Текст книги "Избранное"
Автор книги: Даниил Хармс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)
Которая мне дочь.
Которую хотите вы
На следующую ночь
Убить и вздернуть на сосне,
Которая стройна,
Чтоб знали звери все вокруг
И целая страна.
А я приказываю вам
Могуществом руки
Забыть Елизавету Бам
Законам вопреки.
ПЕТР НИКОЛАЕВИЧ. Попробуй только запрети,
Я растопчу тебя в минуту,
Потом червонными плетьми
Я перебью тебе суставы,
Изрежу, вздую и верхом
Пущу по ветру петухом.
ИВАН ИВАНОВИЧ. Ему известно все вокруг,
Он повелитель мне и друг,
Одним движением крыла
Он двигает морями,
Одним размахом топора
Он рубит лес и горы
Одним дыханием своим
Он всюду есть неуловим.
ПАПАША. Давай сразимся, чародей,
Ты словом, я рукой.
Пройдет минута, час пройдет,
Потом еще другой,
Погибнешь ты, погибну я,
Все будет тихо там,
Но пусть ликует дочь моя
Елизавета Бам.
15: БАЛЛАДНЫЙ ПАФОС. СРАЖЕНЬЕ ДВУХ БОГАТЫРЕЙ.
ИВАН ИВАНОВИЧ. Сраженье двух богатырей!
Текст – Иммануила Красдайтейрик,
Музыка – Велиопага, нидерландского пастуха,
Движенье – неизвестного путешественника.
Начало обьявит колокол.
Н а с ц е н у в ы н о с я т д в а с т о л и к а.
ГОЛОСА С РАЗНЫХ КОНЦОВ ЗАЛА.
– Сраженье двух богатырей!
– Текст – Иммануила Красдайтейрик,
– Музыка – Велиопага, нидерландского пастуха,
– Движенье – неизвестного путешественника.
– Начало обьявит колокол.
– 30
И будут бегать по тебе
И по твоим рукам
Глухие мыши, а затем
Пустынник таракан.
Ты слышишь, колокол звенит
На крыше бим и бам,
Прости меня и извини,
Елизавета Бам.
З в о н и т к о л о к о л.
ИВАН ИВАНОВИЧ. Сраженье двух богатырей
Окончено.
П е т р а Н и к о л а е в и ч а в ы н о с я т.
16: КУРАНТЫ.
ЕЛИЗАВЕТА БАМ (в х о д я).
Ах, папочка, ты тут. Я очень рада.
Я только что была в кооперативе.
Я только что конфеты покупала.
Хотела, чтобы к чаю был бы торт.
ПАПАША (р а с с т е г и в а я в о р о т).
Фу, утомился как.
ЕЛИЗАВЕТА БАМ. А что ты делал?
ПАПАША. Да... я дрова колол
И страшно утомлен.
ЕЛИЗАВЕТА БАМ. Иван Иванович, сходите в полпивную
И принесите нам бутылку пива и горох.
ИВАН ИВАНОВИЧ. Ага, горох и полбутылки пива,
Сходить в пивную, а оттудова сюда.
ЕЛИЗАВЕТА БАМ. Не полбутылки, а бутылку пива,
И не в пивную, а в горох идти.
ИВАН ИВАНОВИЧ. Сейчас я шубу в полпивную спрячу,
А сам на голову одену полгорох.
ЕЛИЗАВЕТА БАМ. Ах, нет, не надо, торопитесь только,
А то мой папочка устал колоть дрова.
ПАПАША. О, что за женщины, понятия в них мало,
Они в понятиях имеют пустоту.
17: ФИЗИОЛОГИЧЕСКИЙ ПАФОС.
МАМАША (в х о д я). Товарищи. Маво сына эта мерзавка укокосила.
ГОЛОСА. Какая, какая?
И з – з а к у л и с в ы с о в ы в а ю т с я д в е
г о л о в ы.
МАМАША. Эта вот, с такими вот губами.
ЕЛИЗАВЕТА БАМ. Мама, мама, что ты говоришь?
И. И. з а ж и г а е т с п и ч к у.
МАМАША. Все из за тебя евонная жизнь окончилась вничью.
ЕЛИЗАВЕТА БАМ. Да ты мне скажи, про кого ты говоришь.
МАМАША (с к а м е н ы м л и ц о м). Иих, иих, ииих.
ЕЛИЗАВЕТА БАМ. Она с ума сошла.
П а п а ш а д о с т а е т п л а т о ч е к и т а н
ц у е т н а о д н о м м е с т е.
МАМАША. Я каракатица.
Д е к о р а ц и и н а ч и н а ю т в р а щ а т ь с я и з
п е й з а ж а в к о м н а т у. К у л и с ы п о г л о
щ а ю т П а п а ш у и М а м а ш у.
– 32
III
СТАРУХА
– 35
Больше я ничего написать не могу. Я сижу до тех пор, пока не
начинаю чувствовать голод. Тогда я встаю и иду к шкапику, где
хранится у меня провизия. Я шарю там, но ничего не нахожу. Кусок
сахара и больше ничего.
В дверь кто-то стучит.
– Кто там?
Мне никто не отвечает. Я открываю дверь и вижу перед собой
старуху, которая утром стояла во дворе с часами. Я очень удивлен
и ничего не могу сказать.
– Вот я пришла, – говорит старуха и входит в мою комнату.
Я стою у двери и не знаю, что мне делать: выгнать старуху или
наоборот, предложить ей сесть? Но старуха сама идет к моему кре
слу возле окна и садится в него.
– Закрой дверь и запри ее на ключ, – говорит мне старуха.
Я закрываю и запираю дверь.
– Встань на колени, – говорит старуха.
И я становлюсь на колени. Но тут я начинаю понимать всю неле
пость своего положения. Зачем я стою на коленях перед какой-то
старухой? Да и почему эта старуха находится в моей комнате и си
дит в моем любимом кресле? Почему я не выгнал эту старуху?
– Послушайте-ка, – говорю я, – какое право имеете вы распо
ряжаться в моей комнате, да еще командывать мной? Я вовсе не
хочу стоять на коленях.
– И не надо, – говорит старуха, – теперь ты должен лечь на
живот и уткнуться лицом в пол.
Я тотчас исполнил приказание.
Я вижу перед собой правильно очерченные квадраты. Боль в пле
че и правом бедре заставляет меня изменить положение. Я лежал
ничком, теперь я с большим трудом поднимаюсь на колени. Все чле
ны мои затекли и плохо сгибаются. Я оглядываюсь и вижу себя в
своей комнате, стоящего на коленях посреди пола. Сознание и па
мять медленно возвращаются ко мне. Я еще раз оглядываю комнату и
вижу,что на кресле у окна будто сидит кто-то. В комнате не очень
светло, потому что сейчас, должно быть белая ночь. Я пристально
оглядываюсь. Господи! Неужели эта старуха все еще сидит в моем
кресле? Я вытягиваю шею и смотрю. Да, конечно, это сидит старуха
и голову опустила на грудь. Должно быть она уснула.
Я поднимаюсь и прихрамывая подхожу к ней. Голова старухи опу
щена на грудь, руки висят по бокам кресла. Мне хочется схватить
эту старуху и вытолкать ее за дверь.
– Послушайте, – говорю я, – вы находитесь в моей комнате. Мне
надо работать. Я прошу вас уйти.
Старуха не движется. Я нагибаюсь и заглядываю старухе в лицо.
Рот у нее приоткрыт и изо рта торчит соскочившая вставная че
люсть. И вдруг мне делается все ясно: старуха умерла.
Меня охватывает странное чувство досады. Зачем она умерла в
моей комнате? Я терпеть не могу покойников. А теперь возись с
этой падалью, иди разговаривай с дворником и управдомом, объяс
няй им, почему эта старуха оказалась у меня.
Я с ненавистью посмотрел на старуху. А может быть, она и не
умерла? Я щупаю ее лоб. Лоб холодный. Рука тоже. Ну что мне
делать?
Я закуриваю трубку и сажусь на кушетку. Безумная злость под
нимается во мне.
– Вот сволочь! – говорю я вслух.
Мертвая старуха как мешок сидит в моем кресле. Зубы торчат у
нее изо рта. Она похожа на мертвую лошадь.
– Противная картина,– говорю я, но закрыть старуху газетой не
могу, потому что мало ли что может случиться под газетой.
За стеной слышно движение; это встает мой сосед паровозный
машинист. Еще того не хватало, чтобы он пронюхал, что у меня в
комнате сидит мертвая старуха! Я прислушиваюсь к шагам соседа.
Чего он медлит? Уже половина шестого! Ему давно пора уходить.
Боже мой! Он собирается пить чай! Я слышу, как за стенкой шумит
примус. Ах, поскорей ушел бы этот проклятый машинист!
Я забираюсь на кушетку с ногами и лежу. Проходит восемь ми
нут, но чай у соседа еще не готов, и примус шумит. Я закрываю
глаза и дремлю.
Мне снится, что сосед ушел, и я вместе с ним выхожу на лест
ницу и захлопываю за собой дверь с французским замком. Ключа у
меня нет, и я не могу попасть обратно в квартиру. Надо звонить и
будить остальных жильцов, а это уж совсем плохо. Я стою на пло
щадке лестницы и думаю, что мне делать и вдруг вижу, что у меня
нет рук. Я наклоняю голову, чтобы лучше рассмотреть, есть ли у
меня руки, и вижу, что с одной стороны у меня вместо руки торчит
столовый ножик, а с другой стороны – вилка.
Вот,– говорю я Сакердону Михайловичу, который сидит почему-то
тут же, на складном стуле. – Вот видите, – говорю я ему, – какие
у меня руки?
А Сакердон Михайлович сидит молча, и я вижу, что это не нас
тоящий Сакердон Михайлович, а глиняный.
Тут я просыпаюсь и сразу же понимаю, что лежу у себя в комна
те на кушетке, а у окна, в кресле, сидит мертвая старуха.
– 37
– Благодарю вас, – сказал я. – Это очень мило с вашей сторо
ны, но, право, я мог бы и сам.
– Нет, нет, – сказала дамочка, – ступайте на улицу. Что вы
собираетесь купить?
– Видите ли, – сказал я, – я собирался купить полкило черного
хлеба, но только формового, того, который дешевле. Я его больше
люблю.
– Ну, вот и хорошо, – сказала дамочка. – А теперь идите. Я
куплю, а потом рассчитаемся.
И она даже слегка подтолкнула меня под локоть.
Я вышел из булочной и встал у самой двери. Весеннее солнце
светит мне прямо в лицо. Я закуриваю трубку. Какая милая дамоч
ка! Это теперь так редко. Я стою, жмурюсь от солнца, курю трубку
и думаю о милой дамочке. Ведь у нее светлые карие глазки. Просто
прелесть какая она хорошенькая!
– Вы курите трубку? – слышу я голос рядом с собой. Милая да
мочка протягивает мне хлеб.
– О! Бесконечно вам благодарен, – говорю я, беря хлеб.
– А вы курите трубку! Это мне страшно нравится, – говорит ми
лая дамочка.
И между нами происходит следующий разговор:
Она: Вы, значит, сами ходите за хлебом?
Я: Не только за хлебом; я себе все сам покупаю.
Она: А где же вы обедаете?
Я: Обыкновенно сам варю себе обед. А иногда ем в пивной.
Она: Вы любите пиво?
Я: Нет, я больше люблю водку.
Она: Я тоже люблю водку.
Я: Вы любите водку? Как это хорошо! Я хотел когда-нибудь с
вами вместе выпить.
Она: И я тоже хотела бы выпить с вами водки.
Я: Простите, можно вас спросить об одной вещи?
Она: (Сильно покраснев.) Конечно, спрашивайте.
Я: Хорошо, я спрошу вас. Вы верите в бога?
Она: (Удивленно.) В Бога? Да, конечно.
Я: А что вы скажете, если нам сейчас купить водку и пойти ко
мне. Я живу тут рядом.
Она: (Задорно.) Ну что ж, я согласна.
Я: Тогда идемте.
Мы заходим в магазин, и я покупаю поллитра водки. Больше у
меня денег нет, какая-то только мелочь. Мы все время говорим о
разных вещах, и вдруг я вспоминаю, что у меня в комнате, на полу
лежит мертвая старуха. Я оглядываюсь на мою новую знакомую: она
стоит у прилавка и рассматривает банки с вареньем. Я осторожно
пробираюсь к двери и выхожу на улицу. Как раз, против магазина
останавливается трамвай. Я вскакиваю в трамвай, даже не посмот
рев на его номер. На Михайловской улице я вылезаю и иду к Сакер
дону Михайловичу. У меня в руках бутылка с водкой, сардельки и
хлеб.
Сакердон Михайлович сам открыл мне двери. Он был в халате,
накинутом на голое тело, в русских сапогах с отрезанными голени
щами и в меховой с наушниками шапке, но наушники были подняты и
завязаны на макушке бантом.
– Очень рад, – сказал Сакердон Михайлович, увидя меня.
– Я не оторвал вас от работы? – спросил я.
– Нет, нет, – сказал Сакердон Михайлович. – Я ничего не де
лал, а просто сидел на полу.
– Видите ли, – сказал я Сакердону Михайловичу. – Я к вам при
шел с водкой и закуской. Если вы ничего не имеете против, давай
те выпьем.
– Очень хорошо, – сказал Сакердон Михайлович. – Вы входите.
Мы прошли в его комнату. Я откупорил бутылку с водкой, а Са
кердон Михайлович поставил на стол две рюмки и тарелку с вареным
мясом.
– Тут у меня сардельки, – сказал я. – Так, как мы будем их
есть: сырыми или будем варить?
– Мы их поставим варить, – сказал Сакердон Михайлович,– а по
ка они варятся, мы будем пить водку под вареное мясо. Оно из су
па, превосходное вареное мясо!
Сакердон Михайлович поставил на керосинку кастрюльку, и мы
сели пить водку.
– Водку пить полезно, – говорил Сакердон Михайлович, наполняя
рюмки. – Мечников писал, что водка полезнее хлеба, а хлеб это
только солома, которая гниет в наших желудках.
– Ваше здоровье! – сказал я, чокаясь с Сакердоном Михайлови
чем.
Мы выпили и закусили холодным мясом.
– Вкусно, – сказал Сакердон Михайлович. Но в это мгновение в
комнате что-то резко щелкнуло.
– Что это? – спросил я.
Мы сидели и прислушивались. Вдруг щелкнуло еще раз. Сакердон
Михайлович вскочил со стула и, подбежав к окну, сорвал занавес
ку.
– Что вы делаете? – крикнул я.
– 39
тем самым, лишили его возможности вам просто и приятно отказать.
Вы лишили его права выбора, а это свинство. Это неприличный и
бестактный поступок. И спросить человека:"Веруете ли вы в Бога?"
– тоже поступок бестактный и неприличный.
– Ну, – сказал я, – тут уж нет ничего общего.
– А я и не сравниваю, – Сказал Сакердон Михайлович.
– Ну, хорошо, – сказал я,– оставим это. Извините только меня,
что я задал вам неприличный и бестактный вопрос.
– Пожалуйста, – сказал Сакердон Михайлович, – ведь я просто
отказался отвечать вам.
– Я бы тоже не ответил, – сказал я, – да только по другой
причине.
– По какой же? – вяло спросил Сакердон Михайлович.
– Видите ли, сказал я, – по-моему, нет верующих или неверую
щих. Есть только желающие верить и желающие не верить.
– Значит те, кто желают верить, уже заранее не верят ни во
что? – Сказал Сакердон Михайлович. – А те, что желают не верить,
уже во что-то верят?
– Может быть и так, – сказал я. – Не знаю.
– А верят или не верят во что? В Бога? – спросил Сакердон Ми
хайлович.
– Нет, – сказал я, – в бессмертие.
– Тогда почему же вы спросили, верую ли я в Бога?
– Да просто потому,что спросить: "Верите ли вы в бессмертие?"
звучит как-то глупо, – сказал я Сакердону Михайловичу и встал.
– Вы что, уходите? – спросил меня Сакердон Михайлович.
– Да, – сказал я, – мне пора.
– А что же водка? – сказал Сакердон Михайлович, – ведь и ос
талось-то всего по рюмке.
– Ну, давайте допьем, – сказал я.
Мы допили водку и закусили остатками вареного мяса.
– А теперь я должен идти, – сказал я.
– До свидания, – сказал Сакердон Михайлович, провожая меня
через кухню на лестницу. – Спасибо за угощение.
– Спасибо вам, – сказал я, – до свидания. И я ушел.
Оставшись один, Сакердон Михайлович убрал со стола, закинул
на шкап пустую водочную бутылку, надел опять на голову свою
меховую с наушниками шапку и сел под окном на пол. Руки Сакердон
Михайлович заложил за спину и их не было видно. А из-под задрав
шегося халата торчали голые костлявые ноги, обутые в русские са
поги с отрезанными голенищами.
Я шел по Невскому, погруженный в свои мысли. Мне надо сейчас
же пойти к управдому и рассказать ему все. А, разделавшись со
старухой, я буду целые дни стоять около булочной, пока не встре
чу ту милую дамочку. Ведь я остался ей должен за хлеб сорок во
семь копеек. У меня есть прекрасный предлог ее разыскивать. Вы
питая водка продолжала еще действовать, и, казалось, что все
складывается очень хорошо и просто.
На Фонтанке я подошел к ларьку и на оставшуюся мелочь выпил
большую кружку хлебного кваса. Квас был плохой и кислый, и я по
шел дальше с мерзким вкусом во рту.
На углу Литейной какой-то пьяный, пошатнувшись, толкнул меня.
Хорошо, что у меня нет револьвера: я убил бы его тут же на мес
те.
До самого дома я шел, должно быть, с искаженным от злости ли
цом. Во всяком случае, почти все встречные оборачивались на ме
ня.
Я вошел в домовую контору. На столе сидела низкорослая, гряз
ная, курносая, кривая и белобрысая девка и, глядясь в ручное зе
ркальце, мазала себе помадой губы.
– А где же управдом? – спросил я.
Девка молчала, продолжая мазать губы.
– Где управдом? – повторил я резким голосом.
– Завтра будет, не сегодня, – ответила грязная, курносая,
кривая и белобрысая девка.
Я вышел на улицу. По противополжной стороне шел инвалид на
механической ноге и громко стучал своей ногой и палкой. Шесть
мальчишек бежало за инвалидом, передразнивая его походку.
Я завернул в свою парадную и стал подниматься по лестнице. На
втором этаже я остановился; противная мысль пришла мне в голову
ведь старуха должна начать разлагаться. Я не закрыл окно, а го
ворят, что при открытом окне покойники разлагаются быстрее. Вот
ведь глупость какая! И этот чертов управдом будет только завтра!
Я постоял в нерешительности несколько минут и стал подниматься
дальше.
Около двери в свою квартиру я опять остановился. Может быть,
пойти к булочной и ждать там ту милую дамочку? Я бы стал умолять
ее пустить меня к себе на две или три ночи. Но тут я вспоминаю,
что сегодня она уже купила хлеб и, значит, в булочную не придет.
Да и вообще из этого ничего бы не вышло.
Я отпер дверь и вошел в коридор. В конце коридора горел свет,
и Марья Васильевна, держа в руке какую-то тряпку, терла по ней
другой тряпкой. Увидев меня, Марья Васильевна крикнула:
– Ваш шпрашивал какой-то штарик!
– Какой старик? – сказал я.
– 41
– Теперь мы с тобой расчитаемся, – сказал я. У меня возник
план, к которому обыкновенно прибегают убийцы из уголовных рома
нов и газетных проишествий; я просто хотел запрятать старуху в
чемодан, отвезти за город и опустить в болото. Я знал одно такое
место.
Чемодан стоял у меня под кушеткой. Я вытащил его и открыл. В
нем находились какие-то вещи: несколько книг, старая фетровая
шляпа и рваное белье. Я выложил все это на кушетку.
В это время громко хлопнула наружная дверь, и мне показалось,
что старуха вздрогнула.
Я моментально вскочил и схватил крокетный молоток.
Старуха лежит спокойно. Я стою и прислушиваюсь. Это вернулся
машинист, я слышу, как он ходит у себя по комнате. Вот он идет
по коридору на кухню. Если Марья Васильевна расскажет ему о моем
сумашествии, это будет нехорошо. Чертовщина какая! Надо и мне
пойти на кухню и своим видом успокоить их.
Я опять перешагнул через старуху, поставил молоток возле са
мой двери, чтобы, вернувшись обратно, я бы мог, не входя еще в
комнату, иметь молоток в руках, и вышел в коридор. Из кухни нес
лись голоса, но слов не было слышно. Я прикрыл за собой дверь в
свою комнату и осторожно пошел на кухню: мне хотелось узнать, о
чем говорит Марья Васильевна с машинистом. Коридор я прошел быс
тро, а около кухни замедлил шаги. Говорил машинист, по-видимому,
он рассказывал что-то, случившееся с ним на работе.
Я вошел. Машинист стоял с полотенцем в руках и говорил, а Ма
рья Васильевна сидела на табурете и слушала. Увидя меня, маши
нист махнул мне рукой.
– Здравствуйте, здравствуйте, Матвей Филиппович, – сказал я
ему и прошел в ванную комнату. Пока все было спокойно. Марья
Васильевна привыкла к моим странностям и этот последний случай
могла уже и забыть.
Вдруг меня осенило: я не запер дверь. А что, если старуха вы
ползет из комнаты?
Я кинулся обратно, но во-время спохватился и, чтобы не испу
гать жильцов, прошел через кухню спокойными шагами.
Марья Васильевна стучала пальцем по кухонному столу и говори
ла машинисту:
– Ждорово! Вот это ждорово! Я бы тоже швиштела!
С замирающим сердцем я вышел в коридор, и тут же, чуть не бе
гом, пустился к своей комнате.
Снаружи все было спокойно. Я подошел к двери, и приотворив
ее, заглянул в комнату. Старуха по-прежнему спокойно лежала,
уткнувшись лицом в пол. Крокетный молоток стоял у двери на преж
нем месте. Я взял его, вошел в комнату и запер за собой дверь
на ключ. Да, в комнате определенно пахло трупом. Я перешагнул
через старуху, подошел к окну и сел в кресло. Только бы мне не
стало дурно от этого, пока еще хоть и слабого, но все-таки уже
нестерпимого запаха. Я закурил трубку. Меня подташнивало, и не
много болел живот.
Ну что же я так сижу? Надо действовать скорее, пока эта ста
руха окончательно не протухла. Но, во всяком случае, в чемодан
ее надо запихать осторожно, потому что как раз тут-то она и мо
жет тяпнуть меня за палец. А потом умирать от трупного заражения
– благодарю покорно!
– Эге! – воскликнул я вдруг. А интересуюсь я: чем вы меня
укусите? Зубки-то ваши вон где!
Я перегнулся в кресле и посмотрел в угол, по ту сторону окна,
где, по моим расчетам, должна была находиться вставная челюсть
старухи. Но челюсти там не было. Я задумался: может быть мертвая
старуха ползала у меня по комнате, ища свои зубы? Может быть,
даже нашла их и вставила себе обратно в рот?
Я взял крокетный молоток и пошарил им в углу. Нет, челюсть
пропала. Тогда я вынул из камода толстую байковую простыню и по
дошел к старухе. Крокетный молоток я держал наготове в правой
руке, а в левой я держал байковую простыню.
Брезгливый страх к себе вызывала эта мертвая старуха. Я при
поднял молотком ее голову: рот был открыт, глаза закатились
кверху, а по всему подбородку, куда я ударил ее сапогом, рас
ползлось большое темное пятно. Я заглянул старухе в рот, нет,
она не нашла свою челюсть. Я опустил голову. Голова упала и
стукнулась об пол.
Тогда я расстелил на полу байковую простыню и подтянул ее к
самой старухе. Потом ногой и крокетным молотком я перевернул
старуху через левый бок на спину. Теперь она лежала на простыне.
Ноги старухи были согнуты в коленях, а кулаки прижаты к плечам.
Казалось, что старуха, лежа на спине, как кошка, собирается за
щищаться от нападающего на нее орла! Скорее, прочь эту падаль!
Я закатал старуху в толстую простыню и поднял ее на руки. Она
оказалась легче, чем я думал. Я опустил ее в чемодан и попробо
вал закрыть крышкой. Тут я ожидал всяких трудностей, но крышка
сравнительно легко закрылась. Я щелкнул чемоданными замками и
выпрямился.
– 43
По платформе два милиционера ведут какого-то гражданина в пи
кет. Он идет, заложив руки за спину и опустив голову.
Поезд трогается. Я смотрю на часы: десять менут восьмого. О,
с каким удовольсвием спущу я эту старуху в болото! Жаль только,
что я не захватил с собой палку, должно быть, старуху придется
подталкивать.
Франт в розовой косоворотке нахально разглядывает меня. Я по
ворачиваюсь к нему спиной и смотрю в окно.
В моем животе происходят ужасные схватки; тогда я стискиваю
зубы, сжимаю кулаки и напрягаю ноги.
Мы проезжаем Ланскую и Новую Деревню. Вон мелькает золотая
верхушка Буддийской пагоды, а вон показалось море.
Но тут я вскакиваю и, забыв все вокруг, мелкими шажками бегу
в уборную. Безумная волна качает и вертит мое сознание...
Поезд замедляет ход. Мы подъезжаем к Лахте. Я сижу, боясь по
шевелиться, чтобы меня не выгнали на остановке из уборной.
– Скорей бы он трогался! Скорей бы он трогался!
Поезд трогается, и я закрываю глаза от наслаждения. О, эти
минуты бывают столь же сладки, как мгновения любви!
Все силы мои напряжены, но я знаю, что за этим последует
страшный упадок.
Поезд опять останавливается. Это Ольгино. Значит опять эта
пытка!
Но теперь это ложные позывы. Холодный пот выступает у меня на
лбу, и легкий холодок порхает вокруг моего сердца.
Я понимаюсь и некоторое время стою, прижавшись головой к сте
не. Поезд идет, и покачивание вагона мне очень приятно.
Я собираю все свои силы и, пошатывась, выхожу из уборной.
В вагоне нет никого. Рабочий и франт в розовой косоворотке,
видно, слезли в Лахте или в Ольгино. Я медленно иду к своему
окошку.
И вдруг я останавливаюсь и тупо гляжу перед собой. Чемодана,
там где я его оставил, нет. Должно быть, я ошибся окном. Я пры
гаю к следующему окошку. Чемодана нет. Я прыгаю назад, вперед, я
пробегаю вагон в обе стороны, заглядываю под скамейки, но чемо
дана нигде нет.
Да разве тут можно сомневаться? Конечно, пока я был в уборной
чемодан украли. Это можно было предвидеть!
Я сижу на скамейке с вытаращенными глазами и мне почему-то
вспоминается, как у Сакердона Михайловича с треском отскакивала
эмаль от раскаленной кастрюли.
– Что же получилось? – спрашиваю я сам себя. – Ну, кто теперь
поверит, что я не убивал старуху? Меня сегодня же схватят, тут
или в городе на вокзале, как того гражданина, который шел, опус
тив голову.
Я выхожу на площадку вагона. Поезд подходит к Лисьему носу.
Мелькают белые столбики, ограждающие дорогу. Поезд останавлива
ется. Ступеньки моего вагона не доходят до земли. Я соскакиваю и
иду к станционному павильону. До поезда, идущего в город еще
полчаса. Я иду в лесок, вот кустики можжевельника, за ними меня
никто не увидит. Я направляюсь туда.
По земле ползет большая зеленая гусеница. Я опускаюсь на колени
и трогаю ее пальцами. Она сильно и жилисто складывается несколь
ко раз в одну и в другую сторону.
Я оглядываюсь. Никто меня не видит. Легкий трепет бежит по
моей спине.
Я низко склоняю голову и негромко говорю:
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки
веков. Аминь...
................................................................
................................................................
На этом я временно заканчиваю свою рукопись, считая, что она
и так уже достаточно затянулась.
Конец мая и первая половина июня
1939 года
– 34
" ... и между нами происходит
следующий разговор."
К. Гамсун
На дворе стоит старуха и держит в руках стенные часы. Я про
хожу мимо старухи, останавливаюсь и спрашиваю ее:
– Который час?
– Посмотрите, – говорит старуха. Я смотрю и вижу, что на ча
сах нету стрелок.
– Тут нет стрелок, – говорю я.
Старуха смотрит на циферблат и говорит мне:
– Сейчас без четверти три.
– Ах, так. Большое спасибо, – говорю я и ухожу.
Старуха кричит мне что-то вслед, но я иду не оглядываясь. Я
выхожу на улицу и иду по солнечной стороне. Весеннее солнце
очень приятно. Я иду пешком, щурю глаза и курю трубку. На углу
Садовой мне попадается навстречу Сакердон Михайлович. Мы здоро
ваемся, останавливаемся и долго разговариваем. Мне надоедает
стоять на улице, и я приглашаю Сакердона Михайловича в подваль
чик. Мы пьем водку, закусываем крутым яйцом с килькой, потом
прощаемся, и я иду дальше один.
Тут я вдруг вспоминаю, что забыл дома выключить электрическую
печку. Мне очень досадно. Я поворачиваюсь и иду домой. Так хо
рошо начался день, и вот уже первая неудача. Мне не следовало
выходить на улицу.
Я прихожу домой, снимаю куртку, вынимаю из жилетного кармана
часы и вешаю их на гвоздик; потом запираю дверь на ключ и ложусь
на кушетку. Буду лежать и постараюсь заснуть.
С улицы слышен противный крик мальчишек. Я лежу и выдумываю
им казни. Больше всего мне нравится напустить на них столбняк,
чтобы они вдруг перестали двигаться. Родители растаскивают их по
домам. Они лежат в своих кроватках и не могут даже есть, потому
что у них не открываются рты. Их питают искусственно. Через не
делю столбняк проходит, но дети так слабы, что еще целый месяц
должны пролежать в постелях. Потом они начинают постепенно выз
доравливать, но я напускаю на них второй столбняк, и они все
околевают.
Я лежу на кушетке с открытыми глазами и не могу заснуть. Мне
вспоминается старуха с часами, которую я видел сегодня во дворе,
и мне делается приятно, что на ее часах не было стрелок. А вот
на днях я видел в комиссионном магазине отвратительные кухонные
часы, и стрелки у которых были сделаны в виде ножа и вилки.
Боже мой! Ведь я еще не выключил электрической печки! Я вска
киваю и выключаю ее, потом опять ложусь на кушетку и стараюсь
заснуть. Я закрываю глаза. Мне не хочется спать. В окно светит
весеннее солнце, прямо на меня. Мне становится жарко. Я встаю и
сажусь в кресло у окна.
Теперь мне хочется спать, но я спать не буду. Я возьму бумагу
и перо и буду писать. Я чувствую в себе страшную силу. Я все об
думал еще вчера. Это будет рассказ о чудотворце, который живет в
наше время и не творит чудес. Он знает, что он чудотворец и мо
жет сотворить любое чудо, но он этого не делает. Его выселяют из
квартиры, он знает, что стоит ему только махнуть пальцем, и ква
ртира останется за ним, но он не делает этого, он покорно съез
жает с квартиры и живет за городом в сарае. Он может этот сарай
превратить в прекрасный кирпичный дом, но он не делает этого, он
продолжает жить в сарае и, в конце концов, умирает, не сделав за
свою жизнь ни одного чуда.
Я сижу и от радости потираю руки. Сакердон Михайлович лопнет
от зависти. Он думает, что я уже не способен написать гениальную
вещь. Скорее, скорее за работу! Долой всякий сон и лень! Я буду
писать восемнадцать часов подряд!
От нетерпения я весь дрожу. Я не могу сообразить, что мне
делать: мне нужно было взять перо и бумагу, а я хватал разные
предметы, совсем не те, которые мне были нужны. Я бегал по ком
нате: от окна к столу, от стола к печке, от печки опять к столу,
потом к дивану и опять к окну. Я задыхался от пламени, которое
пылало в моей груди. Сейчас только пять часов. Впереди весь
день, и вечер, и вся ночь.
Я стою посредине комнаты. О чем же я думаю? Ведь уже двадцать
минут шестого. Надо писать. Я придвигаю к окну столик и сажусь
на него. Передо мной клетчатая бумага, в руке перо.
Мое сердце еще слишком бьется, и рука дрожит. Я жду, чтобы
немножко успокоиться. Я кладу перо и набиваю трубку.
Солнце светит мне прямо в глаза. Я зажмуриваюсь и трубку
закуриваю.
Вот мимо окна пролетает ворона. Я смотрю из окна на улицу и
вижу, как по панели идет человек на механической ноге. Он громко
стучит своей ногой и палкой.
– Так, – говорю я сам себе, продолжая смотреть в окно.
Солнце прячется за трубу противостоящего дома. Тень от трубы
бежит по крыше, перелетает улицу и ложится мне на лицо. Надо
воспользоваться этой тенью и написать несколько слов о чудотвор
це. Я хватаю перо и пишу:
"Чудотоворец был высокого роста."
– 36
Я быстро поворачиваю к ней голову. Старухи в кресле нет. Я
смотрю на пустое кресло, и дикая радость наполняет меня. Значит,
это все был сон? Но только где же он начался? Входила ли старуха
вчера в мою комнату? Может быть это тоже был сон? Я вернулся
вчера домой, потому, что забыл выключить электрическую печку. Но
может быть, и это был сон? Во всяком случае, как хорошо, что у
меня в комнате нет мертвой старухи, и значит, не надо идти к уп
равдому и возиться с покойником!
Однако, сколько же времени я спал? Я посмотрел на часы: поло
вина десятого, должно быть утра.
Господи! Чего только не приснится во сне!
Я опустил ноги с кушетки, собираясь встать, и вдруг увидел
мертвую старуху, лежащую на полу за столом, возле кресла. Она
лежала лицом вверх, и вставная челюсть, выскочив изо рта, впи
лась одним зубом старухе в ноздрю. Руки подвернулись под тулови
ще, и их не было видно, а из-под задравшейся юбки торчали кост
лявые ноги в белых, грязных шерстяных чулках.
– Сволочь! – крикнул я и, подбежав к старухе, ударил ее сапо
гом по подбородку.
Вставная челюсть отлетела в угол. Я хотел ударить старуху еще
раз, но побоялся, чтобы на теле не остались знаки, а то еще по
том решат, что это я убил ее.
Я отошел от старухи, сел на кушетку и закурил трубку. Так
прошло минут двадцать. Теперь мне стало ясно, что все равно дело
передадут в уголовный розыск, и следственная бестолочь обвинит
меня в убийстве. Положение выходит серьезное, а тут еще удар
этот сапогом.
Я подошел опять к старухе, наклонился и стал рассматривать ее
лицо. На подбородке было маленькое темное пятнышко. Нет, при
драться нельзя. Мало ли что? Может быть, старуха еще при жизни
стукнулась обо что-нибудь? Я немного успокаиваюсь и начинаю хо
дить по комнате, куря трубку и обдумывая свое положение.
Я хожу по комнате и начинаю чувствовать голод все сильнее и
сильнее.
От голода я начинаю даже дрожать. Я еще раз шарю в шкапике,
где хранится у меня провизия, но ничего не нахожу, кроме куска
сахара.
Я вынимаю свой бумажник и считаю деньги. Одиннадцать рублей.
Значит, я могу купить ветчинной колбасы и хлеб, и еще останется
