Текст книги "Бегство в Россию"

Автор книги: Даниил Гранин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

Сквозь щели брони проглядывало что-то испуганное, желающее отделаться от посетителя.

– Раз вы настаиваете, напишите нам. Вы имеете право. Тогда вас вызовут на допрос, и вы сообщите. А так… вы по делу Винтера не проходите.

Это прозвучало предостерегающе.

Адъютант, провожая его к выходу, сказал, что вечером к нему придет товарищ из Москвы.

Товарища звали мудрено – Владислав Вячеславович. Выговорить это Андреа не мог, тогда приезжий предложил звать его Влад.

Совершенно лысый, отчего лицо его казалось голым, блестящим, как головка сыра, тонкие ножки-ручки, круглый животик. У него были плохие зубы, смешное английское произношение. Живой, подвижный, он совсем не походил на сорокалетнего доктора наук, начальника лаборатории. В Варшаве ему дали переводчика. Технических терминов переводчик не знал, путал “генератор” и “генерацию”. Влад попросил убрать его. Начальство отказало, пусть сидит. Влад позвонил в Москву. Переводчика убрали. У Влада был тоненький писклявый голос, когда он ругался, это вызывало улыбку. Ругался он мастерски. О прошлом Андреа и Энн он ничего не знал и не расспрашивал их, ему поручено было составить заключение о товарище Картосе как о специалисте. На третий день он перестал спрашивать, выяснять, они принялись обсуждать задачки и новые данные по быстродействующим схемам, где сам Влад путался, и они наперегонки помогали друг другу. Умственные возможности Картоса приводили Влада в восторг. Он вскакивал, носился по комнате, приседал, хлопал себя по животику, хватал Энн за руки и объяснял ей, что суть настоящего ума не в том, чтобы что-либо увидеть первым, а в том, чтобы установить связь между тем, что известно, и тем, что неизвестно. О Москве, о политике, о советских новостях они не говорили. На женские расспросы Эн, что носят в Москве, куда ходят, Влад бурчал: “Понятия не имею”; похоже, что это была правда; в Варшаве его тоже не интересовали ни город, ни окрестности, ни музыка. Отдыхал он, играя в “картишки”, кроме того отсыпался. По его словам, в Москве он спал не больше пяти часов в сутки. Он советовал Андреа, когда его вызовут в Москву, проситься в авиавоенку: больше денег и возможностей делать стоящие работы. Там хорошее оборудование, хорошие математики, хорошие теоретики.

Он спустился к ним как посланник райской обители, которая ждала их. У посланника были совершенно немыслимые ударения, так что Энн не могла удержаться от смеха. Он добродушно оправдывался; они были первые живые иностранцы, до них он ни с кем не общался, английский был для него языком статей и детективных романов. И Энн и Андрей Георгиевич были для него диковиной, иногда он не мог скрыть своего удивления, что они смеются, напевают, что Энн стирает белье.

Теплым майским воскресеньем втроем они отправились в Лазенки – погулять. Распускались тополя, неистово пели, носились птицы. Никогда в Штатах не чувствовалось такой нежности приходящей весны. Зелень была крохотной, липкой, пахучей. Сама земля набухла соками. Сладострастие жизни скрытно бушевало вокруг. Андреа и Влад увлеченно обсуждали, как можно было бы усилить и услышать токи жизни, бегущие сейчас в стволах, стеблях. Звуки, которыми полна природа, не слышимые человеческим ухом, они же могут зазвучать!.. Влад рассказал, что сейчас идет борьба за создание биофизического института, может, скоро они пробьют решение. “Борются”, “бороться” – мелькало в его речи не впервые. Андреа неясно представлял себе, как это бороться, с кем, что это означает.

– Андрей Георгиевич, дорогой вы мой, борьба – необходимая часть жизни ученого. Без нее невозможно. Бороться надо и внутри лаборатории: с бездельниками, бездарями…

Перед Андреа раскрывалась неизвестная ему боевая жизнь – сражения, схватки. Совсем не тот лабораторный покой, к которому он привык.

– Я тоже пытался… не знаю, как быть дальше… – И Андреа рассказал про свою попытку помочь Винтеру. Не может ли Влад вмешаться?..

Влад изменился в лице.

– Этими делами я не занимаюсь, – холодно сообщил он. – Напрасно вы мне это рассказали. Я вынужден буду сообщить в отчете. Вы уж извините меня, и вы, Эн, – таков порядок. Считайте меня кем угодно… – и он стукнул себя кулаком в грудь, – но это мой долг. Поэтому лучше со мной не надо все эти материи… Я вас предупреждаю. – Тонкий голосок его задрожал, голая голова влажно заблестела, он чуть не плакал.

Энн взяла его руку, стала успокаивать.

Андреа вернулся было к разговору о звуках, но ничего не получилось.

Вечером Андреа сказал Эн:

– Русская душа – что-то особенное, видишь – предупредил, и страдает, и стыдится. А ведь всего лишь честно исполняет обещанное.

XIV

Они приехали в Москву в конце августа. Их поселили в гостинице “Москва”, большой, шумной, переполненной депутатами, иностранцами; на каждом этаже круглые сутки сидели дежурные; работало множество громкоголосых горничных; официантки везли в номера громыхающие коляски с завтраками, обедами, бутылками водки, боржома, шампанского. Здесь много пили, ели, гуляли. Ходили в тюбетейках, женщины – в ярких восточных платьях, все в орденах, медалях, важные, гордые, с папками.

Окна их номера, задернутые толстыми бархатными занавесями, выходили на шумный проспект, день и ночь заполненный ревом машин, гудками. Снова у них не было никаких обязанностей. Кроме акклиматизации, как объяснил прикрепленный к ним лейтенант.

Они накинулись на Москву с жадностью. Они лакомились Москвой, они заходили в кафе “Националь”, наискосок от их гостиницы, там можно было встретить известных поэтов, художников, актеров. Андреа носил с собой словарь. До поздней ночи он сидел за учебником русского языка. Они выстояли огромную очередь в Мавзолей Ленина, потом шли вдоль кремлевской стены, читая доски с золотыми именами великих деятелей революции. Все здесь вызывало восторг и благоговение. Огромный этот город был бедным, но чистым, в нем не было нищих, люди спокойно стояли в многочасовых очередях. Каким-то образом в них узнавали иностранцев, показывали дорогу, устраивали места в переполненных кинотеатрах. К иностранцам вообще относились с подчеркнутым вниманием, какого они не встречали ни в одной стране. Москва действительно вела себя как столица мира. Повсюду висели портреты Сталина, их было даже больше, чем портретов Ленина. Они воспринимали это как свидетельство любви к вождю. Многие черты народной жизни выглядели непонятно, например, Энн заметила, что все школьники ходят в красных галстуках, все были пионерами, никаких других организаций у детей не было. В газетных киосках продавалось всего несколько газет – четыре странички, без всякой рекламы. Вообще город жил без рекламы. Вместо рекламы лозунги, плакаты, доски почета, фотографии ударников, экраны “соцсоревнования”; “соцобязательства”, “соцдоговора” – этих слов не было в словаре. Не было и частных магазинов. Все государственное. На Центральном рынке шла вялая торговля цветами, семечками, вязаными шапочками. Пленные немцы еще кое-где ремонтировали дороги, строили дома на Хорошевском шоссе.

Раз в неделю лейтенант возил за город. В Загорск, в Лавру, – там они увидели монахов, священников, никак не думали, что сохранилось такое в социалистическом государстве.

Они получили обыкновенные советские паспорта, неказистые темно-зеленые книжечки, какие выдавались в Союзе каждому гражданину. Рекомендовалось носить паспорт с собой. В паспортах была обозначена национальность. У Андреа – грек, у Энн – американка. Здесь, в Союзе, в паспортах, оказывается, имелась графа – национальность. Ей придавали большое значение.

В воскресенье лейтенант привез Влада. Они расцеловались как старые друзья. Лейтенант уехал, Влад повел их в Третьяковскую галерею, в которой сам не бывал с детства. На обратном пути они зашли в Кремль. Там было тихо, чисто, торжественно. Цвела сирень. Сияли золотом куполов белокаменные соборы. Андреа и Энн волновало близкое присутствие Сталина. Где-то рядом, в одном из этих желтых зданий, его кабинет. И в любую минуту он сам мог выйти из подъезда.

При выходе опять тщательно сличали пропуск и паспорта. У Влада был такой же темно-зеленый паспорт, как и у них, там тоже имелась графа “национальность”, и Андреа спросил его: а собственно, что означает русский?

Влад беспечно ответил, что русские – это происхождение. Отец у него русский, мать наполовину русская, наполовину татарка. Ну а почему отец русский, допытывался Андреа, русские – это язык? религия? место рождения? Вот, например, у Энн предки – датчане, испанцы. Вероисповедание – лютеранка. Родилась в Штатах. Гражданство американское. Теперь советское. Язык английский и испанский. Какая у нее национальность? Энн заметила, что у нее ни разу не возникало надобности в этом понятии. Она даже не понимала, как практически определяется национальность. Ее записали американкой, но, спрашивается, есть ли такая национальность? И что это дает?

Влад был озадачен. Раньше он не задумывался над такими, казалось, очевидными вещами, хотя именно очевидное и таит в себе самые опасные ловушки.

Обедали в Доме театрального общества, куда Влад был вхож, его там знали и чтили как знатока русской кухни, гурмана. О будущей работе Влад сказал вскользь: “Еще немного потерпите, куда вы торопитесь, лучше, чем сейчас, не будет, поверьте мне. Сейчас нам принесут котлеты по-строгановски, гурьевскую кашу, и вы поймете, что ничего другого человеку не надо”.

На первых порах, по словам Влада, Андреа должен получить небольшую группу. Собственно, сейчас дело за ним. Но он сказал Владу, что ему надо еще какое-то время, что его русский слишком плох. Занимался он упорно, но в какой-то момент признался себе, что оттягивает время. Никак не мог подготовить себя к новой роли. Явится он, некий Андрей Георгиевич из Афин, – смешно. Чего вы нас поучаете, Андрей Георгиевич, сами-то вы что сделали? – спросит его какой-нибудь наглец выпускник, коротко стриженный, в солдатской гимнастерке; совершенно явственно он представлял себе его румяную физиономию, а за плечами юнца – пожилого сотрудника, лысого, понурого, с язвительно поджатыми губами. От него будут ждать немедленных результатов, откровений. Как зрители в цирке: чуть оступился – свист, насмешки, и все, ты погиб. Это не ошибка, это разоблачение!

С каждым днем эта страна, Москва, казалась им все прекрасней и непонятней, как и этот русский язык, перед которым Андреа, несмотря на свои способности, то и дело становился в тупик. Он, например, чуть ли не день потратил, чтобы понять – “пристал как банный лист”. Баня – он не знал, что это такое, зачем в бане веник, что значит париться… Дотошность мешала ему, но он ничего не мог с собою поделать, это было в его характере.

2 июня 1951 года вечером они находились у себя в номере. Дневная жара еще не выдохлась, Андреа в трусах расхаживал, декламируя Пушкина. Стихи, да еще рифмованные, помогали ему изучать язык и правильно расставлять ударения. Энн сидела тоже в рубашечке, шила, укорачивала юбку. В дверь постучали. Андреа машинально сказал: “Да”. На пороге показался мужчина в мешковатом летнем костюме, в роговых очках, сутулый, длиннорукий. Энн вскрикнула, закрываясь юбкой, но крик ее оборвался. Этот человек был знаком, неправдоподобно знаком, она и Андреа не поверили своим глазам. Не привидение ли? Привидение тоже остолбенело, не в силах двинуться дальше. Мистификация? Мираж? Они не знали что и думать.

– Это ты? – со страхом спросил Андреа.

– Не знаю, – неуверенно ответил Джо, и они двинулись навстречу друг другу.

Они даже не посмели обняться, они сперва осторожно дотронулись до рукава, до рук.

Их никто не предупредил. Джо привезли в Москву из Праги, поселили в соседнем “Гранд отеле” и сказали: зайдите вечером в такой-то номер, вас хотят видеть.

Джо уставился на Энн – застань он здесь президента Трумэна, штопающего свои носки, он был бы менее удивлен.

Понадобилось двое суток, чтобы они пришли в себя. Двое суток они не могли наговориться.

Появление Джо было не только обретением друга. Появился единомышленник. Появился человек, который знал, кто такой на самом деле этот Андрей Георгиевич, знал его работы, его возможности. О, это создавало совсем другое самочувствие. Андреа преобразился, он обрел себя, страхи исчезли. Отныне они вдвоем. Чтобы работать вместе.

Джо рассказал о своих планах. Он был в восторге от Москвы. Когда он спустился по трапу самолета на плиты Внуковского аэропорта и увидел над аэровокзалом кумачовый лозунг: “Социализм – все для человека, все ради человека! Да здравствует партия Ленина – Сталина!” – он заплакал от счастья. Запретные слова висели над входом в страну справедливости, написанные огромными буквами: “социализм”, “партия Ленина”…

Наконец он попал в мир своей мечты. Прага, Чехословакия – это не то, здесь же коммунисты у власти уже три с половиной десятилетия, люди уже избавились от капиталистических пережитков, это народ, который спас Европу от фашизма, отсюда начинается новая жизнь.

Когда его вызвали и сказали, что надо лететь в Москву, он ни о чем не спрашивал. Есть лететь в Москву! Ему нравилось чувствовать себя солдатом революции. Кто-то распоряжался им, его судьбой, он – частица огромного замысла, двухтысячелетней мечты человечества о справедливом строе. Его дело – исполнять свою роль. Что она означала в общем механизме, он не всегда мог осознать, да и зачем? Лучше исправно служить, пусть винтиком, но лучше винтиком, чем существовать без цели, без великой мечты. Солдат ведь тоже винтик. Где-то там, в штабе, передвинули флажки, и в результате они – трое – очутились в Москве.

С утра Джо и Андреа отправлялись в Ленинскую библиотеку – знакомиться с периодикой. Американские, английские, французские журналы, не читанные за год, монографии, рефераты. Каждый смотрел свое, а потом устраивали друг другу нечто вроде обзора. Вокруг кибернетики бушевали страсти. Ее обвиняли в отсутствии научного подхода, в том, что она сделает людей жалкими. Французы называли кибернетику научной фантастикой. Ученые обижались: мол, новая – шумная, невоспитанная – наука хочет захватить биологию, социологию, математику, что для нее это всего лишь равнозначные системы! Джо увлекали эти схватки, Андреа же считал, что их дело заниматься не лозунгами, а техническими проблемами.

Количество технических разработок в Европе и Америке нарастало лавиной. Намеки, ссылки, знакомые фамилии подсказывали им, что военные продвигались особенно успешно и быстро.

В Советском же Союзе, по-видимому, в этом плане мало что делалось, кибернетикой пренебрегали, к ней относились подозрительно. Джо считал, что их задача – развернуть работы, и не просто в маленьких лабораториях, нет, надо задаться высшей целью: показать фантастические возможности компьютеров, создать машины, каких еще нет нигде. Организовать производство таких машин. Превратить эту страну в компьютерную державу!

Мысль его кипела, холодная трезвость Андреа только подстегивала воображение. Он был убежден, что будущее принадлежит кибернетике. Могущество каждой страны будут определять не пушки, а компьютеры.

– Мы соединим американскую деловитость с русским размахом, как мечтал Ленин! Плановая советская экономика даст нам возможности, каких нет ни у одной капиталистической фирмы!

Его энтузиазм вскоре увлек и Андреа.

– Судьба наша удивительна! – доказывал Джо. – Нам невероятно повезло! Мы должны отблагодарить эту страну, она спасла нас!

Восклицательные знаки его высились, как шпили над Москвой.

Решено было посоветоваться с Владом. В результате они сочинили докладную записку, как назвал ее Влад, в ЦК партии.

Записка вызвала споры. Несколько недель она путешествовала по этажам огромного здания ЦК из кабинета в кабинет, обрастая справками, заключениями консультантов, экспертов. Что-то в ней было такое, что не позволяло ее сразу отринуть. Приложенные справки рекомендовали авторов как крупных специалистов, “связанных с американским военно-промышленным комплексом”. Слово “американским” разные читающие подчеркивали – каждый по-своему. Несмотря на успехи наших атомщиков, многие здесь, в ЦК, втайне чтили американскую технику и понимали ее превосходство. Хорошо, что Влад отказался подписать эту бумагу. Его подпись испортила бы впечатление. Свой специалист, какой бы он ни был, не котировался. Помимо американского происхождения письмо смущало опытных партийных читчиков своей угрожающей уверенностью: не возьметесь за ум – останетесь в дураках, и тогда вам все припомнят, начнут искать Тяпкина-Ляпкина. На то же намекал и Влад, будучи вхож в некоторые из кабинетов.

Званий у Влада, кроме докторской степени, не было. Единственное, что он каким-то образом сумел себе заработать, была репутация еретика. В этом строжайшем учреждении его терпели и даже привечали как еретика – как специю, острую приправу к пресному потоку просителей и хлопотунов. Кроме того, этот головастик с тонкими, нежными чертами лица, с огромным лбом, с классической внешностью ученого мог мастерски ругаться, тонким писклявым голоском он запускал искуснейший мат, беззлобный орнамент, который вызывал восторг и зависть начальствующих ценителей.

В верхние кабинеты Влад направлял академиков, которым не могли отказать в приеме и которые пытались как-то отстоять “компьютерную мечту”. Хотя бы частично, помалу, по полешку, “полешко к полешку, и дровишки соберем”. Их выслушивали внимательно, иногда сочувственно, особенно военных. Военных подпирала нужда, при новых больших скоростях самолетов требовались другие способы управления, другие зенитные средства. Но и военные были не всесильны. Обычно они командовали, но тут натолкнулись на сопротивление идеологов. Связываться с идеологами опасались даже чекисты, идеологи же к тому времени уже публично предали кибернетику анафеме.

В конце концов партийное начальство зашло в тупик и предложило послушать авторов записки. Разумеется, в узком кругу. Без особых дискуссий, любопытно просто познакомиться с их взглядами несколько пошире, побеседовать в непринужденной обстановке.

До этого отзвуки происходящих схваток доносились до Джо и Андреа исключительно от Влада, а тот был немногословен. Тем более что они не знали ничего толком о шумной кампании, которая разворачивалась против кибернетики.

Как потом признавался Влад, ему было стыдно посвящать иностранцев в эту гнусь. Цековские идеологи, открыв новый фронт, искали отечественных злоумышленников. Уже готовились диссертации: “Кибернетика – оружие холодной войны”, “Философия американской кибернетики как оплот идеализма”. Уже были мобилизованы физиологи, международники, лингвисты и целый ряд философов. Так что записка наших героев появилась как нельзя кстати, вражеская идеология обрела домашний адрес, физиономию, противник проник на нашу территорию, и можно было трубить сигнал тревоги.

Несмотря на обещание, что разговор будет в узком кругу, за длинным столом среди приглашенных оказались философы, профессор психологии и профессор-физиолог. Иностранцев усадили в огромные кожаные кресла. Принесли чай с баранками, печенье, поставили вазочки, полные синих конфет “Мишка на Севере”. По словам Влада, прием шел на высшем уровне. И разговор начался ласково, с полным пиететом, так что Андреа, то есть Андрей Георгиевич, фамилию которого здесь не объявляли, так же как и фамилию Джо, быстро оттаял, позабыл о наставлениях Влада и развернулся во всем блеске своей логики. Даже Джо слушал его, изумляясь тому, как отточилась мысль Андреа за время их разлуки.

Хозяин кабинета – Гаврилов, – мясистый, добродушный, по-волжски окающий, слушал благожелательно, помогая Андреа найти нужное слово, когда посыпались вопросы. Он, не скрывая, явно был на стороне военных, придерживая остальных. Философ, за ним и профессора дружно прорвались и стали энергично тянуть Андреа от технических задач к общим проблемам. Можно ли какие-то звенья руководства заменить машиной? Не следует ли отсюда, что со временем можно будет заменить и человека машиной?

Влад попробовал напомнить, что они собрались, чтобы обменяться мнениями. Но философ сказал, что, прежде чем меняться, надо составить свое мнение, а составить его можно, определив позицию оппонента. Влад возразил: здесь нет оппонентов, спорить легче, чем беседовать; но философ, крепыш, загорелый, по виду тяжелоатлет, как бы отодвинул его в сторону и в упор спросил Андреа о разнице между машиной и человеческим сознанием. Человек ведь социально организованное существо, продукт общественного процесса и так далее.

– А компьютер есть продукт этого социального человека, – отвечал Андреа.

– Нет уж, позвольте, Андрей Георгиевич, вы уходите от ответа. Я человек, у меня есть эмоции, гнев, озарения, юмор, а у вашего компьютера?

– Это хорошо, что у вас есть юмор, – сказал Андреа. – У других людей нет юмора, а они тоже люди. Озарение?..

– Вдохновение, – подсказало начальство.

Тут попросил слова профессор-физиолог Артемьев и круто перешел в наступление. Атмосфера в кабинете стала меняться в тональности – на уровне спокойного разговора удержаться не удалось. Начальство обращалось к Андреа, призывая подтвердить идеологические принципы, и он охотно выражал полное согласие: да, конечно, буржуазия хочет превратить человека в машину, – вспоминал фильм Чарли Чаплина “Новые времена”. Его уступчивость почему-то вызвала ожесточение у профессора психологии, который тут же довольно резко заявил, что не стоит сводить спор к проблеме человек – машина. Нет, фальсификаторы науки идут куда дальше, они выступают, по сути, против науки о высшей нервной деятельности, созданной И. П. Павловым.

Артемьев зачитывал цитаты, выписанные на карточки.

– Они распространяют кибернетику на явления общественной жизни, – сказал он. – Семонтин Ханава договорился до того, что не за горами время, когда вычислительные машины избавят людей от обязанности мыслить, будут предсказывать ход истории.

Влад попытался перевести разговор:

– Вопрос для меня в другом: способен ли мозг усовершенствовать себя? Может ли разум создать машины, которые были бы разумнее его? У меня нет ответа. Я не знаю, как с точки зрения марксистской философии.

– Не будем смешивать гносеологию и политику! – осадил его Артемьев. – Мы имеем дело с идеологической диверсией, и это куда важнее. Уважаемый Андрей Георгиевич, согласитесь, что кибернетика сегодня нужна не нам, а капиталистам, это инструмент, чуждый социалистическим принципам. Она не русское начало, если угодно, она антигуманна.

– Разве бывают русские машины? – спросил Картос.

– Бывают, например счеты деревянные, – отозвался Джо.

За Артемьевым выступил профессор-лингвист, эта троица действовала слаженно, создавая привычную для тех лет обстановку проработок. Председатель пытался утихомирить их и не мог. И хотя напрямую никто не возражал – остерегались, – но как-то при этом выходило, что их дело противозаконно, да и сам Андреа подозрителен.

Джо обещал Андреа, что будет молчать, но тут он взорвался, мешая русские слова с английскими, захлебываясь от возмущения. В стенограмме речь его выглядит чудовищной невнятицей, на самом деле его прекрасно понимали, тем более что он тыкал пальцами в своих оппонентов, отчаянно жестикулировал, показывая, что компьютеров боятся чиновники, которые опасаются обнаружить свою некомпетентность. Да, компьютеры бросают вызов заурядности. Если компьютер сможет когда-нибудь заменить человека, то о чем это говорит? Всего лишь о том, что люди не божественные творения. Но разве это не торжество материализма? И Коперник, и Дарвин, и Джордано Бруно тем и занимались, что сводили статус человека к статусу частицы природы. И это правильно, в этом мужество нового общества. Человек силен рационализмом, компьютеры – усилители человеческого преимущества, инструмент социализма. Да, да, социализма! Социализм нуждается в компьютерах. Капитализм не в состоянии их использовать, это анархическое, бесплановое общество!

Вдохновенная эта речь не произвела впечатления на противников, они гнули свое. Как потом выяснил Влад, им не нужны были ни покаяния, ни аргументы, им нужен был упорствующий враждебный элемент. Встревоженное начальство сочло полезным именно на этой точке закончить плодотворное обсуждение, первое в таком роде.

Но Джо невозможно было остановить. Размахивая длинными руками, он носился по кабинету, как большая обезьяна, свирепая и беспомощная. Наверное, он что-то не понимает! Не считаться с мнением советских товарищей он не может. Но как специалисты они должны сказать, они уверены, что индустриализация потребует вычислительной техники. Когда-нибудь все равно придется вернуться к этой проблеме. Но будет уже поздно. Обсуждение пользы не принесло. Обсуждать можно без конца. Сейчас Советский Союз может оказаться впереди. Все решают не годы, а месяцы. Так же как с атомной бомбой. Если бы товарищ Сталин знал, он бы, конечно, помог, он бы сразу оценил важность задачи.

Воцарилась тишина, какая бывает в цирке при смертельном номере. Все застыли. Не хватало только барабанной дроби. Джо не отдавал себе отчета, что он вступает в опаснейшую зону.

– Если б мы могли попасть к товарищу Сталину! – воскликнул он.

Все заледенело в кабинете. Лица опустели. Люди застыли – кабинет, полный манекенов.

– Почему нет? – настаивал Джо с какой-то отчаянностью. Мысль эта захватила его своей простотой. – Товарищ Сталин примет. Я уверен, что он выслушает нас!..

Председатель поднялся, вслед за ним встали и остальные, монотонным голосом он определил встречу как полезную для выяснения точек зрения, “товарищ Сталин учит нас не уходить от острых вопросов”. Нельзя было понять, что означали его слова – одобрение или порицание.

На обратном пути они втроем – Джо, Андреа и Влад – зашли в ближнюю забегаловку на углу, заполненную запахами горелого масла, пива, табачным дымом. Взяли по бутылке пива, пристроились в стоячке. Влад выпил не отрываясь.

– Ух ты, – сказал он и сладостно выругался, сперва по-русски, потом попробовал перевести по-английски: дескать, все обделались, и он, Влад, тоже чуть не усрался… – Да потому что нельзя, потому что Джо всех потащил на минное поле, да потому что… – Но тут он безнадежно махнул рукой. Что-нибудь объяснить этим пришельцам с другой планеты было невозможно.

Джо, однако, не собирался отказываться от своей идеи, он уверял, что они могут попасть к товарищу Сталину, что Сталин доступнее, чем Трумэн, и они должны испробовать эту возможность. Со Сталиным легче найти общий язык, чем с этими философами. Чем черт не шутит. Поражение – это, конечно, печально, но настоящая неудача – если даже не попытаться.

– Может, все сладилось бы, если бы ты не вылез, – сказал Андреа. – Я тебя просил – сиди, закрыв рот. Перетерпел бы…

– И что?

– А то, что я бы поднял руки, признав их полную победу.

– Это невозможно! Какая же победа, когда они ни в чем не могли тебя опровергнуть? И после этого унижаться? Ни за что!

– Мне нисколько не стыдно. Мне важен успех, а не геройство. Герой тот, кто видит дело какое оно есть. Дело же наше в том, чтобы нам дали работать. На любых условиях.

– Что мне с ними – целоваться? Всему есть предел.

– Время, конечно, работает на нас, – сказал Андреа. – Но мы в это время не работаем. Ну не пойдешь ты на поклон – и что дальше? А куда пойдешь? Где тебя ждут? Меня, например, нигде.

– Не спорьте, дети мои, ибо оба вы строите свой дом на песке, – сказал Влад тоном патриарха, все же он был старше их на пять лет плюс целая советская жизнь. – По-вашему, они хотят вас переубедить. Да ни в коем случае. Им нужен противник стойкий, как Джо, чтобы, дай ему бог здоровья, упорствовал, не отступал от своих вредных взглядов. Если бы вы, Иосиф Борисович, были советским гражданином, цены бы вам не было, вас бы разоблачали год, а то и два, поигрались бы с вами, как наш Лысенко с генетиками.

– Вот видишь! – воскликнул Андреа. – Если мы признаем их правоту, они будут вынуждены от нас отстать.

– Позвольте вас разочаровать, Андрей Георгиевич, ваша капитуляция их не устроит. Вы только обнаружите свою безыдейную сущность. Приспособленцы! Двурушники! С вашего покаяния ничего не получишь. На хрен им победа! Если они разгромят противника – они больше не нужны.

– А мне нравится эта битва, – сказал Джо. – Поединок – то, чего мне не хватает!

– Правильно. Это вы получите, ибо мы живем в лучшем из миров!

Дрянное московское пиво, черствые бутерброды с килькой, синий дым дешевых папирос, подвыпившие командированные в солдатских ушанках, с тяжелыми портфелями – все было пронизано смутной надеждой, а главное, перевито, украшено сумятицей разговора, который выводил их то к схеме декодирования, то к нервной системе, то к стоимости машины, способной соревноваться с мозгом, а то к проблеме добра… Жар и беспорядок русских бесед были не в характере Андреа и больше всего нравились ему в московской жизни.

Он сцепился с Владом, считая, что искусственный интеллект сам докажет, что он равен мозгу. Влад возражал, что именно компьютер и докажет, что он не равен мозгу. Есть еще душа, и тут Влад, вздыхая, смущаясь, признавался, что он убежден: душа есть у всего живого.

На следующий день Джо из своего номера вопреки всем уговорам стал дозваниваться в ЦК партии, в секретариат товарища Сталина с просьбою о приеме. Там долго не могли его понять, от волнения он все время переходил на английский, наконец разобрались, обещали позвонить. Действительно вскоре позвонили, порекомендовали обратиться в приемную к товарищу Берии. Джо настаивал – только к товарищу Сталину, поскольку проблема философско-экономическая. Хорошо, сказали ему, “через некоторое время вам сообщат”.

Авантюра, определил Андреа, откажут, будет еще хуже, откажут и запретят – куда тогда податься? Другой работы он для себя не мыслил. Будем ждать, придется ждать, успокаивал их Влад, в России надо уметь ждать, в России все мерят годами. Чего ждать? Пока не утихнет кампания. Может, год, может, два. Джо хватался за голову.

В журнале “Природа” появилась статья профессора Быховского – оказалось, одного из тех, кто был на совещании. Статья называлась “Кибернетика – американская лженаука”. Примерно такая же, но более ругательная, вышла в “Правде”, в ней упоминался доктор наук В. В. Терентьев – апологет реакционных взглядов. Оказывается, это и был Влад. Его и еще двух математиков стали склонять на лекциях в Высшей партийной школе как проводников семантического идеализма.

– Хотя бы объяснили, что это такое, – жаловался Влад. – Знаю только, что я дошел до геркулесовых столпов бесплодного формализма.

В один прекрасный день он появился в сопровождении двух военных, они привезли предписание отправить А. Г. Картоса и И. Б. Брука в Прагу, где начинаются работы по аналоговому вычислительному комплексу для стрельбы по самолетам. Отправляться немедленно, там все приготовлено к их приезду.