Текст книги "Потому что"

Автор книги: Даниэль Глаттауэр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

19 глава

Я окончательно успокоился только в камере, сидя под будто уставшей от непрерывной работы сорокаваттной лампой, и задумался над тем, как мне лучше подготовиться к завтрашнему дню. Съел целых пять гнилых бананов, очистив их от уже почерневшей кожуры. Принял все порошки и выпил все соки, которые прописал мне тюремный врач на неделю. Сжевал весь сухой хлеб, раскрошил себе прямо в рот черствое печенье, проглотил плитку горького шоколада, запив ее ромашковым чаем. Наконец стенки моего желудка обрели прежнюю эластичность. По крайней мере, мне так показалось.

Тогда я пригласил двух дежурных охранников на чашку кофе. Я понимал, что делать этого не следует, однако ничего иного мне не оставалось, одиночество стало мне невыносимо. Полицейские вели себя смиренно. Они принесли с собой всю вечернюю прессу и теперь очень гордились возможностью потыкать меня носом в газетные заголовки. Я отбивался. Но они настаивали и в конце концов вынудили меня принять эти трофеи.

Я был для них сегодня героем. Большим, чем актер, только что получивший «Оскар», или политический лидер – посредник в деле урегулирования ближневосточного конфликта. Потому что и тот, и другой уступили мне сегодня место на первых газетных полосах, украшенных моими фотографиями, вдвое большими, чем прочие. И шрифт заголовков с моим именем был в два раза крупнее.

«Фурор на заседании суда!» – возвещала «Анцайгер». «Прокурор склоняет присяжных осудить убийцу». Подпись под фотографией гласила: «Ищейка против зайца: Зигфрид Реле и Ян Хайгерер». «Таг актуэль» выразилась еще изящнее: «Первый день процесса года. Позор прокурору: жидкий суп, жесткие слова. Подсудимый два раза терял сознание».

«Абендпост» проявила объективность, какой и следовало ожидать от нашего ведущего бульварного издания. «Опытные юристы согласятся с нами: убийцы выглядят по-другому» – таков был заголовок, под которым шел текст, набранный жирным шрифтом: «Вид Яна Хайгерера оставляет тяжелое впечатление. После нескольких месяцев на сухарях и чае он похож на скелет. Однако приветливая улыбка не сошла с его лица. Симпатии всех на стороне Хайгерера. Его неуклюжий защитник также вызывает сочувствие. Первый день слушаний отмечен злобными выпадами прокурора против обвиняемого и СМИ. Отсутствие мотива преступления нисколько не смущает Зигфрида Реле. Оставайтесь с нами. „Сегодня мой друг Ян Хайгерер нарушит молчание“, – сообщает близко знающая подсудимого репортер Мона Мидлански специально для наших читателей».

«Процесс года: анализ, комментарии, снимки. Страницы 3–10».

«Серьезная» «Культурвельт» просто шокировала меня, вынеся крайне сомнительное высказывание моего адвоката в заголовок: «Хайгерер – хороший человек». Подзаголовок: «Вступительная речь адвоката поразила всех искренностью. Обвинение в убийстве, выдвигаемое против известного журналиста „Культурвельт“, сомнительно», – это, вероятно, написано под диктовку Гвидо Денка. «Читайте на странице 7: Человек, которому сочувствуют. Психологический портрет улыбчивого мечтателя. Ян Хайгерер, каким его знают коллеги».

Под конец этого тягостного обзора тюремщики попросили меня оставить им автографы на газетных страницах. Чувствуя себя достаточно наказанным своим собственным цинизмом, я подписал весь этот позор. Улыбка не сходила с моего лица, а банановое пюре подступило к горлу. Я сглотнул. Повторюсь последний раз: седьмое марта был удачный день. Я знал это с самого начала.

Ночью я видел кошмарные сны о Хелене. Утром мне хотелось кричать: я боялся обмануться в ней и одновременно опасался ее предательства. Мутный свет лампочки заставил меня подняться с постели. Выблевав банановое пюре в раковину, я ощутил облегчение и принялся набивать снова только что опорожненный желудок. У меня оставалось два часа, чтобы привести себя в приличный вид. Я начал с тридцати отжиманий.

Наверное, мне удалось оттолкнуться от пола не больше тринадцати раз, прежде чем руки отказались работать. Затем я углубился в изучение инструкций всех имеющихся у меня лекарственных препаратов и принял максимально допустимую дозу каждого. После чего снова принялся за бананы. Теперь я мог бы претендовать на титул чемпиона мира по их глотанию. Оставалось научиться удерживать бананы в желудке. Вероятно, это только после следующего убийства. Шутка. Рассмеявшись, я посмотрел на себя в зеркало. Знал, что запустил себя за последние несколько недель, но все-таки не ожидал увидеть там Кейта Ричардса.

В шесть утра я позвал «дворецкого» и попросил его сделать мне прическу. Он нашел мою шутку довольно удачной для обвиняемого в убийстве на второй день судебных слушаний. Напомнив, что я никогда ничего не клянчил, я убедил его в том, что ни в чем не нуждаюсь сейчас так, как в аккуратной короткой стрижке.

– Как хотите, – пожал плечами он. – Я принесу ножницы.

За завтраком я заставил себя проглотить три подсушенных ломтика хлеба. Яйца и масло выбросил, однако оставил на подносе скорлупу и пустую обертку, чтобы обмануть тюремного врача. Тщательно выбрился и во время чистки зубов долго держал во рту пасту.

В одном из нераспечатанных пакетов из тюремной прачечной я нашел черный костюм. Не знаю, был ли он мой или попал сюда по ошибке, но он оказался мне впору. Правда, штаны застегивались только на бедрах, но подобный стиль лишь года два назад вышел из моды.

Я поддел под пиджак черную футболку и решился снова подойти к зеркалу. На сей раз я остался доволен: вместо Кейта Ричардса на меня смотрел Ник Кейв.

Для тюремного врача этого оказалось достаточно.

– Сегодня вы мне нравитесь, – сказал он, увидев меня.

Я улыбнулся.

– Берегите себя, – напутствовал он меня, убийцу. – Если вы опять потеряете сознание, я получу нагоняй.

В половине девятого за мной зашли охранники. Тепло поздоровавшись, они осторожно надели на меня наручники и повели, словно по кругу почета, по коридорам тюрьмы. Попадавшиеся нам навстречу полицейские приветствовали их, как рыбаков, вытащивших на сушу самую большую рыбу. Мои провожатые не скрывали гордости. Карнавал давно закончился – какие еще развлечения оставались им теперь в этой стране? Пара-другая снежных лавин, грабежей или заварушек на автотрассе. И все? Поэтому-то они и радовались, что у них есть я и мое преступление.

– Как ваши дела? – поинтересовался тот, который еще ждал снега в этом году.

– Спасибо, пока жив, – ответил я, мысленно добавив: «К сожалению».

– Сегодня выдержите? – раздался голос другого.

– Как там, на улице? – в свою очередь спросил его я, делая вид, будто не расслышал его вопроса.

– Холодно, – произнес один из охранников.

– Вероятно, выпадет снег, – добавил его товарищ.

Это был тот, который раньше полагал обратное.

– Значит, хорошо, что мы здесь, а не там, – заметил я и рассмеялся, как Джек Николсон в «Сиянии». По крайней мере, в одной сцене. Оба охранника тоже расхохотались. Вероятно, они не видели этого фильма.

– Вы знаете, о чем я хочу спросить вас в первую очередь, господин Хайгерер? – начала Аннелизе Штелльмайер.

Мне нравился ее голос, ее благородное спокойствие и симметричная шапка волос, напоминающая серебристо-серый тюрбан.

Я сидел напротив нее, в середине небольшой площадки, за ней находилась так называемая свидетельская трибуна. Она представляла собой маленький пульт с микрофоном, на который было удобно опереться, когда у свидетеля возникала необходимость подумать.

Позади меня шепталась публика. Справа присяжные внимательно слушали судью. Я чувствовал их напряжение. Слева находился прокурор. Встретившись взглядами впервые за день, мы кивнули друг другу, почтительно опустив головы. Его вид меня разочаровал: он сбрил бороду. Вероятно, таким желала видеть его жена на страницах газет.

– Да, госпожа судья, я полностью согласен с предъявленным мне обвинением, – твердо произнес я.

Воздух в зале, где для полноценного ярмарочного настроения не хватало только запаха попкорна и жареных орешков, дрожал от напряжения. Похоже, я разочаровал публику своим ответом, как вратарь, пропустивши пенальти в дополнительное время.

Аннелизе Штелльмайер вздохнула, поочередно поворачиваясь к двум помощникам, сидевшим по обе стороны от нее. Одного из них, вечно заспанного старика, звали Хельмут Хель. Он поглядывал на часы, словно с минуты на минуту ожидал выхода на пенсию. До сих пор Хель не произнес ни слова и, похоже, не особенно слушал то, что говорили другие. Тем не менее он постоянно кривил рот, как бы реагируя на происходящее в зале. Не исключено, что он был глухонемой и боялся, что теперь, на последней неделе его службы, эта тайна откроется. После моей реплики он приподнял локти и снова в бессилии опустил их на стол. «Ну, что тут поделаешь!» – вероятно, означал этот жест.

Слева от Штелльмайер сидела Илона Шмидль. Поговаривали, у нее роман с президентом коллегии адвокатов. Однажды секретарша застукала их у него в кабинете. Целую неделю юристам было о чем посудачить в буфете коллегии. «Ах ты, грязный поросенок! – наверное, воскликнула она своим сюсюкающим детским голосом. – Меня-то ты так никогда не обхаживал!» Адвокаты воображали пышный бюст склонившейся над столом обманутой секретарши и честные глаза Илоны Шмидль и смеялись от души. Интересно, что мы можем представить, как выглядят в определенных ситуациях люди, которых совершенно не знаем, и как много говорит о нас то, что мы думаем о других.

А Илона Шмидль, вероятно, размахивала руками, будто отбиваясь, и кривила свои по такому случаю накрашенные губы, как героиня комикса. «Ты ничего мне не сделаешь!» – означало это.

– Ну что ж, тогда поговорим о вас, – сказала судья.

Голос ее дрожал, словно она еще не оправилась от шока. Похоже, судья до последнего момента верила в мою порядочность. Я искренне жалел ее.

Детство? Зачем это нужно?

– Ну, это было так давно… – начал я извиняющимся тоном.

Я твердо решил говорить только по существу. Вспомнил об одной прогулке в лесу в пятилетнем возрасте, когда заблудился и меня нашли лишь спустя несколько часов. Уже тогда во мне что-то сломалось, и я почувствовал, что жизнь полетела под откос.

– Запомнившиеся переживания детства? Ничего интересного, госпожа судья, – вздохнул я.

Позади меня по залу пробежал шум. Публика, похоже, ожидала услышать парочку леденящих кровь историй в стиле Хичкока.

– На Рождество небольшая елка, немного подарков, в целом – вполне праздничное настроение, – соврал я. – На Пасху – крашеные яйца. На день рожденья – торт. В день причастия – свеча в руке. На конфирмацию – часы. Летние каникулы с мамой и папой. Без роскоши, но вполне пристойно. Потом с мамой. Опять-таки скромно, но тоже неплохо.

Кем работал отец? Он преподавал философию и немецкий язык. В свободное время писал стихи. Нет, он их не публиковал, сочинял для себя. «Он был глубокий интроверт», – добавил я. Отношения с папой? Хорошие, мы нравились друг другу.

– Вы сказали «нравились», но не «любили», – заметила Штелльмайер.

– Я крайне редко произношу слово «любить», госпожа судья.

Тут нелишне было бы вспомнить, что отец оставил нас, когда мне исполнилось семь лет.

Мать? Зарабатывала шитьем. Умная, скромная, приветливая женщина.

– Вы говорите о ней как-то отстраненно, – усмехнулась судья.

– Десять лет назад она погибла в автомобильной катастрофе.

Почти два часа они безуспешно вглядывались в мое детство. Стало совсем тягостно, когда к поискам присоединился друг Гвидо Денка психиатр Бенедикт Райтхофер. Он почти сливался со скульптурными изображениями деятелей истории права, украшавшими обитые деревянными панелями стены зала, поэтому я не замечал его, пока он не задал свой вопрос, вспомнив, видимо, о гонораре:

– Как часто в вашей семье случались ссоры?

– Мы были тихой семьей, господин профессор, – ответил я.

– Вы не злились на своих родителей?

– Бывало, – кивнул я, – например, когда мне хотелось почитать перед сном, а мама гасила свет. Она экономила электричество.

– Я не это имел в виду. Не казалось ли вам, что родители плохо с вами обращаются, унижают вас, вам не хватает свободы, денег у вас меньше, чем у приятелей?

– Все мои приятели были небогаты, – возразил я.

Их лица сразу помрачнели. Мой ответ им не понравился, но что я мог поделать? Психиатр что-то записал, это выглядело вполне профессионально. Казалось, он готовится поставить мне диагноз.

Первая часть заседания закончилась для меня неприятно. Женщина, напомнившая мне мать, встала со скамьи и попросила у судьи разрешения задать мне вопрос. Это всех удивило. Обычно присяжные уточняли то, что их интересует, в конце слушания или вообще молчали.

– Как вы пережили развод родителей? – обратилась она ко мне.

Судя по ее голосу, развод моих родителей огорчал ее больше, чем меня.

– Разумеется, это было неприятно. Но главное, что моя мать достойно перенесла его. Отношения оставались хорошими, если сравнивать с семьями моих тогдашних друзей. Иногда родителям лучше расстаться, чем жить вместе.

Я видел, как она восприняла мой глупый ответ. Она казалась подавленной оттого, что, по ее мнению, приблизилась к разгадке моего преступления. Зачем вообще такой культурной и чувствительной даме почтенного возраста лишний раз соприкасаться с чудовищной изнанкой жизни? Другое дело – порнопродюсер в нижнем ряду слева. Ему привычно копаться в чужом грязном белье с выражением презрительной скуки на лице. Именно с такими присяжными я хотел бы иметь дело.

Вскоре поднялся другой. Молодой человек в черной водолазке. Очки в никелированной зеленой оправе. Студент. Будущий архитектор или программист. Может, из высшего училища декоративно-прикладного искусства. Мне стало страшно. Он из тех, кто хочет знать все, кто не привык отступать перед нерешенной задачей.

– Господин обвиняемый, у меня к вам вопрос… – Я узнал этот голос. Он прервал вчерашнюю речь прокурора, заметив, что мне плохо. – Отчего умер ваш отец?

– Самоубийство.

– И вы знаете почему?

– Депрессия.

– Каким образом он это сделал?

– Застрелился.

По залу пронесся вздох облегчения. В перерыве заседания я пил таблетки.

20 глава

После перерыва я заметил сочувственные взгляды, которыми публика теперь пронизывала меня насквозь. Вероятно, мои ощущения обострились под воздействием лекарств. Я произнес ключевые слова, заронив в их души надежду. Теперь им казалось, что они сумеют освободить меня от ответственности за мой поступок, и в их лицах сквозило нетерпение. Они были готовы переступить через труп моей жертвы, лишь бы разрешить дело в мою пользу.

Они ошибались во мне, чем вынуждали меня снова и снова разочаровывать их. Пока они, наконец, не осознают, что понимать здесь нечего, я – убийца, самый обаятельный, расчетливый и коварный, поскольку намеренно не даю своему поступку какого-либо объяснения. Я использую все свои козыри, пока игра не кончена и мое преступление не превратилось в газетную пыль.

Два-шесть-ноль-восемь-девять-восемь. Они не имеют права судить мое безумие, в котором убийство стало лишь кратким мигом просветления. Я слишком старательно навязывал себе нормы их жизни. С этим я вырос, жил.

– Мы вернемся к вашей предыстории позже, когда допросим свидетелей, – сказала судья Штелльмайер. – Сейчас же я предлагаю вам совершить скачок в другом направлении.

Я кивнул, хотя ненавидел скакать и прыгать. Боялся приземления, оно никогда не получалось мягким. К счастью, я не депрессивный тип.

– Насколько близко вы знали Рольфа Лентца? – поинтересовалась она.

Я ждал данного вопроса с тех самых пор, как в голове у меня застрял образ человека в красной куртке. Шок сменился облегчением, будто Рольф Лентц, наконец, начал отстреливаться.

– Я не был знаком с ним, даже имени его не слышал. Впервые увидел его в ночь убийства, – ответил я.

Сказал ли я это или только подумал? Судя по шуму в зале, мои слова до них дошли.

– Как умер Рольф Лентц? – спросила Штелльмайер с напором, но спокойно.

Удар ниже пояса. Я недооценил ее.

– Я его застрелил.

– Вы хотели его смерти?

– Да, конечно.

И сам испугался этого «конечно». Публика шумела. Имей такую возможность, они забросали бы меня камнями. Настроение мое улучшилось.

– Вы должны нам все объяснить, – продолжила Штелльмайер.

Она взглянула на психиатра. Тот дремал, словно хотел заработать свой гонорар с еще меньшими усилиями, наблюдая за мной во сне. Не сдержавшись, я оглянулся на студента в черной водолазке. Тот что-то писал, склонившись над листком бумаги. Все шло не так, как мне хотелось. Прокурор с шумом втянул воздух. Он один был здесь моим союзником, моим единомышленником. Это он готовил дорогу, по которой я собирался идти навстречу правде. Нам с ним предстояла тяжелая работа. Но мы должны были отстоять справедливость и добиться обвинительного приговора, вопреки настроению зала.

– Нечего объяснять, – пожал плечами я.

В моих словах прозвучал вызов. Это им не понравилось. Позади послышался ропот, заглушивший призывы Хельмута Хеля к порядку. В каждом его действии сквозило желание скорее со всем покончить и выйти на пенсию.

– Я полагаю, здесь есть что объяснять, – мягко возразила Штелльмайер.

Я скользнул взглядом по ярко-красным губам Илоны Шмидль и посмотрел влево. Мой храбрый защитник вжался в кресло и энергично вытирал пот со лба. Он сидел с разинутым ртом и застывшей гримасой удивления на лице, словно не желая, чтобы очередной сюрприз застал его врасплох. Я ободряюще подмигнул ему. Ну вот, теперь я видел их всех.

Я прикрыл глаза и мысленно приготовился к прыжку. Сейчас я слушал только слова судьи и свои собственные, которые эхом отдавались у меня внутри. Таким образом я пытался сохранить равновесие, одновременно нащупывая под ногами твердую почву.

– Соответствуют ли показания, данные вами следователю и полицейским, истине?

– Да.

– Интересующее нас событие произошло полгода назад. Если вы чего-то не сможете вспомнить, лучше честно в этом признаться, чем вводить нас в заблуждение.

– Я помню все.

– Когда у вас появилось оружие?

– Тринадцатого сентября прошлого года.

– То есть примерно за четыре недели до убийства.

– За четыре недели и пять дней, – уточнил я.

– Откуда оно у вас?

– Я купил его в оружейном магазине.

– У вас есть лицензия?

– Нет.

– Зачем вы приобрели оружие?

– Чтобы кого-нибудь убить.

Тишина, потом шум в зале.

– Кого-нибудь?

– Все равно кого.

– Себя вы тоже относили к числу потенциальных жертв?

– Нет, я – это я. Я хотел убить другого.

– То есть вы не планировали самоубийство?

– Нет.

– Господин Хайгерер, вы не хотели покончить с собой, как ваш отец?

– Нет.

– Тем же способом, я имею в виду.

– Нет.

– Вы не хотели положить конец своей жизни?

Тишина, затем шум в зале. Я закрыл лицо ладонями.

– Господин Хайгерер, может, нам сделать перерыв?

– Нет, спасибо.

– Насколько хорошо вы знали бар, где все произошло?

– Достаточно хорошо. Готовясь к преступлению, я побывал там не менее двадцати раз.

– А раньше вы часто заходили в подобные заведения?

– Нет.

– Правда ли, что за последние десять лет вы ни разу не посетили ни бар, ни ресторан?

– Да.

– Почему же так вдруг?

– Я готовил убийство.

– Ваше самоубийство?

– Убийство, поверьте же мне, наконец.

– Как я могу поверить человеку, который замалчивает от меня правду?

– Никто не признается в убийстве, если он его не совершал.

В зале приглушенный шум, переходящий в ропот.

– Но ведь никто не совершает убийства просто так.

Тишина.

– Вам стыдно за то, что вы не смогли покончить с собой?

– Я спланировал убийство и совершил его.

– Зачем?

– Пожалуйста, не надо.

Тишина.

– Итак, вы готовили убийство несколько дней?

– Да.

– Каким образом?

– Я сидел в баре у Боба всегда за одним и тем же столиком в нише и наблюдал за входом. Выбрал место, чтобы линия выстрела была свободной и я хорошо мог видеть дверь, оставаясь при этом незаметным. Я сотни раз прокрутил в уме весь сценарий…

– Зачем?

– Для полной уверенности.

– В чем?

– В том, что все получится.

– А что должно было получиться?

– Убийство.

– Самоубийство?

– Убийство!

Последнее слово я прокричал, но тут же извинился.

– Давайте перейдем к событиям семнадцатого октября.

– Хорошо.

– Что это был за день?

– Суббота.

– Вы помните, какая стояла погода?

– Шел дождь.

– Довольно мрачно, не правда ли?

– Нисколько, я люблю дождь.

– В тот день вы не работали?

– Совершенно верно.

– И это была первая за долгое время суббота, когда вам не надо было на службу?

– Именно.

– Это выбивает из ритма, не так ли?

– Что вы имеете в виду?

– Выбивает из ритма повседневности. Словно проваливаешься в дыру. Появляется время, чтобы задуматься над собственной жизнью.

– Я так не считаю.

– Тогда что же?

– Человек или проваливается в дыру, или нет, от погоды ничего не зависит.

– И вы провалились?

– Нет.

Было бы уместно добавить, что вся моя жизнь – сплошная дыра.

– Итак, в тот день вы проснулись в своей квартире один…

– Человек всегда делает это в одиночку.

– Я имею в виду, что на постели рядом с вами никого не было.

– Я давно уже жил один.

– Почему?

– Потому что никого не было.

– Никого, после вашей подруги Делии?

– Да, госпожа судья.

– Завтра мы еще вернемся к данному вопросу.

В ее словах звучала угроза. У меня забилось сердце. В зале царила тишина.

– Что вы делали в то субботнее утро?

– Спал.

– А потом?

– Встал с постели.

– И?

– Стал готовиться.

– К чему?

– Моя подруга переезжала. Я договорился помочь ей перевезти вещи.

– Сначала помочь подруге с переездом, а затем убить незнакомого вам человека?

– Да.

– Довольно необычные планы на дождливый октябрьский выходной, вы не находите?

– Вероятно.

– И кто вам поверит, господин Хайгерер, как вы думаете?

– Вы, госпожа судья, суд, присяжные. Вы должны мне верить, потому что это правда.

По залу пролетел беспокойный шепот.

– Вашу подругу звали Александра?

– Да, ее больше нет.

Тишина, потом легкий шум. Я закрыл лицо ладонями.

– Может, имеет смысл сделать перерыв?

– Да, пожалуйста.

– Когда вы покинули свою подругу Александру в тот день?

– Около шести часов вечера. Уже стемнело.

– И чем занимались потом?

– Ждал в своей припаркованной машине.

– Ждали чего?

– Пока пройдет время.

– Вы чувствовали тяжесть на душе?

– Нет.

– А потом?

– Скорее воодушевление.

– Отчего?

– Я думал об убийстве.

– Что именно?

Я не ответил. В зале стало тихо.

– Где лежало ваше оружие?

– В кармане куртки.

– Все время?

– Да, я засунул его в вязаную перчатку.

– Зачем?

– Таким образом я его спрятал.

– Когда вы появились в баре?

– Около десяти часов. Я был в числе первых посетителей.

– Что бы вы делали, если бы ваш столик оказался занят?

– На всякий случай я его зарезервировал.

– Что произошло позднее?

– Я пил блауэр цвайгельт.

– Много выпили?

– Этого я вам сказать не могу.

– Один бокал или около литра?

– Около литра.

– Много.

– Я нервничал.

– После такого количества алкоголя вам могла прийти в голову любая глупость.

– Самые большие глупости приходят в голову трезвым, полагаю.

– Вы хотели, чтобы это придало вам смелости?

– Очевидно.

– Для чего?

– Чтобы совершить убийство.

Тут по залу снова пробежал шепот.

– Ну, а потом что произошло?

– Я положил пистолет на стол.

– Зачем?

– Чтобы привести его в нужное положение.

– Что вы имеете в виду?

– Повернуть дулом к входной двери.

– Вы не пытались повернуть его дулом к себе?

– Нет.

– Может кто-нибудь подтвердить ваши слова?

– Нет. Этого никто не видел.

– Чего именно никто не видел, того, как вы поворачивали пистолет дулом к себе?

– Я повернул его дулом к входной двери.

Последнюю фразу я прокричал и тут же извинился.

– Дальше.

– Я положил палец на курок и приготовился ждать.

– Чего?

– Пока кто-нибудь войдет.

– Кто именно?

– Моя жертва.

– Кто должен был стать вашей жертвой?

– Кто-нибудь.

– А если бы вошел ребенок?

– Дети не посещают подобных заведений.

– А если беременная женщина?

– К Бобу ходят только мужчины, именно поэтому я и выбрал его бар, чтобы совершить убийство.

– Вы часто повторяете слово «убийство» без необходимости. Зачем?

– Просто называю вещи своими именами.

– Мне кажется, будто вы произносите это слово с гордостью.

– Я не горжусь тем, что совершил убийство.

– Самоубийство у вас не получилось, но кое-что вы смогли, так?

Я потер глаза кулаками.

– В самый последний момент вы инстинктивно отвернули дуло от себя, но выстрел все-таки прозвучал, и пуля попала в только что вошедшего мужчину?

– Нет! – закричал я.

– А что, если баллистическая экспертиза допускает вращательное движение оружия на момент выстрела?

– Значит, она ошибается!

– Пожалуйста, не кричите.

– Извините.

В зале поднялся шум, и я зажал уши руками.

Судья объявила перерыв на десять минут.

Я остался на скамье подсудимых. Охранники поддерживали меня с двух сторон. Адвокат положил мне на плечо руку. Я чуть заметно вздрогнул, потому что не хотел обидеть его. Тогда он убрал руку, ведь он был хороший человек.

И тут я уставился на мою обувь. Она была из моей прошлой жизни. Для моей прошлой жизни. Выходные ботинки. Черная, матово блестящая кожа, широкий мысок. Около четырех лет назад я купил их в магазине. Мерил. Смешно! Стоял солнечный день. Понедельник, я уже закончил работу. Через пару недель после ухода Делии. Они мне сразу понравились. «Я беру их», – сказал я продавщице. Наверное, даже рассмеялся. Мне было весело. «Без коробки, пожалуйста», – попросил я. «Возьмете что-нибудь из средств для ухода за обувью?» – предложила она. «Нет, спасибо», – ответил я. Так я купил ботинки. Смешно!

– Продолжим, господин Хайгерер?

– Да, госпожа судья.

– Итак, вы нацелились на входную дверь?

– Совершенно верно.

– И что вы увидели там?

– Как открылась дверь.

– И?

– И кто-то вошел.

– Кто-то?

– Да, кто-то.

– И?

– Я начал считать: «один-два-три-четыре-пять».

– Зачем?

– Потому что я знал, что через пять секунд вошедший будет находиться на линии визирования. Я наблюдал это уже сотни раз.

– И?

– На счете «пять» я спустил курок.

– Не глядя?

– Я поднял голову, после того как выстрелил.

– Почему?

– Не выдержал.

– А ранее?

– Видел его лишь мельком.

– Что же вы видели?

– Темные мужские ботинки, голубые джинсы и красную куртку.

– А лицо?

– Не видел. На лицо падала тень.

– Тень?

– Да, тень.

Аннелизе Штелльмайер замолчала, потом что-то пробормотала, закрыв глаза.

– И что потом?

– Что именно вас интересует, госпожа судья?

– Как вы себя чувствовали?

– Плохо.

– Почему?

– Потому что я убил человека.

– Вместо того, чтобы убить себя?

– Пожалуйста, не надо, госпожа судья.

– И что вы делали? Вы сразу признались?

– Я хотел.

– И что?

– Мне было стыдно.

– Перед кем?

– Перед самим собой, инспектором Томеком. Мы давно знакомы, он мне не поверил.

– Почему же он вам не поверил?

– Потому что он знал меня другим.

– Вас все знали другим, господин Хайгерер. И теперь нам приходится заново привыкать к вам.

– Да, и в этом моя проблема, – согласился я.

В зале все стихло.

Судья закончила. Теперь пришел черед других задавать вопросы. Я отвечал не задумываясь. Так прошло несколько часов. Физически я чувствовал себя хорошо, то есть вообще не ощущал своего тела и действовал машинально. Иногда я смотрел на присяжных. Каждый раз, поднимая голову, я видел их испуганные лица. Их тронула моя история. Даже порнопродюсер как будто ею заинтересовался. Он нашел этот фильм захватывающим.

Я все еще надеялся на Зигфрида Реле. Он был моим человеком, потому что поверил мне. Он спросил, нет ли во мне подавленной агрессии. Я был вынужден его разочаровать, чему он, казалось, не удивился. Тогда он изменил формулировку:

– Скажите, откуда у вас странная идея фикс – убить человека?

Реле произнес это сурово, как того требовала ситуация. Он сжал кулаки и широко раскрыл глаза. На его висках надулись жилы. Почему я не такой, как он? Быть убийцей недостаточно, нужно хотя бы немного выглядеть соответствующим образом. Почему я не такой, как Реле?

– Да, это была идея фикс, – согласился я.

– И причину вы нам назвать не хотите.

– Нет.

– Значит, все-таки причина есть?

Коварный ход. Я задумался.

– Разумеется, все на свете имеет свою причину.

– И вы ее знаете?

Два-шесть-ноль-восемь-девять-восемь.

– Да, – нерешительно кивнул я.

Я хотел бы оставить данный вопрос открытым, но дал на него определенный ответ. В зале поднялся шум. Пенсионер Хельмут Хель призвал публику к порядку.

– То есть вы не желаете нам ее открыть, – задумчиво промолвил Реле.

Он хотел, чтобы это прозвучало с сарказмом. Оскалился, чего ему делать не следовало: слишком много дырок зияло между зубами.

– Совершенно верно, – прошептал я.

– Просто так не хотите или же и на это имеется своя причина?

Реле встал и смотрел сейчас куда-то поверх моей головы. Он набрал в грудь воздуха и походил сейчас на оперного певца. Вот только голос подкачал.

– На все есть причины, – произнес я.

– Спасибо, вопросов больше не имею! – прокричал Реле.

В прошлой жизни я тысячи раз слышал эту фразу, когда готовил репортажи с судебных заседаний. Формула победителя. В кинофильмах она обозначала конец эпизода.

Тут разбудили профессора Бенедикта Райтхофера, чтобы он прокомментировал мой случай «неудачного самоубийства». И он сказал то, что от него хотели слышать. Его формулировка не оставляла лазеек для дальнейших уточнений, поэтому обе стороны остались довольны. По словам Райтхофера, внутреннюю агрессию в большинстве случаев установить гораздо труднее, чем ориентированную вовне. Мучительный стыд в результате неудавшегося самоубийства часто притупляет страх перед возможными последствиями уголовного преступления, вплоть до многолетнего тюремного заключения. Идентификация себя как убийцы в собственном смысле этого слова в данном случае может иметь для пациента толковательное значение и даже сыграть роль антидепрессанта, поскольку дает выход подавленному чувству стыда.

– Вот так, если хотите знать мое мнение, – осторожно добавил профессор.

Тем самым он напоминал, что его слова не имели здесь никакого юридического веса и звучали скорее как дополнение к основной, так сказать, программе. Заседательницу, напомнившую мне мать, от них еще больше потянуло в сон. Меня же вдруг охватил панический страх, который возникал каждый раз при мысли, что меня могут оправдать. Что я, убийца, буду делать там, на свободе? Покупать обувь? Мерить ботинки?