Текст книги "Великий раскол"

Автор книги: Даниил Мордовцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

ГлаваVI. Стрелец Онисимко

Архимандрит нашел царя в Грановитой палате. Была еще ночь, но Алексей Михайлович не спал. Последние смутные годы, борьба с Никоном и суд над ним, напряженное преследование раскола, который, по-видимому, рос с поражающей силой, чувствуемая им атмосфера скрытого неповиновения даже в самом дворце лишили его спокойного сна более, чем внешние войны и неудачи. Он стал необыкновенно подозрителен. Потеряв нравственное равновесие, он принимал меры одна другой суровее, не хотел поступиться ничем и был поражаем на каждом шагу своими же собственными мерами. Он видел, что народ от него отшатнулся. Прежде, во время выездов, народ теснился к нему волнами, давил и заглушал его выражениями своего восторга, а теперь народ, видимо, сторонился от него, избегал встречи, чтобы не попасться в руки «волков», рыскавших день и ночь по Москве в погоне за раскольниками и тайными крамольниками.

Царь это видел, волновался и делал новые ошибки и обиды обществу.

И сегодня он плохо спал, ожидая вести о том, как Морозова приняла его волю…

«Все точно сговорились скорее свести меня в могилу», – думал он, сидя в Грановитой палате, окруженный боярами и ожидая возвращения послов от Морозовой.

Царь был в шапке, как он обыкновенно принимал бояр ранним утром. Раннее утро в то время начиналось вскоре после полуночи, ибо в то время люди еще не привыкли проводить за делами и удовольствиями напролет целые ночи и ложились вместе с курами и вставали с курами же. В последние пять лет, что мы не видали Алексея Михайловича, он много изменился и постарел. Ясность взгляда и прозрачность сквозившей в нем души заменились чем-то тусклым, безжизненным. Глаза его глядели прямо и как-то взглядывали пытливо и недоверчиво, как бы выпытывая: что-де там у него на душе?…Лицо как-то осунулось, одряблело; углы губ опали; седина на висках белела словно серебряная мишура…

По бокам его, в отдалении, статуйным образом, стояли бояре. Видно было, что многие из них не выспались, но зевать боялись: зевал один царь и крестил рот рукою Только глаза дьяка Алмаза Иванова чернелись на пергаментном лице, осмысленно переносясь с царя на бояр и с бояр на царя. Видно, что эти рабочие глаза привыкли к бессоннице и начинали свою службу всегда с петухами. Петр Урусов тревожно поглядывал на царя и на дверь. Артамон Сергеевич Матвеев кивал тихо головою, выслушивая какие-то нашептывания князя Юрия Долгорукова.

У царского сиденья, несколько позади, стояли в белых кафтанах и высоких шапках молоденькие, с розовыми щеками, словно херувимчики, рынды и совсем дремали.

Тихо и робко вступил в палату Иоаким и низко поклонился царю и боярам.

– Что, отец архимандрит, винится боярыня? – торопливо проговорил царь, так что дремавшие рынды вздрогнули и попятились.

– Сопротивляется, великий государь.

Архимандрит рванулся было сказать, что боярыня не встала даже перед «царской титлой», но спохватился и замолчал.

Алексей Михайлович как-то беспокойно откинулся на сиденье и передвинул шапку выше на лоб, как будто бы ему стало жарко.

– Так гнушается нами? Не крестится? – спрашивал он с видимым раздражением, подозрительно взглядывая на бояр.

– Не крестится, великий государь. Да и княгиня Авдотья, князя Петра Урусова…

– Ноли, и она там? – перебил Алексей Михайлович.

– Тамотка, великий государь.

Алексей Михайлович глянул на Петра Урусова; он был уверен в его татарской, собачьей верности. Урусов стоял бледный.

– Точно, великий государь, я не нашел жены дома и не знал, где она обретается, – сказал он как бы на немой вопрос царя.

– Княгиня тамотка, – повторил архимандрит.

– Что же она? – спросил царь.

– И она, великий государь, крепко сопротивляется твоему повелению.

Царь взглянул снова на Урусова.

– Не думаю, чтоб было так: слышал я, что княгиня смиренна, не гнушается нашей службы… Но та, сумасбродная, люта.

Урусов молчал. И рынды, и бояре косились на него не то с сочувствием, не то с боязнью. Он вспомнил, что вечером, отсылая жену к сестре предупредить об опасности, он сначала просил свою Дунюшку поскорее воротиться домой; но, когда она на прощанье обняла его и, положив голову на плечо, шептала тихо и нежно: «Петруша, Петрушенька мой, соколик ясный! Что ж будет с нами?» – он отвел от себя лицо ее с заплаканными глазами и почти шепотом сказал: «Княгиня! Послушай, еще аз начну глаголати тебе, ты же внемли словесам Христовым… Он рече в евангелии, свет наш: предадят на сонмы и темницы… не убоитеся от убивающих тело и потом не могущих лише что сотворити…»

Царь сурово задумался и бормотал про себя:

– Тяжко ей бороться со мною, один кто одолеет…

Он поднял голову и окинул глазами бояр; он решился…

– Отогнать ее от дому! – было окончательное решение. – Быть по сему!

Иоаким еще ниже поклонился и вышел, не поднимая головы.

Когда он воротился в дом Морозовой, то первым его делом было собрать всю челядь в передние обширные палаты и повергнуть общему допросу, о сложении перстов.

– Каким крестом вы креститесь? – спросил он, водя своими холодными глазами по рядам челяди «мужска с женска пола».

– Правым крестом! – послышались голоса.

– Подымите руки и сложите персты.

Руки не подымались. Все поглядывали Друг на друга и только переминались на месте, ожидая, кто первый покажет пример. Но никто не решался быть первым.

– Креститесь! – повторил Иоаким свой приказ иным образом.

Стоят и переминаются. Надо начать самому.

– Сице ли креститесь? – поднял он руку. – Так ли?

– Так, так, батюшка!

– Подымите руки!

Руки поднялись, сначала робко, мало, потом все и высоко… Не поднялись только две руки. Иоаким увидел двух женщин, одну молодую, с бледным, красивым лицом и черными глазами, смело глядевшими из-под черного платка, и другую, пожилую, с лицом благодушным и кроткими глазами.

– Как тебя зовут? – обратился он к пожилой, с кроткими глазами.

– Степанидой звали, – отвечало благодушное лицо.

– Степанида Гневная, – подсказал кто-то из челяди.

– Ты как крестишься, Стефанида? – снова обратился к ней Иоаким.

– Вот так, батюшка, как отцы и деды крещивались и как допрежь сево сам государь царь Лексей Михайлыч маливался, – добродушно отвечала Степанида Гневная.

– А тебя как зовут? – обратился Иоаким к младшей.

– Анной, – был ответ.

– Аннушка… Анна Амосовна, – подсказал кто-то из челяди снова.

– Ты как, Анна, крестишься? – продолжал допрос.

– Так, как и Степанида ж.

Иоаким пожал плечами и велел стоявшим у дверей стрельцам отделить от прочих «рабов и рабынь» Морозовой Степаниду Гневную и Анну Амосовну и, распустив остальных, пошел в опочивальню.

Теперь он вошел к молодой боярыне смелее, чем прежде. Морозова продолжала лежать. А Ларион Иванов сидел на лавке, видимо, пересиливая клонивший его голову сон.

– Встань, боярыня! Выслушай стоя царскую титлу и указ! – сказал Иоаким торжественно.

– Не встану; я встаю токмо перед титлою царя небесного, – был тот же ответ упрямой боярыни.

Архимандрит откашлялся и взглянул на Лариона Иванова. Тот стоял навытяжку, ожидая царской титлы. Экое великое дело! Титла царева…

– Великий государь царь Алексей Михайлович всея Русии указать изволил… – громко провозгласил архимандрит и остановился.

– Ну, досказывай, чернец! – кинула слово гордая боярыня.

– Указать изволил: тебя, боярыню Федосью Прокопьевну дочь Морозову, отогнать от дому!

– Только-то? – презрительно улыбнулась боярыня, не переменяя своего положения. – Я сама себя от него и от смрадного боярского сана давно отгнала.

– Не гордись, не гордись, боярыня!

– Ты гордишься своим холопством у царя, а не я.

– То-то не умела ты жить в покорении, но утвердилась в прекословии своем; так полно тебе жить на высоте, сниди долу… Встань и иди отсюда…

Морозова продолжала лежать и только усиленно перебирала четки. Стрельцы из другого покоя робко просовывали в дверь головы, чтобы взглянуть на боярыньку… «Эко лебедушка белая!.. Поди, вить и спрямь святая, и царя не боится… эка красавица!..»

– Встань и иди! – настаивал Иоаким.

– Не пойду… силой, аки мертвую, вынесете, – был ответ упрямицы.

– Ах ты, господи! – Иоаким даже руками ударился об полы.

– И впрямь нести надоть, – посоветовал Ларион Иванов, – долго ль еще короводиться нам тутотка! Вон скоро свет.

В окна уже действительно заглядывало морозное утро. Дождь и снег перестали: ветер дул с полуночи, сиверко. Истомились и стрельцы.

– Позовите рабынь! – приказал им архимандрит. Стрельцы метнулись искать «рабынь» и скоро привели Степаниду Гневную и Анну Амосовну. Те со слезами бросились целовать руки у своей госпожи.

– Полно, полно, голубицы мои! Не плачьте! – с чувством говорила Морозова. – Не плачьте, а радуйтесь за меня… я больше не боярыня: от меня не смердит кровью…

– Матушка наша, святая ты наша! Золот перстень! – плакались «рабыни».

– Сымите ее с ложа и посадите на седалище сие. Иоаким указал на стоящее у постели высокое обитое золотою матернею кресло.

– Сымите меня, голубицы мои! – сказала, в свою очередь, и Морозова. – Я не повинуюсь еретикам, так пущай несут меня силою.

– Что ты, что ты, золот перстень!

– Сымите, други мои, я повелеваю вам! – настаивала боярыня.

«Рабыни» повиновались и бережно усадили свою госпожу в кресло. Иоаким позвал четырех стрельцов, стоявших у дверей. Они робко вошли и поклонились хозяйке.

– Здравствуйте, миленькие! – ласково отвечала она им поклоном.

– Возьмите и несите из дому, – распоряжался Иоаким. Стрельцы нагнулись, осторожно приподняли кресло с молодою боярынею и понесли через все богатые палаты к выходу.

За креслами шла Урусова, повторяя: «Я не отвергнуся тебе, сестрица… Апостол Петр отвергся и, изшед вон, плакася горько, а я не отвергнуся…»

Тут же шли Степанида Гневная и Анна Амосовна и плакали. Иоаким и Ларион Иванов открывали шествие.

Из внутренних покоев показалось испуганное лицо юноши: это был сын Морозовой, Ванюшка, Иван Глебович… Мать не видала его и не оглядывалась: она думала, что он спит…

«На новой лошадке», на иноходце и на черкасском седельце хотел голубчик ноне ехать к Дюрьдиньке в гости, – вспомнилось ей вчерашнее прощание с сыном, – и он, и Дюрдя сиротки теперь, да добро: богородица не нам чета, лучше их, матушка, взростит…»

Ванюшка молча в спину поклонился матери и закрыл лицо руками…

Когда Морозову вынесли на крыльцо, было уже совсем светло и холодный ветер трепал голые ветви деревьев. В доме и на дворе раздались вопли и причитания. На улице, против ворот и дома знаменитой боярыни, тоже толпились любопытствующие и слышались неприязненные возгласы:

– Что это, дневной грабеж! Боярыню из своего дома выбивают! Эки нехристи!

– Матушка! Куда ее несут, голубушку? Хоронить живую, что ли?

На крыльце верная челядь успела накинуть на опальную боярыню с сестрою по теплому платку и по шубейке.

– Прощайте, миленькие! – кланялась Морозова на все четыре стороны. – Молитесь обо мне, за крест хочу пострадать.

– Прощай, матушка боярыня! Молись за нас, грешных!

– Матыньки! Да что ж это такое будет, голубчики? Ноли Литва на нас пришла?

Возгласы неслись со всех сторон, и каждый из этих возгласов, словно порыв ветра, говоря иносказательно, обрывающий листья со старого дуба, отрывал у Алексея Михайловича народную любовь и доверие.

Морозову перенесли через двор и внесли в так называемые людские хоромы.

Войдя в хоромы, Иоаким приказал стрелецкому десятнику подать кандалы. Звук желез, вынимаемых из мешка, заставил Урусову вздрогнуть, но Морозова обратилась к сестре со взором, сияющим радостью.

– Слышь, сестрица! Слышишь, Дунюшка!

– Слышу, сестрица! О-ох!

– Не охай, а радуйся, Дуня милая! То наши новые четки звенят… Ах, как радостно звенят они ко господу!.. Лучше колоколов звонят… Каждый их звоночек слышит ухо Христово, до сердца божия звонят звоночки-те эти…

– Ах, сестрица!

– Так, так, Дунюшка! Это наша молитва, цепи-те, путы Христовы…

Стрелецкий десятник стоял нерешительно, держа в руках железа. Его добродушное лицо с вздернутым носом и вообще мало сформировавшимся профилем заливалось красными пятнами стыда…

– Что ж стоишь? Куй, – хрипло сказал Иоаким.

– Царева воля, заковывай, – повторил и Ларион Иванов, не глядя на Морозову.

– Куй, миленькой! – ободряла десятского Морозова. – Куй, исполняй волю цареву, токмо не при них… Вон отсюда! – крикнула она на архимандрита и на Лариона Иванова. – Вон, Пилаты! При вас, на ваших глазах не обнажу ногу моею, не обнажу, во еже мне и умрети…

Десятский топтался на месте. Урусова припала на колени перед сестрой…

– Изыдите вон! – повторила упрямица.

Иоаким и думный переглянулись. «Надо покориться бесу-бабе», – читалось в глазах думного.

– А без нас дашь себя заковать? – спросил Иоаким.

– Дам, не токмо ноги, но и выю дам заковать. Иоаким и думный, пожимая плечами, вышли в подклеть, оставив сестер с стрельцами.

– Куй, миленькой, – ласково обратилась Морозова к десятскому и, приподняв немного ряску, показала маленькие, в шитых золотом черевичках, ножки и часть полных икор, обтянутых белыми чулками.

Стрелец стал на колени, нагнулся и еще более вспыхнул, покраснели даже уши.

– Куй же, вот мои ноги…

Стрелец пыхтел, не смея взглянуть в лицо арестантке.

– Микола угодник! Эки махоньки ножки… да это робячьи ножки, у робенка словно, – бессвязно и растерянно бормотал он. – Тут и ковать нечего, ничевошеньки… эх!

Морозова горько улыбнулась, а Урусова, припав головой к ручке кресел, тихо всхлипывала:

– Куй, миленькой… Христа ради… для Христа это… Стрелец отчаянно тряхнул волосами и перекрестился…

двумя перстами… У Морозовой глаза блеснули радостью…

– Миленькой! Братец! Куй же! – И она восторженно перекрестила стрельца и его наклоненную, встрепанную голову.

Стрелец дрожащею рукою дотронулся до ноги боярыни, словно до раскаленного железа… Разнял кольцо ножное, обножие железа и дрожащими пальцами обвил это кольцо вокруг ноги повыше щиколотки…

– Прости, матушка… мученица… не я кую, нужда кует… Крестное целование, детки махоньки… Микола угодник… – бормотал он, замыкая обножие.

То же сделал он и с другою ногою, бессвязно бормоча:

– Эки ножки… робячьи… крохотки… эк только ну!.. Уж и служба же проклятая!.. Ах, ножки божьи, ах!..

И он порывисто, крестясь и утирая слезы, припал лицом к закованным им ногам и целовал их, как святыню…

– Матушка! Прости! Святые ножки… молись об нас… помяни раба божия Онисимку-стрельца… ах!

Остальные стрельцы стояли и набожно крестились.

ГлаваVII. Поругание над Морозовой

Через три дня утром, как и семь лет тому назад, на обширном дворе дома Морозовых и на улице, у ворот и против дома, толпились кучи народа: на дворе челядь, рабы и рабыни Морозовой, на улице, за воротами, – толпы любопытствующих и нищих, сопровождавшие всякий выезд знатной боярыни, как было и тогда, семь лет назад, когда Морозова ездила в гости к Ртищевым слушать словесные «накулачки» между Аввакумом и Симеоном Полоцким.

И теперь, по-видимому, ждали выезда Морозовой. На дворе, у крыльца главного подъезда, стояла богатая, известная всей Москве «каптана» Морозихи, украшенная бронзою, «муссиею и серебром и аргамаками многими» карета, запряженная двенадцатью белыми редкими конями с великолепными «гремячими чепьми». Около «каптаны» толпились рабы и рабыни, числом не менее двухсот, ожидая торжественного выхода. На козлах по-прежнему сидел седобородый плотный кучер, боярин не боярин, поп не поп, а что-то очень важное, в высокой меховой шапке с голубым верхом наподобие купола Василия Блаженного, сидел, важно поглядывая на толпу и сплевывая через спесивую губу, и здоровыми ручищами в оленьих рукавицах сдерживал коней, грызших и пенивших слюною блестящие удила. На каждой из лошадей, запряженных цугом, сидело по молоденькому вершнику в высоких шапках с голубыми верхами… Все, решительно все глядело так же торжественно, как и семь лет назад… Не было только Феди юродивого, которого удавили за веру в далекой Мезени, на глазах у толпы…

– Али, родимый, Морозиху ждут, народу-то что натолкалось? – спрашивала оборванная нищенка белобрысого детину из Охотного ряду в шапке таких размеров, что из ее меху можно было бы выкроить три добрых шапки.

– Знамо, Морозиху, не тебя, мочену грушу, – осклабился детина.

– А как же, милой, сказывали, будто ее, боярыню-ту, за двуперстие на цепь посадили, а как стали, сказывают, ноги-ту ейные чепью заковывать, так от ног-ат огнь изыде и стрельцу Онисимке всю бороду опалило…

– Точно опалило, – подхватила торговка-оладейница. – Я в те поры оладьи волокла в Охотный ряд, так видела своими глазыньками, аки бы дым какой на дворе, а на трубе ворона каркала, и уж таково страшно…

– Ах, владычица-предотеча! Что ж Онисимке-то?

– Да что, сказывали в Обжорном ряду: как увидал царь-от осударь Онисимку, да и испужайся и говорит: «Она-де, Морозиха, мученица есть, привезти-де ее ко мне во дворец в золотой каптане…»

В это время с заднего двора выехали простые дровни, покрытые соломкой и запряженные водовозной клячей, и остановились у крыльца людских хором. Клячу вел под уздцы стрелец.

– А дровни-те, родимая, для кого ж будут? – спросила нищенка у оладейницы.

– Не ведаю, милая…

– Дровни-те под тебя, мочена груша, – зубоскалил детина из Охотного ряду.

– Охальник ты, охальник и есть! – обиделась нищенка.

– Пра, баунька, вот те крест татарский! Хотят, чу, везти тебя царю на показ.

– Идет! Идет! – заволновалась улица.

С главного крыльца сходил кто-то, поддерживаемый под руки плачущею старою нянюшкой и мрачным слугою Иванушкою, но только это сходила не Морозова. Видна была наглухо застегнутая соболья шуба да высокая боярская шапка, а, по-видимому, плачущее лицо закрыто было ладонями.

– Боярчонок, боярчонок! – пронеслось в толпе. – Ванюшка, Иван Глебыч Морозов.

– Ах, родимыя! Как он плачет-то, сердешный. Юного Морозова, обливающегося слезами, посадили в каптану и захлопнули дверцы. Иванушка стал на запятках.

– В Кремль, под царские переходы! – крикнул Иванушка кучеру, и каптана двинулась, зазвенев на весь двор «гремячими чепьми».

В этот же момент, гремя другого рода цепями, стрельцы сносили с крыльца людских хором кого-то в нагольном тулупе, прикованного к массивному дубовому стулу… Ропот ужаса прошел в толпе… На дворе послышались вопли и причитания…

Это стрельцы снесли на дровни Морозову и положили на солому. Она была прикована, как цепная собака, массивною цепью за шею. Цепь привинчена была к стулу.

Голова Морозовой закутана была черным шерстяным платком, концы которого спускались на нагольный тулуп, но не прикрывали цепи, тянувшейся от шеи к стулу.

За нею вынесли в таком же одеянии и тоже прикованную к стулу Урусову и положили рядом с сестрою на дровни.

Толпа и на дворе, и за воротами, пропустив блестящую каптану, замерла на месте.

Морозова, загремев цепью и поцеловав ее, высоко подняла правую руку с двумя вытянутыми пальцами.

– Слава тебе, господи! – громко произнесла она. – Яко сподобил меня еси Павловы узы носити.

– О-о-хо-хо! – заохали бабы.

– Кто ж этот, родимая, Павел-то, что она клянет которого? – спросила любознательная нищенка.

– А крутицкий митрополит, краснощекий Павел, видывала? – отвечала оладейница.

– Видывала, родимая, как же.

– Еще он тоже, как и я вот, грешная, смолоду оладейником был, оладьи да блины в Обжорном ряду продавал… Недаром Аввакум-протопоп обличал его: «Павел, гыть, краснощокой, не живал духовно: блинами-де все торговал да оладьями, да как учинился попенком, так по боярским дворам блюда лизать научился…»

– Уж язычок же у Аввакума!

Дровни, сопровождаемые стрельцами, выехали со двора. За ними и рядом с ними толпою следовала челядь и все те массы любопытствующих, которые ожидали пышного выезда боярыни Морозовой. Но это был не тот выезд, к которому привыкли москвичи. Впереди ехала блестящая каптана, громыхавшая дорогой упряжью и поражавшая торжественным шествием, цугом, двенадцати белых аргамаков с вершниками; но за каптаною не следовал никто. Напротив, все массы пораженных небывалым зрелищем москвичей толпились вокруг дровень. По мере движения по московским улицам этого странного поезда к нему присоединялись все большие и большие толпы: портные оставляли свои кроечные столы, сидельцы – свои лавки, ряды и линии, нищие бросали паперти, у которых собирали милостыню, бражники оставляли кружала, на которых бражничали, и все спешило присоединиться к поезду Морозовой. А она лежала на дровнях, высоко поднимала руку с сложенным двуперстным знамением креста и звонко потрясала цепью, прикованною к стулу.

– Смотрите, смотрите, православные! Вот моя драгоценная колесница, а вот чепи драгие… В этой драгоценной колеснице я, коли сподобит господь, достигну рая светлого, а в той каптане, – и она указывала на следовавшую впереди карету свою, – одна была мне дорога, в ад… Молитесь так, православные, вот сицевым знамением!

Страстные речи молодой боярыни, и при такой потрясающей обстановке, жаром и холодом обдавали толпу… Многие испуганно крестились, женщины плакали. Стрельцы, сопровождавшие поезд, шли с потупленными головами: им стыдно было глядеть по сторонам, такое унизительное распоряжение исполняли они!.. «Эх, и распроклятая же собачья служба!» – горько качал головою Онисимко-десятский.

А Урусова, лежа на дровнях рядом с сестрою, часто крестилась и читала псалом: «Помилуй мя боже, по велицей милости твоей и по множеству щедрот твоих…»

Сестер везли в Кремль, под царские переходы. Накануне их из-под стражи водили в Чудов монастырь для увещания. Когда думный Ларион Иванов явился к ним в подклеть людских хором, где они содержались под караулом, и по повелению царя требовал, чтоб сестры шли за ним, куда он поведет их, упрямицы наотрез отказались идти, и тогда Морозову опять понесли в креслах, а Урусова шла за ней следом. Эта процессия наделала много шуму в Москве, хотя происходила ранним утром. Бабы, шедшие на рынки, и крестьяне, привозившие в город сено и дрова, а равно богомольцы, возвращавшиеся от заутрень, с удивлением видели, как холопы, предшествуемые и сопровождаемые стрельцами, несли на креслах какую-то боярыню молоденькую, не то больную, не то бесноватую; только нет, не бесноватая она, потому что всю дорогу она крестилась истово; а другую такую же молодую боярыньку, которая плакала, холопы вели под руки… Оказалось, что их ожидали в Чудовом монастыре, в приемной палате, митрополит крутицкий, «краснощекий Павел из оладейников и блинников», знакомый уже нам архимандрит Иоаким и несколько думных. Павел был главный сыщик по делам раскола, главный «волк». Когда Морозову внесли в палату, то она усердно поклонилась образам, а думным поклонилась высокомерно и презрительно, едва кивнув головой: «малое и худое поклонение сотворила». Но потом она тотчас же села в свое кресло и ни за какие просьбы не хотела встать. «Никогда я не склонюся и не встану перед мучителями моими», – говорила она настойчиво… Павел знал и понимал высокую породу Морозовой и увещал ее тихо, ласково, умолял покориться царю. Боярыня стояла на своем. Павел хотел размягчить ее непреклонную волю напоминанием о сыне. «Христу живу я, а не сыну», – по-прежнему непреклонно отвечала она.

Убеждения не действовали; увещания оказались напрасными. Тогда приступили к допросу,

– Каким ты крестом крестишься?

– Старым, истинным, коим и ты допреж сего крестился, а не никонианскою щепотью.

– Причастишься ли ты хотя по тем служебникам, по коим причащаются великий государь, благоверная царица и царевны?

– Не причащуся! Знаю, что царь причащается по развращенным служебникам Никонова издания.

Митрополит думал поразить ее крутым вопросом, припереть ее, так сказать, к стене.

– Как же ты думаешь о нас всех: ноли мы все, и царь, и освященный собор, и бояре, еретики?

– Враг божий Никон своими ересями, как блевотиною, наблевал, а вы ноне то сквернение его полизаете: явно, что и вы подобны ему, – был бесповоротный ответ.

Урусова отвечала то же… Их снова отправили в подклеть под стражу…

Сегодня вместо ножных желез их приковали за шеи к стульям-колодкам. Это была самая позорящая заковка, собачья, словно собак за шеи ковали. Но Морозова радовалась этой заковке и с благоговением поцеловала холодное железное огорлие цепи, когда Онисимко, весь трепеща, надевал и замыкал его на белой шее боярыньки, а ножные кандалы, сняв с ее «махоньких, робячьих ножек», положил к себе за пазуху, чтоб потом повесить их у себя под образами и молиться на них, как на святыню… Вот к каким результатам приводили суровые преследования!

Сегодня непокорных сестер решили позорно, «с великим бесчестием», провезти по Москве… И вот их везут в Кремль, под царские переходы, чтобы сам царь мог видеть унижение самой крупной сановницы своего государства и чтобы «жестоковыиная ослушница сама «нарочито восчувствовала стыд и раскаяние»… Так понимали тогда сердце человеческое… Чтобы еще более усилить позорность унижения, велено было впереди позорной колесницы-дровней провезти богатую карету Морозовой, в которой она езжала ко двору прежде, и в эту осиротевшую каптану посадить ни в чем не повинного сына непокорной…

Так и сделали.

Но этот-то самый позор, это глумление над ее породой, над богатством, знатностью и женской стыдливостью, это безжалостное стегание по сердцу и всему, что могло быть дорого обыкновенной человеческой душе, это-то и наполняло восторгом и умилением страстную душу Морозовой.

Ей хотелось, чтобы в этом «опозоривании» видели ее все, кто знал ее и завидовал ей в пору ее могущества и славы, и чтобы видели ее в этом «уничижении до зела» даже те, которые любили ее, которые могли скорбеть о ее участи… «Горький вид мой, сие уничижение до зела елеем спасения падут и на их душу, – думалось ей… – Увидят меня в сем уничижении и царь, и молодая царица, и Софьюшка-царевна… Бедная Софьюшка! Воистину ей будет жаль меня, и помолится она о душе своей тети Федосьюшки… Только уж пастилки ей коломенской двухсоюзной не даст тетя Федосьюшка… И Васенька Голицын увидит меня, и Урусов Петр… Бедная Дуня! Не отреклась она от меня, яко Петр… Ах, только свет мой Аввакумушко не увидит меня в уничижении до зела, во славе моей, не увидит, миленькой… В земляной темной темнице сидит он… Да полно, жив ли он уж? Может, и его удавили либо, что хлебец крупичатый, испекли в пещи огненной… А он, Степан Тимофеич, видит меня… И его на цепи везли, что собаку… Да он заслужил, сам каялся… А все же он научил меня страдать со дерзновением… Слышу, слышу я, ветер шумит в липах, а он сидит за железной решеткой и поет:

 
Не шуми ты, мати, зеленая дубравушка,
Не мешай мне, добру молодцу, думу думати»,
 

Когда позорный поезд следовал через Красную площадь, мимо Лобного места, Морозова оглянулась на место казни Стеньки Разина. Там, у Лобного места, на высоком колу все еще торчала голова казненного, не голова, а голый костяк, покрытый снегом… Ей показалось, что из черных глазных впадин на нее смотрели глаза Стеньки, как они смотрели на нее тогда из-под дубовых досок на плахе… На костяке сидела ворона и, оборотившись к Кремлю, каркала…

Когда дровни проезжали Фроловскими, ныне Спасскими, воротами, то на выезде они проехали мимо двух оборванных и, по-видимому, подвыпивших церковников с косичками, которые о чем-то спорили.

– Ты не так, Кузьма, поешь сей стих, – говорил один из них.

– Как не так! Нет, так!

– Сказано, не так! Во как пой: «Сорока, сорока, зе-лё-о-о-ный хвост…»

– «В Чермне море, в Чермне м-о-о-ре…»,

– Что вы тут разорались, бражники! – крикнул на них Онисимко. – Али не видите, кого везут?

Церковники сняли шапки и поклонились с изумлением; Морозова перекрестила их.

В Кремле странный поезд ожидали не меньшие толпы народа. По Москве с быстротою молнии разнесся слух, что в этот день в Кремле будет происходить что-то необыкновенное. Говорили, что будто бы из ссылки воротили и Никона и Аввакума, что Никона будто бы за двоеперстие и за «аллилую-матушку» бог совсем превратил в зверя Навуходоносора; что зверь этот ест мясо и стреляет из пищали по чертям; другие сказывали, что бог превратил его в птицу «баклана» и что когда «баклан» этот стал ловить в Пустозерске рыбу, то Аввакум застрелил его из пищали, и оказалось, что это не «баклан», а сам Никонишко-еретик, только оброс бакланьими перьямми, а ноги у него, у беса, петушьи, и что этого «баклана» будут в Кремле жечь в срубе. Третьи утверждали, что действительно Аввакума воротили из ссылки и что сегодня царь будет всенародно просить у него прощения за «батюшку-аза» и за «матушку-аллилую» и перед всем собором отречется от новых книг и всяких проклятых новшеств и тут же, в Кремле, велит сжечь все новые книги, и вместе с книгами и печатным станком сожгут и всех «хохлов», которые привезли в Москву этот проклятый станок и завели все бесовские новшества; что первым сожгут черномазого Симеошку Полоцкого… Такие вести шли из Обжорного ряда… Охотный же и Сундушный ряды с Ножовою линиею утверждали, напротив, что в Кремль привезут боярыню Морозову, чтобы по новым книгам «отчитывать» ее от старой веры и «совращать» в новую, а ежели она, матушка, устоит, пребудет в старой вере тверда, аки адаман, то тогда проклятые никониане, чтоб «привести» ее в свою веру, будут «расстригать» ее в Успенском соборе; а коли-де она и после этого не «впадет в соблазн», то ее предадут анафеме, а никонианская-де анафема не в анафему, сказать бы просто, плевое дело…

Хотя воображение богословов Обжорного ряда было гораздо, как видите из этого, пламеннее воображения Охотного ряда с Сундушным, однако все ряды и линии единодушно высказывали в этом случае более консервативные мнения, именно: все были против новшеств Никона, против новых книг и «хохлов».

Вот потому-то, ввиду этих необыкновенных слухов, москвичи сегодня и загатили своими телами всю кремлевскую площадь, толкаясь, шумя, ликуя и ругаясь в ожидании чего-то такого, чего не бывало, как и Москва стоит.

Поэтому, когда в Кремле появилась блестящая, запряженная двенадцатью белыми аргамаками каптана Морозовой, толпы так навалили на поезд, что двенадцать вершников, правивших конями, могли очищать себе путь только при помощи длинных кнутов, которыми они хлестали москвичей направо и налево, не разбирая, по каким частям хлесталось выносливое московское тело, по плечам ли, по головам, или по самому рожеству: «побьют-де, не воз навьют»… «за битого-де двух небитых дают»… «тем-де море не погано, что псы налакали, в том-де спине не стыдоба, что кнутом стегали» – такова московская философия исконе бе…

Но москвичи разочаровались… Заглянув в окна каптаны, они увидели, что там, уткнувшись в уголок, сидит какой-то боярчонок, припав лицом к ладоням, и горько-прегорько плачет…

Но когда они оглянулись назад, то с ужасом увидали, что какая-то клячонка тащит жалкие дровнишки и в дровнишках, на соломе, прикованная за шею к колоде, лежит сама Морозиха рядом с сестрою и, потрясая цепью, вопит: