Текст книги "Измеряя мир"

Автор книги: Даниэль Кельман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Спустя несколько часов Гумбольдт обнаружил у себя на ногах под кожей больших пальцев впившихся блох. Пришлось прервать путешествие; Бонплан принялся сортировать коллекцию растений, а Гумбольдт сидел на складном стульчике, опустив нога в тазик с уксусом, и составлял карты русла реки. Pulex penetrans,обыкновенная песчаная блоха. Он опишет ее, но даже в своем дневнике ни словом не обмолвится о том, что лично подвергся нападению.

Да в этом ничего такого нет, сказал Бонплан.

Он много думал, возразил Гумбольдт, о законах славы. Человека, про которого станет известно, что под ногтями его больших пальцев жили блохи, никто не будет воспринимать всерьез. Независимо от того, были у него другие заслуги или нет.

На другой день их постигла неудача. В одном особенно широком месте, где не было видно ни того, ни другого берега, ветер развернул парус против направления их движения, лодка накренилась, ее захлестнуло волной, и тут же десятки исписанных листков закачались на воде. Лодка наклонилась еще сильнее, так что вода доходила им уже до колен, собака повизгивала, а гребцы собирались прыгать за борт. Гумбольдт резко поднялся, мгновенно отстегнул пояс с хронометром и крикнул в приказном тоне, чтобы никто не двигался с места. Течение несло лодку, парус мотался туда-сюда, как тряпка, серые спины крокодилов сгрудились вокруг лодки.

Бонплан вызвался доплыть до берега и найти подмогу.

Нет тут никакой подмоги,сказал Гумбольдт, подняв пояс с хронометром над головой. Если кому – то еще не бросилось в глаза, сообщаю: кругом одни только джунгли. Остается только ждать.

И действительно: в самый последний момент ветер надул парус, и лодка начала медленно выпрямляться.

Вычерпать воду,скомандовал Гумбольдт.

Переругиваясь между собой, гребцы принялись за дело, набирая воду в горшки, кепки и кружки. Прошло немного времени, и лодка приняла нормальное положение. Листки бумаги, высушенные растения, писчие перья и книги плыли по реке. Вдали, словно торопясь оказаться подальше, качался на волнах, цилиндр.

Иногда он сомневается, сказал Бонплан, вернется ли он когда-нибудь домой.

Гумбольдт ответил, что это вполне трезвая мысль, и проверил, не повредился ли хронометр.

Они добрались до пресловутых порогов. Из реки торчало множество обнаженных скальных пород, вода пенилась с такой силой, что казалось, вот-вот закипит. Двигаться по реке с нагруженной лодкой дальше никакой возможности не было. Иезуиты местной миссии, вооруженные до зубов, неотесанные и больше похожие на солдат, чем на священников, встретили их недоверчиво. Гумбольдт лично посетил главу миссии, сухощавого мужчину с желтым от лихорадки лицом, и показал ему свой паспорт.

Хорошо, сказал отец Цеа. Он отдал из окна приказ, и вскоре после этого шестеро священнослужителей привели двух индейцев. Эти достойные люди, сказал отец Цеа, знают пороги, как никто другой, и они добровольно вызвались провести их через них в приспособленной для этого лодке. Гостям придется подождать, пока лодка окажется по другую сторону быстрин, ниже по течению, тогда они смогут продолжить свое путешествие. Он сделал жест рукой, его люди вывели индейцев и заковали их в кандалы.

Он весьма благодарен, осторожно сказал Гумбольдт. Но одобрить этого он не может.

Ах, да что вы!воскликнул отец Цеа, это же ничего не значит и обусловлено только непредсказуемостью поведения этих людей. Они вызвались добровольно, а потом вдруг исчезнут и ищи их. К тому же они здесь все на одно лицо!

Вскоре доставили лодку для продолжения путешествия и объяснили, что поскольку она была такой узкой, им придется сесть друг за другом на ящики с инструментами.

Лучше один месяц в аду,сказал Бонплан, чем такое!

Вы получите и то, и другое,пообещал ему отец Цеа. И ад, и лодку.

Вечером впервые за много недель они насладились хорошей едой и даже вкусили испанского вина. В окно доносились перебивающие друг друга голоса гребцов, они никак не могли найти общий язык, рассказывая друг другу очередную историю.

У него такое впечатление, сказал Гумбольдт, что здесь постоянно что-то рассказывают. Спрашивается, к чему все эти монотонные бормотания на тему выдуманных жизненных историй, в которых нет никакого смысла и не содержится ничего поучительного?

Здесь уже все перепробовали,сказал отец Цеа. По всем колониям запрещено писать вымышленные истории. Но люди упрямы, да и священная власть церкви не безгранична. Тут все дело в самой стране. Можно поинтересоваться, не встречался ли барон со знаменитым Кондамином?

Гумбольдт отрицательно покачал головой.

А я встречался,сказал Бонплан. Старый человек, вступивший в Пале-Рояль в спор с кельнерами.

Это точно он,сказал отец Цеа. Здесь еще найдется кое-кто из дряхлых стариков, кто помнит его. И одна женщина, она стареет от порошка одного никудышного медика и никак не может умереть, чудовищное, между прочим, зрелище. Все эти истории заслуживают того, чтобы их выслушать. Позволительно ли рассказать их?

Гумбольдт только вздохнул.

В те времена,начал отец Цеа, Парижская Академия наук послала трех своих самых лучших исследователей – Кондамина, Бугера и Годена, чтобы измерить дугу меридиана и определить длину экватора. Их целью было, прежде всего по эстетическим соображениям, опровергнуть неэстетичный тезис Ньютона, будто Земля сплющивается от вращения.

Отец Цеа несколько секунд сосредоточенно смотрел на стол. Огромное насекомое село ему на лоб. Бонплан инстинктивно вытянул руку, но замер и убрал ее назад.

Измерить экватор,продолжал отец Цеа. То есть протянуть воображаемую линию, какой нет и не было. Хорошо ли они осмотрелись там вблизи экватора? Никаких линий там нет, линии – это совсем в другом месте.Своей костлявой рукой он показал на окно, на заросли кустов, на растения, вокруг которых тучами кружились насекомые. Не здесь!

Линии есть везде,сказал Гумбольдт. Это – абстракция. Там где есть пространство, там есть и линии.

Пространство само по себе – это тоже в другом месте,сказал отец Цеа.

Пространство – оно повсюду!

Повсюду – это выдумки. А вот конкретное земное пространство там, где эти землемеры производили свои измерения.Отец Цеа закрыл глаза, поднял бокал и снова поставил его на стол, не пригубив. Трое мужей работали с невиданной точностью. Тем не менее их данные ни разу не совпали. Две дуговые минуты на измерительном инструменте Кондамина оказывались тремя минутами на таком же инструменте Бугера, а полградуса в телескопе Годена соответственно полутора градусами в телескопе Кондамина. Чтобы провести свою линию, они прибегали к астрономическим измерениям. Таких замечательных переносных часов,отец Цеа скользнул насмешливым взглядом по хронометру на поясе Гумбольдта, тогда еще не было. И вещи еще не привыкли к тому, чтобы их измеряли. Три камня и три листка тогда еще не измерялись количественно одним и тем же числом, как пятнадцать граммов гороха и пятнадцать граммов земли не были одним и тем же весом. К тому же еще жара, влажность, москиты и непрерывный рев и крики диких зверей. Беспричинная и бесцельная ярость охватила ученых мужей. Благовоспитанный Кондамин подметил показания измерительных инструментов Бугера, а тот в свою очередь переломал все грифели Годена. Ежедневно разгорались бессмысленные споры, пока однажды Годен не обнажил шпагу и не умчался в непроходимые тропические леса. Нечто похожее произошло спустя несколько недель и с Бугером, и с Кондамином.Отец Цеа сложил молитвенно руки. Только представьте себе. Такие утонченные господа в париках с локонами, с лорнетами и надушенными платками! Кондамин продержался дольше всех. Восемь лет в джунглях, охраняемый горсткой больных лихорадкой солдат. Он прорубал просеки, а те зарастали, стоило ему только отвернуться, валил деревья, а они за ночь снова вставали; однако же, будучи упорным, он опутал противившуюся природу цифровой сетью, построил треугольники, сумма углов которых примерно приблизилась к ста восьмидесяти градусам, и триангулировал дуги меридиана, кривизна которых выдержала сопротивление воздуха. А потом он представил Академии письменный отчет. Битва проиграна, доказательства свидетельствуют в пользу Ньютона, Земля сплюснута, вся их работа впустую.

Бонплан хватил вина прямо из бутылки. Похоже, он забыл, что на столе стоят бокалы и пить по-другому неприлично. Гумбольдт бросил на него осуждающий взгляд.

Так и случилось,закончил свой рассказ отец Цеа, что посрамленный муж вернулся домой ни с чем. Шел он четыре долгих месяца, к тому же вдоль безымянной реки, которую лишь позднее окрестил Амазонкой. В пути он составлял карты, давал горам названия, измерял температуру воздуха, изучал виды рыб, насекомых, змей и людей. И не потому, что это его интересовало, а чтобы не лишиться рассудка. Он никогда не говорил потом в Париже о вещах, о которых вспоминали его солдаты: гортанные крики и прицельно выпущенные из джунглей отравленные стрелы, ночные огни, а главное, те неуловимые странности жизни, когда реальный мир на минуточку делал шаг в сторону ирреального. Деревья только что выглядели как деревья, а лениво плещущаяся вода в реке была самой обычной, но вдруг содрогался, понимая, что перед тобой мимикрия чего-то инородного. Именно в такие минуты Кондамин и нашел тот канал, о котором все узнали от безумного Агирре. Связывавший две самые большие реки континента.

Гумбольдт сказал, что он докажет, что эта связь существует. Все великие реки связаны друг с другом. Природа – это одно единое целое.

Ах, вот как?Отец Цеа с сомнением покачал головой. Спустя годы, давно уже будучи членом Академии, став старым и знаменитым, когда он уже только изредка просыпался посреди ночи от кошмаров и якобы даже сподобился вновь поверить в Бога, Кондамин сам объявил, что канал – это заблуждение. Между большими реками, сказал он, нет внутри страны никакой связи. Ибо это нарушило бы порядок на континенте, а он этого недостоин.Отец Цеа помолчал немного, потом встал и поклонился. Пусть вам приснятся хорошие сны, барон. И желаю благополучного пробуждения!

Ранним утром их сон прервали крики, какие издают от боли. Одного из прикованных во дворе индейцев избивали кожаными плетьми два священнослужителя. Гумбольдт выбежал во двор и спросил, что здесь происходит.

Ничего, ответил ему иезуит. А что такое?

Старые дела, ничего нового,сказал другой. И добавил, что это никак не связано с их путешествием по континенту. Он дал индейцу пинка, тот мгновенно понял, что от него требовалось, и залопотал на плохом испанском, повторяя, что это старые дела, ничего нового и никак не связано с их путешествием.

Гумбольдт засомневался. Подошедший тем временем Бонплан смотрел на него с упреком. Но им надо двигаться дальше, тихо сказал Гумбольдт. Как быть?

Их позвал к себе отец Цеа и принялся показывать свои бесценные сокровища. Растрепанного попугая, произносившего несколько фраз на языке вымершего племени. Еще двадцать лет назад эти люди жили здесь, теперь ни одного из них нет в живых, и никто не понимает, что верещит эта птица.

Гумбольдт протянул руку, попугай клюнул его, уставился в землю, словно задумался, похлопал крыльями и сказал еще что-то невразумительное.

Бонплан осведомился, отчего исчезло племя.

Такое случается, сказал отец Цеа.

Почему?

Отец Цеа прищурился и посмотрел на него. Так, конечно, проще и легче. Приходят тут и жалеют всякого, кто выглядит жалостливо, а дома рассказывают потом кошмарные истории. А вот если кому-то вдруг с пятьюдесятью единомышленниками приходится управлять десятью тысячами дикарей, если этот человек каждую ночь спрашивает себя, что означают эти крики в лесу, и каждое утро удивляется, что он еще жив, то он, разумеется, будет судить об этом иначе.

Гумбольдт сказал, что это недоразумение и никто не хотел ничего критиковать.

Ну, почему же, возразил Бонплан. Кое-что ему все-таки хотелось бы знать. Он неожиданно запнулся и не мог поверить, что Гумбольдт толкнул его. Птица глядела то на одного, то на другого, потом что-то произнесла и посмотрела на них в ожидании.

Правильно,ответил ей Гумбольдт, который не хотел показаться невежливым.

Птица, казалось, обдумала это замечание и добавила еще одну длинную фразу.

Гумбольдт вытянул руку, птица сильно ударила по ней клювом и оскорбленно отвернулась.

Пока оба индейца переправляли для них лодку через пороги, Гумбольдт и Бонплан совершали восхождение на гранитные скалы позади миссии. Там наверху была, судя по всему, пещера с захоронениями мертвых. Идти было трудно, некуда ногу поставить, опорой служили только торчавшие кристаллы полевого шпата. Стоило им взобраться наверх, как Гумбольдт, вдохновленный видом порогов, раскинувшейся над рекой радугой и влажным серебристым блеском далей, тут же выдал потрясающую речь, всю насквозь проникнутую пафосом, за исключением моментов, когда он бил москитов, и сразу же запечатлел этот образец непревзойденного красноречия на бумаге. Затем, балансируя, они двинулись дальше по хребту, к соседней вершине и входу в пещеру.

Там были сотни трупов, каждый в своей собственной корзине из пальмовых листьев: костяшки рук обхватывали колени, череп прижат к груди. Те, что подревнее, уже полностью превратились в скелеты, другие находились в разных стадиях разложения: пергаментные лоскуты кожи, внутренности в виде засохших комков, глаза, черные и маленькие, как фруктовые зернышки. У многих мясо уже давно было обглодано с костей. Шум реки сюда не доносился; было так тихо, что они слышали собственное дыхание.

Как здесь мирно, сказал Бонплан, совсем не как в других пещерах. Там везде мертвецы, а тут только их останки. Здесь чувствуешь себя в полной безопасности.

Гумбольдт вытащил несколько трупов из корзин, отделил головы от позвоночника, выломал зубы из челюстей и сорвал с пальцев кольца. Трупик ребенка и трупы двух взрослых он завернул в простыни и прочно связал в один узел, так что груз спокойно можно было нести вдвоем.

Вы это серьезно?спросил Бонплан.

Пора уже взяться за узел,нетерпеливо сказал Гумбольдт, одному мне до мулов это не донести!

Они вернулись в миссию довольно поздно. Ночь была ясной, звезды светили необычайно ярко, тучи насекомых излучали красноватый свет, пахло ванилью. Индейцы молча отступили назад. Старухи выглядывали из окон. Дети убежали подальше. Мужчина с раскрашенным лицом перегородил им путь и спросил, что у них в узле.

Разное,сказал Гумбольдт. Одно, другое…

Пробы камней,сказал Бонплан. Растения.

Абориген скрестил руки.

Кости,сказал Гумбольдт.

Бонплан сжался.

Кости?

Крокодилов и сирен,сказал Бонплан.

Сирен,повторил мужчина.

Гумбольдт спросил, не хочет ли он взглянуть.

Пожалуй, не стоит.Мужчина, помедлив, отошел в сторону. Пожалуй, я поверю вам на слово.

В последующие два дня им пришлось нелегко. Они не могли найти индейцев-проводников, чтобы осмотреть окрестности, и оказывалось, что даже иезуиты все время куда-то спешили, когда Гумбольдт к ним обращался. Эти люди такие суеверные,писал он своему брату, по ним видно, насколько долог путь к свободе и разуму. К счастью, мне удалось поймать нескольких маленьких обезьян, которых еще не описывал ни один биолог.

На третий день двое добровольцев, только слегка поранившись, переправили лодку в целости и сохранности через пороги. Гумбольдт одарил их немного деньгами и дал несколько цветных стеклянных шариков для игры, приказал погрузить в лодку ящики с инструментами, клетки с обезьянами и узел с трупами. При расставании он заверил отца Цеа в своей безграничной благодарности.

Он должен быть осторожным в пути, сказал отец Цеа. Иначе все может быстро закончиться.

Подошли четверо гребцов, и началась бурная дискуссия по поводу погрузки. Сначала собака, а теперь еще и это! Хулио показал на узел с трупами.

Гумбольдт спросил, уж не боятся ли они.

Конечно,сказал Марио.

Но чего?спросил Бонплан. Что мертвецы вдруг воскреснут?

Именно этого, подтвердил Хулио.

Во всяком случае,сказал Карлос, это будет стоить дорого.

Река за порогами была еще очень узкой, лодку то и дело кидало на быстринах из стороны в сторону. Воздух был пропитан бурлящей пеной и брызгами волн, скалы проносились в опасной близости от них. Москиты не знали пощады: неба просто не было видно, сплошь тучи насекомых. Вскоре они уже привыкли к кровавым укусам и перестали убивать москитов.

Следующая иезуитская миссия угостила их паштетом из термитов. Бонплан отказался есть, а Гумбольдт немного попробовал. Потом извинился и исчез в ближайших кустах.

Не то чтобы это было совсем лишено интереса,сказал он, возвратившись. Как-никак, а это одна из возможностей решения проблемы питания в будущем.

Здесь кругом ни души,сказал Бонплан. Единственное, чего здесь навалом, так это еды!

Главарь деревни спросил, что у них в узле. У него возникло страшное подозрение.

Кости сирен,сказал Бонплан.

Они так не пахнут,возразил главарь.

Ну, ладно, воскликнул Гумбольдт, он признается. Но эти мертвецы такие древние, что их даже трупами нельзя назвать. В конце концов, весь мир состоит из одних останков мертвых! Каждая горсть земли была когда-то человеком, а до него еще и другим человеком, и каждой унцией воздуха тысячу раз дышали умершие. Ну и что из того, в чем проблема?

Он ведь только спросил, робко сказал главарь.

Дабы спастись от москитов, жители деревни строили глиняные хижины с плотно закрывающимися входами. Внутри жилья они разжигали костер, изгонявший насекомых, после чего вползали в хижину, задраивали вход, гасили огонь и могли побыть несколько часов в горячем воздухе без москитов. В одной из таких хижин Бонплан так долго сортировал свою коллекцию растений, что упал от смрада в обморок. А Гумбольдт сидел рядом, кашляя и ничего не видя в дыму, писал своему брату; задыхающаяся и хрипящая собака лежала подле него. Когда же они, часто моргая, в провонявшей насквозь одежде, хватая ртом воздух, вышли из хижины, навстречу им ринулся какой-то человек, он порывался предсказать им по руке дальнейшую судьбу. Человек был голый, с пестрым раскрашенным лицом и перьями на голове. Гумбольдт отклонил заманчивое предложение, а Бонплан заинтересовался. Предсказатель схватил его пальцы, высоко поднял брови и весело уставился на его ладонь.

Ах,сказал он, больше себе самому. Ах, ах!

Что такое?

Вещун покачал головой.

Наверняка ничего нельзя сказать. Может быть и так, и эдак. Каждый сам кузнец своего счастья. Кто знает, какое оно, будущее?

Бонплан нервозно спросил, что он там видит.

Долгую жизнь.Вещун передернул плечи. Без сомнения.

А как со здоровьем?

В общем и целом, хорошо.

Черт побери!воскликнул Бонплан. Я хочу знать, что означает этот странный взгляд.

Какой взгляд? Долгая жизнь и здоровье. Это написано на руке. И я об этом сказал. А нравится ли господину этот континент?

К чему такой вопрос?

Господин пробудет здесь долго.

Бонплан засмеялся. В этом он очень сомневается. Долгая жизнь, и что же, именно здесь? Наверняка нет. Если только его к этому кто принудит.

Вещун вздохнул и, чтобы внушить ему мужество, ненадолго задержал его руку. А потом повернулся к Гумбольдту.

Тот отрицательно покачал головой.

Это почти даром!

Нет,сказал Гумбольдт.

Быстрым и цепким движением вещун схватил руку Гумбольдта. Тот хотел выдернуть ее, но индеец был сильнее; Гумбольдт, принужденный играть в эту игру, кисло улыбнулся. Вещун нахмурил лоб и подтянул его руку поближе к себе. Он склонился и снова выпрямился. Сощурил глаза, Надул щеки.

Ну, пора бы уже хоть что-то сказать, воскликнул Гумбольдт. У него полно других дел. Если там предначертано что-то скверное, ему это безразлично, он все равно ни одному слову не поверит.

Нет тут ничего скверного.

Тогда что же?

А ничего.

Вещун выпустил руку Гумбольдта. Ему очень жаль, и денег никаких не надо. Он дал осечку.

Как это? Он не понимает, сказал Гумбольдт.

Он тоже. Но там ничего нет. Ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Там, некоторым образом, никто и ничто не просматривается. Вещун внимательно посмотрел Гумбольдту в лицо. Никто!

Гумбольдт уставился на свою ладонь. Что за ерунда!

Определенно, это его вина. Может, он утратил свой дар? Вещун раздавил москита у себя на животе. Может, у него вообще его никогда и не было?

Вечером Гумбольдт и Бонплан привязали собаку у гребцов, чтобы провести ночь без москитов в задымленной хижине. Гумбольдт задремал только на рассвете, обливаясь потом, его глаза горели, а мысли путались от дыма.

Его разбудил шум. Кто-то вполз к нему в хижину и лег рядом.

Что опять такое?пробормотал он, зажег трясущейся рукой огарок свечи и увидел мальчика.

Тебе что тут надо,спросил он, в чем дело и что все это значит?

Мальчик смотрел на него своими узкими, как у зверька, глазами.

Что такое?спросил Гумбольдт, что?

Мальчик глядел в упор. Он был совершенно голый. Несмотря на поднесенную к самому лицу свечу, он не моргал.

Что случилось?прошептал Гумбольдт. Что ты хочешь, дитя?

Мальчик засмеялся.

Рука Гумбольдта дрожала так сильно, что он выронил свечу. В темноте он услышал дыхание – свое и мальчика. Он вытянул руку, чтобы отодвинуть мальчика от себя, но, дотронувшись до его влажной кожи, вздрогнул, его словно током ударило.

Уходи,прошептал Гумбольдт.

Мальчик не двигался с места.

Гумбольдт вскочил на ноги, ударился головой о потолок, пнул мальчишку ногой. Тот вскрикнул – на Гумбольдте были сапоги, он стал надевать их по ночам после истории с песчаными блохами, – и тут же свернулся калачиком. Гумбольдт еще раз ударил ногой и попал ему в голову, мальчик тихо взвизгнул и умолк. Гумбольдт услышал свое тяжелое дыхание. Как в тумане, он видел перед собой неподвижное тело мальчика. Схватив ребенка за плечи, он вытащил его наружу.

Ночной воздух подействовал на Гумбольдта благотворно; после духоты и чада в хижине он казался прохладным и свежим. Неуверенными шагами Гумбольдт дошел до следующей хижины, где спал Бонплан. Но, услышав женский голос, остановился. Прислушался: так и есть, женщина. Он повернул назад, заполз в свою хижину и плотно закрыл вход. Через ненадолго откинутый полог налетели москиты, над его головой панически хлопала крыльями летучая мышь.

Боже мой,прошептал он. А потом, в полном изнеможении, погрузился в беспокойный сон.

Когда Гумбольдт проснулся, был уже день, жара усилилась, летучая мышь исчезла. Безупречно одетый, со шпагой на боку и шляпой под мышкой, он появился на людях. На площадке перед хижиной никого не было. Его лицо кровоточило от многочисленных порезов.

Бонплан спросил, что это с ним приключилось.

Он объяснил, что пытался побриться. Москиты не причина, чтобы одичать здесь, надо все-таки оставаться культурным человеком. Гумбольдт водрузил на голову шляпу и спросил, не слышал ли Бонплан чего ночью.

Ничего особенного,сказал Бонплан осторожно. В темноте много разных звуков.

Гумбольдт кивнул.

Чудятся всякие странные вещи.

Можно многое не услышать из того, что слышится,сказал Бонплан.

В конце концов, ночью надо спать,изрек Гумбольдт.

На следующий день они вошли в русло Риу-Негру, над ее темными водами москитов было меньше. Да и воздух был чище. Но присутствие трупов удручало гребцов, и даже Гумбольдт был бледный и молчаливый. Бонплан сидел с закрытыми глазами. Он опасается, сказал он, что к нему возвращается лихорадка. Обезьяны в клетках кричали, трясли решетки и без конца строили гримасы. Одной из них даже удалось открыть дверку, она кувыркалась по днищу, мешала гребцам, бегала по борту лодки, прыгнула Гумбольдту на плечо и плюнула в зарычавшую собаку.

Марио попросил Гумбольдта что-нибудь рассказать им.

Историй он никаких не знает, сказал Гумбольдт и поправил свою шляпу, которую обезьяна перевернула задом наперед. Да и не любит он рассказывать истории. Но он может продекламировать самое прекрасное немецкое стихотворение, конечно, в вольном прозаическом переводе на испанский, и звучит оно примерно так: над горными вершинами царит тишина, листочки на деревьях не дрожат от ветра, и птички не поют, но скоро и они умрут и уж тогда отдохнут.

Все смотрели на него с удивлением.

Всё,сказал Гумбольдт.

Как же так?удивился Бонплан.

А Гумбольдт уже взял в руки секстант.

Извиняюсь,сказал Хулио. Не может быть, чтобы это было всё.

Это вам, конечно, не история про кровь, войну и разные превращения,сказал Гумбольдт раздраженно. Нет здесь никаких чар или колдовства, никто не превращается в змею, никто не летает по воздуху и никто не поедает друг друга.Быстрым движением руки он схватил обезьяну, пытавшуюся в этот момент расстегнуть застежки на его туфлях, и засунул ее назад в клетку. Малышка дико закричала, схватила человека за руку, высунула язык, похлопала себя по ушам и показала ему голый зад. Если не ошибаюсь,сказал Гумбольдт, у каждого на лодке есть своя работа!

Вблизи Сан-Карлоса они пересекли магнитный экватор. Гумбольдт смотрел на измерительные инструменты с выражением благоговения на лице. Еще ребенком он мечтал оказаться в этом месте.

К вечеру они достигли устья легендарного канала. На них тотчас же набросились тучи насекомых. Но благодаря теплому воздуху туман исчез, небо очистилось, и Гумбольдт смог определить градус долготы. Он работал всю ночь. Измерял угол наклона орбиты Луны перед Южным Крестом, а потом, для контроля, часами фиксировал, глядя в телескоп, призрачные пятна на темных лунах Юпитера.

Нет ничего достоверного, ничему нельзя верить,сказал он внимательно наблюдавшему за ним псу. Ни таблицам, ни приборам, ни даже небу. Нужно самому быть настолько точным, чтобы всеобщий хаос вокруг не смог причинить никакого вреда.

Только к рассвету он закончил все дела. И тут же хлопнул в ладони.

Подъем, нельзя терять ни минуты! Конечная точка канала определена, нужно как можно быстрее двигаться к начальной.

Заспанный Бонплан спросил, уж не опасается ли он, что кто-то может опередить его. Здесь, на краю света, по прошествии стольких веков, в течение которых забытой Богом рекой никто не интересовался.

Гумбольдт сказал, что никогда нельзя знать наперед.

Местность не была обозначена ни на одной карте, им оставалось только гадать, куда их несет река. Деревья стояли сплошной стеной, причалить к берегу было невозможно, и каждые два часа мелкий дождь увлажнял воздух, не принося живительной прохлады и не прогоняя насекомых. Дыхание Бонплана походило на шумный свист.

Это пустяки, сказал он, кашляя, он только не знает, сидит ли лихорадка внутри него или носится в воздухе. Как врач он не рекомендует глубоко дышать. Он предполагает, что леса выделяют вредные для здоровья испарения. А может, все дело в трупах.

Гумбольдт сказал, что это исключено: трупы тут ни при чем.

Наконец они нашли местечко, где можно было причалить. При помощи мачете и топоров они вырубили для ночлега небольшую площадку. Над языками пламени их походного костра с треском лопались москиты. Летучая мышь укусила в нос собаку, обильно сочилась кровь, пес крутился волчком и никак не мог успокоиться. Он забился под гамак Гумбольдта, но его рычание долго не давало им уснуть.

На следующее утро Гумбольдт и Бонплан были не в состоянии побриться, лица их распухли от укусов насекомых. Когда они собрались охладить в реке вздувшиеся места укусов, то заметили, что собака пропала. Гумбольдт лихорадочно зарядил ружье.

Не самая хорошая идея,сказал Карлос. Более дремучего леса, чем здесь, не сыскать, а воздух слишком влажен для ружей. Собаку сцапал ягуар, тут уж ничего не поделаешь.

Не удостоив его ответом, Гумбольдт исчез за деревьями.

Прошло девять часов, а они так и не тронулись с места. Гумбольдт появился в семнадцатый раз, попил водички, умылся в реке и хотел снова бежать на поиски. Бонплан остановил его.

Делу не поможешь, собаку не вернуть.

Нет, нет и нет! Ни за что в жизни!сказал Гумбольдт и заявил, что не позволит им так говорить.

Бонплан положил ему руку на плечо.

Собака, черт побери, мертва!

Причем со всеми потрохами,сказал Хулио.

И давно уже на том свете,поддакнул Марио.

Это что ни на есть самая мертвая на все времена собака,сказал Карлос.

Гумбольдт посмотрел на каждого из них по очереди. Он открыл и закрыл рот, а потом опустил ружье на землю.

Только несколько дней спустя вновь показался поселок. Отупевший от долгого молчания миссионер приветствовал их, спотыкаясь на каждом слове. Кругом стояли голые и пестро раскрашенные туземцы: некоторые из них намалевали себе на теле фраки, а то и мундиры, каких они никогда не видели. Лицо Гумбольдта просветлело, когда он узнал, что именно здесь варят кураре.

Специалистом по кураре был почтенный, худощавый, как и подобает священнослужителю, человек. Он объяснил технологию. Вот так обдирают ветки, так растирают на камне кору, так наливают – осторожно! – сок в воронку из бананового листа. Все дело в воронке. Он сомневается, чтобы в Европе могли изобрести нечто такое же хитроумное.

Ну да,сказал Гумбольдт. Воронка из бананового листа – вещь, без сомнения, весьма неординарная.

А так,сказал мастер своего дела, массу запаривают в глиняном сосуде. Учтите, туда даже заглядывать нельзя, опасно, а вот так добавляют загустевший настой листьев. И вот это.он протянул Гумбольдту глиняную чашу, и есть сильнейший яд на этом и на том свете. Им даже ангелов можно умертвить!

Гумбольдт спросил, следует ли это выпить.

Яд наносят на наконечники стрел,сказал мастер. Выпить его еще никто не пытался. Сумасшедших нету.

Но убитых животных можно сразу употреблять в пищу?

Да, можно,сказал мастер. В этом весь секрет.

Гумбольдт поглядел на свой указательный палец. Потом сунул его в чашу и облизнул.

Мастер в испуге вскрикнул.

Гумбольдт объяснил, что причин для беспокойства нет. Его палец в полном порядке, и полость рта тоже. А если нет ран, то вещество причинить вреда не может. Эту субстанцию необходимо исследовать, значит, он должен рискнуть. Впрочем, он просит извинить его, ему что-то немного не по себе. Он опустился на колени, а потом еще какое-то время посидел на земле. Потер себе лоб и промурлыкал какую – то песенку. Потом осторожно встал и закупил у мастера все запасы яда.

Дальнейшую поездку пришлось отложить на день. Гумбольдт и Бонплан просидели все время рядышком на поваленном дереве. Взгляд Гумбольдта был прикован к его собственным туфлям, а Бонплан без конца повторял начальную строфу французской считалки. Они знали только одно: как готовится кураре. Потом оба экспериментально доказали, что при приеме через рот на удивление большого количества вещества оно не причинило им особого вреда, разве что вызвало легкое головокружение да разные химеры перед глазами. При введении же незначительной дозы в кровь оказалось, что человек лишается чувств, а пятой части грамма достаточно, чтобы умертвить маленькую обезьянку, которую удалось, однако, спасти, насильно вдувая в нее воздух, пока яд действовал, парализуя мышцы. Через час его действие ослабло, к обезьянке постепенно возвратилась способность двигаться, и, за исключением признаков уныния, других последствий заметно не было. А они сами – был ли то оптический обман? – внезапно увидели, что из расступившихся зарослей появился бородатый мужчина в холщовой рубахе и кожаном жилете, обливающийся потом, но в полном здравии и уме. Он подошел к ним. Ему было за тридцать, он назвался Бромбахером и сказал, что родом из Саксонии. У него нет никаких планов, сказал он, и никакой цели, ему просто хочется посмотреть мир.