Текст книги "Потому что"

Автор книги: Даниэль Глаттауэр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

21 глава

В камере меня ждало письмо. Его засунули в газеты, которые я больше не разворачивал, поскольку сейчас как никогда надежно был изолирован от внешнего мира. Белый конверт покрывали красные пятна. На месте имени и фамилии значилось: «Заключенному Хайгереру, освободителю». Там, где указывался отправитель, стояло одно-единственное слово: «Спасибо». Кто и за что благодарил меня? Я терялся в догадках.

«Дорогой Хайгерер, – писал некто на крохотном клочке бумаги раздражающими глаз крупными буквами, – мы с тревогой следим по газетным репортажам, как вы берете на себя одну вину за другой. Это противоречит соглашениям, Рольф так не хотел. Во всяком случае, не за эту цену. Пожалуйста, не надо. Да поможет вам Бог. Анке Лир».

Мне захотелось увидеть Хелену. Кому еще я мог довериться, кроме нее? Я позвал в камеру трех охранников, которые принесли мне газеты с бросающимися в глаза заголовками: «Главный враг Яна Хайгерера – он сам»; «Несостоявшееся самоубийство – наиболее вероятная из версий»; «Самоубийству обвиняемый предпочел убийство»; «Многое указывает на убийство по неосторожности»; «Прокурор не сдается»; «Хайгерер спасен? Известный журналист признается в убийстве, которого, видимо, не совершал».

Я начал жаловаться тюремщикам на малоутешительную для меня ситуацию, сложившуюся в ходе слушаний. Вспомнив, как было дело, они принялись давать мне ценные советы касательно моего поведения в суде. Я молчал, потому что хотел, чтобы они говорили дальше. Наконец один из них положил на стол свой мобильник. Я принялся как бы между делом вертеть его в руках, а затем незаметно сунул в карман. Пока они спорили, я скрылся в туалете и набрал номер Хелены.

– Зеленич.

– Хелена, нам надо встретиться.

– Ян? К сожалению, это невозможно.

– Хелена, я получил письмо, о котором хотел бы с тобой поговорить.

– Ян, ты знаешь, что я больше не занимаюсь твоим делом. Пожалуйста, не звони мне. Ничего хорошего не выйдет.

– Но это действительно важно!

Я стыдился своего умоляющего тона.

– У тебя есть адвокат, Ян. Поговори с Эрльтом. Он защищает тебя.

– Понял. Извини за беспокойство.

Я рассердился на себя, уловив в своем голосе упрек.

– Потерпи, Ян, – продолжила она. – Осталось несколько дней. А потом…

Я не слушал. Спустив в унитазе воду, я нажал кнопку завершения разговора и вышел из туалета. Охранники ругали моего адвоката. У меня же не оставалось ни сил, ни желания защищаться. Было поздно. Я попросил их оставить меня одного.

На третий день слушаний я решил щадить себя. Всю ночь размышлял о письме, напрасно убеждая себя в том, что оно меня совершенно не касается и не интересует. Кроме того, за любую мысль о Хелене мне приходилось платить бессонницей.

Тюремный врач остался доволен тем, что узнал от меня. Я улыбнулся и сообщил, что мой желудок работает нормально. Это успокоило их обоих, и врача, и мой желудок. Чему-чему, а моей улыбке люди верили всегда. Я сам убеждался в ее действенности, наблюдая за своим отражением в зеркале. Сейчас я лгал самому себе, что все остальное тоже будет хорошо, и гордился тем, как у меня это получается. Поклялся себе выстоять до конца. Надо мной нависала гора, ее мне предстояло покорить. Там, на вершине, меня ждал долгий отдых.

В зале по-прежнему ощущалась напряженная атмосфера предыдущего дня. Охранники помогли мне подняться на место. Мы перекинулись парой фраз о погоде. Я узнал, что на ближайшие выходные они планируют первые в этом году весенние прогулки на природе. К счастью, я не захватил в тюрьму подходящую для такого случая походную обувь.

Сегодня журналисты проявляли меньше настойчивости, чем в первые два дня. Фотографы, казалось, расслабились. Вспышки были не столь яркими и вскоре прекратились. Вероятно, какое-нибудь иное событие отвлекло от меня внимание прессы. Люди из моей прошлой жизни махали мне руками. Кто-то в знак поддержки поднял сжатый кулак с оттопыренным большим пальцем.

Этот день был посвящен представлению доказательств. Значит, я получил возможность помолчать, откинувшись на спинку кресла. Я предвкушал радость встречи со старыми друзьями из полицейского участка. Они значились первыми в списке свидетелей.

Однако прежде мне предстояло ответить на вопросы, касающиеся предыдущего дня слушаний. Для этого я еще раз должен был появиться на сцене сидящим спиной к публике. Я заметил, что сегодня шапка волос на голове судьи Аннелизе Штелльмайер немного съехала набок. А у члена коллегии Илоны Шмидль новая губная помада коричневого оттенка, которая ее старит. Мой адвокат Томас Эрльт нацепил полосатый галстук поверх рубашки в красно-белую клетку, видимо, с целью вызвать у публики больше сочувствия. Прокурор ощупывал высунутым языком верхнюю губу. Не пробиваются ли усы? Это придало бы ему силы. К счастью, до меня никому не было дела.

Наконец Аннелизе Штелльмайер обратилась к присяжным:

– У вас есть вопросы к подсудимому?

Руку поднял наголо обритый студент в зеленых очках.

– Скажите, а сегодня вы повторили бы то, что сделали? – поинтересовался он.

Он никак не мог зафиксировать свой решительный взгляд в одной точке.

Итак, этот умник не верит в неудавшееся самоубийство. Уже одно это внушило мне глубокое уважение к нему, в чем я охотно признался бы публично. Но я его разочаровал.

– С тех пор многое изменилось, – солгал я. – При всем моем желании я не смогу вам ответить.

– Можно еще один вопрос? – спросил молодой человек у судьи.

– Разумеется, – кивнула она.

– Господин подсудимый, вы хотите сидеть за решеткой?

Это прозвучало слишком неожиданно. Временем на раздумья я не располагал.

– Я хочу справедливого приговора, не более.

– Вы совершили убийство, чтобы оказаться в тюрьме? – допытывался студент.

Никто не возмутился. Я посмотрел на судью: ее лицо не выражало никаких эмоций.

– Нет, – ответил я.

Я постарался произнести это как можно тверже и громче. Мое «нет» не допускало никаких толкований.

– Спасибо, – кивнул тот. – Вопросов больше не имею.

В качестве первого свидетеля вышел инспектор Ломан. Он не смотрел в мою сторону, что меня расстроило. Хотя я знал, что и этим он тоже старается мне помочь.

Он подтвердил, что составлял протокол. Помнит ли он мой допрос?

– Такое не забывается, госпожа судья, – ответил Ломан.

Он на службе вот уже более восемнадцати лет. Десятки подозреваемых прошли через его руки. И никогда он не сталкивался ни с чем подобным. Может ли он пояснить?

– Прежде всего, у меня и моих коллег возникло чувство, будто этот человек не способен на зло, – произнес Ломан. – Все, что с ним происходит, напоминает кошмарный сон, который никак не закончится. Мы до сих пор ничего не понимаем. Характер преступника согласовывается с содеянным – таков закон криминалистики. Но здесь мы не видим ничего подобного, госпожа судья. Хайгерер так же похож на убийцу, как муравей на хищного зверя.

Прокурор побагровел от ярости.

– На что вы опираетесь в своей работе? На факты или на эмоции и умозрительные рассуждения? – прорычал он.

– Разумеется, речь идет о фактах, – спокойно ответил Ломан.

– И что тогда сорок четыре страницы вашего протокола – признание в убийстве или поэма в прозе? – продолжил прокурор.

– Все верно, он признался, но…

– Благодарю, вопросов больше не имею.

– Можно задать свидетелю вопрос? – обратился я к судье.

– Разумеется, – кивнула она.

– Скажите, инспектор, помидоры черри в вашем огороде уже зацвели? – поинтересовался я у Ломана. – Их действительно ожидается в этом году в три раза больше, чем в прошлом?

– О чем вы говорите, господин Хайгерер? – воскликнула Штелльмайер.

Публика за моей спиной зашумела.

– Прошу прощения, это личное, – пояснил я.

– Помидоры зацветут не раньше июня, – застенчиво промолвил Ломан.

Он кивнул мне в знак того, что у него все хорошо.

Потом выходили резковатый Ребитц, а за ним юный бас-гитарист Брандтнер.

Ребитц незаметно для остальных изобразил для меня на пальцах знак победы. Он сказал, что, видимо, мой случай скорее из сферы психиатрии.

– Вероятно, у обвиняемого имеется еще одно «я», иначе я ничего не могу понять, – пожал он плечами.

Не выглядел ли я на допросах подавленным или растерянным? Нет, они воспринимали меня скорее как коллегу, чем как подсудимого.

– Мы приятно проводили время вместе, даже шутили, – вспоминал Ребитц.

– Похоже, это новый стиль работы полиции – веселиться с подозреваемыми в убийстве, – усмехнулся прокурор.

– Но мы до последнего момента не верили в это, – возразил Ребитц. – Ждали, когда он нам наконец все объяснит.

– Ну а после допроса?

– Мы были ошарашены, поверьте. Спрашивали себя, не мазохист ли он, или что-нибудь в этом роде. Нам казалось невероятным, что он совершил преступление по своей воле.

Брандтнер приветствовал меня, заговорщически подняв брови. Вероятно, он сделал из моих стихов потрясающую песню.

– Поначалу мы думали, что он голубой, – начал Брандтнер, обращаясь к судье. – Ведь говорили, что это убийство в среде геев. Однако он совершенно не производил такого впечатления. Все, что он нам говорил, записано в протоколе. Мы вникали во все детали, анализировали мельчайшие подробности. Это убийство становилось для нас все загадочнее, непостижимее, хотя факты, казалось, были налицо.

Вмешался мой адвокат. Ему захотелось знать, что может сказать обо мне и моем деле Брандтнер, исходя из своих личных впечатлений.

Прокурор выразил протест.

– Все это домыслы! – воскликнул он. – Полицейский не психолог и не может выступать в качестве эксперта в данном вопросе!

– Но у него есть опыт общения с преступниками и свое личное мнение, – возразила судья.

Она разрешила Брандтнеру ответить.

– Мне кажется, это всего лишь несчастный случай, – сказал он. – Очевидно, подсудимый просто крутил в руках пистолет и нечаянно нажал на курок. А потом он был шокирован. Вероятно, он до сих пор пребывает в шоке.

– И вы полагаете, это может быть следствием неудавшегося самоубийства? – спросила судья.

– Я так не думаю, – пожал плечами Брандтнер. – Так или иначе, он был полон жизни. Интересовался нашими делами и буквально излучал оптимизм. Он не походил на самоубийцу.

Перед тем как вернуться в камеру, я осмотрел зал. Внезапно взгляд мой упал на знакомые рыжие волосы. Бросившая меня чемпионка по прыжкам в воду беседовала с миниатюрной женщиной, повернувшейся ко мне спиной. Я видел только длинные черные волосы и жестикулирующие руки ее собеседницы, но мне вдруг показалось, что я знаю ее. Коллега? Писательница? Кто-нибудь из прошлой жизни?

– Вы очень популярны, – произнес у меня над ухом охранник, еще ожидавший снега в этом году.

Я усмехнулся.

– Как кинозвезда, – добавил другой.

Я молчал и размышлял над тем, кто эта женщина. О чем Хелена беседует с ней? В желудке снова возникли неприятные ощущения.

Позднее выступали свидетели, которых я не боялся: мои бывшие коллеги из «Культурвельт». А меня вынудили комментировать заключительную девятилетнюю главу моей профессиональной карьеры. Я лицемерил. Говорил, что работа мне нравилась.

– Особенно писать репортажи из зала суда, – пошутил я.

В сущности, еще невинная ложь.

– Мы ценили вас как серьезного репортера, – серьезно сказала Штелльмайер.

Зигфрид Реле вспыхнул от гнева. Он ненавидел журналистов, в том числе и меня.

Я отличался честолюбием, приветливостью и обходительностью – вот то немногое, что могли рассказать обо мне коллеги.

– Это один из самых приятных членов нашего коллектива, – заметил Лотар из отдела экономики.

– Жизнелюбивая натура, – добавил Йенс, который писал о спорте и совершенно не знал меня. И одному лишь Крису Райзенауэру было известно больше.

– Ян запомнился мне как замкнутый и спокойный человек, – начал он. – Его подавленность иногда даже представлялась мне искусной актерской игрой.

Слова Криса мне не понравились, я готов был их опротестовать.

– Его улыбка казалась загадочной, – продолжил Райзенауэр. – Бог знает, какие бездны она скрывала!

Я повернулся к своему адвокату, ожидая от него очередной глупой выходки. Но Эрльт только пожал плечами.

– Иногда он производил впечатление очень несчастного человека, – подытожил Крис.

– Вы беседовали с ним о личном? – поинтересовалась судья.

– Нет. Однако все знали, что у него была подруга по имени Делия. Одно время он звонил ей несколько раз в день.

– А потом?

– Разговоры прекратились.

– Почему?

– Ни малейшего представления, – развел руками Крис.

Разве я не рассказывал им о том, что Делия от меня ушла?

– Вероятно, они разошлись, – предположил он.

В последний день своей работы в «Культурвельт», за два дня до убийства, я шесть часов сидел за компьютером напротив Криса.

– Заметили ли вы какие-нибудь изменения в его поведении? – поинтересовалась судья.

– Нет, он был такой, как всегда.

И тут снова подал голос юный очкарик:

– Господин свидетель, вашему коллеге Хайгереру действительно нравилось работать в газете?

Крис надолго задумался.

– В общем, нет, – наконец ответил он. – Ян не был журналистом, как ни старался убедить себя в обратном.

– А кем он был? – допытывался студент.

Черт! Что у него за вопросы?

– Скорее писателем, он пришел к нам из издательства. Книги оставались для него главным интересом в жизни.

– Почему же он ничего не написал?

Слова прозвучали для меня как гром небесный.

– Вы можете спросить об этом его самого, – заметил Крис.

Получив разрешение судьи, молодой человек повернулся ко мне:

– Господин Хайгерер, почему вы сами не написали ни одной книги?

Я встал, чувствуя, как у меня подгибаются колени. Вопрос эхом отзывался в моей голове. Перед глазами будто опустился серый занавес, который становился все темнее. Я чувствовал на себе руки охранников. Спертый воздух зала суда забил мне дыхательные пути.

– Ему плохо! – раздался голос, в котором звенела металлическая пластина. – Нужен перерыв!

Наконец-то Эрльт хоть что-то сказал по делу.

Я извинился за причиненное беспокойство. Видимо, у меня подскочило давление. Может, виновата духота. Судья еще раз обратила внимание присяжных на вопросы молодого человека.

– К теме писательства и работы подсудимого в издательстве «Эрфос» мы вернемся, когда будем обсуждать свидетельские показания, – пообещала она.

Мне полегчало. Я вдохнул полной грудью и попробовал улыбнуться.

Теперь на свидетельском месте появилась Мона Мидлански. Пуговицы на ее черной блузе в нужных местах были расстегнуты. Однако Реле смотрел в бумаги, Хель на часы, а Эрльт мне в затылок Остальные были женщины. Илона Шмидль смерила журналистку презрительным взглядом, выпятив нижнюю губу. Похоже, она находила ее вульгарной. А человек не может так думать в отношении кого-либо, если сам не таков. В общем, Мидлански и Шмидль стоили друг друга.

Для начала Мона ответила на вопросы судьи. Нет, она не приходится мне родственницей. Да, ей известно, что ложные показания караются по закону. Да, она знает меня хорошо. (Первая ложь.) Помнит как милого, чувствительного коллегу, от которого нельзя было требовать слишком многого. Что это означает? Профессиональные сплетни, обсуждение статей, посиделки за пивом – это, по словам Моны, не для меня. Журналистские темы я считал приземленными.

– Написание репортажей воспринималось им скорее как наказание, – продолжила Мидлански. – Наша работа требует жесткости, Ян для нее очень мягок.

Потом она вспомнила наш разговор в машине в день убийства. Что я там делал?

– Он к чему-то готовился. Не исключено, что кто-то вызвал его туда.

В зале поднялся шум.

– Суду ничего не известно об участии в данном деле третьего лица, – разочарованно заметила Штелльмайер.

Какое впечатление я произвел тогда на Мону?

– Он походил на девушку, которая внезапно обнаружила, что беременна, – отвечала Мидлански. – Ян сильно переживал трагедию в баре, ведь он находился рядом с местом преступления.

– Вы знаете, что убийство совершил обвиняемый, – произнес обозленный прокурор. – Он сам признался. Почему вы игнорируете факты?

– Я не поверю, что Ян Хайгерер может кого-нибудь застрелить, пока сама этого не увижу, – отозвалась Мона Мидлански. – Он совершенно безобидный человек.

Желает ли суд знать ее личное мнение? К сожалению, да. Мидлански считает, что я влип в какую-то историю. На меня кто-то оказывает давление. А как же оружие? Отпечатки пальцев? Они все подделали.

– Именно поэтому инспектора Томека отстранили от дела, – заявила Мидлански. – Здесь замешаны высшие полицейские круги.

Есть ли у нее доказательства?

– К сожалению, это журналистская тайна, – вздохнула Мона. – Мы ведем свое расследование.

Я закрыл ладонями лицо.

– Вы имеете в виду восточную мафию? – спросил порнопродюсер с массивной цепью.

Он оживился. Ему понравилось то, что говорила Мидлански. Теперь не хватало банды торговцев людьми или какого-нибудь свингер-клуба.

– Больше я ничего сказать не могу, – закончила Мона.

Это была ее самая умная реплика за сегодняшний день. Я посмотрел на присяжных и заметил, что молодой человек в никелированных очках не сводит с меня глаз. Мы улыбнулись друг другу. Он видел больше других, хотя и сам не знал, что именно. В пятнадцать лет он, вероятно, имел ум сорокалетнего мужчины. Он должен был понимать меня.

22 глава

В камере меня поджидало одно письмо в конверте с кроваво-красными пятнами и надписью «Яну Хайгереру, освободителю». Два-шесть-ноль-восемь-девять-восемь. Еще неделя прошла. В перспективе – покой, до самой смерти. И никакие письма не вернут меня обратно.

Я распечатал конверт. В нем оказался листок бумаги с наклеенными на него газетными вырезками. Все из материалов, опубликованных в августе-сентябре прошлого года в «Культурвельт». В основном объявления и короткие сообщения из раздела «Разное». Среди них выделялись три текста различной длины, каждый из которых повторялся в подборке трижды.

Самый короткий гласил: «Ищем исполнителя главной роли. Время дорого. Шифр 371, в редакцию». Второй: «Мужество живо. Искусство живо. Театр жив. Все это придает смерти смысл». Подпись: «Бессмертный Рольф, в редакцию». Третий отрывок был самый длинный: «Моя жизнь убегает от меня, твоя течет мимо тебя. Давай встретимся где-нибудь посредине и разойдемся, довольные. Ты решительно ринешься навстречу себе. Я украдкой ускользну от себя. Искусство станет нашим союзником: тебе спасителем, мне освободителем». Подпись: «Бессмертный Рольф, в редакцию».

Через несколько минут я разорвал письмо в клочья.

Вечером, как мы и договаривались, явился Эрльт. Я не сказал ему о письме. В комнате свиданий нашелся чай и печенье. Я ел один.

– Томас, – представился он, протянув мне руку.

– Ян. – Я вытер ладони о салфетку, прежде чем ответить ему.

Я был первым убийцей, с которым он перешел на «ты».

– Все идет, как мне кажется, к нашему освобождению, – громко объявил Эрльт.

Жаль, что под рукой не оказалось микрофона. Охранники довольно закивали. Я улыбнулся, потому что всегда радовался хорошим новостям. Кроме того, я ему не верил. Однако предотвратить оправдательный приговор было моей заботой. Я не хотел взваливать ее на плечи Томаса Эрльта. Наконец-то он перестал меня бояться. В его глазах я оставался добропорядочным самоубийцей, болезненно одержимым идеей взять на себя вину за смерть другого человека. И сейчас он старался ободрить меня, пусть даже не совсем честными средствами, чтобы я, чего доброго, не попытался снова наложить на себя руки. По крайней мере до конца процесса он считал меня суицидальным. Изобразив на лице счастье, я просто хотел сделать ему приятное.

– Я пригласил тебя сюда из-за Рольфа Лентца, – сказал я как можно менее официально, чему способствовало обращение на «ты».

Удивившись, как легко соскочило с моих губ имя человека в красной куртке, я попросил Эрльта принести все имеющиеся у него документы о моих контактах с убитым.

– Хочу подготовиться к выступлениям остальных свидетелей, – объяснил я.

Адвокату это понравилось. Готовиться – то, что было понятно ему со школьной скамьи.

Напоследок я поинтересовался его делами. Он поведал мне о предстоящем выселении некоего арендатора и его протестах. Я похлопал Томаса по плечу, взяв реванш за аналогичные его действия по отношению ко мне в зале суда.

– Ты выкрутишься, я знаю, – ободрил я.

Он обрадовался. Это стало достойным завершением нашего разговора. Теплое прощание не испортило нам настроения: ведь совсем скоро нам предстояло увидеться снова.

На следующее утро я проснулся с нормальной температурой. Солнечные лучи заглушали свет сорокаваттной лампочки. Я позвонил тюремному врачу, и он согласился, что сегодня нам можно не встречаться. Узнал, что журналисты вовсю трубят о моем освобождении. Самое время было вынуть голову из петли.

Я вытерпел выступление на суде главного инспектора Томека. Он первым видел меня после убийства и совершил большую ошибку, позволив мне бежать. Но Томек не раскаивался, наоборот.

– Если Хайгерер убийца, то я не полицейский, – категорично заметил он и добавил: – Вот уж не думал, что мне придется сыграть одну из главных ролей в театре абсурда.

Почему его отстранили от моего дела?

– Я сам попросил об этом, потому что не хочу преследовать невиновного.

Он хорошо помнил нашу встречу в баре примерно через час после убийства.

– Ян был ошарашен больше всех. Так хорошо сыграть невозможно. Если бы он совершил преступление, то или немедленно признался бы, или бежал. Поверьте мне, я знаю, как ведут себя убийцы!

До сих пор прокурор оставался спокоен. Он тыкал в лицо свидетелю уликами, неопровержимо доказывающими, что убийцей мог быть только я.

– Как вы можете считать себя детективом, если, имея на руках такие факты, продолжаете защищать своего друга из газеты! – разозлился Реле.

– Нужно защитить молодого человека от самого себя, – ответил Томек, – от абсурдного спектакля, грозящего уничтожить его. Не бывает убийств без причины, как и убийц, не проявляющих никакой склонности к насилию.

– Но есть жертва! – крикнул прокурор. – Есть ни в чем не повинный посетитель бара, жизнью заплативший за это ничем не объяснимое извращение.

Наконец Реле изменила его железная выдержка. Теперь он возмущался громче всех. На это заседание следовало прислать студентов театральной школы!

Томек отстаивал версию несчастного случая.

– Подсудимый играл с оружием и нечаянно выстрелил, а теперь не может себе это простить, – сказал он.

Что же я делал с заряженным пистолетом в баре около полуночи?

– Данный вопрос не поставит в тупик полицейского с тридцатилетним стажем, – заявил Томек. – О том, какое действие производит на человека один только вид оружия, я могу написать книгу.

Прежде чем покинуть зал, инспектор подошел ко мне.

– Выше голову, приятель, – прошептал он, склонившись к моему уху.

Я послушно кивнул.

В перерыве охранники снова поздравляли меня с оправдательным приговором.

– Еще сирень не расцветет, как вы выйдете на свободу, – пообещал тот, который еще верил в появление снега.

Меня же объял ужас при мысли, что придется когда-нибудь нюхать сирень.

Когда радостное возбуждение в зале улеглось, я поднял руку. Получив разрешение судьи высказаться, я вышел на середину сцены. Смотрел на публику, в которой сейчас не видел ни одного знакомого лица.

– Вы не хотите присесть? – произнес голос, показавшийся мне незнакомым.

– Уважаемый суд! – провозгласил я. – Я хотел бы сделать признание.

Опять поднялся шум, он заставил меня напрячь глотку. Голова закружилась, и я вцепился в микрофон, чтобы не упасть. Обхватив обеими руками, я близко поднес его ко рту, словно поп-звезда, которая старается обмануть публику, раскрывая рот под фонограмму.

– Я стрелял не в кого-нибудь, – четко произнес я. – Я хорошо знал Рольфа Лентца. Он был моим… моим…

Перед глазами опустился темно-фиолетовый занавес, на его фоне закрутились серебряные спирали. На счет «раз» дверь приоткрылась. На «два» – я узнал темные мужские ботинки. «Три» – появились голубые джинсы. «Четыре» – перед глазами поплыли красные круги, а потом все стало черным. Я прижал кулаки к глазам, из них брызнули слезы, и нагнул голову. Указательный палец моей левой руки согнулся. Я жал на курок изо всех моих сил, физических и душевных, которые сосредоточились сейчас на кончике этого пальца. Сжал зубы, почувствовав, как в виски стучит кровь. Наконец металлический рычажок поддался. «Пять!» – раздался громкий крик позади меня. Микрофон упал, развалившись на части. Каменная плитка пола коснулась моего лба.

– Он был моим любовником, – услышал я собственный голос, перед тем как упасть.

Ужас сказанного мною эхом отдавался у меня внутри, однако я улыбался. Потом вокруг меня все потемнело.

Через несколько часов я снова сидел напротив судьи. «Давление», – объяснил я, извинившись за причиненное беспокойство. С давлением все было в порядке, просто от переутомления силы покинули меня, и я споткнулся. Студентов театральной школы следует направлять на заседания суда: здесь роли не просто играют, их проживают.

Сейчас все они увидели во мне преступника. Женщина на скамье присяжных, напомнившая мне мать, держала голову прямо. Активистка антииммигрантского движения жевала резинку, с ненавистью глядя мне в лицо. Физиономия человека с массивной цепью выдавала его желание поколотить меня. Он легко простил бы мне убийство, но не публичное признание в том, что я голубой. С лиц прочих также исчезло благостное выражение. Это придало мне сил и позволило рассказать всю мою историю без запинки.

Я прошелся по всем пунктам наших с Рольфом Лентцем отношений, которые так тщательно изучил вжавшийся сейчас от стыда в кресло мой адвокат. Я подготовился.

Заученное перед сном хорошо запоминается. Я это знал, бывший отличник.

Два года Рольф Лентц и я вместе изучали германистику. Я признался, что сразу почувствовал любовь к нему. О, без подобных фраз мировая литература немыслима! Однако я усердно сопротивлялся набиравшему силу чувству. О том, чтобы открыться родителям, не могло быть и речи. Судья печально кивнула.

Обстоятельства вынудили меня связаться с женщинами. Это у меня получилось, однако счастливым не сделало. Четырнадцать лет я прожил с подругой Делией. Это воспоминание доставило мне несколько приятных секунд.

– Платоническая страсть, если хотите, – объяснил я присяжным.

Они больше ничего не хотели, я стал им противен. Тогда я поведал, как загнанное в угол желание внезапно проснулось, когда я встретил Лентца на конференции, о которой готовил репортаж. Он возглавлял движение в защиту прав гомосексуалистов и вел семинар по организации политических акций, а я посещал его под чужим именем.

– Он оказался законченным наркоманом, – продолжил я, – но это лишь усилило мое влечение. Я знал, что должен находиться рядом с ним, чтобы вытащить его из болота, и не замечал, как сам все глубже погружался в трясину.

Будучи ведущим редактором издательства «Эрфос», я хорошо умел осушать такие «мокрые места» в рукописях. Литераторы, которые не могли без них обойтись, отчаянно барахтались или шли ко дну, взывая к моей помощи.

Итак, наша связь с Лентцем восстановилась, и мы стали видеться регулярно. Вскоре наши отношения переросли в интимные.

– Однако я требовал от него сохранения строжайшей тайны.

Никто не должен был знать, что мы живем друг с другом. Я очень стеснялся моей матери, друзей, самого себя.

– Я никогда не имел проблем с гомосексуалистами, – произнес я. – Они появились, когда я обнаружил, что сам один из них.

Чтобы уменьшить его дозу, часть «дури» я забирал себе. Таким образом, вместо того, чтобы отвадить Лентца, я сам стал членом их шайки. В августе до меня дошло, что я у него не один. (Тут я потер глаза ладонями и изобразил муки ревности в стиле Майкла Дугласа. Накануне я все утро репетировал перед зеркалом.) Кроме меня он встречался с некими Джимом, Роном и Борисом. Так они себя называли, никто не знал их настоящих имен.

Иногда эта история казалась мне дешевой выдумкой. Но суд – рынок, где ложь продают за правду, и чем дешевле, тем больше спрос. Не на шутку разочарованные взгляды окружающих доказывали, что сегодня я предложил им качественный товар.

– Вскоре во мне взыграла беспричинная ревность, – рассказывал я. – Я шпионил за ним, заманивая в злачные притоны, и устраивал сцены похлеще, чем в итальянских фильмах. Со временем я совсем сошел с ума. Наркотики помутили мой рассудок. Я требовал решающего разговора с Рольфом, желая все выяснить. Мне был нужен только он.

А он перестал ходить ко мне.

Наконец мы договорились встретиться в месте, которое никто из нас толком не знал: в баре Боба. Пять вечеров подряд я напрасно прождал его там. Он смеялся надо мной. А потом позвонил мне утром от одного из своих любовников и извинился. И чем больше Рольф издевался надо мной, тем больше я ему прощал. Но однажды моя обманутая любовь превратилась в ненависть. (Именно так я и выразился!) Я принес с собой в бар оружие.

– Он так и не пришел бы, если б не острая нужда в деньгах, – вспоминал я. – Когда дверь открылась и показалась его красная куртка, я не выдержал и выстрелил ему в грудь. Я понял, что́ наделал, лишь когда услышал его крик. – Я замолчал, чтобы дать залу перевести дыхание. – Уважаемый суд, господа присяжные! Я убил Рольфа Лентца из ревности и должен понести за это достойное наказание.

Лишь взглянув на своих охранников, я сообразил, что́ произошло. Они грубо схватили меня и, толкая в спину, поволокли в комнату для задержанных. Щелкнули замки наручников. Никто не предложил мне стакана воды. Оба они отвернулись от меня, дав возможность отдохнуть от их болтовни. Я ничего не пропустил. Слышал, как снаружи барабанил дождь. Он стучал по крыше, а я беззвучно смеялся. Я стал, кем хотел. Преступления нет без жертвы, убийцы и того, кто признает убийцу убийцей. Мое преступление состоялось.

За время перерыва Зигфрид Реле словно вырос на десять сантиметров. Он поглаживал свой выбритый подбородок, наслаждаясь триумфом. Наконец нарисованный им отвратительный портрет стал походить на человека со скамьи подсудимых. А ведь он не держал на меня зла, лишь анализировал плохое во мне.

Аннелизе Штелльмайер тоже не могла скрыть разочарования. Работа больше не доставляла ей никакого удовольствия. Сейчас охотнее всего она удалилась бы на совещание с присяжными, чтобы поскорее вынести приговор. К сожалению, судья была вынуждена продолжать свое дело. Не в силах переварить мое признание, все они снова и снова пережевывали самые жесткие его куски.

– Почему вы сообщили об этом только сейчас? – спрашивали меня все.

И я отвечал им, что ведь это такой позор!

– Никто не знал, что я гомосексуалист, в том числе и мои близкие друзья. До определенного времени даже я сам.

Или я объяснял им, что чем дольше замалчиваешь тайну и загоняешь ее вглубь себя, тем труднее потом ее открыть. Или говорил, что не мог рассказать о плачевных обстоятельствах моего преступления, поскольку они выдавали мою беспомощность и слабость. Я предпочел вообще замалчивать причины убийства, чем признаваться в том, что совершил его, следуя животному инстинкту. Они проглотили это. Моя история показалась им логически связанной и хорошо сформулированной. Я остался доволен.