Текст книги "Потому что"

Автор книги: Даниэль Глаттауэр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

17 глава

Хороший был день седьмое марта. Я понял это уже утром. Главное – ничего не воспринимать всерьез. «Дворецкий» разбудил меня в шесть часов. Я гордился тем, что мне удалось хорошо выспаться.

Еще некоторое время я лежал на спине и смотрел на лампочку в сорок ватт, напрасно старавшуюся осветить мое убогое жилище. Наконец утро вступило в свои права. Весна! Делия! Я хотел расплакаться, чтобы потом забыть о ней навсегда. Но ничего не получалось, я не мог выжать из себя ни слезинки. Хороший знак. Я сразу понял, что день обещает быть удачным.

В семь утра меня снова послали к тюремному врачу. Напрасно я убеждал своего адвоката в том, что здоров. Журналисты так настойчиво объявляли меня смертельно больным, что в конце концов в это поверили все. Даже в тюрьме мне не давали покоя. Сам главный судья явился в камеру доказывать мне, что я недостаточно хорошо себя чувствую. В любом случае, выдержать семь дней слушаний мне не под силу. Он чуть было не сорвал процесс, который так скоро обещал закончиться и для меня, и для него, и для прессы.

Я был здоров. Приступ рвоты, случившийся со мной на этой неделе, лишь доказывал, что у моего тела пока хватало сил противостоять самому себе. А худоба присуща мне от природы. Щеки запали, но после пятимесячного заключения это казалось мне естественным. Вероятно, невыносимо долгие февральские дни мне следовало коротать за едой, а не думать о том, когда меня поведут к Хелене.

– Вы мне не нравитесь, господин Хайгерер, – заявил тюремный врач.

Я тоже был от него не в восторге, но это не имело значения.

– Я прекрасно себя чувствую, – улыбнулся я.

– Вам виднее, господин Хайгерер, – махнул рукой доктор. – В конце концов, это ваш процесс.

Из благодарности я на его глазах выпил целую чашку черного чая с сухарями.

В восемь часов за мной приехали два незнакомых мне охранника. Оба выглядели свежими и подтянутыми. На их лицах лежал отпечаток светскости. Может, они выдержали конкурс за право мелькать рядом со мной на телеэкранах и страницах газет. Не исключено, что их даже пригласили из театра. Мы долго шли какими-то коридорами, сначала поднялись на один этаж, потом спускались. В дешевом детективе за это время я предпринял бы не менее пяти попыток побега и столько же – захвата заложников.

Я уже решил, что они заблудились, когда мы наконец вышли к комнате для задержанных, судя по табличке на двери. Внутри помещение оказалось совершенно пустым. Вероятно, так было задумано, и убийцы вроде меня быстрее во всем сознавались в подобной обстановке. Мои спутники молчали, и это действовало мне на нервы.

– Как вы думаете, будет ли еще снег в этом году? – спросил я.

В марте месяце такое вполне возможно.

– Видимо, да, – ответил один. Его голос звучал приглушенно, словно из-под слоя воска.

– Надеюсь, нет, – произнес второй.

Он, значит, умел надеяться. Я несколько успокоился.

– Позвольте и мне кое о чем спросить вас, – обратился ко мне второй. Самое время было задавать вопросы, пока мы сидели одни в пустой комнате. – Вы действительно застрелили человека?

Я молчал. Подождав несколько секунд, он продолжил:

– Разумеется, вы не похожи на убийцу.

Отблагодарив его вымученной улыбкой, я поинтересовался, как, по его мнению, выглядят убийцы.

– Они жестокие, свирепые на вид, – ответил за него его товарищ.

– Настоящая жестокость таится внутри, она не видна, – возразил я.

Я тут же пожалел о своих словах. Я не хотел выглядеть умным, как Харрисон Форд. Но охранники закивали, будто действительно узнали для себя что-то новое.

Наконец зашумела рация, избавив меня от дальнейших расспросов. Тот, который ждал в этом году снега, кивнул тому, который надеялся, что его больше не будет. Оба прокашлялись, расправили плечи и пригладили волосы.

– Вы готовы? – спросил меня первый.

Я улыбался. Я готов уже много лет.

Голоса приближались. Их было много, и они вызывали у меня неприятные чувства. Мне сразу вспомнились шумные посиделки, душой которых всегда становилась Делия. Она нуждалась в людях, чтобы находиться в центре внимания, поэтому ей не нравилась моя компания. Я не отличался общительностью, меня слишком сковывала любовь к ней.

Шум усиливался. Я радовался, что встречаю его не один. Мы с охранниками находились возле служебной двери большого зала заседаний. В своей прошлой жизни мне приходилось входить в него с другой стороны. Знал ли я тогда, как все повернется?

Переступив порог, мы сразу оказались в эфире. И если слепивший глаза свет напомнил мне мои детские представления о рае, то шум стоял, как в аду. Отдельные голоса и звуки смешались в неразличимую истерическую какофонию. Я считал свои шаги до скамьи подсудимых. Четырнадцать. Большинству убийц нужно больше. Обычно они спотыкались и еле ползли, в качестве репортера я часто видел такое. Многих сюда втаскивали. У меня никогда не хватало сил смотреть в их лица.

Не выдерживая вспышек, я прикрыл глаза, хотя прекрасно знал, что многим это не понравится. «Главное – ничего не воспринимать всерьез», – думал я. В усиливающемся гуле я различал свое имя.

– Эй, Хайгерер!

– Посмотри сюда, Ян!

– Ян, сюда!

Я старался сохранять на лице приветливое выражение. Хотел оставаться для них хорошим коллегой.

– Как дела, Ян?

– Ты здоров?

– Скажи что-нибудь!

– Тебя оправдают?

Некоторые голоса я узнавал.

– Господин Хайгерер, что вы ели сегодня на завтрак? – кричал один.

Любимый журналистский вопрос. Тем самым они усаживают убийцу за один стол с добропорядочными гражданами. Я радовался банальным вопросам, от них становилось легче.

– Чай с сухарями! – крикнул я коллеге.

Сотни человек раскрыли свои блокноты.

Я тоже был когда-то одним из них. Записывал «чай с сухарями».

Вокруг меня развязалась ожесточенная борьба. Каждый из фотографов стремился приблизиться ко мне. Они еще не располагали достаточно четкими снимками волосков в моих ноздрях. Полиция теснила людей с камерами. Те отходили, двигая свою тяжелую аппаратуру. Журналисты были готовы костьми лечь, только бы закончить свою работу. В сущности, сам по себе я их не интересовал. Мое преступление явилось лишь хорошим поводом для шумихи. Это немного успокаивало мою совесть.

Они пропустили ко мне социального работника, и его рука легла на мое плечо. Разумеется, рядом стоял и мой адвокат, он смотрел в толпу, ища поддержки. В его страхе, как часто бывает у толстяков, чувствовалось что-то животное.

Я вежливо поздоровался, наклонившись к его уху.

– Рад видеть вас, доктор, – произнес я.

На душе у меня было гадко. Ведь я втянул его в это дело, и теперь его мать видит сына по телевизору рядом с убийцей.

Он что-то отчаянно прокричал мне в ухо. Я не расслышал, однако кивнул. Вероятно, спросил меня, читал ли я заключение прокурора. Адвокат постоянно напоминал мне о нем. До сих пор я отвечал: «Пока нет». Адвокат говорил что-то еще, я понял только «с предъявленным обвинением». Наверное, его интересовало, согласен ли я с обвинением. Я энергично закивал и похлопал его по плечу. Это означало: все в порядке. Он так тяжело вздохнул, что мне захотелось ослабить узел на его галстуке. Но я сдержался: в конце концов, я ему не отец.

Внезапно шум стал стихать, вспышки света слабеть. Охранник, еще ожидавший в этом году снега, снял с меня наручники. Другой заметил, что теперь я могу опустить руки. Однако я по-прежнему держал запястья вместе, и пульсирующие вены чувствовали друг друга. Я оставался преступником, прежде всего для самого себя.

– Мы просим фоторепортеров и телевидение покинуть зал, – объявил в микрофон приятный голос.

Он принадлежал Аннелизе Штелльмайер, сидевшей метрах в семи от меня, на возвышении. Я не смел повернуть голову в ее сторону. Она помнила меня другим, и это меня смущало.

Я вообще не хотел никого здесь узнавать, и мне удалось: три сотни окруживших меня человек так и остались для меня безликой массой. Я смотрел куда-то вперед. Справа от меня выстроились рядами журналисты и любопытные. На ложах и ярусах, вероятно, собрались почетные гости. Где-то среди них мог находиться и Гвидо Денк, мой шеф. Я представил рядом с ним главного судью с ободряющей улыбкой на лице.

Адвокат стоял у меня за спиной, я дышал запахом его пота. Слева от него должны находиться эксперты и криминалисты. Рядом с ними прокурор, я не мог его видеть. Метрах в пяти передо мной двумя рядами сидели присяжные. Я не различал их лиц, но понял, что женщин среди них больше, чем мужчин. Я предпочел бы, чтобы было наоборот.

Все смолкли разом, словно каждая минута пребывания в зале стоила больших денег. Что такое суд, они знали скорее из американских фильмов. Они вообще плохо представляли реальную жизнь. Кино изображало действительность схематично, как на плакатах, отчего все становилось понятнее. «Добро» вынимали из одного ящика, «зло» – из другого. Даже если ящики по ходу действия менялись местами или один из них куда-нибудь прятали ради интереса, их содержимое никогда не смешивалось. Этого публика не одобрила бы.

Штелльмайер спросила меня, отдаю ли я себе отчет в том, что делаю. Она имела в виду не убийство, а предстоящий процесс. В руке она держала кипу медицинских заключений, грозящих все сорвать. Там было написано, что я страдаю тяжелой формой гастрита, у меня катастрофически низкий уровень сахара в крови, не говоря о других анализах. Я заверил ее, что чувствую себя достаточно хорошо, чтобы выдержать заседание. Во всяком случае, переносить его нет необходимости. К сожалению, мне не удалось избежать умоляющего тона.

Присяжные пришли в движение. Третья дама слева в первом ряду склонила голову. Теперь я разглядел ее. Она была пожилая и чем-то напоминала мне мать. И она смотрела на меня так, будто видела во мне своего сына. Мне хотелось улыбнуться и успокоить ее: «Все будет хорошо, мама». Я с трудом сдержался и повернулся в другую сторону. Надеюсь, я выглядел достаточно бездушным. Они не должны любить меня. Мне не следует ничего воспринимать всерьез. Таковы главные запреты на ближайшие дни.

Слушания объявили открытыми.

– По настойчивой просьбе обвиняемого, – услышал я голос судьи, – врач находится в зале.

Мои бывшие коллеги одобрительно зашумели. Перенос заседания означал бы для них катастрофу. Разве за этим они завоевывали себе драгоценные минуты телеэфира и место на газетных страницах? Чем они стали бы заполнять промежутки между рекламными паузами и время трансляции?

Аннелизе Штелльмайер начала с самого неприятного: с официального сообщения. Это походило на заполнение формуляра, только устно. Я подтвердил, что действительно являюсь Яном Руфусом Хайгерером, тысяча девятьсот шестьдесят первого года рождения, гражданином Австрии. Мои родители, Хильдерад и Бертольд, умерли, я не имею ни сестер, ни братьев.

– Семейное положение? – спросила она.

– Холост.

– Где проживаете?

Странный вопрос для человека, содержащегося под стражей. Понимая, что она имеет в виду, я назвал свой старый адрес.

Образование? Да, я ходил в школу, как положено, был хорошим мальчиком. Сначала в начальную, потом в гимназию. Получил аттестат зрелости.

– С отличием? – уточнила судья.

Откуда она знает? Да, с отличием. Я заметил, как при этих словах она склонила голову набок и кивнула присяжным. Десять семестров изучал германистику в университете.

– Вы окончили курс? – поинтересовалась она.

Да, конечно. В моем нынешнем положении это звучит как насмешка.

Профессиональное развитие? Хорошее выражение. Жизнь – вечное движение, постоянный рост. Каждый сам выбирает темп, главное, чтобы не слишком быстрый. Я шел уверенной поступью. Шутка ли, семь лет проработать ведущим редактором в издательстве «Эрфос»!

– Ведущим редактором?

Да, ведущим. Вплоть до очередного поворотного пункта в карьере. Такого незначительного, что на него почти никто не обратил внимания. Журналистская школа в Гамбурге.

– Тоже с отличием?

Да, с отличием. Но какое это имеет отношение к убийству?

От злобы на нее у меня перехватило дыхание.

Потом девять лет работы журналистом. Репортер и редактор газеты «Культурвельт».

– Судебный репортер, помимо всего прочего, – вставила Штелльмайер.

Я кивнул, она улыбнулась.

– Хорошо знакомый с порядками и устройством нашей системы, – добавила она.

– Можно сказать и так, – кивнул я.

Я старался оставаться серьезным. Но не ответить на ее улыбку было трудно.

Доходы? Да, я хорошо получал. Даже имел сбережения. Покупал акции, опционы и тому подобное. Лотар Хумс, мой коллега из отдела экономики, так долго убеждал меня в этом, что я наконец поддался. Я понятия не имел, сколько они стоили. Я ничего не смыслил в данных вопросах. Никогда не имел желания копить деньги и не задумывался, зачем их зарабатываю.

Дети? Ах да! Двое вне брака. Я плачу им лишь жалкие алименты. Тут женщина, напоминавшая мне мать, снова подняла свою сочувственно склоненную голову.

Судимости? Конечно, Штелльмайер все и так известно. Но кое-кто из присяжных мог об этом не знать и принять ее вопрос за чистую монету.

Я сделал вид, будто задумался.

– Нет.

– Действительно, лист судимостей чист, – подтвердила Штелльмайер. – Репутация подсудимого безупречна, – объявила она, повернувшись к присяжным.

Настала очередь формальностям, которые я знал наизусть.

– Господин Хайгерер, – обратилась ко мне Штелльмайер. – Я могла бы вам этого не говорить, но на все вопросы вы должны отвечать только правду. Вы знаете, что чистосердечное признание является существенным смягчающим обстоятельством. – Она сделала паузу. – Обязана предупредить вас по протоколу, – добавила она, смутившись.

18 глава

Слева за моей спиной прокурор Зигфрид Реле начал свою вступительную речь. Она длилась почти два часа с перерывами. Под воздействием ли этого приглушенного баритона, которым сейчас говорило само правосудие, или по какой-либо иной причине, но мой желудок вдруг пронзила резкая боль, грозящая разорвать его на части.

Я попросился в туалет. Охранники надели на меня наручники и повели из зала.

– Вам плохо? – спросил тот, который еще ожидал в этом году снега.

– Нет-нет, – успокоил я, – просто утром выпил слишком много чая.

Меня рвало. Я спустил воду, чтобы заглушить звуки, которые издавал.

Я прошел на свое место, стараясь держаться подальше от Реле и опустив голову. Не хотел, чтобы присяжные видели мое лицо, в то время как прокурор рассказывает обо мне разные ужасы. Охранник, который не ждал в этом году снега, пару раз нагнулся, пытаясь разглядеть, не заснул ли я, не потерял ли сознания и жив ли вообще.

Я всячески избегал взгляда Реле. Так и не посмотрел на него, зная, как бывает ухожен французский газон, если состоит из короткой черной бороды, покрывающей острые скулы. Его исполненная здравого смысла речь походила на сообщение по радио. Такая же взвешенная, ровная и беспафосная. Не пытаясь управлять вниманием слушателей, он так часто повторял одно и то же, что информация впитывалась в мозги, как жидкая каша в стенки желудка, – сама собой.

Реле попросил присяжных забыть все, что они знали обо мне из газет. Это было правильно, и я остался благодарен ему за это. Он ограничил деятельность СМИ сферой мифов и легенд, где присяжным искать нечего. Насколько я знал, Реле ненавидел журналистов и не желал иметь с ними никаких дел. Он считал их врагами правды и трусами, беззастенчивыми клеветниками, манипулирующими законом. Они расшатывали правовую систему, вместо того чтобы ее укреплять. Создали свои властные структуры, при помощи которых управляли и политиками, и обществом.

– Истерия СМИ вокруг данного преступления не обошла стороной и меня, – признался Реле. – Однако вынужден констатировать, фактическое содержание…

Он любил выражения «вынужден констатировать» и «фактическое содержание». Первое точно схватывало суть его работы, второе являлось своего рода квинтэссенцией юриспруденции, поскольку объединяло в себе понятие «факта» и допускающего различные истолкования его «содержания».

– Однако вынужден констатировать, фактическое содержание дела оставляет нам мало возможностей для радужных фантазий, – продолжил Реле. – Честный, уважаемый, порядочный, состоявшийся в профессиональном плане, высокообразованный и успешный гражданин… – это лишь часть тех эпитетов, которыми он наградил меня за два часа своей вступительной речи, – обаятельный, дружелюбный, внимательный, вежливый, вечно улыбающийся и очень приятный мужчина… – это я-то «вечно улыбающийся»? – который, казалось бы, и мухи не обидит, совершает нечто такое, чего никак не мог бы ожидать от него ни один здравомыслящий человек.

Признаться, я и сам не предполагал, что способен на такое.

– Самое ужасное из злодеяний, величайшее преступление против основ нашей западной цивилизации, – на секунду его бормочущий голос стих, словно мотор, наконец, дал сбой. – Он совершает убийство – жутчайшее, отвратительнейшее из известных нашему закону правонарушений, карающееся у нас самыми строгими мерами, вплоть до пожизненного заключения.

Я воспринял это как намек на ожидающий меня приговор и энергично кивнул.

– И тут мы, естественно, спрашиваем себя: почему он это сделал?

Я прикрыл глаза. В моем желудке копошились морские ежи. Могут ли они спровоцировать инфаркт миокарда, если доберутся до сердца?

– Позвольте мне задать данный вопрос в другое время. Позвольте мне также подойти к нему без предубеждений.

Морские ежи медленно сворачиваются в клубочки. С правой стороны от меня, где сидели журналисты и зрители, снова послышался нарастающий шум, а затем стих.

– Давайте же посмотрим на факты, предоставим им возможность говорить за себя, – призывал Реле присяжных. – Человека застрелили на входе в бар с близкого расстояния. И нажавший курок сидит перед нами.

Последняя фраза отозвалась в левом полушарии моего мозга острой болью. Видимо, Реле готовился обратиться ко мне.

– Прежде чем судить его, мы обязаны представить, как все происходило. Хотя нет, – спохватился Реле, – у нас ведь есть полное признание подсудимым своей вины, и оно исключает как необходимость самообороны или несчастный случай, так и соучастие в этом деле второго или третьего лица, что подсудимый подтверждал и в чем расписывался неоднократно. И в его показаниях нет никаких противоречий. – Он достал пистолет. – Налицо важнейшая улика – орудие убийства, оно принадлежит подсудимому и было при нем на момент преступления, отпечатки пальцев…

Где Хелена? Она в зале? Любит ли она меня?

– Разрешите мне, наконец, зачитать заключительные слова полицейского протокола, принадлежащие обвиняемому.

Неужели она любит меня?

– Вот что он говорил: «Я, Ян Хайгерер, решительно настаиваю на том, что заранее спланировал убийство до мельчайших деталей и совершил его умышленно. Я не находился ни в состоянии алкогольного опьянения, ни какого-либо душевного помешательства. Голова моя оставалась ясной. О жертве мне сказать нечего. Мотив я раскрою позже».

Так любит ли она меня?

– Дамы и господа присяжные! Я полагаю, вам не остается ничего иного, как классифицировать действия подсудимого Яна Руфуса Хайгерера в соответствии с параграфом 75 Уголовного кодекса и вынести соответствующий приговор.

Неужели ей удалось выяснить, зачем я это сделал?

– Чрезвычайно трудноразрешимой и интересной задачей как для психологов, так и для всех нас остается вопрос «почему?», – продолжил Реле. – Собственно, мы имеем здесь два «почему»: во-первых, непонятна причина самого преступления; во-вторых, не меньшую загадку представляет собой столь упорное замалчивание ее подсудимым. Для решения вопроса о виновности все это не имеет значения, однако может существенно повлиять на определение меры пресечения. Не исключено, что подсудимый уже завтра…

Любит ли меня Хелена? Зачем она возила меня к себе домой? Жалела или хотела со мной секса?

– …но я хотел бы предостеречь вас, дамы и господа: опирайтесь на факты и не позволяйте обманчивым чувствам руководить вами. Да не введут вас в заблуждение ни внешность, ни манеры обвиняемого. Не поддавайтесь неоправданному состраданию. Человек рука которого не дрогнула привести в исполнение столь хладнокровно спланированное убийство, не заслуживает…

Внезапно другой мужской голос заглушил монотонное прокурорское жужжание.

– Простите, но мне кажется, подсудимому плохо.

Он доносился со стороны присяжных.

Оба охранника взяли меня под руки и поставили на ноги. Мысли о Хелене плохо повлияли на мое самочувствие. Я ничего не должен был воспринимать всерьез, я забыл это правило. Извинившись за кратковременное помрачение сознания, я сослался на спертый воздух. Потом скользнул помутившимся взглядом по рядам присяжных. Женщина, похожая на мою мать, протирала глаза. Судья объявила большой перерыв. Меня сразу же доверили заботам трех медиков.

Мне полегчало. Вероятно, желудок болезненно реагировал на глуховатое прокурорское бормотание. Иногда оно набирало силу и звучало, как из самых дорогих усилителей системы «хай-фай».

– Реле – козел, – прошептал мне охранник, ожидавший в этом году снега. – Самый настоящий онанист, – подтвердил он, когда я попытался возразить ему жестом.

Я кивнул. В конце концов, все мы, так или иначе, онанируем, каждый по-своему, даже если и не в традиционном смысле этого слова.

И вот слово взял Томас Эрльт, мой защитник. Я нервничал не меньше его, чувствуя себя отцом мальчика, который должен рассказывать на празднике по случаю юбилея школы стихотворение, но плохо знает текст, в чем я убедился непосредственно перед выступлением. Я давно хотел сказать Эрльту, что неприятные запахи можно значительно ослабить при помощи дезодорантов. Кроме того, сейчас нетрудно достать в магазинах хорошие хлопковые и льняные рубашки, они, особенно в дни распродаж, стоят, пожалуй, не намного дороже его клетчатой полиэстровой синтетики, троекратно усиливающей потоотделение. Он сидел напротив меня. Вероятно, день седьмого марта выдался не таким удачным, как мне поначалу показалось.

Эрльт говорил тихо. Его металлический голос терялся среди шума в зале. Собственно, никто, кроме меня и моих охранников, не заметил, что он начал свою речь. И это, к счастью, потому, что он стал рассуждать о недвижимости. Нет, Эрльт ничего не продавал присяжным и не предлагал им своих посреднических услуг. Он всего лишь пытался объяснить, как он, специалист по жилищному праву, чувствует себя на «процессе года»: немного потерянно – только и всего.

– Но, так или иначе, – продолжил Эрльт, уже обратив этими словами на себя внимание части публики, – у обвиняемого есть право на защиту.

Разумеется, он не имеет ко мне никаких предубеждений. Ни в коем случае не ищет оправдания моим насильственным действиям. (Хотя, по-моему, до сих пор только этим и занимался.)

– Я все еще не могу понять, – верещал адвокат, – почему подсудимый отказался сам выбрать себе защитника. Когда речь идет о таком серьезном обвинении, вряд ли имеет смысл экономить на услугах адвоката. А вы сами слышали, какими средствами располагает мой клиент.

Он признался, что связался со мной не по своей воле, что такой уж ему выпал жребий – защищать меня. И с самого начала чувствовал себя не вполне комфортно в роли моего адвоката. Сообщил, что все его попытки наладить со мной отношения с треском провалились. В зале стало тихо.

– Я так и не сумел войти в доверие к своему клиенту, – закончил Эрльт.

Его голос звучал жалобно. Потом он замолчал, давая всем в полной мере ощутить его беспомощность.

Вскоре я решился поднять голову и посмотреть на присяжных. На нижней скамье слева, с тяжелой золотой цепью на груди, сидел порнопродюсер, который обычно требовал для подсудимых смертной казни. В правой стороне той же скамьи я заметил накрашенную молодую женщину в массивных очках, старательно мявшую челюстями жевательную резинку. В своей родной деревне она, вероятно, была участницей всевозможных антииммигрантских движений. Присяжные откровенно скучали и демонстрировали равнодушие к происходящему. Я готов был поспорить, что свой приговор они уже вынесли.

На остальных шести я не стал задерживаться, потому что чувствовал на себе их пристальное внимание, строгое и в то же время доброжелательное. Мне даже показалось, будто их скамьи несколько придвинулись ко мне за время заседания. Женщина, напомнившая мне мать, держала голову прямо. Это успокоило меня.

– Должен признаться вам, – продолжил свою исповедь Эрльт, – что не имею ни малейшего представления о том, что произошло в ту октябрьскую субботу в баре.

Далее он сообщил, что до сих пор у него не было оснований ставить под сомнение справедливость обвинения в убийстве. Выражение «до сих пор» несколько покоробило меня. Но я решил, что это хороший конец для его вступительной речи. В целом он выглядел неплохо и, конечно же, подготовил себя к последующим заседаниям, на которых ему явно будет нечего сказать.

– В заключение я хотел бы вспомнить, чему меня с детства учила мать.

Даже если она сейчас страшно горда своим сыном и готова вознаградить его сегодня за ужином любимым лакомством, – нужно ли это?

– В определенном смысле ее наставление противоречит тому, что говорил вам наш глубокоуважаемый прокурор в конце своей вступительной речи.

О нет, только не это! Морские ежи уже ощетинились у меня в желудке, пока, правда, несильно.

– Томас, – говорила мне она, – загляни человеку в глаза, и ты увидишь, хорош он или плох.

Я повернулся и посмотрел ему в лицо.

Я плохой человек, но Эрльт этого не понимал. Он был слишком увлечен своей мыслью.

– Я не раз вглядывался в глаза моему подзащитному, – произнес он. – И даже если сейчас мне нечего добавить к обстоятельствам того ужасного убийства и всего, что с ним связано, я утверждаю со всей определенностью: Ян Хайгерер хороший человек. Убедитесь сами, господа присяжные. Загляните ему в глаза и только после этого доверьтесь голосу своего разума.

Я тряхнул опущенной головой в знак протеста. Толкнул стоявших по обе стороны от меня охранников, с целью вызвать их возмущение своим поведением. Дешевый трюк! Что можно определить, глядя в глаза? Размер зрачков, цвет радужной оболочки, степень опьянения. Остальное – вздор.

– Благодарю вас за внимание, – закончил Эрльт.

Я злился на него, но не мог не испытывать к нему симпатии. Он был хороший человек.

Меня снова повели в туалет, а в заседании объявили перерыв до девяти часов утра следующего дня, восьмого марта.