Текст книги "Дорога на Стрельну (Повесть и рассказы)"

Автор книги: Даниил Аль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Аль Даниил Натанович
Дорога на Стрельну (Повесть и рассказы)

Даниил Натанович АЛЬ

Дорога на Стрельну

Повесть и рассказы

о молодых защитниках Ленинграда

________________________________________________________________

СОДЕРЖАНИЕ:

ЭКЗАМЕНЫ ПЕРЕД ЭКЗАМЕНОМ. Рассказ

КНИГОЛЮБЫ. Рассказ

"ГЕНЕРАЛ САМСОНОВ". Рассказ

ДОРОГА НА СТРЕЛЬНУ. Повесть

ЧЕЛОВЕК С ЧАСАМИ. Рассказ

"ТУЧИ-ТУЧИ". Рассказ

РОКОВАЯ ОШИБКА. Рассказ

"СЕКРЕТ ПОЛИТШИНЕЛИ". Рассказ

ТЯЖЕЛАЯ ИНСПЕКЦИЯ. Рассказ

ШЕСТОЕ ЧУВСТВО. Рассказ

ЭКЗАМЕН ПОСЛЕ ЭКЗАМЕНА. Рассказ

________________________________________________________________

ЭКЗАМЕНЫ ПЕРЕД ЭКЗАМЕНОМ

...Разнесчастные мы люди! Лето в нынешнем, сорок первом году такое жаркое. Воскресенье, купаться охота. Сейчас бы на пляж к Петропавловке. А тут сиди и сдавай философию! Честно говоря, сдавать философию можно. Выучить диамат и истмат теперь просто. Непонятно даже: как люди раньше сдавали этот предмет?! В "Кратком курсе истории партии", по которому занимаемся мы, все изложено четко, ясно. Все признаки и черты диалектического материализма пронумерованы, все разложено по полочкам, а главное – вся философия уместилась на двадцати шести страницах. Правда, в билетах есть вопросы и по истории философии. С этим делом, конечно, посложнее справляться. Как раз сейчас я получил записку от Мишки Сипенко: "Срочно имена одного-двух младогегельянцев!" Хорошо, что всего одного-двух ему надо. Трех я бы не назвал. "Маркс и Энгельс на заре своей юности", пишу я на обороте записки и передаю ее Мишке.

– Ну, кто наконец готов? – спрашивает доцент Родин. Он долго стоял у раскрытого окна, повернувшись к нам спиной. Можно подумать, что он смотрит через окна клиники Отта, как принимают роды. На самом деле он просто не хочет видеть, как мы, с помощью шпаргалок и конспектов, "рожаем" ответы на вопросы своих экзаменационных билетов. Мне становится его жаль. Сколько можно заставлять его так скучать! Я решаюсь кинуться в омут экзамена первым. Будь что будет! Все равно я больше ничего не высижу. Да и вообще, тянуть с ответом опасно. В любую минуту может раскрыться дверь и придет кто-нибудь из деканата, чтобы присутствовать на экзамене. Климат тогда резко изменится. Положение наше, вообще-то, сложное. Можно сказать, ходим по канату над пропастью. Нам крупно не повезло. В мировой истории еще не было такого случая. Точно, точно! Ответил на тройку – со стипендии долой! А отметку "четыре", то есть "хорошо", вообще отменили! Для многих это означает распроститься с университетом. На помощь родителей мало кто может рассчитывать... Двойка и то лучше. Ее пересдать можно. А тройка – все, тупик. Как говорится, слезай – приехали. Короче, тройка – беда. Многие преподаватели это понимают и сочувствуют нам. Тот же доцент Родин. А у такого добряка, как академик Василий Васильевич Струве, рука просто не может подняться, чтобы написать в чей-нибудь матрикул жестокий приговор "посредственно". Василий Васильевич Струве, высокий и грузный человек с копной седых волос на голове, говорит странным при его габаритах тоненьким голоском. К студентам он обращается только так: "Голубчики, голубчики..." Видя перед собой беднягу, в голове которого, как при вавилонском столпотворении, смешались в кучу многочисленные народы, населявшие Древний Восток, их цари и боги, Василий Васильевич идет на любые маневры, чтобы натянуть ему пятерку... Взять хотя бы случай с Женькой Дымогаровой. Красивая девушка, только бледная. По лицу видно, что заучилась до помрачения и растерялась окончательно. Вразумительного ответа от нее ждать нечего было. А Василий Васильевич не один. Зная его доброту, факультетское начальство присылало на его экзамен сухого и хмурого доцента Сизых.

– Ну-с, голубушка, – сказал Василий Васильевич, глядя на Дымогарову, – я вижу, вы из числа знающих студентов... Вы мой учебник читали?

– Читала, – еле слышно произносит Женька.

– А дополнительную литературу вы читали?

– Читала.

– Ну тогда и спрашивать нечего! Отлично, отлично!

– Одну минуту, – вмешался доцент Сизых. – Я все-таки считаю необходимым, чтобы студентке был задан вопрос по существу.

– Что ж, пожалуйста, – ничуть не задумываясь, сказал Василий Васильевич. – А вы не волнуйтесь, голубушка, – обратился он к Дымогаровой, на глазах которой показались слезы. – При ваших знаниях вы легко ответите на тот вопрос, который я вам сейчас задам. Вспомните, между кем и кем происходили греко-персидские войны?

Дымогарова растерянно молчала.

– Ну, голубушка, вы же это отлично знаете... Между гре...

– ...ками?

– Ну вот видите, вы же мне и подсказываете. И пер...

– ...сами?

– Я же говорил – отлично, – сказал академик тоном, не терпящим возражений...

Самый потрясающий случай произошел на экзамене у Василия Васильевича с Яшкой Гривцом. Идя на экзамен к академику Струве, Гривец из двадцати пяти глав его учебника "История Древнего Востока" прочитал только одну "Законы Хаммурапи". Зато ее он знал наизусть. Он мог излагать содержание этой главы своими словами, начиная с любого места. Он прочитал всю дополнительную литературу, указанную в конце главы...

Расчет Гривца был прост. Войдя в аудиторию, где Струве принимал экзамен в присутствии того же доцента Сизых, он решительным жестом взял из стопки экзаменационных билетов тот, что лежал сверху. Откинув руку далеко в сторону, он небрежно взглянул на билет и уверенным голосом заявил:

– "Законы Хаммурапи". Могу отвечать без подготовки.

Василий Васильевич радостно заерзал на стуле.

– Ну-с, голубчик, прошу вас, – сказал он.

Медленно, плавно, то и дело откидывая руку широким пушкинским жестом, Гривец начал говорить:

– Вавилонский царь Хаммурапи жил в восемнадцатом веке до нашей эры. Написанные им законы выражали интересы рабовладельцев. Однако еще носили на себе отпечаток родового строя. В них сохранялся принцип равновозмездия: "око за око, зуб за зуб"...

– Достаточно, голубчик, достаточно! – прервал Гривца Василий Васильевич.

– Я хотел еще рассказать, как оценивал законы Хаммурапи ваш учитель, профессор Борис Александрович Тураев...

– Пожалуйста, голубчик, пожалуйста...

Слушая Гривца, Василий Васильевич улыбался, кивал головой, несколько раз закуривал тонкую папироску, то и дело гасшую под щеткой его седых усов, порыжевших от никотина.

– Боже, какой ответ! – воскликнул он, когда Гривец умолк. – Какие знания! Как жаль, голубчик, что вас не слышит мой учитель, профессор Тураев...

Доцент Сизых, внимательно наблюдавший за Гривцом, вдруг сказал:

– Покажите-ка мне ваш билет, товарищ Гривец.

– Это зачем? – спросил Гривец, явно растерявшись. – Не нужен он вам.

– Нет, нужен, – настаивал Сизых.

– Что же я, по-вашему, мошенник, жулик? Кто дал право... – С этими словами Гривец скомкал билет, сунул его в рот и стал энергично жевать.

– Вы видите, до чего вы довели студента-отличника?! – воскликнул Василий Васильевич, весь покраснев.

– Я этого так не оставлю! – ответил Сизых. – Сейчас я этого "отличника" выведу на чистую воду!

Он стал раскладывать на столе билеты в порядке их номеров и потребовал, чтобы студенты, имевшие вопросы на руках, вернули их для проверки.

– Не хватает восемнадцатого билета, – сказал доцент Сизых. – Значит, именно его вы и жуете, Гривец... Ну что ж, давайте выясним, что в нем написано.

Сизых потянулся за списком вопросов. Наступила полная тишина. Василий Васильевич замер с потухшей папироской в руке. Студенты, привставшие со своих мест, вытянули шеи. Гривец перестал жевать. Сизых поднес список к очкам и прочитал:

– "Номер восемнадцатый. Законы Хамм..." – Тут он осекся, осел на стул и тупо уставился в стену. Гривец от неожиданности поперхнулся и закашлялся.

– Ах, как нехорошо получилось, – сказал Василий Васильевич. – А вы, голубчик, – обратился он к Гривцу, – ради бога, извините.

– Ладно, чего уж там. – Гривец, успевший справиться со своим удивлением, благодушно махнул рукой. – Только вот что... Тут мой товарищ сидит, Адамович Михаил. Он лучше меня все знает. Мы вместе готовились. Он мне помогал. А теперь он так из-за меня переволновался, что не сумеет ничего сказать...

– Понимаю, голубчик, понимаю... – сказал Василий Васильевич. Подойдите же сюда и, пожалуйста, успокойтесь, – улыбнулся он Адамовичу.

Мишка Адамович, высокий, упитанный, пожал плечами, поправил черные волосы, лежащие на пробор, сгреб со стола свои бумажки и подошел к академику.

– Благодарю вас, голубчик, за то, что вы отлично подготовили вашего товарища. К сожалению, я не могу поставить вам более высокую оценку, чем ему: у нас ведь всего пять баллов... Давайте же оба ваши матрикулы...

Вот какие бывают номера! И все только из-за этой пресловутой тройки. Только из-за этого. Ей-богу! Вообще-то, мы учимся совсем неплохо. Предмет свой любим! Недавно в общежитии возникла дискуссия между нашими ребятами историками и филологами – на тему, что важнее – история или литература. Чуть до драки не дошло!.. Говорят, такого интереса к исторической науке никогда еще не было. Оно и понятно: нас не было! Точно, точно! Наш курс на истфаке самый большой – триста человек. Таких наборов еще не бывало!.. Словом, не такие уж мы плохие, как о нас иногда говорят преподаватели... Ну что ж, пора идти отвечать.

Я не успел поднять руку, как дверь растворилась и в нее просунулась голова того самого Яшки Гривца.

– Ребята! – крикнул он, как-то по-особенному тараща глаза. Война!

Мы дружно рассмеялись, а доцент Родин сердито закричал:

– Закройте дверь, Гривец! Такие глупые шутки не помогут вашим дружкам. Я их насквозь вижу – настолько они пусты от каких-либо знаний!

– Не хотите – не надо, – сказал Гривец. Он закрыл дверь и затопал по коридору.

– Черт знает что! – проворчал Родин. – Сипенко, хватит списывать! Идите отвечать!..

Гривцу, конечно, никто не поверил. Да и с чего, собственно, было верить? Всякие разговоры о том, что война близко, вообще-то идут. Но ведь слово "близко" как раз и означает, что еще не сейчас, а где-то в будущем. Иначе говоря, близко – это еще далеко. В диалектике я все-таки навострился! Да и мало ли что говорят. Как раз вчера вечером я раздобыл билет в лекторий, на лекцию международника Храброжинского. Ради того, чтобы его послушать, я пожертвовал последним вечером перед экзаменом.

Храброжинский как дважды два доказал, что война с Германией в ближайшее время никак не возможна. И все-таки, если бы с известием о войне прибежал кто-нибудь другой, ему, может быть, и поверили бы. С таким делом не шутят. Но Гривцу не поверили...

Благодаря этому довоенный период затянулся в нашей аудитории еще минут на пять. Мишка Сипенко, голубоглазый, светловолосый крепыш, поднялся с места. Как сейчас помню: шел он к столу, за которым уже уселся доцент Родин, медленным шагом, будто навстречу судьбе. На половине пути он обернулся к нам. Его улыбка, казалось, говорила: не поминайте лихом, если что. Этим "если что" все еще оставалась пресловутая тройка, хотя только что прозвучало такое страшное слово – ВОЙНА.

А потом война ворвалась в наш истфаковский коридор топотом ног, громом дверей, многоголосым говором, выкриками. Вскочили с мест и мы. Кто-то распахнул дверь аудитории так, что она ударилась о стену.

"Война! Война! На митинг! На митинг!" – послышались голоса.

И был митинг в истфаковском лектории. Огромный амфитеатр до отказа забит. Сотни лиц – одновременно знакомых и незнакомых. Разве можно узнать того же Яшку Гривца, того же Мишку Сипенко, того же Мишку Адамовича? Они торжественно серьезны.

Начались речи. Ораторы сменяют друг друга. Ректор университета, академик Тарле, студенты – от всех курсов... Казалось, речам не будет конца. Каждого слушают с искренним интересом и волнением. И всем хочется, чтобы говорили еще и еще, чтобы снова и снова звучали вдохновенные слова о том, что победа будет одержана малой кровью, что война в самое ближайшее время приблизится к границам Германии и что в тылу у фашистов поднимется мощное народное движение...

Последним выступает доцент Муратов. Он заканчивает свою пылкую речь словами: "До сих пор мы с вами, товарищи, изучали историю. А теперь мы сами будем ее делать!"

Подъем был такой, что, если бы тут же стали записывать добровольцев на фронт, все бы уже тогда стали ополченцами... Запись в ополчение тогда еще не началась, и мы вернулись в свои аудитории. Сессия продолжалась, но проблема "тройка – пятерка" разом потускнела. Впереди – это мы уже понимали – был другой, куда более грозный экзамен...

КНИГОЛЮБЫ

(Из записок военного переводчика)

Мы оставляли город. Там, позади, в окопах, отрытых вдоль берега Луги, еще держал оборону один из полков нашей дивизии.

Город горел. Полуторка, на подножке которой я ехал, держась за дверцу, медленно ползла по горящей улице. Воздух был насыщен зноем и треском. Порой казалось, что мы находимся в топке большой печи, растопленной сухими дровами. Трещали пылающие деревянные дома. Доносился треск пулеметных очередей.

В небе то и дело рвалась шрапнель, и в его синеве то тут, то там растекались кляксы разноцветных чернил – красных, желтых, бело-голубых...

Наша полуторка плыла в самом конце потока беженцев. Машина принадлежала штабу полка. Везли на ней в тыл полковое имущество. Сопровождал его адъютант командира полка – лихой и шумный старший лейтенант Ковригин. Ему подчинялись шофер Вася и два бойца, ехавшие в кузове.

Старший лейтенант стоял на подножке справа от кабины и то и дело покрикивал: "А ну примите в сторону! Дорогу! Дорогу! Гуди, Вася! Гуди!"

Для меня, конечно, нашлось бы место в кузове. Но, стоя на подножке, я, как мне казалось, выглядел более значительным, более деловым, что ли... А это было для меня важно. По должности я был переводчиком штаба дивизии. Но ни пленных, ни трофейных документов в дивизии пока не было и делать мне было нечего. От этого и было неловко. Я то и дело напрашивался на какие-нибудь поручения. Вот и сегодня отвозил пакет из штаба дивизии в штаб полка и теперь возвращался на попутной машине.

Мы приблизились к двухэтажному каменному зданию городской библиотеки. Оно не было тронуто огнем. Я не раз бывал в ней, пока дивизия стояла в городе. Сейчас входная дверь библиотеки была открыта настежь. Перед ней, на панели, стояла подвода, запряженная маленькой рыжей лошадкой. Библиотекарши – пожилая заведующая и две молоденькие девушки – увязывали нагруженный книгами воз.

Я попросил Ковригина остановиться, соскочил с подножки и подошел к библиотекаршам попрощаться.

– Вот эвакуируемся, – сокрушенно качая головой, сказала заведующая и заплакала. – Может быть, вы, товарищ командир, увезете на машине хоть сколько-нибудь книг? – обратилась она к Ковригину. – У нас всего одна подвода... Да и куда везти книги – не знаем. Вашим бойцам будет что почитать... А здесь книги пропадут. Сожгут их фашисты.

– Со всем бы удовольствием, – сказал Ковригин, – но в данный момент не можем. Срочно надо доставить полковое хозяйство.

– Есть идея, – сказал я. – Вы, товарищи, поезжайте, а как разгрузитесь и заправите машину, сюда за мной подскочите. А я, пока вы туда-сюда гоняете, пошурую в библиотеке. Отберу подходящие для нас книги. Отвезем их потом в политотдел.

– А что, верно! Кроме "спасиба", нам за это ничего не скажут, поддержал меня один из красноармейцев.

Женщины вопрошающе смотрели на Ковригина.

– Ладно, – сказал тот. – Оставайся, Данилов. Через полчасика мы за тобой вернемся... Смотри, много не набирай. Трогай, Вася!

Ковригин вскочил на "мою" левую подножку. Вася дал сигнал, и машина укатила. Я помог женщинам увязать книги на возу, пожелал им счастливого пути – и подвода тоже тронулась в путь.

Пулей взлетел я по лестнице на второй этаж и вошел в большой зал, уставленный стеллажами с книгами.

Здесь все было по-прежнему.

Хорошо помню, что в первые минуты я еще отчетливо слышал звуки, доносившиеся с улицы: крики людей, лай собак... Доносились и звуки боя, что шел у реки. Очереди пулеметов слышались то громче, то тише. Где-то совсем близко, в саду за библиотечным зданием, бухнулся снаряд.

Я вошел в пространство между двумя стеллажами и оказался "дома" будто попал в родные стены библиотеки истфака. С корешков книг на меня смотрели такие знакомые имена: Карамзин, Соловьев, Ключевский... А вот и книги моих учителей – академиков Грекова, Струве, Тарле...

Погрузившись в раздумья, навеянные неожиданной встречей с такими знакомыми и такими дорогими мне именами, я то ли перестал обращать внимание на шумы улицы, на звуки поя, доносившиеся от реки, то ли и в самом деле кругом стало тише...

Так или иначе, я спокойно повернулся к стеллажу, что был за моей спиной, и увидел полку, плотно уставленную строем серых корешков, – это были издания серии "Жизнь замечательных людей", начавшей выходить лет за восемь до того, как началась война. Читать имена на корешках было мне в тот момент и радостно, и больно. Радостно – как бывает при встрече на трудном пути со старыми и верными друзьями. Больно – при мысли, что эти книги останутся здесь, что не сегодня-завтра полетят в костер, разожженный фашистами. "Какие они все разные – люди, носившие и прославившие эти имена, – думал я. – Ломоносов и Марк Твен, Марат и Чехов, Байрон и Эдисон, Суворов и Колумб, Пушкин и Амундсен... Вот он – интернационал великих! Какими жалкими выглядят рядом с этими именами всевозможные расовые, националистические, шовинистические "теории" фашистов! Книги об этих людях фашисты сожгут. Все до одной. В том числе книги о великих немцах. В костер полетят и Бетховен, и Гейне, и Гутенберг... Нет! Не бывать этому! – решил я. – Их надо спасти! Каждая из этих книг будет бить по фашизму".

Я решил в несколько приемов отнести "замечательных людей" вниз, к входной двери, и тут же приступил к делу. Втиснув ладони между переплетами и зажав книг двадцать, я осторожно, чтобы не рассыпать, вытянул их с полки. И тут, в образовавшееся "окно", я увидел нечто такое неожиданное, страшное и невозможное, что на какую-то долю секунды оцепенел и замер, еще сильнее сжав книги, легшие мне на грудь.

В следующем проходе между стеллажами, вполоборота к противоположным полкам, стоял немецкий офицер. Он спокойно рассматривал снятую с полки книгу. Прямо перед собой я видел черный околыш его фуражки над темным стриженым затылком. Видел его розовое ухо, дужку роговых очков и белый витой погон лейтенанта.

Немец был погружен в свое занятие и явно не замечал ничего настораживающего.

Подчиняясь какому-то безотчетному инстинкту – сообразить я еще ничего не успел, – я присел и бесшумно опустил книги на пол. Руки мои были теперь свободны. Сидя на корточках и сдерживая дыхание, я расстегнул кобуру и взял в руки пистолет. Вихрь мыслей пронесся в моей голове: "Как попал сюда этот немец? Неужели все наши отошли и немцы заняли город?! Почему я не слышал, как он вошел и подошел к полкам с книгами? И что делать мне теперь?!"

Первым побуждением было воспользоваться своим преимуществом: в моей руке снятый с предохранителя пистолет ТТ, а у "фрица" в руках – книга. Стоит мне вытянуть руку, и я смогу уложить его. А там уж придется каким-нибудь способом пробиваться к своим...

Так я думаю. Но не встаю. Не могу встать. Я боюсь. Не его боюсь, а себя. Я не уверен... вернее, я уверен, что не смогу выстрелить как бы из-за угла в спину человеку, читающему книгу. Я знаю, что обязан это сделать, но не смогу.

...Сделаю здесь небольшое отступление. Напомню, что все это происходило в самые первые месяцы войны. В газетах, правда, уже не раз сообщалось о зверствах фашистов в оккупированных ими странах и в наших городах и деревнях. Но своими глазами наши отступавшие на восток бойцы этих зверств еще не видели. Не видели еще даже в кинохронике. Немало еще было иллюзий вроде: одно дело – фашисты, а другое – солдаты и офицеры вермахта – люди, обманутые фашистской пропагандой, а то и враждебные гитлеровской банде.

По всему по этому – не особенно, вообще-то, рассуждая, но все же по всему по этому – я принял решение: взять немца в плен.

Разом поднявшись, я навел на немца пистолет и гаркнул:

– Хенде хох!!!

Немец резко повернулся и послушно поднял руки. В правой руке у него так и осталась книга.

На меня смотрело лицо молодого "очкарика". В глазах его застыли удивление и испуг. Но при этом он улыбался.

– Гутен таг, – сказал он.

– Руки, руки! – грозно повторил я, заметив, что немец согнул руки в локтях.

– Понимаешь ли ты по-немецки? – спросил он вполне дружелюбным тоном.

– Знаю ваш язык. Хорошо знаю, – ответил я. – Вот и слушай мою команду: вынимай пистолет и клади сюда, на полку, рукояткой в мою сторону. Малейшая попытка повернуть ствол – и я стреляю.

– Стрелять не советую: внизу наши солдаты. Они разом будут здесь и будут делать "пиф-паф". Сдавайся лучше в плен, – сказал он. – С тобой будут хорошо обращаться. Я скажу командиру полка, что ты сдался сам, по доброй воле.

– Не пугай, – сказал я твердо. – Отвечай: как сюда попал?

– О-ля-ля! Очень просто. Ваши еще держались там, у реки, а рота нашего полка переправилась в город севернее. Командир послал меня с этой ротой как переводчика. Мы пришли сюда оттуда. – Он кивнул головой в сторону сада. – Ваших там уже не было. А я пришел сюда, потому что очень люблю книги.

– Когда это было?

– О! Минут десять назад... Ну хорошо, – сказал он, перестав улыбаться. – Хватит болтать языком. Сдавайся, и пошли вниз. Я буду тебе помогать. Получишь хороший обед... У меня руки устали. Теперь ты поднимай руки и выходи на улицу.

– Дурак ты, парень, – сказал я, искренне удивляясь его наивности. Неужели ты не знаешь, что бойцы и командиры Красной Армии в плен не сдаются?!

– Сдаются, – ответил он. – В безвыходном положении те, кто поумнее, те сдаются. Есть у вас дураки и фанатики. Таким, конечно, капут. Но ты же культурный парень, я вижу, ты тоже любишь книги.

– Книги я люблю. Только не все. А такую мерзость, как ваш "Майн кампф", или тому подобную дрянь за книги не считаю.

– Я тоже не в восторге от этой книги. Но во многом фюрер оказался прав. Во всяком случае, под его руководством Германия поднялась из праха и побеждает. Всех побеждает. И вас тоже.

Это заявление немца меня взорвало. "Враг, самый настоящий враг. Закоренелый гитлеровский последыш".

– Ну вот что, – сказал я твердо. – Клади оружие, фашист, или пара пуль тебе обеспечена. Считаю до трех. Раз, – произнес я. – Два...

И в этот момент на улице, со стороны сада, под самым окном разорвалась мина. Немец охнул, схватился руками за голову и присел.

Не теряя ни секунды, я вбежал в проход между стеллажами, где он находился, навалился на него сверху и ударил рукояткой пистолета по голове. Он повалился на бок.

Переложив его парабеллум в свой карман и заткнув ТТ под ремень, я отстегнул его пояс и связал немцу ноги. Потом я переложил в свой карман его записную книжку и две запасные обоймы к парабеллуму. Скомкав два носовых платка, его и свой, я забил ему в рот хороший кляп.

Теперь я мог прислушаться к происходящему вокруг. Я вышел из книгохранилища на лестничную площадку и посмотрел на улицу.

Ружейно-пулеметная стрельба со стороны реки быстро нарастала и приближалась. Отдельные, хотя и более редкие очереди слышались и с востока, с той стороны, куда ушли наши части.

Бой шел где-то совсем близко. Я увидел двух немецких солдат, тащивших тяжелый пулемет – МГ. Они установили его прямо посреди улицы, разлеглись за его щитком и приготовились к стрельбе. Я хорошо видел сверху их спины, раскинутые ноги в сапогах-ведерках, подошвы которых, словно четыре жирные рыбы, блестели чешуей широких заклепок.

Загремели выстрелы. Я услышал "ура!". Немецкий пулеметчик откинул затвор и поставил пальцы на гашетку. В тот же миг я нажал на спуск парабеллума. Пулеметчик дернулся и уронил голову.

На улице показалась беспорядочно бегущая толпа немецких солдат. Некоторые из них падали, скошенные пулями. Другие на мгновение останавливались, чтобы дать очередь туда, назад, в своих преследователей.

Я высунулся из окна и посылал в фашистов пулю за пулей. Один из них заметил меня, поднял автомат и полоснул по окнам второго этажа библиотеки. Я успел вовремя броситься на пол.

Поднявшись снова к окну, я увидел, что стрелявший в меня фашист, раскинув руки, лежит на мостовой, а возле него стоит Ковригин, размахивая немецким автоматом. Голова Ковригина была перевязана, а его фуражка, сбитая на самый затылок, держалась на ремешке.

– Данилов! Санька! Жив? – хрипло кричал Ковригин.

– Жив я, ребята, жив! У меня тут пленный. Давайте сюда.

Ковригин и два красноармейца кинулись в дом.

– Ну, ты даешь, переводчик! – сказал Ковригин, вытаскивая немца из-под стеллажа. – Гляди-ка, ребята, лейтенант! Тебе за него, Данилов, орден дадут... А ну, шагом марш! – скомандовал Ковригин пленному, стукнув его для ясности ребром ладони по шее.

– Ребята, а как же книги? Вот я тут отобрал... Про замечательных людей!

– Мы сами – замечательные люди, – уверенно заявил Ковригин. – Айда!

Я запихал под гимнастерку и взял под мышку несколько первых попавших под руку томов и побежал вслед за своими.

Машина тронулась и понеслась на предельной скорости. Пленный сидел с кляпом во рту и со связанными за спиной руками, прислонясь плечом к правому борту.

– Ну что? Видишь, как вышло?! – сказал я ему. – А ты требовал, чтобы я тебе в плен сдался.

Я вытащил у него кляп изо рта.

– Не повезло мне, – вздохнул он. – Скоро наша победа, а меня расстреляют...

– Будешь вести себя разумно – не расстреляют, – сказал я. – А насчет вашей победы – ей не бывать! Через недельку мы вас остановим по всему фронту. А еще через неделю-другую погоним вспять. Месяца через три-четыре будем в Берлине. Это я тебе крайний срок называю!

Пленный усмехнулся:

– Через неделю вермахт будет в Ленинграде. Еще через месяц падет Москва. И тогда все. "Руслянд капут".

– Чего он там брешет? – спросил Ковригин, ехавший на подножке.

Я не стал переводить ему то, что сказал немец, а махнул рукой и прекратил этот бессмысленный спор.

Машина наша ехала быстро. Наконец мы проскочили мост через реку Воронку. На восточном ее берегу возводился новый рубеж обороны. И справа и слева от моста, насколько мог видеть глаз, шли работы: рыли окопы, строили блиндажи и орудийные позиции, слышались голоса команд, раздавались звон пил, стук топоров.

Немец снова ухмыльнулся:

– Такая речушка! На полчаса боя.

Посмотреть на пленного немецкого офицера к штабу дивизии сбежалось человек тридцать. Через несколько минут Ковригин и я стояли перед командиром дивизии – генералом Любавиным. Здесь же в блиндаже находились комиссар дивизии и начальник штаба.

Ковригин кратко доложил обстоятельства нашей задержки возле библиотеки. Свой доклад он закончил словами:

– Как хотите, товарищ генерал, а за этот подвиг Данилову следует медаль выдать.

– Что ж, пожалуй, – согласился комиссар. – Немец вроде бы полезный.

– Доложите сами, как было дело, Данилов, – приказал генерал.

Я рассказал все в подробностях, не утаив ничего о своих колебаниях стрелять в немца или не стрелять.

Генерал глянул на меня исподлобья и сказал:

– О награде речи не может быть. Ты, Данилов, не солдат, а кисельная барышня. (Он так и сказал: кисельная.) Следовало бы разжаловать тебя из младших лейтенантов в рядовые... Не дорос ты до звания командира. И какая война идет – ты еще недопонял... Но то, что ты важного "языка" добыл, это в твою пользу. Зови сюда этого "книголюба". Сейчас мы его допросим как положено... А ты, комиссар, займись с этим Даниловым. Просвети ему мозги.

* * *

История рассудила мой спор с лейтенантом вермахта Отто Краузе – так звали этого гитлеровского вояку. Как известно, мы оба оказались весьма наивными и оба ошиблись. Не вошли немцы в Ленинград ни через неделю, ни через три недели, ни через три года... И мы тоже не оказались в Берлине через два-три месяца. Мы пришли туда только через четыре долгих года. Я ошибался в сроках, но был прав исторически. Не могли фашисты победить нас. И Ленинграда взять не могли.

И через маленькую речку Воронку немцам не суждено было переправиться. На ее берегу войска вермахта были остановлены намертво, навсегда.

Мы не могли не победить в той войне. История знает, что делает!

Не знаю, жив ли еще бывший лейтенант вермахта Отто Краузе. Иногда я ловлю себя на мысли: хорошо бы его сейчас встретить и спросить: "Ну что, дурья голова, понял теперь, кто был прав?"

Сам я после войны поступил на службу в Публичную библиотеку. Проработал в ней всю жизнь. И почем знать, не сыграл ли в этом свою роль случай, о котором я сейчас здесь рассказал?

"ГЕНЕРАЛ САМСОНОВ"

Учился со мной в одной группе на историческом факультете студент по фамилии Самсонов. Вдруг нежданно-негаданно стал он у нас генералом. По прозвищу, конечно. Читали нам на первом курсе лекции по истории первой мировой войны, замелькало имя командира русского корпуса, наступавшего в начале военных действий на немцев, – генерала Самсонова. И как говорится, не успел наш Самсонов оглянуться, как стал "генералом". Так к нему все ребята и обращались: "Генерал Самсонов, одолжи руб..." "Генерал Самсонов, ты сегодня дежурный, сходи, намочи тряпку", "Генерал Самсонов, оставь покурить".

Самому Самсонову прозвище, видимо, понравилось. Во всяком случае, он на него не обижался и всегда откликался на такое обращение, будто так и надо.

Любил наш Самсонов показывать себя храбрецом – совершать на спор всевозможные подвиги. Однажды, например, он нам говорит: "Поспорим на три печенки, что я во время занятий по латыни принесу из буфета стакан горячего чая, ну и, само собой, соевых конфет на каждого". Мы, конечно, с большой радостью "заложились".

Тут надо разъяснить суть этого спора. Прежде всего – что такое три печенки.

Стоял тогда на Невском, между зданием бывшей городской думы и Гостиным двором, деревянный павильон-столовая, где можно было поесть горячие сосиски с горчицей или печенку с макаронами, политыми вкусным соусом. Мы, студенты, любили ходить после занятий в этот павильон. В первые дни после получения стипендии помногу сосисок съедали или по две порции печенки. А некоторые даже по три. Ну, а к концу месяца, бывало, заказывали одну сосиску... а хлеб и горчица бесплатные – ешь сколько хочешь.

Теперь насчет латыни. Преподавал ее нам доцент Тимофеев. Был он очень строг и требователен. Так что его занятия для данного спора были выбраны не случайно.

Ждали мы очередной "латыни" с нетерпением – терялись в догадках: каким образом собирался "генерал Самсонов" явиться на занятия со стаканом горячего чая в руках? А он так-таки умудрился это проделать. Сначала сидел с нами на занятиях, как обычно. Потом вдруг схватился за живот, застонал и стал отпрашиваться к врачу. Через полчаса он вернулся, прижимая к животу свою меховую шапку. Лицо его выражало страдание, а из-под шапки шел пар. Мы дружно расхохотались, а Тимофеев растерялся, поднялся со стула и снял пенсне.