Текст книги "Потому что"

Автор книги: Даниэль Глаттауэр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Что вы чувствовали после всего этого? – поинтересовался прокурор.

Видимо, он хотел вытянуть из меня еще пару сенсационных признаний.

– Сначала облегчение, а затем ужас, – ответил я. – Ведь я убил самого дорогого для меня человека.

Теперь он мог расквитаться со мной за все мои репортажи из зала суда.

Бенедикт Райтхофер со своим «синдромом неудавшегося самоубийцы» оказался теперь как бы вне игры. Но он не сдавался. «Если хотите знать мое мнение…» – начал он и объявил, что его совсем не удивило мое признание.

– Только оскорбленная любовь способна пробудить в бесконфликтном человеке такую энергию, – сообщил он.

Далее последовали уже знакомые рассуждения об агрессии, направленной вовнутрь и вовне. Они объясняли все. Не зря профессор посвятил данной теме целые тома своих сочинений.

Наконец и Томас выполз из своего укрытия. Теперь его задача изменилась. Он должен был попытаться вбить в головы присяжным новое понятие «убийства в состоянии аффекта». Это преступление считалось более безобидным. За него по закону полагалось не более двадцати лет лишения свободы.

Ведь я сделал этот выстрел, не помня себя от сильнейшего эмоционального напряжения, предположил он. Я был вынужден с ним не согласиться.

– Но когда ваш друг Рольф появился в дверях бара, все ваши эмоции, сдерживаемые в течение дня, вдруг прорвались наружу, разве не так? – спросил мой адвокат.

– Не совсем, – ответил я. – Незадолго до этого я разработал план. Я хотел с ним покончить и совершил преднамеренное убийство. Он не должен был принадлежать никому, кроме меня.

Томас утонул в своем кресле. Я решил после вынесения приговора вознаградить его муки прибавкой к гонорару.

– Есть еще вопросы? – бесстрастно спросила Штелльмайер.

Присяжные опустили головы. Вдруг молодой человек в никелированных очках поднял руку. Его лицо не выражало никаких эмоций.

– Господин Хайгерер, почему вы рассказали обо всем именно сегодня?

Интересный вопрос. Мне захотелось отметить это и поблагодарить его, но он ждал от меня совсем другого.

– Признание зрело внутри меня давно, – ответил я. – Я уже несколько раз порывался открыться, но что-то меня останавливало. В конце концов носить его в себе стало невозможно. Теперь я чувствую облегчение.

Последнее было правдой. Сейчас мне не терпелось вернуться в камеру, где меня ждал обед. По пятницам давали картофельный суп. Я надеялся, что сегодня пятница.

– А может, вы просто боялись оправдательного приговора?

Я взглянул на судью и подумал, что процесс всем нам порядком надоел. Поговорили, и хватит. Людям пора по домам.

– Отвечайте на вопрос, – велела Штелльмайер.

– Я уже неоднократно говорил, что совершил тяжкое преступление и хочу понести за него наказание. Прошу вас вспомнить вступительную речь господина прокурора. Я совершенно согласен с ее положениями.

Реле почтительно поклонился мне. Мы с ним могли бы стать хорошими друзьями.

Однако студент не садился.

– Позвольте продолжить? – обратился он к судье.

Она разрешила. Заседатель Хель напрасно смотрел на часы.

– Кто еще знал о ваших отношениях с Лентцем?

– Никто, – произнес я.

– А его любовники?

– Не исключено, – пробормотал я.

Молодой человек начинал действовать мне на нервы.

– Надеюсь, этих троих мы еще услышим здесь в качестве свидетелей?

Вопрос был обращен к председателю суда, но я опередил его. Я объяснил студенту, что установить настоящие имена Джима, Рона и Бориса довольно сложно и скорее всего эти трое давно уже, как говорится, «залегли на дно». Я покосился на порнопродюсера. Тот кивнул, соглашаясь со мной.

– Завтра приглашены несколько свидетелей со стороны потерпевшего, – ответила очкарику Штелльмайер.

Это означало, что на сегодня достаточно. Она была права.

23 глава

Оказалось, что сегодня четверг и на обед чечевичный суп. Есть мне расхотелось. Третье письмо с кроваво-красными пятнами и надписью «Яну Хайгереру, освободителю» уже валялось в картонной коробке для мусора, разорванное на четыре части. Однако свое дело оно сделало. То, что я его не читал, не имело значения.

У меня было достаточно времени, чтобы восстановить послание. Я управился за несколько секунд. «Спокойно, Ян, – говорил я себе. – Это всего лишь листок бумаги».

Я думал о том, что совершил тяжелое восхождение и уже почти покорил вершину. Оставалось установить крест. (Как бывшему редактору, мне понравилась эта метафора. Крест – хороший образ.)

На сей раз послание выглядело иначе. Написанное изящным курсивом, оно не содержало ни заглавных букв, ни знаков препинания. Текст тянулся по белому листу бумаги тонкой чернильной вязью.

высокочтимый ян хайгерер почему вы рассказываете суду в чем вы виновны вы не совершили ничего плохого вы подвели скверное дело к хорошему завершению вы делаете то чего мы боимся больше всего вы должны быть оправданы и освобождены вы покончили с серым ни один земной суд не вправе за это наказывать мы вынуждены принимать меры рольф вольный каменщик смерти смотрит на вас с небес что он видит что ему приходится видеть вам не место в тюрьме храни вас бог энгельберт ауэршталь.

Спокойно, Ян. Это всего лишь письмо. Я утоплю клочки бумаги в чечевичном супе. К счастью, я не депрессивный тип.

Перед началом пятого дня слушаний в наказание за свое признание я целый час провел в комнате для задержанных. Охранники больше не разговаривали со мной. И это при том, что почти всю ночь шел дождь, – я слушал его, размышляя о письме. Дождь в марте – ничего необычного, однако это подходящая тема для беседы.

Тот, который больше не надеялся на появление снега, таращился на радиопередатчик. Создавалось впечатление, что он изучает его устройство. А может, там была какая-то новая компьютерная игра для полицейских? Бог знает, как далеко могла зайти техника за время моего заключения.

Тот, который еще ждал появления снега, сидел, уткнувшись в газету. Вероятно, он просто отгораживался ею от меня, убийцы-гомосексуалиста. Не исключено, что тем самым он хотел лишний раз ткнуть меня носом в последние творения моих друзей-журналистов.

«Хайгерер признался в убийстве из ревности» – гласил набранный гигантским шрифтом заголовок, под которым шло пояснение: «Драматический поворот в суде». «Всемирно известный журналист газеты „Культурвельт“ сделал сенсационное заявление. Теперь ему грозит пожизненное тюремное заключение. Приговор огласят в ближайшую среду».

Больше всего на свете мне хотелось сейчас обсудить с охранниками ночной дождь.

У входа в зал я сразу понял, что она там. Сам не знаю, как это произошло, наверное, успел скользнуть взглядом по ее рыжим волосам. Сразу повеяло вечной осенью – единственный из ароматов внешнего мира, который я пока воспринимал. Хелена собиралась сесть в одном из первых рядов, и это меня беспокоило. Что ей нужно? Чего она здесь ищет? Или ее работа с моим делом не закончена?

Вопросы множились. Придет ли миниатюрная брюнетка, с которой Хелена разговаривала несколько дней назад? Откуда я ее знаю? Что общего у нее с Хеленой? Чего они от меня хотят? Или их не устраивает мое признание, которому я сам почти уже поверил?

В начале заседания подводили итоги предыдущего дня, задавали вопросы. У меня поинтересовались, как часто я виделся со своим любовником в последние три месяца накануне убийства.

– Насколько было возможно, – ответил я.

Не присутствовал ли при этом кто-нибудь посторонний?

– Нет. Наши свидания проходили втайне, в основном у меня дома.

– А где еще?

– У него. Каждый раз в новом месте, – махнул я рукой. – На квартирах его друзей, которые вечно были в отъезде. Рольф жил везде и нигде.

На их месте я запретил бы мне отвечать таким образом.

Часто ли мы ссорились?

– Довольно редко.

Чем мы занимались во время наших встреч?

– Чем занимаются люди, состоящие друг с другом в интимных отношениях? – Я заметил сердитые лица присяжных. – Ну, хорошо… Мы слушали музыку, говорили об искусстве, курили и нюхали «травку», рисовали картины, мечтали, размышляли о будущем…

Вскоре им надоело задавать мне вопросы. Никто больше не боролся ни «за», ни «против» меня. У Томаса не оставалось аргументов, у остальных – желания.

Вскоре вышли свидетели, которым я не мог взглянуть в лицо. Роберт и Маргарета Лентц – родители и Мария Лентц – кузина.

– Это должно было кончиться именно таким образом, – начал отец, и он имел в виду вовсе не свое разъеденное водкой горло. – Он так и не стал взрослым человеком. Жил своей собственной жизнью и плевал на семью. Плевал на все и думал, что один такой на свете. Но чтобы чего-нибудь добиться, надо работать. Он этого так и не понял.

Последний раз Лентц видел отца в пятилетнем возрасте, и вопросов к свидетелю ни у кого не возникло.

– С Рольфом приходилось тяжело, – вспоминала мать. – Он водился бог знает с кем, был неуравновешен и легко попадал под чужое влияние. Считал себя художником и на этом основании лез во все сомнительные аферы. Ему не хватало отцовской руки.

У нее самой, к сожалению, на сына оставалось мало времени. Ведь надо было же как-то сводить концы с концами!

О наркотиках мать узнала из газет. Она часто навещала его в исправительном учреждении для несовершеннолетних, и он обещал стать другим.

– Рольф часто повторял, что я буду еще гордиться им, – говорила она.

Повисла пауза. Вероятно, Маргарета Лентц плакала, но я не слышал. Такие матери обычно плачут беззвучно. Я опустил голову, сдерживая слезы. То же самое она рассказывала бы о нем живом, так какая разница?

Кузина Мария знала человека в красной куртке ближе всех. Она работала медсестрой, и пару лет Рольф прожил у нее в доме.

– Он все время пытался покончить с наркотиками, – вспоминала она. – Был бунтарем, нонконформистом и строил большие планы. Ждал, что ему повезет хотя бы однажды. Дальше он пошел бы сам.

Это верно для всех. Но успех приходит к тем, кому он не нужен, кто прекрасно справляется своими силами.

– Но он же занимался германистикой! – удивилась судья.

– Германистикой? – рассмеялась девушка. – Что вы, Рольф не окончил и курса средней школы.

– Обвиняемый утверждает, что два года изучал с ним германистику!

– Это неправда, – возразила свидетельница.

Я был вне себя. Мой толстяк Томас действительно ни на что не годился.

Пришлось выкручиваться. Я объяснил, что Рольф регулярно посещал лекции как вольнослушатель, и я полагал, что он серьезно увлечен наукой. Наверное, он стеснялся открыть мне правду.

– Неужели вы никогда не обсуждали данный вопрос?

– Нет, мы не говорили о подобном, – ответил я.

Они удовлетворились.

– Когда вы в последний раз видели Рольфа? – обратилась Штелльмайер к свидетельнице.

– Примерно за год до его смерти.

Я вздохнул с облегчением и только теперь посмотрел на нее. Она напомнила мне фотографию Рольфа в газете.

– В последнее время у него стало совсем плохо со здоровьем, – заметила девушка.

Я надеялся, что ее слова они пропустят мимо ушей. Так и вышло.

– Рассказывал ли он вам что-нибудь о своих друзьях?

– Нет, об этом мы обычно не говорили. Я знала только, что все его друзья значительно моложе его.

Я кивнул в знак того, что мне известно, каким исключением я являлся.

– Упоминал ли он когда-нибудь имена Джима, Рона и Бориса?

– Нет, впервые о них слышу, – удивилась девушка.

– А об известном журналисте Яне Хайгерере ничего не говорил?

Меня передергивало, когда она называла меня журналистом.

– Нет, но, как я уже сказала, в последний раз мы виделись за год до его смерти.

– Есть ли еще вопросы к свидетельнице?

Реле поднял руку.

– Вы знаете, как погиб ваш двоюродный брат?

– Его застрелили.

– Почему вы говорите об этом так равнодушно, ведь вы любили его! – возмутился прокурор.

– Да, я его любила, поэтому мне больно, что его нет с нами, но то, какой смертью он умер, здесь ни при чем.

– Не понимаю, – пробурчал Реле, слишком тихо, чтобы это можно было воспринять как вопрос. – У меня все, – объявил он.

Мысленно я уже поздравлял его с победой.

Допрос кузины Лентца, похоже, закончился. Я закрыл глаза, надеясь услышать от Штелльмайер долгожданное «спасибо, вы свободны», хотя прекрасно знал, чей голос сейчас прозвучит.

– Разрешите? – поднял руку студент в никелированных очках.

Кто мог ему запретить?

– Почему вы не виделись со своим кузеном целый год?

– Он не хотел, – ответила свидетельница. – Рольф прекратил общаться со мной.

– Вы поссорились?

– Нет, – покачала головой девушка. – Рольф стал ужасно выглядеть после болезни и заперся в четырех стенах. Он никого не пускал к себе, кроме врача.

Публика зашумела.

– Что же произошло? – поинтересовался студент.

По американским законам подсудимый имеет право давать присяжному отвод. Меня судили явно не в той стране.

– Он был ВИЧ-инфицирован, и болезнь успела зайти далеко.

Эти слова были подобны вспышке молнии. Почти одновременно грянул гром, и разразилась гроза. К горлу подступила тошнота.

Аннелизе Штелльмайер словно проснулась. Теперь она ожесточенно листала материалы моего дела.

– Госпожа свидетельница, подтверждаете ли вы, что говорили правду на допросах в полиции и у следователя? – спросила она.

– Разумеется, – кивнула девушка.

– Но ведь вы ни словом нигде не помянули о тяжелой болезни Рольфа.

– В самом деле? – удивилась Мария Лентц. – Вероятно, они просто не интересовались этим.

Она заметно нервничала.

– Но о таких важных проблемах надо сообщать независимо от того, спрашивают вас или нет.

– Я исходила из того, что об этом знают все. Его приятелям было известно, что Рольф долго не проживет. Лишь от его матери это скрывали.

– Может ли его врач подтвердить ваши показания, если мы освободим его от необходимости хранить профессиональную тайну?

– Разумеется, – кивнула Мария и протянула бумажку с именем и адресом доктора, будто только и ждала случая вручить ее судье.

– Я могу идти?

Ей разрешили. Слишком поздно.

– Что вы на это скажете, господин Хайгерер? – повернулась ко мне судья после того, как Хельмут Хель пролаял что-то в зал, призывая публику к порядку.

– Я ошарашен не меньше вашего, – ответил я.

Я поклялся, что ничего не знал о болезни.

– Теперь мне многое стало понятно в его поведении, – продолжил я. – Я-то воспринимал приступы головокружения как симптомы абстиненции. – Я сделал долгую театральную паузу. – Вот почему он ни с того ни с сего исчезал на несколько дней, – пробормотал я, словно рассуждая вслух.

Потом закрыл лицо руками и изобразил рыдания. Они оставили меня в покое, поняв, что больше ничего не добьются.

Были и другие свидетели из окружения жертвы. Друзья детства, наркоманы, деятели движения по защите прав гомосексуалистов, несостоявшиеся художники-акционисты или же просто те, кто когда-либо имел какие-нибудь дела с Рольфом: любовники на одну ночь и отморозки всех мастей. Никого из них гибель Лентца особенно не задела, никого не возмутило его убийство. Смерть является логическим продолжением жизни. Это верно для любого, но в случае человека в красной куртке неоспоримость данной мысли особенно бросалась в глаза.

Зигфрид Реле казался подавленным после успеха предыдущего дня. Он желал бы, чтобы жертву оплакивали больше и мое преступление выглядело бы вопиющим. Это придало бы смысла его работе.

Никто из выступавших не знал меня, никто никогда не слышал моего имени. Многие удивлялись моей дружбе с Лентцем. «С таким типом Рольф точно не стал бы иметь дело», – сказал один наркоман. «Слишком стар, – заметил другой. – Он не водился с папиками». Однако доказать никто ничего не мог.

Некоторые из близких Лентцу людей не подозревали о его тяжелой болезни. Это укрепило мои позиции. Другие же, имевшие с ним лишь шапочное знакомство, были подробно информированы о развитии инфекции. Что-то здесь не состыковывалось. Не понимая, что именно, я злился.

Двое свидетелей полагали, будто в последние месяцы не заметить болезнь Рольфа стало невозможно. «Если его и отпускало, то лишь на короткое время», – говорили они. А я демонстративно качал головой, словно удивляясь тому, как мой друг и любовник обманывал меня.

Наконец последний из допрашиваемых утверждал, что это ему в ночь убийства Рольф Лентц назначил встречу в баре Боба. Его звали Ник. Ему явно следовало бы заняться своей прической, хотя я плохо представлял парикмахера, который согласился бы его обслужить. У Ника заплетался язык, а по запаху чувствовалось, что незадолго до явки в суд он пил пиво, вероятно с похмелья. Больше всего на свете я хотел, чтобы его как можно скорее выпроводили из зала.

Встреча планировалась как деловая. Вероятно, купля-продажа «дури», – подобные аферы нередко совершались у Боба в туалете. Ник опоздал. Когда он вошел в бар, человек в красной куртке уже лежал на полу. «Так что делать мне там было нечего», – заметил свидетель. Он имел в виду, что в таком состоянии Рольф вряд ли бы заключил сделку. Нику удалось выскользнуть из бара, прежде чем его заметила полиция.

– Ступайте домой и проспитесь! – велела Штелльмайер.

– Конечно, госпожа судья! – с готовностью воскликнул свидетель, в глазах которого читались совершенно другие планы.

У студента на сей раз вопросов не возникло. Это удивило и успокоило меня.

– В ближайший понедельник мы попробуем пригласить лечащего врача Рольфа Лентца, – объявила судья. – А на сегодня я запланировала выступления еще двоих свидетелей со стороны потерпевшего.

Достигнув дверей своей камеры, я попросил сопровождавшего меня охранника войти первым и вынести оттуда почту. Только таким образом я мог избежать очередного письма с красными пятнами.

Позднее, как и было условлено, адвокат Томас прислал мне обещанные материалы, касающиеся человека в красной куртке. Выходные я провел за изучением протоколов допросов. Ни один из свидетелей ни словом не помянул в них о ВИЧ-инфекции Лентца, хотя Хелена расспрашивала их о самых незначительных подробностях его жизни. То, что такой дотошный следователь не сумел докопаться до заболевания убитого, казалось мне невероятным. В протоколе медицинского вскрытия, со всей скрупулезностью описывавшего состояние печени, почек и легких моей жертвы, я не обнаружил и намека на ВИЧ-инфекцию. Мне оставалось надеяться, что плохое состояние здоровья Рольфа Лентца не является для меня смягчающим обстоятельством. Мнения закона на этот счет я не знал.

Версия убийства из ревности пока казалась надежной. Вечером в воскресенье я съел свой любимый хлебный суп и лег в постель, уставившись на сорокаваттную лампочку. Мне предстояло пережить встречу с самой главной свидетельницей моего прошлого.

24 глава

Утром я встал под душ, чтобы смыть с себя холодный пот – последствие ночных кошмаров, которыми продолжал мучить меня человек в красной куртке. Я выдавил на зубную щетку двойную порцию пасты, чтобы как следует освежить рот. Из зеркала на меня смотрел человек, боявшийся собственной тени и в то же время решительно настроенный завершить начатое им дело. Ради такого случая я даже разгладил свою белую рубашку и самый красивый пиджак, положив на них стопки книг. Настало время прощания со старыми представлениями о свободе и всем, что с ними связано.

Я взял в руки газету, поклявшись себе, что делаю это в последний раз. «Ни дня не проходит без сенсации на процессе по делу убийства в баре у Боба, – вещала „Абендпост“. – Известный журналист застрелил больного СПИДом. Он утверждает, что ничего не знал о тяжелом заболевании своей жертвы… Читайте далее: Двойная жизнь гея Яна Руфуса Хайгерера. Его любили все, но он – только одного. Шокирующий репортаж Моны Мидлански, одной из немногих, кому доверял Ян Хайгерер».

Тюремный врач остался мною доволен. Как гетеросексуал, он утратил ко мне всякий интерес.

Охранники явились за мной минута в минуту. На их лицах я читал признаки прогрессирующей деградации. Сейчас они выглядели еще глупее, чем до выходных. Не исключено, что они больше не могли со мной разговаривать, даже если бы того хотели. Однако все еще надевали и расстегивали наручники, и это оставалось, вероятно, единственным действием, на какое они были способны. Тот, который верил в появление снега, только надевал, а его товарищ расстегивал. По крайней мере в тот раз они распределили обязанности именно так. Оба приоткрывали рты и просовывали кончик языка между зубами – признак того, что даже эта работа стоила им теперь немалого напряжения, а в ближайшем будущем грозила стать и вовсе непосильной. Правда, дорогу в зал судебных заседаний охранники не забыли.

– Скоро все завершится, – утешал я их.

Они никак не отреагировали на мои слова.

Меня усадили под свидетельской трибуной. Судья хотела начать день с моего выступления, в котором я бы коротко рассказал о семи годах своей жизни между учебой и работой в «Культурвельт», то есть об издательстве «Эрфос».

– Это было славное время, – произнес я с ностальгией в голосе. – Я охотно занимался книгами.

Я усмехнулся. Присяжные выжидающе смотрели на меня. Чего они еще хотели? Сюрпризы закончились, как и сам процесс. Пора завершать представление.

– Перейдем к допросу свидетелей, – объявила Штелльмайер.

Мои паузы показались ей слишком длинными. Я опустился на свое место между двумя истуканами в форме. Отсюда я мог видеть знакомые печальные лица: старейшего работника издательства Прехтля, ответственного секретаря Сусанну, менеджера по маркетингу Эгона, ведущих редакторов Клаудию и Еву-Марию, в чьих глазах можно было увидеть буквы: так много они прочитали текстов за долгие годы и так мало жили.

«Он работал как одержимый», – говорили они. «Феноменальное чувство языка». «Лучшего работника у нас никогда не было». Нигде люди не льстят так беззастенчиво, как в воспоминаниях.

– Многие авторы обязаны ему своим успехом. Из посредственной рукописи он мог сделать замечательную книгу, – добавил старик Прехтль. – Теперь мы можем только мечтать о том, что издавали тогда. Ян Хайгерер – уникальный редактор.

Так ли уж нужна была суду эта информация? Я в смущении разглядывал свои отросшие ногти.

Как я обращался с коллегами и авторами?

– Вежливо, уважительно, иногда, пожалуй, недостаточно строго, проявляя бесконечное терпение, – ответила Сусанна. – Они могли быть спокойны, когда работали с Яном Хайгерером.

Сусанна мне нравилась. Она чем-то напоминала золотого хомячка – бывший талисман «Эрфоса». Мне постоянно хотелось ущипнуть ее за щечку.

– Почему же он бросил издательство? – спросила судья.

– Он всегда стремился осваивать что-то новое. Слава, признание и деньги для него ничего не значили, – предположил Прехтль.

– Ян не производил впечатления довольного человека, – добавила Сусанна. – Он окружил свою личность тайной. Мы всегда видели его радостным и приветливым, но так и не поняли, каков он в действительности.

Я усмехнулся в подтверждение ее слов.

Знают ли они что-нибудь о моей личной жизни?

– С Яном можно было говорить о чем угодно, только не о нем самом, – поведала ведущий редактор Клаудиа, которая с пяти абзацев понимала, чего стоит рукопись. – Он казался очень уравновешенным. Мы думали, что жизнь у него настолько упорядоченна, что он просто не считает нужным рассказывать о ней. Как же всех нас шокировало известие о том, что произошло с ним в баре!

«Ну, это произошло не со мной, хотя и не без моего участия», – мысленно возразил я коллеге. Однако вслух ничего не сказал.

– Ян убил из ревности? Невероятно! – Сусанна даже рассмеялась.

– Так бывает только в плохих романах, – заметила Клаудиа.

Мои слова.

Знала ли она, что я гей?

– Ну, вот еще, – недовольно буркнула редактор.

Она занималась историческими романами, наша Брюнхильда.

– Вообще-то я в это не верю, – продолжила она. – Ян серьезно увлекался одной женщиной из книготорговли и мог часами разговаривать с ней по телефону. Она оставалась для него одной-единственной и всем на свете. Или нет, всем на свете для него все-таки являлись книги.

Ее слова прозвучали как поэтическая преамбула к выступлению следующей свидетельницы, для которой я сегодня так тщательно приводил себя в порядок. Однако оставался не проясненным еще один вопрос, о чем помнили по крайней мере двое в зале: я и молодой человек в никелированных очках. Вот уже минуту я наблюдал за тем, как он собирается поднять руку. Наконец он попросил слова. В данном случае мое преимущество состояло в том, что я знал, о чем он сейчас спросит. Из чего вовсе не следовало, что он получит ответ.

Для начала студент обратился к Прехтлю:

– Скажите, почему господин Хайгерер сам не написал ни одной книги? Разве вы никогда не советовали ему заняться сочинительством?

Старик объяснил, что прекрасный редактор может оказаться бездарным автором и наоборот. Одним дано растекаться, как река в половодье, другим – подтирать за ними. Одни жмут на газ, другие – на тормоз. У одних больше дерзости, у других – добросовестности. Ян был одним из выдающихся представителей именно второй группы.

Старик сделал паузу.

– Кроме того, он прекрасно понимал это сам и никогда не изъявлял желания сочинить роман.

– Господин Хайгерер! – обратился свидетель ко мне.

Я сидел, погруженный в речь Прехтля.

– Господин Хайгерер, вам никогда не хотелось самому написать книгу?

– Нет.

При этом я махнул рукой, почувствовав на лице ветерок. Я ожидал, что, получив ответ, студент сядет. Однако он продолжал стоя разглядывать меня.

– Господин Прехтль все очень хорошо сформулировал, – добавил я. – Я аккуратный редактор, а не свободный художник слова.

Я посмотрел на мужчину с массивной цепью. Он прикрыл глаза, всем своим видом показывая, как ему надоело слушать эту белиберду.

– Но ведь позже вы все равно писали как журналист, – не отставал юный присяжный.

Я уже пророчил ему блестящее адвокатское будущее.

– Одно дело создавать картины, другое – рисовать схемы, – пояснил я.

Я старался говорить убедительно, не исключено, что даже поднял палец.

– Я оказался хорошим чертежником, но никудышным художником. Чтобы заниматься живописью, нужна причина, или мотив, если угодно, которого я не имел.

Последняя фраза стоила мне усилия над собой. Я уже ругал себя за нее. Правда, господин присяжный и не подозревал, какой подарок я ему сделал. При благоприятном стечении обстоятельств его рекомендовалось распаковать не позднее чем в ближайшие пятнадцать лет.

– Благодарю, вопросов больше не имею, – произнес он.

Я с трудом избегал его пронзительного взгляда.

Перерыв был очень кстати. Я мысленно репетировал предстоящую встречу с Делией и отрабатывал свои реплики, снова и снова представляя ее входящей в зал. В конце концов я мысленно поприветствовал ее так, как не хотел: а именно как старую школьную подругу, которую случайно увидел впервые за тридцать лет и с которой мне не о чем говорить.

Когда же появилась настоящая Делия, у меня, как обычно в таких случаях, прихватило сердце. Но, как всегда, этого никто не заметил. Даже она.

Строгий, соответственно ситуации, но не без легкой эротики темно-синий костюм дополнял аромат «Коко Шанель». Не роняя достоинства, она опустилась на простую деревянную скамью возле свидетельской трибуны.

Под яркого цвета кожей ее сапог от модного дизайнера сразу же обозначились большие пальцы ног, образовав тот самый знаменитый «ведьмин крест Делии», – ее визитную карточку, фирменный знак. В ней не было ничего настоящего, все на продажу. Повернув ко мне свою гладко причесанную и покрытую лаком кукольную головку, Делия одарила меня полным сострадания взглядом и три раза моргнула. Она старалась утешить меня, несчастного гея-убийцу. Я усмехнулся. Этим я, в свою очередь, выразил свою жалость по отношению к ней, бедной парижской декадентке. Но она подумала, что я просто восхищен ее красотой, и отблагодарила меня тем, что еще раз прикрыла глаза, опустив свои длинные ресницы. Я снова усмехнулся. Да, она была красива, и я любовался ею.

Вскоре я заметил, что мне не следует так пялиться на Делию. Потому что мое прошлое, забытое и запертое на ключ, вдруг начинает бунтовать и отчаянно ломиться в дверь.

Осознав это, я перевел взгляд на присяжных, стараясь не различать их лиц, как я научился делать. Таким образом мне удалось хоть немного собраться с мыслями и подготовиться к вопросам парижанки.

Делии напомнили, что она должна говорить только правду.

– Да, я знаю, – кивнула она.

У нее изменился голос. Прежний звучал иначе. Не исключено, Жан купил ей новый набор голосовых связок на Елисейских Полях. Что ж, старые действительно износились, столько раз повторяя попусту любовные признания какому-то ничтожному редактору.

Правда ли, что она была моей подругой?

– Да, – ответила Делия.

Без гордости, но все же подтвердила. А добровольное признание является, как известно, существенным смягчающим обстоятельством.

Когда?

Она задумалась. Я мог бы прийти ей на помощь, потому что случайно вспомнил все нужные даты. В общей сложности связь продолжалась четырнадцать лет. Как мы познакомились? Интересный вопрос, но в зале суда совершенно неуместный. Как и все, что связано с Делией. И она рассказала о неделе книги, с которой началось то блаженное время, перечислила произведения современной литературы, какие нам обоим нравились и мы, помимо всего прочего, продвигали их на рынок.

Какими ей запомнились наши отношения?

– Было хорошо, – рассудительно заметила она.

Это прозвучало как «и все-таки недостаточно хорошо».

– Сначала просто сказочно.

Она произнесла это таким тоном, словно умела мечтать.

– Ян был нежен ко мне, внимателен, чуток. Он занимался только мной. Женщина может лишь мечтать о таком любовнике.

Так продолжалось еще несколько минут. Ее похвалы угнетали меня. Она считала, что обязана это говорить ради того, чтобы господа присяжные пощадили меня, несчастного голубого убийцу.

Почему мы не поженились? Почему не создали семью? Почему у нас нет детей?

Я ей быстро наскучил. Ведь я не романтический герой, и мне нечего было предложить ей. Жизнь со мной показалась ей серой.

– К сожалению, мы не созданы друг для друга, – вздохнула Делия.

Это предложение я вычеркнул бы у любого, даже самого знаменитого автора.

– Мало-помалу мы все больше удалялись друг от друга.

«Мало-помалу» – ужасное выражение, вполне соответствующее своему кошмарному содержанию.

– Вопрос деликатный, но я вынуждена его задать, – предупредила судья. – Что вы скажете о вашей сексуальной жизни?

– Все было хорошо.

Видимо, она насмехалась надо мной.

– Первое время даже очень хорошо, – продолжила Делия. – Ян страстный любовник, мне не на что жаловаться.

Ответ прозвучал нарочито вульгарно, она переигрывала. Я прикусил язык, пока не почувствовал во рту вкус крови.

– В этом смысле все всегда работало по первому классу.

Достаточно. Меня бросило в дрожь от такой оценки наших интимных отношений.

Судья сообщила ей, что я признался в любовной связи с человеком в красной куртке и убийстве на почве ревности.