость.

– Ну?

– Изволите видеть, светлейший князь… Сегодня ночью младший граф Занович и учитель Салморан куда-то тайно уехали…

– Как? Куда? – удивился князь.

– Должно быть, в Москву, а то и за границу… Я догадываюсь, не проведали ли они чего…

– Может быть, ты был неосторожен?

– О нет, ваша светлость! Я осторожнее кошки. А их, кажется, напугал отъезд вашей светлости.

– Так ты говоришь, что уехал младший Занович?

– Так точно, ваша пресветлость, и с ним Салморан.

– Этот кто ж?

– Он же в Шклове учителем, ваша пресветлость, и графам приятель.

– А сам Зорич в Шклове остался?

– Он в Шклове, ваша светлость, он всегда в Шклове.

– Так ты думаешь, они в Москву поехали?

– Наши так говорят, ваша светлость.

– Хорошо, – сказал Потемкин, подумав немного, – если твой извет подтвердится, я тебя не забуду, да и всемилостивейшей государыне о твоем усердии доложено будет. А теперь можешь идти и дожидаться особых распоряжений в Шклове.

– Слушаю, ваша пресветлость.

Когда еврей ушел, Потемкин велел позвать к себе губернатора, который приходился ему сродни.

– Как же это, любезный Николай Богданович, в твоей губернии существует экспедиция государственных бумаг, а ты доселе не донес о том государыне? – спросил князь, приподнимаясь с дивана.

Энгельгардт смотрел на него и не знал, что отвечать.

– Экспедиция, ваша светлость?.. Какая экспедиция?

– Говорю какая: заготовления государственных бумаг.

– Не понимаю, ваша светлость, простите.

– У тебя в губернии делаются ассигнации.

Энгельгардт растерялся было, но скоро оправился:

– Не может быть, ваша светлость!

– А вон посмотри сам, – и Потемкин указал на кипу ассигнаций, что принес еврей.

Энгельгардт взял их в руки и стал рассматривать. Лицо его прояснилось.

– Вы изволите шутить, ваша светлость, – сказал он весело, – это настоящие банковые.

– Нет, не настоящие, государь мой… Есть с тобой сторублевая?

– Помнится, есть.

– А достань да сравни.

Энгельгардт вынул бумажник и достал из него сторублевый билет.

– Вот такая же точно.

– А покажи какая? – спросил Потемкин. Энгельгардт подал.

– Э! Да и у тебя фальшивая, – засмеялся князь, – уж не принадлежишь ли ты, государь мой, к числу фабрикантов?

Энгельгардт совсем смешался.

– Помилуйте, ваша светлость, я всегда служил верой и правдой ее императорскому величеству и за ее интересы готов голову сложить, – сказал он обиженным тоном.

– Так-то так, государь мой, а все ж у тебя ассигнация фальшивая, такая же, как и все эти.

– Я не знаю, – оправдывался растерявшийся губернатор, – это не фальшивая.

Потемкин достал из стола еще одну бумажку и подал ее губернатору.

– Вот настоящая, – сказал он.

Энгельгардт стал сличать.

– Как хотите, ваша светлость, а я никакой между ними разности не нахожу, – говорил он, возвращая бумажку.

– А вот: на моей напечатано ассигнация, а на твоей ассигиация… Вот что, государь мой.

Тут только Энгельгардт понял, в чем дело, и остолбенел: страшное открытие поразило его. Он смекнул, что фальшивыми билетами наводнена вся губерния, если уж и у него, у губернатора, фальшивые в кармане. А тут на столе целая кипа. Между тем он, хозяин губернии, ничего не знает… Это позор. А все этот пархатый жид: не донес ему, а полез прямо к светлейшему… Это его штуки!

В немом смущении он стоял и не знал, куда девать глаза. Лицо его покрылось багровыми пятнами, которые затем заменились мертвенною бледностью.

– Успокойся, – сказал ему Потемкин дружески, – еще не все потеряно… Надо только накрыть птицу в гнезде.

– Да я не знаю, где гнездо, ваша светлость! – смущенно проговорил Энгельгардт.

– А я знаю – в Шклове, и гнездо очень высоко свито, – заметил Потемкин.

– Ужели в замке!

– Может, в замке, может, около замка, только птицы эти в замок летают.

– И Зорич знает об этом гнезде?

– Знает не знает, а яйца из гнезда таскает.

Энгельгардт чуть не вскрикнул:

– Так вот откуда у них миллионы!

Потемкин остановил его.

– Вот что, государь мой, надо тотчас же расставлять силок и ловить птицу на гнезде, – говорил он медленно. – Лишь только я проеду в Могилев, то в ту же минуту поручи уголовной палаты председателю… Кто у вас председатель?

– Малеев, ваша светлость.

– Надежный человек?

– Вполне надежный.

– А умен? Расторопен? Это главное.

– Человек умный… Но отчего бы не мне самому?

– А оттого, государь мой, чтоб не подумали, что в изыскании вины Зорича и его друзей-плутов я велел якобы следовать Энгельгардту, моему родственнику, по моей якобы к Зоричу неприязни.

– Понимаю… Так оно действительно лучше будет.

– Все кончено. Только ты хорошенько внуши этому Малееву, чтоб он в своем следствии не смотрел ни на лица, ни на чины, ни на титулы.

– Понимаю… А ежели, паче чаяния, до самого Зорича что касаться будет?

– Не щади и Зорича, если окажется в подозрении.

– Слушаю.

– Да отряди с ним приличную команду, чтобы оцепить замок… Ты карлов Зоричевых видывал?

– Как же: кто их не знает!

– Они меняли ассигнации, через них действовала экспедиция, а еще показывают на камердинера Зановичева. Знаешь его?

– Знаю и его, – отвечал Энгельгардт, – черненький из итальянцев, с ним из-за границы приехал.

– Да вот еще что: сегодня ночью младший Занович и какой-то там учитель…

– Салморан?

– Да, он… И его знаешь?

– Знаю, ловко в банке играет, правая рука Зорича в сей игре.

– Так видишь ли, государь мой, этот Санморталь, что ли…

– Салморан…

– Ну ладно… Салморан и младший Занович ночью ускакали по московской дороге…

– Ах, плуты!

– То-то, я догадываюсь, не пронюхали ли они.

– Возможно, очень возможно… Не заподозрили ли они чего в вашем внезапном из Шклова отъезде?

– Признаюсь, и меня это беспокоит… Может, они всё следы увезли с собой.

– Так их, ваша светлость, можно еще настигнуть в дороге.

– И я так думаю… Так вот что, государь мой: пошли тотчас же курьера в Москву к главнокомандующему и проси задержать их.

– Слушаю… Только я двух пошлю: одного, чтоб упредил их и донес главнокомандующему, а другого для надзирания за беглецами.

– Ладно… Ступай же!.. А то они, плуты, может, и инструменты для делания ассигнаций захватили собой, а здесь пустое гнездо покинули, хоть и тепленькое, да ни пташек, ни яичек в нем уже нет.

– Возможно… Так уж я постараюсь… Моя оплошность, я и поправить ее должен, чтобы заслужить помилование всемилостивейшей государыни.

И Энгельгардт, раскланявшись, торопливо вышел.

III. ЗОРИЧ В ШКЛОВЕ

Зорич, о котором идет здесь речь, был одною из тех падучих звезд, какие в царствование Екатерины II часто появлялись на придворном горизонте и, пронесшись ярким метеором, исчезали за горизонтом бесследно, оставляя лишь следы в государственном казначействе да в инвентаре государственных имуществ.

Симеон Гаврилович Зорич был родом серб, следовательно, «брат-славянин», поступивший в русскую службу из ненависти к туркам. Турки его и вывели в люди: он отличился в первую турецкую войну, представлен был ко двору и здесь нашел свое счастье… Статный, живой, со смуглым лицом, жгучими южными глазами, он был замечен… И вон он – флигель-адъютант императрицы с 8 июня 1777 года… Яркая звезда показалась; но и это была падучая звезда, как и все предыдущие… Симеон был глуповат, а Потемкин хитер, и падучая звезда серба скоро скатилась с горизонта… Ему пожаловали при увольнении местечко на Днепре, Шклов, с тринадцатью тысячами душ.

И зажил себе серб в своем Шклове по-царски: тринадцать тысяч душ радимичей и кривичей кормят его единственную сербскую душу, есть на что пожить! Но сербской душе скучно быть одной. И вот на зов его, словно бабочки на огонь, полетели с разных концов России и Европы искатели приключений, рыцари наживы и всякая темная сила.

Прежде всех пожаловал к нему братец его по матери, такой же черномазый серб, по фамилии Неранчич. Прежде шлялся он по Европе, прожигал свою молодость в Париже, сорил деньгами и хвастался тем, что его братец обретается у русской императрицы "в случае". Понятно, что через «случай» братца к нему льнули такие светила, как Даламбер и Мармонтель, в чаянии щедрых подачек от "Семирамиды Севера", которая своими подарками да лестью впрягла в свою триумфальную колесницу таких даже брыкливых коней, как Вольтер и Дидро. И вот, протерев глаза своим денежкам, Неранчич является к братцу в Шклов. С ним являются и еще два братца, тоже «братья-славяне», далматинские графы Марко и Аннибал Зановичи. Эти молодцы также прожигали свою молодость и сорили славянскими деньгами во всех столицах и в игорных домах Европы, а когда рассорили все, то стали шулерничать и бродить от одного казино к другому и добродились наконец до того, что в Венеции их накрыли на мошенничестве, и притом очень крупном, но они успели улизнуть из тюрьмы, а вместо них венецианская прокуратура велела палачу публично, на площади Марка, повесить Их портреты, подобно тому, как царь Петр Алексеевич приказал повесить портрет гетмана Ивана Степановича Мазепы, да еще с андреевской лентой через плечо. Младший Занович был иезуитом раньше, оттого и вышел из него гениальный мазурик.[1]Note1
  Плут, мошенник.


[Закрыть] Они знали множество языков, много читали, отлично танцевали и еще лучше владели шпагами и родными ятаганами. Мало того, и они, подобно Неранчичу, были в дружбе с Вольтером и Даламбером и переписывались с этими мировыми светилами ума человеческого. Они были в дружбе и с таким же, как они, пройдохой и землепроходом – со знаменитым Казановой и попали в его «Записки». Бежав из Венеции, милые братцы на время расстались. Марко скоро появился в Потсдаме, называясь Стефаном, господарем албанским, а Аннибал под именем Придислава продолжил свои подвиги во Флоренции. В Потсдаме Марко оплел своим титулом и своим мнимым богатством принца прусского и его супругу, которым он наговорил, что у него триста тысяч червонцев годового дохода и что в его распоряжении находится постоянная тридцатитысячная армия. Впрочем, слава его прежних подвигов проникла в газеты, и мнимого албанского господаря не только изгнали из Потсдама, но выпроводили и из Берлина. Но Марко не унывал даже и тогда, когда прусский король, проведав о его проделках почти при всех европейских дворах, велел задержать опасного бродягу. Марко успел скрыться в Голландии. Там он предъявил рекомендательное письмо венецианского посланника в Неаполе, и перед ним открылись и салоны аристократии, и конторы банкиров. Последние особенно были для него заманчивы. Выманив в несколько месяцев у доверчивых банкиров более трехсот тысяч гульденов, он исчез с этими деньгами, подобно сновидению. Банкиры спохватились, да поздно: лови ветер в поле, щуку в море. Банкиры предъявили свои претензии к рекомендовавшему его венецианскому посланнику, но тот им отвечал, что рекомендательные письма – не кредитивы и он не намерен платить за рекомендованного им, оказавшегося мазуриком. За банкиров вступилось голландское правительство: оно предъявило иск к венецианскому правительству. Венеция отвечала, что она платить не намерена за того, кого она – in effiqie[2]Note2
  Заочно (лат.).


[Закрыть] – публично повесила. Голландия усматривает в этом ответе обиду и объявляет войну Венеции! И только посредничество австрийского императора Иосифа II помирило противников. А виновник всей этой бури, Марко, точно в воду канул…

Нет, не канул в воду: он очутился в Шклове!

Бежав из Голландии с банкирскими гульденами, он, разумеется, пробрался туда, где всего легче живется всякой темной силе, – в Париж… Там судьба столкнула его с таким же молодцом, с Неранчичем, и они махнули в Шклов. В Шклове же очутился и младший Занович, постыдно изгнанный из Флоренции.

Вот кто были друзья и собутыльники Зорича.

Но этого мало. У Зорича проживала еще одна темная личность: родной племянник турецкого султана!

В тот век, в эпоху всевозможных самозванств, когда на всероссийский престол претендовали и крестьянин Богомолов, и каторжник Ханин, и какой-то «брат-славянин» Степан Малый, когда Пугачев отнял у Екатерины почти половину царства, а разные неведомые девки вроде княжон Таракановых и принцесс Владимирских лезли в сестрицы к Пугачеву, когда кавалеры вроде Д'Еона оказывались девками, а девки кавалерами, в это время трудно было разобраться, кто самозванец и кто не самозванец.

Такой таинственный бродяга гостил и у Зорича в Шклове под именем князя Изан-бея, племянника падишаха.

Зорич познакомился с ним еще в Турции, когда находился там в плену. Вся жизнь этого Изан-бея представлялась какою-то таинственною интригою. Говорили, что он – второй сын сестры царствовавшего тогда султана. Он будто бы воспитан был тайно, под чужим именем, ибо по турецким якобы законам сестра султана может иметь в живых только одного сына, а второго, третьего и всех последующих должна душить, как щенят. Но мать Изан-бея будто бы не задушила его, а скрыла. Когда же стали догадываться об его происхождении, то мать, боясь, чтобы ее тайна не дошла до султана, тихонько отправила его в чужие края, где он и прожил несколько лет. Но скоро деньги, которые он вывез из Турции, были прожиты, а новых не присылали; тогда он вспомнил о Зориче и явился к нему в Шклов.

Современник Зорича Лев Николаевич Энгельгардт, сын упомянутого выше губернатора Энгельгардта, в своих «Записках» оставил нам интересные заметки о самом Зориче, о его характере и жизни в Шклове.

Когда Зорич, как выражался Энгельгардт, "выбыл из случая", то ему пожалован был Шклов с тринадцатью тысячами душ. "Первое употребление монаршей милости было то, что он завел в Шклове училище, выписал хороших учителей; в оном и я учился один год. Впоследствии сие училище названо кадетским корпусом, и в нем было до трехсот кадет". Корпусу этому императрица дала привилегию: кончившие в нем кадеты поступали в армию офицерами.

Когда в 1780 году Екатерина предприняла путешествие в новоприобретенный от Польши Белорусский край, она заезжала к Зоричу в Шклов, где и ночевала. Бывший фаворит на славу угощал свою коронованную гостью. Но еще торжественнее был прием государыни, когда она на возвратном пути посетила своего бывшего фаворита вместе с австрийским императором Иосифом II. "Зорич, – говорит Энгельгардт, – к приезду ее построил преогромный дом, богато убранный, выписал из Саксонии фарфоровый сервиз, стоивший более шестидесяти тысяч рублей. Благородные представили пантомиму на театре, бывшем в том же доме, с чрезвычайными декорациями, которых было до семидесяти. Сочинил оную, а также и музыку, костюмы и декорации барон Ванжура, отставной ротмистр австрийской службы. Император его тотчас узнал и объявил сожаление, что он оставил его службу. После ужина был сожжен фейерверк, деланный несколько месяцев артиллерии генерал-майором Петром Ивановичем Мелиссино: павильон из 50 000 ракет был достоин своего мастера и стоил чрезвычайно дорого".

"Ни одного не было барина из России, – говорит Энгельгардт в другом месте, – который бы так жил, как Зорич. Шклов был наполнен живущими людьми всякого рода, звания и наций; многие были родственники и прежние сослуживцы Зорича, когда он служил майором в гусарском полку, и жили на его совершенном иждивении; затем отставные штаб– и обер-офицеры, не имеющий приюта, игроки, авантюристы всякого рода, иностранцы: французы, итальянцы, немцы, сербы, греки, молдаване, турки – словом, всякий сброд и побродяги. Всех он ласково принимал, стол был для всех открыт. Единственно для веселья съезжалось из Петербурга, Москвы и разных губерний лучшее дворянство к 1 сентября, дню его именин, на ярмарки два раза в год, и тогда праздновали недели по две и более. В один раз было три рода благородных спектаклей; между прочим, французские оперы играли княгиня К. А. Долгорукая, генерал-поручица графиня Мелина и прочие соответствующие сим двум особам дамы и кавалеры; по-русски трагедии и комедии – князь П. В. Мещерский с женою и прочие; балет танцевал Д. И. Хорват с кадетами и другими; польская труппа была у него собственная. Тут бывали балы, маскарады, карусели, фейерверки; иногда его кадеты делали военные эволюции, предпринимали катания в шлюпках на воде. Словом, нет забав, которыми бы к себе хозяин не приманивал гостей, и много от него наживались игрою…"

Вот как бывшему фавориту жилось в Шклове на счет дреговичей, северян в кривичей.

Понятно, что в Шклов валила всякая темная сила – самозванцы, беглецы, рыцари темной наживы, все промотавшееся, тунеядствующее, паразитное.

Такая репутация Шклова слишком хорошо была известна при дворе, и в кабинете императрицы, когда докладывал генерал-прокурор Вяземский по уголовным и секретным делам, часто можно было слышать такой разговор между Вяземским и Екатериной:

– Ну, что Александр Алексеевич, нашел сорванца, что казначейство обокрал?

– Нету, матушка государыня, доселе не сыскали.

– Плохо ищете.

– Помилуй, матушка, все мышиные, кажись, норки перерыли.

– И в Москве искали?

– Искали, государыня, как в воду канул; уж думаю, не за границу ли бежал.

– Где за границу! А ты вели Шешковскому поискать его в Шклове.

– И то правда, матушка, велю.

И сорванца действительно находили в Шклове…