Текст книги "Измеряя мир"

Автор книги: Даниэль Кельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Когда он поднял глаза, рядом никого не было.

Он колесил по этой местности несколько недель, производя геодезическую съемку, вбивал в землю колья, визировал расстояния. Однажды он кубарем скатился под откос и вывихнул плечо, несколько раз оказывался в крапиве, да вдобавок после полудня, зима была уже не за горами, гурьба ребятишек забросала его снежками пополам с комьями грязи.

Но Йоханну он видел теперь чаще. Казалось, она всегда была рядом и только маскируемое или недостаточное внимание с его стороны заставляли ее таиться от молодого человека. Она шла перед ним по улице, а Гауссу представлялось, что одно только его желание заставляет ее замедлять шаги, даже если она этому противится. Один раз Йоханна сидела в церкви, тремя рядами дальше него, с усталым, но сосредоточенным выражением лица, и слушала, как пастор расписывает всем перспективу вечного проклятия на тот случай, если они не воспримут страдания Христа как свои собственные, а выпавшие на его долю несчастья как свои личные, и его кровь не как пролитую за них всех; Гаусс давно уже перестал спрашивать себя, что бы это все значило, и наверняка знал: она взглянет на него с насмешкой, если он сейчас обернется.

Однажды они отправилась вместе с ее глупенькой, вечно хихикающей подружкой Минной на прогулку за город. Они вели беседу о новых книгах, о которых он понятия не имел, о том, что часто идет дождь, о будущем Директории в Париже. Йоханна часто отвечала, даже не дав ему договорить. А он думал при этом, как бы ему ее обнять и повалить на землю, и точно знал, что она читает его мысли. А тогда к чему все это притворство? Оказалось, никак нельзя без него обойтись: когда он нечаянно коснулся ее руки, то тотчас же низко поклонился, как это обычно делали благородные господа, а она сделала книксен. На обратном пути он обдумывал, наступит ли однажды день, когда люди будут общаться друг с другом без обмана. Но прежде чем ему пришло в голову что-либо путное, он неожиданно понял, как можно решить любое треугольное уравнение. Дрожащими руками Гаусс нащупывал свой блокнот, но оказалось, что он забыл его дома, и до ближайшей харчевни шел и тихо бормотал себе под нос формулу, а там, наконец, вырвал у кельнера из рук грифель и записал ее на скатерти.

С этого дня он больше не покидал квартиры. День переходил в вечер, вечер в ночь, а ночь вбирала в себя слабый свет ранних часов суток, пока утро еще не перешло в день, словно таков был распорядок вещей. Но на самом-то деле он таким не был, не успеешь оглянуться, а смерть уже тут как тут, надо торопиться. Иногда приходил Бартельс, приносил еду. Иногда приходила его мать. Она гладила сына по голове, смотрела на него затуманенными от любви глазами и краснела от радости, если он целовал ее в щеку. Потом появлялся Циммерманн, спрашивал, не нужна ли ему какая помощь в работе, встречался с ним взглядом и, смущенно бормоча, уходил восвояси. Приходили письма от Кестнера, Лихтенберга, Бютнера и секретаря герцога, он не читал ни одного из них. Два раза с ним случился понос, три раза болели зубы, а однажды ночью прихватили такие сильные колики, что он подумал, ну все, конец, однако Бог не допустил, чтобы он тут и кончился. А в другой раз, ночью, ему открылась истина, что вся его работа и такая жизнь что-то абсолютно чуждое и ненужное само по себе, потому как у него нет друзей, и вообще никого, кроме матери, для кого бы он что-то значил. Но и это прошло, как проходит и все остальное прочее.

Однажды дождливым днем он завершил работу. Отложил перо в сторону, обстоятельно высморкался и потер лоб. И все воспоминания о последних месяцах мучительной борьбы, необходимости принятия решений и вечные сомнения и раздумья отошли в прошлое. Это были переживания кого-то другого, кем он был несколько минут назад, но не его теперешнего. Перед ним лежала рукопись, которую оставил тот, другой. Сотни страниц, исписанные мелким убористым почерком. Он листал их и спрашивал себя, как это он сумел такое сотворить. В памяти не осталось ничего – ни моментов вдохновения, ни озарений. Только работа.

Чтобы напечатать рукопись, ему пришлось занять денег у Бартельса, хотя у того и для себя почти ничего не было. А потом возникли еще трудности, когда он захотел вычитать корректуру после того, как страницы уже были набраны; глупый книготорговец просто не понимал, что никто, кроме самого автора, не в состоянии это сделать. Циммерманн написал герцогу, тот выдал немного денег, и Disquisitiones Arithmeticae [4]4
  «Арифметические исследования» (лат.) (1801) – первое крупное сочинение Гаусса по теории чисел и высшей алгебре.


[Закрыть]вышли в свет. Ему было чуть больше двадцати, а он закончил главный труд своей жизни. И он знал: сколько еще ни проживет, не сможет больше совершить ничего подобного.

Он написал письмо и попросил руки Йоханны, но получил отказ. Пусть он не обижается, писала девушка, просто она сомневается, что жизнь с ним может быть благотворной. У нее такое подозрение, что он пьет соки из людей своего окружения и забирает их жизни, как земля, которая набирается сил от солнца, или море, черпающее их из рек, и потому рядом с ним все обречено на усыхание и иллюзорность призрачного существования.

Прочитав ответ, он кивнул. Он ожидал именно такого решения, хотя и без столь пространного обоснования. Теперь у него оставалось еще только одно дело.

Путешествие было ужасным. Его мать плакала при расставании, словно он уезжал на другой конец света, ну, что ли, в Китай, а потом заплакал и он, хотя точно знал, что в Китай не поедет. Почтовый возок тронулся с места, с самого начала пути он был забит дурно пахнущими людьми, какая-то баба ела сырые яйца прямо со скорлупой, а мужик без остановки травил богохульные анекдоты, хотя смешно никому не было. Гаусс старался ничего не замечать, он углубился в чтение нового выпуска Ежемесячного информационного бюллетеня поощрительных фондов по субсидированию исследований в области географии и астрономии.В телескопе итальянского астронома Пиацци несколько ночей подряд появлялась планета-призрак и исчезала, прежде чем он успевал определить ее орбиту. Может, просто обман зрения, а может, и блуждающая звездамежду внутренними и внешними планетами. Но вскоре Гауссу пришлось отложить журнал, солнце зашло, почтовый возок сильно качало, а, кроме того, пожиравшая сырые яйца тетка все время заглядывала ему через плечо. Он закрыл глаза. Какое-то время ему виделись марширующие солдаты, потом магнитные силовые линии по всему небосводу, потом Йоханна, а потом он проснулся. С мутного утреннего неба шел дождь, но ночь еще не кончилась. И было трудно себе представить, что наступят еще другие дни и другие ночи, по одиннадцати в отдельности и двадцать два в сумме. Какое ужасное путешествие!

Ко времени прибытия в Кёнигсберг Гаусс уже почти лишился чувств от усталости, болей в спине и скуки. Денег на гостиницу у него не было, так что он сразу направился в университет и попросил тупо уставившегося перед собой швейцара описать ему дальнейший путь. Как и все здесь, этот человек говорил на странном диалекте, улицы тоже выглядели чужими, а на вывесках магазинов и лавок он читал какие-то непонятные слова, да и еду в харчевнях нельзя было назвать едой. Он еще никогда не уезжал так далеко от дома.

Наконец он пришел по нужному адресу. Он постучал, после долгого ожидания ему открыл старый, насквозь пропыленный человек и сказал, прежде чем Гаусс успел представиться, что милостивый господин никого не принимает.

Гаусс попытался объяснить, кто он такой и откуда прибыл.

Милостивый господин, повторил слуга, никого не принимает. Он сам работает здесь так давно, что в это даже трудно поверить, но никогда еще ни разу не нарушил ни одного предписания своего хозяина.

Гаусс достал рекомендательные письма от Циммерманна, Кестнера, Лихтенберга и Пфаффа. Он настаивает на том, чтобы эти послания предстали пред очами милостивого господина!

Слуга не отвечал. Он держал рекомендации вверх тормашками и даже не взглянул на них.

Он настаивает на этом, повторил Гаусс. Он может себе представить, сколько назойливых посетителей приходит сюда и что нужно себя от них как-то ограждать. Но он, и это он заявляет со всей ответственностью, не из их числа.

Слуга обдумывал ситуацию. Его губы молча двигались, он не знал, как быть дальше.

Ах ты, боже мой,пробормотал он наконец, вошел внутрь и оставил дверь открытой.

Гаусс неуверенно проследовал за ним по короткому темному коридору в небольшую комнатку. Потребовалось какое-то время, чтобы глаза привыкли к полумраку, и он смог разглядеть занавешенное окно, стол, кресло, а в нем закутанного в шерстяной плед неподвижного человечка: толстые губы, выпуклый лоб, тонкий острый нос. Полуоткрытые глаза в его сторону не обратились. Воздух в комнате был такой спертый, что буквально нечем было дышать. Хриплым голосом Гаусс спросил, неужели это и есть профессор.

А кто же еще?сказал слуга.

Гаусс подошел к креслу и трясущимися руками вытащил один экземпляр своих Disquisitiones,где на первой странице написал слова уважения и благодарности. Он протянул книгу человечку, но тот не шевельнулся. Слуга шепотом попросил его положить книгу на стол.

Приглушенным голосом он принялся излагать суть дела. У него есть идеи, о которых он еще никому ничего не говорил. Ему, собственно, кажется, что евклидово пространство не является, как утверждается в Критике чистого разума,формой нашего восприятия как такового и лежит тем самым априори вне опыта, скорее всего, это лишь вымысел, прекрасная мечта. Истина – вещь довольно таинственная. Аксиома, что две заданные параллельные линии никогда не пересекаются, не была никем доказана: ни Евклидом, ни кем-то еще. Но сие, кто бы что по этому поводу ни говорил, еще не столь очевидно! Он, Гаусс, предполагает, что в аксиоме что-то не сходится. Может, и параллельных линий-то никаких нет. Может, пространство даже допускает, что если есть линия и точка на ней, то через одну эту точку можно провести бесконечное множество разных параллелей. Одно только не вызывает сомнений: пространство само по себе складчатое, искривленное и очень причудливое.

Ему доставляло удовольствие, что он наконец-то высказал это. Слова слетали с губ легко и быстро, фразы выстраивались сами собой. Это не игра мыслей! Он утверждает нечто такое… Он направился к окну, но испуганный писклявый вскрик маленького человечка принудил его остановиться. Итак, он утверждает, что треугольник достаточно большого размера, натянутый между звездами там, во внешнем пространстве, при точном измерении покажет другую сумму углов, чем ожидаемые сто восемьдесят градусов, и окажется тем самым сферическим телом. Когда он, жестикулируя, поднял глаза, то заметил на потолке паутину, причем несколько слоев, свалявшихся в войлок. В один прекрасный день станет возможным произвести такие измерения! Но это произойдет еще не скоро, а пока ему нужно знать мнение хотя бы одного человека, который не посчитал бы его сумасшедшим и понял бы его. Мнение человека, давшего миру знаний о пространстве и времени больше, чем кто-либо другой. Он сел на корточки, так что его лицо оказалось на одном уровне с лицом человечка в кресле. Он ждал. Маленькие глазки нацелились на него.

Чушь,изрек Кант.

Как, простите?

Пальцем в небо! И пусть старик пойдет и купит бублик,сказал еще Кант. И дырку от бублика вместе со звездами!

Гаусс поднялся.

Светская галантность еще не покинула старика,сказал Кант. Так-то, любезные господа!И по его подбородку вожжой побежала слюна.

Милостивый господин утомился,сказал слуга.

Гаусс кивнул. Слуга коснулся тыльной стороной руки щеки Канта. Маленький человечек слабо улыбнулся. Они вышли, слуга попрощался, отвесив молчаливый поклон. Гаусс с удовольствием дал бы ему денег, но у него их не было. Издалека послышалось пение низких мужских голосов.

Тюремный хор,сказал слуга. Вечно он досаждает милостивому господину.

В почтовом возке, втиснутый между пастором и толстым лейтенантом, который отчаянно пытался втянуть в разговор попутчиков, Гаусс в третий раз читал статью про загадочную планету. Само собой, орбиту можно рассчитать! Надо только, пользуясь методом приближенного вычисления, брать за основу эллипс, а не окружность, и проводить расчеты по – умному, а не как эти болваны делают. Несколько дней работы, и тогда уже можно предсказать, когда и где она вновь появится. Когда лейтенант спросил его, какого он мнения относительно испано-французского альянса, он не знал что сказать по этому поводу.

Не думаете ли вы,спросил лейтенант, что это будет конец Австрии?

Он пожал плечами.

И еще этот Бонапарт!

Простите, кто?

Вернувшись назад в Брауншвейг, он снова сделал Йоханне предложение, написав ей во второй раз. А потом достал из институтского шкафчика для ядохимикатов бутылочку кураре. Какой-то исследователь прислал его недавно из-за океана вместе с коллекцией растений, камней и полным описанием того и другого, а один химик привез это все из Берлина, и с тех пор это стояло здесь, и никто не знал, что с этим делать. Предположительно, даже маленькая доза была смертельной. Его матери потом скажут, что с ним случился сердечный удар, ставший полной неожиданностью для всех, и предотвратить его не представлялось возможным. Божья воля. Он позвал с улицы посыльного, поставил на письмо сургучную печать и оплатил доставку из последних денег, какие еще были. Потом уставился в окно и стал ждать.

Он откупорил бутылочку. Жидкость ничем не пахла. Может, не стоит торопиться? Пожалуй. Ведь что это такое на самом деле, никому не известно, не стоит прежде времени испытывать судьбу. Но что его удивило, так это то, что он не испытывал страха. Посыльный принесет отказ, и тогда его смерть станет новым ходом в шахматной партии, чем-то таким, на что небесное провидение не рассчитывало. Его отправили в этот мир, снабдив умом, делавшим все человеческое для него невозможным, и еще в такое время, когда любое начинание стоило трудностей и неимоверных усилий, не отличаясь при этом чистотой эксперимента. Вздумали, что ли, посмеяться над ним?

Будут ли у него другие возможности, теперь, когда главный труд написан? Что его ждет? Заурядность, работа ради куска хлеба, унижающая его достоинство, компромиссы, страх и огорчения, новые компромиссы, физические и душевные страдания, медленное умирание умственных способностей до полного маразма в старости. Нет!

С удивительной ясностью он вдруг увидел себя в старости, как он трясется всем телом, услышал шум в ушах и представил, как сводит от судорог руки, прислушался к учащенному дыханию. Ему это показалось забавным.

Раздался стук в дверь. Голос, отдаленно напоминавший его собственный, крикнул: Войдите!

Это был посыльный, он сунул Гауссу в руку письмецо и с наглой миной ждал теперь вознаграждения. На дне нижнего ящика он нашел завалявшуюся монетку. Посыльный подкинул ее в воздух, сделал ловкий полуоборот и поймал ее у себя за спиной. Секунды не прошло, а он уже бежал по переулку.

Он подумал о Страшном Суде. Ему не верилось, что с ним может такое приключиться. Виновные ведь и защищаться умеют, и кое-какие их встречные вопросы могут показаться неприятными Господу Богу. Например, по поводу насекомых, грязи, болезней. Кругом недосмотр. Даже что касается пространства и времени, тоже сплошь халтура. Если над ним учинят Высший Суд, он тоже кое-что припомнит и призовет кое-кого к ответу.

Онемевшими пальцами вскрыл он письмо Йоханны, отложил его в сторону и взялся за бутылочку. Но вдруг возникло ощущение, что он что-то упустил из виду. Он задумался. Случилось нечто неожиданное. Он закрыл бутылочку и стал думать более напряженно, но все никак не мог ухватить суть. И только потом ему стало ясно, что Йоханна ответила согласием.

РЕКА

Дни в Каракасе прошли быстро. Восхождение на Силлу им пришлось совершить без проводников, поскольку выяснилось, что ни один из местных на эту гору не лазил. У Бонплана непрерывно шла носом кровь, а их новейший барометр упал вниз и разбился. Недалеко от вершины они нашли окаменевшие раковины. Странно, сказал Гумбольдт, уровень воды не мог достигать такой высоты, значит, этот факт указывает на образование горных складок, на силы недр Земли.

На вершине на них напал рой мохнатых пчел. Бонплан распластался на земле, а Гумбольдт остался стоять, выпрямившись во весь рост, с секстантом в руках, окуляр перед лицом, облепленным пчелами. Они ползали у него по лбу, носу и подбородку, залезали ему за воротник. Губернатор его предупредил: главное – не двигаться. И не дышать. Выждать.

Бонплан спросил, может ли он уже поднять голову.

Лучше не надо, сказал Гумбольдт, не шевеля губами. Через четверть часа эти бестии от него отстали, и темное облако с жужжанием полетело на вечернее солнце. Гумбольдт заявил, что ему не составило никакого труда стоять на одном месте, не двигаясь. Раз или два он был близок к тому, чтобы громко закричать. Он сел и помассировал себе лоб. Нервы у него, конечно, теперь уже не те, что раньше.

В честь прощания с ними в театре Каракаса был дан концерт под открытым небом. В темноту взлетали аккорды Глюка, ночь была необъятной и вся в звездах. У Бонплана в глазах стояли слезы. Он право не знает, что сказать, прошептал Гумбольдт, музыка всегда была от него очень далека.

На мулах они отправились в направлении Ориноко. Вокруг столицы простирались равнины. На тысячи миль в округе ни деревца, ни кустика, ни холмика. Было так светло, что им казалось, они передвигаются по сверкающей зеркальной поверхности, внизу – их тени, над ними – пустое небо. А может, они всего лишь отражения двух существ из какого – то совсем иного мира? В какой-то момент Бонплан даже спросил, живы ли они еще.

Он и сам этого не знает, сказал Гумбольдт, но так или иначе, что можно сделать еще, кроме как идти дальше?

Когда путешественники в первый раз снова увидели деревья, болота и траву, они не имели представления, сколько времени продолжался этот переход. Гумбольдт был не в состоянии взглянуть на свои два хронометра, он отвык от счета времени. Им стали попадаться хижины, иногда навстречу шли люди, и только когда они несколько раз справились, какое сегодня число, то наконец поверили, что были в пути две недели.

В Калабосо они встретили одного старого человека, никогда не покидавшего своей деревни. Тем не менее у него была лаборатория: склянки и колбы, металлические приборы для измерения силы землетрясения, влажности воздуха и магнетизма. И самодельный аппарат, стрелки которого вышибало, если вблизи него лгали или несли всякую чушь. И еще один приборчик: тот, щелкая и издавая гудение, ярко искрил среди дюжины вращающихся друг против друга колесиков. Он сам открыл эту загадочную силу, выкрикнул старик. И потому он великий испытатель!

Вне всякого сомнения, сказал Гумбольдт, но…

Бонплан толкнул его в бок. Старик энергичнее крутил рукоятку, искры потрескивали все громче, напряжение было таким высоким, что у всех троих волосы стояли дыбом.

Гумбольдт сказал, что все это, конечно, очень впечатляет, но этот феномен называется гальванизмом и известен во всем мире. У него есть кое-что при себе, что дает такой же эффект, причем намного сильнее. Он показал лейденскую банку и как надо потереть ее шкуркой, пока не появятся тонкие, как волосок, пучки искрящихся молний.

Старик молча почесал подбородок.

Гумбольдт похлопал испытателя по плечу и пожелал ему в дальнейшем успехов и счастья. Бонплан хотел дать старику деньги, но тот отказался.

Он ведь не мог этого знать, сказал он. Здесь он в такой дали от всего на свете.

Конечно, согласился Бонплан.

Старик высморкался и повторил, что не мог этого знать. И сколько они ни оглядывались, они неизменно видели его стоящим перед своим домом: согнувшись, он смотрел им вслед.

Они дошли до пруда. Бонплан разделся, вошел в воду, поколебался немного, окунулся и вдруг застонал, распластавшись во всю длину на воде. В пруду жили электрические угри.

Три дня спустя Гумбольдт описывал онемевшей рукой результаты их исследований. Эти животные могут наносить удары, не касаясь предмета. Удар не сопровождается искрами, электрометр не фиксирует показаний, стрелка компаса не отклоняется, удар не оставляет следов, кроме боли, которую он причиняет. Если ухватить угря обеими руками или держать его в одной руке, а в другой кусок металла, действие усиливается. То же самое происходит, если два человека держат друг друга за руки и только один из них касается угря. В этом случае оба чувствуют удар одновременно и одинаковой силы. У электрического угря опасна только его передняя сторона, сами угри имеют иммунитет к собственным зарядам. Боль бывает такой чудовищной силы, что в первый момент невозможно понять, что произошло. Она вызывает онемение, душевное смятение и головокружение, а при воспоминании кажется еще сильнее, и даже появляется ощущение, что поражена была вся внешняя среда, а не только собственное тело.

Довольные собой, они тронулись дальше в путь. Что за счастливый случай, без конца повторял Гумбольдт, какой подарок судьбы! Бонплан хромал, руки лишились чувствительности. Даже несколько дней спустя, стоило Гумбольдту закрыть глаза, как перед ним начинали прыгать и скакать огненные точки. Колени его еще долго не гнулись, словно он был дряхлый старик.

В высокой траве они нашли девушку, лет тринадцати, в обморочном состоянии, платье разорвано. Бонплан накапал ей в рот лекарство, она выплюнула его, закашлялась и начала кричать. Пока француз уговаривал ее успокоиться, Гумбольдт нетерпеливо ходил взад и вперед. Оцепенев от испуга, девушка смотрела на них, переводя глаза с одного на другого. Бонплан погладил ее по голове, она принялась всхлипывать. Кто-то причинил ей ужасное зло!

Что еще за зло?спросил Гумбольдт.

Бонплан посмотрел на него долгим выразительным взглядом.

Что бы там ни было,сказал Гумбольдт, надо двигаться дальше.

Бонплан дал девушке воды, она жадно выпила. Есть она не хотела. Он помог ей встать. Без единого слова благодарности она вырвалась из его рук и убежала.

Вероятно, это все от жары,сказал Гумбольдт. Дети теряют ориентир и падают в обморок.

Бонплан снова посмотрел на него.

Да,сказал он задумчиво. Вероятно.

В городе Сан-Фернандо они продали своих мулов и купили широкую парусную лодку с деревянным навесом на корме. А также запаслись продовольствием на месяц и надежными ружьями. Гумбольдт навел справки, нет ли здесь у кого опыта плавания по реке. Ему указали на четверых мужчин, сидевших перед кабаком. На одном был цилиндр, другой зажал в уголке рта тростинку, третий был обвешан медными украшениями, четвертый, бледный и высокомерный, сидел молча.

Гумбольдт спросил, знают ли они про канал между Ориноко и Амазонкой.

А как же,ответил тот, что в цилиндре.

Я уже ходил по нему,заявил тот, что с украшениями.

Я тоже,снова сказал первый, тот, что в цилиндре. Только его не существует. Это все враки.

Гумбольдт смущенно молчал. Затем пояснил, что, как бы там ни было, он хочет измерить канал, ему нужны опытные гребцы.

Тот, что в цилиндре, спросил, что он будет иметь с этого.

Деньги и знания.

Третий вынул двумя пальцами тростинку изо рта.

Деньги, сказал он, лучше, чем знания.

Намного лучше,согласился тот, что в цилиндре. Между прочим, жизнь чертовски коротка, так зачем же рисковать?

Затем, что она коротка,сказал Бонплан.

Все четверо посмотрели друг на друга, а потом на Гумбольдта. Затем тот, что в цилиндре, сказал, что их зовут Карлос, Габриэль, Марио и Хулио, и они очень стоящие ребята, но их услуги стоят недешево.

Идет,сказал Гумбольдт.

По пути на постоялый двор за ними увязался лохматый пес. Гумбольдт остановился, псина подошла и прижалась носом к его туфле. Гумбольдт почесал пса за ухом, тот фыркнул, потом радостно взвизгнул, отполз назад и зарычал на Бонплана.

Он мне нравится,сказал Гумбольдт. Очевидно, у него нет хозяина. Возьмем его с собой.

Лодка слишком мала,возразил Бонплан. Собака кусачая, и к тому же от нее воняет.

Как-нибудь найдем общий язык,сказал Гумбольдт и впустил собаку на ночь в свою комнату.

Когда на следующее утро они вдвоем явились к лодке, то по ним было видно, что они уже так привыкли друг к другу, будто всю жизнь прожили вместе.

Про собаку уговора не было,сказал Хулио.

Далеко на юге,сказал Марио и поправил свой цилиндр, где все люди ненормальные и говорят шиворот-навыворот, водятся собаки-карлики с крыльями. Сам видел.

Я тоже,сказал Хулио. Но сейчас они вымерли. Их съели говорящие рыбы.

Вздохнув, Гумбольдт определил с помощью секстанта и хронометра координаты города, карты опять врали. Сразу после этого они отплыли.

Вскоре даже последние признаки поселений скрылись из виду. Повсюду были одни крокодилы. Они плавали в воде, как бревна, или дремали на берегу, разевая время от времени пасти, по их спинам бегали маленькие цапли. Собака прыгнула в воду, крокодил тотчас же поплыл к ней, а когда Бонплан втянул собаку на борт, ее лапа кровоточила от укусов пираний. Лианы свисали до самой воды, деревья склонялись над рекой.

Они причалили к берегу, и пока Бонплан собирал растения, Гумбольдт отправился на прогулку. Он переступал через корни деревьев, протискивался между стволами, снимал с лица липкую паутину.

Сорвав с кустов цветы, ловко поймал особенно красивую бабочку, придавил ее и любовно убрал в свою ботанизирку. И только потом заметил, что стоит перед ягуаром.

Зверь поднял голову и смотрел на него. Гумбольдт сделал шаг в сторону. Не двигаясь, зверь оскалился. Гумбольдт застыл на месте. Прошло сколько-то времени, и ягуар опустил голову на передние лапы. Гумбольдт отступил на шаг назад. И еще на один. Ягуар следил за ним очень внимательно, не поднимая головы. Потом прихлопнул хвостом муху. Гумбольдт повернулся. Прислушался, позади ни звука. Затаив дыхание, прижав руки к телу, опустив голову на грудь и приковав взгляд к ногам, он стал уходить. Медленно. Шаг за шагом, потом чуть быстрее. Только бы не споткнуться и не оглядываться. А потом – он уже ничего не мог с собой поделать, – он побежал. Ветки хлестали его по лицу, какое-то насекомое с лету шлепнулось об его лоб, он оступился, ухватился за лиану, зацепился рукавом и порвал его, пытаясь отвести от себя здоровый сук. Весь мокрый, задыхаясь, он добрался наконец до лодки.

Немедленно отчаливаем,прохрипел он.

Бонплан схватил ружье, гребцы встали.

Нет,сказал Гумбольдт, отчаливаем!

Это отличные ружья,уговаривал его Бонплан. Можно уложить зверя и получить прекрасный трофей.

Гумбольдт покачал головой.

Но почему – нет?

Ягуар позволил ему уйти.

Бонплан пробормотал что-то про суеверие и отвязал канаты. Гребцы усмехнулись. На середине реки Гумбольдт уже и сам не понимал, что его так напугало. Он решил описать в дневнике событие так, как оно могло бы закончиться. Он свидетельствует, что они вернулись в заросли назад, держа ружья наготове, но зверя там не было.

Он еще не закончил писать, как начался дождь. Лодка наполнилась водой, они поспешно направили ее к берегу. Там их ждал мужчина, голый, бородатый и едва различимый от грязи. Это его плантация, за вознаграждение они могут тут переночевать.

Гумбольдт заплатил и спросил, где дом.

Нет у него дома, сказал человек. Его зовут дон Игнасио, он кастильский идальго, и весь мир – его дом. А это, между прочим, его супруга и дочь.

Гумбольдт поклонился двум голым женщинам, не зная, куда глядеть. Гребцы натянули между деревьями брезент и уселись под ним.

Дон Игнасио спросил, нужно ли им что-нибудь еще.

Обессиленный Гумбольдт сказал, что в данный момент ничего.

Ни один из его гостей, заявил дон Игнасио, не должен ни в чем нуждаться.

Он повернулся и ушел с большим достоинством. Крупные капли дождя прыгали по его голове и плечам. Он пах цветами, влажной землей и навозом.

Иногда, задумчиво сказал Бонплан, ему кажется просто какой-то загадкой, что он здесь. Бесконечно далеко от дома, никто его сюда не посылал, и все только из-за какого-то пруссака, которого он встретил на ступеньках дома.

Гумбольдт долго не мог заснуть. Гребцы, не переставая, рассказывали друг другу шепотом одну путаную историю за другой, и все это оседало в его мозгу. И каждый раз, когда он пытался заставить себя не думать о летающих домах, коварной женщине – змее и борьбе не на жизнь, а на смерть, он видел перед собой глаза ягуара. Внимательные, умные, безжалостные. Он тут же приходил в себя и сразу слышал шум дождя, голоса мужчин и боязливое порыкивание собаки. Потом появился Бонплан, он закутался в свой плед и тут же заснул. Гумбольдт не слышал, когда же он уходил.

На следующее утро солнце стояло уже высоко, и было трудно себе представить, что вчера лил дождь; дон Игнасио распрощался с ними жестом хозяина замка. Они всегда будут здесь желанными гостями! Его жена сделала книксен, как придворная дама, а дочь погладила Бонплана по руке. Он положил ей на плечо свою руку и убрал с лица прядку волос.

Дул горячий ветер, как из раскаленной печки. Заросли по берегам реки стали гуще. Под деревьями лежали белые черепашьи яйца. Ящерицы облепили днище лодки. По воде скользили тени птиц, которых в небе не было.

Какой удивительный оптический феномен, произнес Гумбольдт.

Это никак не связано с оптическими явлениями,сказал Марио. Птицы непрерывно погибают, каждый миг, собственно, они ничего другого и не делают. А в отражениях живет их дух. Ведь куда-то им надо лететь, а на небе им больше не место.

А насекомые?спросил Бонплан.

А вот эти вообще не умирают. В том-то и проблема.

И действительно, москитов становилось все больше и больше. Они летели с деревьев, появлялись из воды и воздуха. Летели со всех сторон, воздух просто звенел, они кусали и пили кровь, а взамен каждого убитого налетала сотня других. Лица у всех постоянно кровоточили. Даже толстые платки на голове не спасали, москиты прокусывали ткань.

Река,сказал Хулио, не терпит людей. Прежде чем отправиться сюда, Агирре был в своем уме. Только здесь ему взбрело в голову объявить себя императором.

Сумасшедший убийца,сказал Бонплан, этот первый исследователь Ориноко! И все дело только в этом.

Этот мрачный человек вовсе ничего не исследовал, он мало что понимал,сказал Гумбольдт. Не больше чем птица – воздух или рыба – воду.

Или немец – юмор,сказал Бонплан.

Гумбольдт посмотрел на него, наморщив лоб.

Шутка,сказал Бонплан.

И весьма несправедливая. Пруссак любит посмеяться. И в Пруссии много смеются. Стоит только вспомнить романы Виланда или превосходные комедии Грифиуса. Да и Гердер не чурался хорошей шутки.

В этом я нисколько не сомневаюсь,сказал Бонплан кисло.

Ну, тогда все в порядке,примирительно сказал Гумбольдт и почесал искусанного до крови пса.

Они вышли на середину Ориноко. Река была такой широкой, что можно было подумать, они плывут по морю. Где-то вдали, как фантом, просматривались на другом берегу джунгли. Водоплавающей птицы здесь не было. Небо, казалось, плавилось от жары.