Текст книги "Приключения капитана Сингльтона. Морской разбойник. Плик и плок"

Автор книги: Даниэль Дефо

Соавторы: Эжен Мари Жозеф Сю
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 35 страниц)

Хитано. Это я вижу. Но мне ведь одну только отрубят!

Фазильо( громким голосом). Браво! Народ, браво! Изобретай пытки, ты получишь достойное возмездие.

Жуана. Бедняжка, молодой человек! Он говорит правду, Бог вознаградит нашу ревность, Святая Дева!

Фазильо( смеясь). Да, голубка, Бог или бес.

Жуана. Господи! Какой взгляд!

Толпа. Руку, руку святотатца, проклятого!

Алькад( к народу). Господа, прошу на минуту выслушать меня, ( визгливым голосом). Праведный суд, живой и священный символ Божества, есть не пустое слово: нет, господа, суд вы видите изображенным в лицах верховных членов Юнты. Итак, этот суд постановляет себе долгом согласоваться с волей народа, мудрого защитника веры и престола.

Толпа. Viva! Viva!

Алькад. Итак, господа, Юнта...

Священник( прерывая его). Ради Неба, государь мой, вспомните, что этот несчастный ожидает смерти, там, на эшафоте!

Алькад. Я знаю, что говорю. Итак, господа, Юнта взвесила, обдумала, обозрела в своей глубокой премудрости объявленное вами требование: и зрите господа, что только благо, польза, выгода народа есть единственная пружина всех наших действий; зрите, что установленные вашим королем власти желают душевно следовать отеческим его наказам, отеческим наказам того, кто носит вас всех в своем сердце, как одно обширное семейство. ( Алькад мало-помалу растрагивается). Ибо он мне сказал, господа, он мне сказал самому: я вверяю вам часть прав моих над моими детьми ( плачет). Помните, что счастье их мне всего дороже ( рыдает). Я клялся составить ваше благополучие, и сдержу свою клятву. Но я молчу, господа, молчу, ибо у меня не достает слов; к счастью, дела могут заменить их. ( с трогательной улыбкой, смешанной со слезами). Вы получите руку, друзья мои, вы получите руку!

Толпа. Viva! – viva el Alcade! viva el Rey absoluto! – viva el Alcade!

Алькад. Палач, ты слышал, действуй.

Хитано. Наконец!

Палач. Нет, милостивый государь!

Алькад. Как!

Палач. Меня выписали из Кордовы, меня отвлекли от занятий; не моя беда, что Кадикский палач умер.

Алькад. Так что же нам до того?

Палач. Милостивый государь мой, мне платят двадцать дуро за то, чтобы я удавил вот этого осужденного, а не за то, чтобы я отсек ему еще и руку. Прибавьте к ним десять дуро и я к вашим услугам.

Священник. Боже мой, какая гнусность!

Хитано. Забавник даст хорошее приданое за своей дочерью; он понимает свое дело.

Алькад( Юнте). По моему мнению, господа, это очень дорого, десять дуро ( палачу). Полно, Мико, не торгуйся. Раз ударить ножом не долго; пожалуйста, удружи.

Палач. Ни одним реалом не поступлюсь.

Народ( бросая деньги). Вот, вот десять дуро; руку святотатца!

Мясник( размахивая ножом и взбегая на эшафот). Клянусь Святым Иаковом! Я отсеку даром руку! И другую еще, и голову, пожалуй!

Палач. Приятель, я ведь не хожу бить твой скот! У всякого свое звание, одолжи только мне твой нож, если ты христианин.

Мясник возвращается; палач подбирает тщательно деньги, всходит опять, упирает ладонь Хитано на ручку кресел, поднимает нож, лезвие свистит, и кисть руки падает подле священника, который молится, стоя на коленях.

Толпа. Браво! Viva! Смерть еретику! Смерть святотатцу!

Хитано. Я полагал, что это гораздо больнее, мой почтенный друг.

Священник( вставая, и голосом ясным и громким). Он был виновен перед людьми, но это мучение разрешает его перед Богом!

Фазильо( кинувшись на руку и завертывая ее в свой плащ). Священник, ты не все досказал: эта кровь падет на них! Прощай, командир, мне нужны еще силы, чтобы отомстить за тебя, я уйду, ибо еще минута и я умру на месте.

Фазильо исчезает в толпе.

Пепа. Кого звал своим командиром этот молодой безумец? Но тише, Жуана, ибо вот прекрасная минута. Тише, тише!

Глубокое безмолвие.

Священник бросается в объятия осужденного; палач приближается, вкладывает шею Хитано в железный обод, прикрепленный к колу; потом, посредством рукоятки, начинает заворачивать гайку с винтом и каркан, прижимаясь к шесту, жестко сдавливает шею страдальца. Еще один поворот – и Хитано задушен; в эту минуту, священник набрасывает ему на лицо покрывало и падает у ног его, молясь; толпа кричит браво, и с удовольствием расходится по домам. Вечером, когда солнце опустилось за таможенную башню, Алькад возвратился к подножию эшафота, где оставлен был труп казненного. Там он снял с себя шляпу, и по обыкновению, кликнул его три раза; и так как, также по обыкновению, Хитано не отозвался, то слуги палача взяли труп и бросили его на распутье, на съедение псам.

ГЛАВА XIV
Плок

Мщение – удовольствие людей.

После благополучного плавания Фазильо прибыл в Тангер, на одну из неопрятных, узких и грязных его улиц, огражденных высокими домами без окон, на улицу, как я полагаю, Моаб'д'галь. Много протекло времени со дня казни Хитано, и его тартана, оставаясь скрытой в своем непроницаемом пристанище, избежала преследования береговой стражи, тем легче, что весь Кадикс был твердо уверен, что капитан Массарео истребил единственное судно Цыгана; почему Фазильо безопасно переехал пространство, отделяющее Кадикс от Тангера.

Поистине, Моаб'д'галь, предурная улица, во-первых, потому, что знойное солнце пережигает ее, а, во-вторых, потому, что она есть гнездилище жидов и армян, которые нашли средство прослыть разбойниками, даже посреди колоний пиратов, населяющих эту часть африканского берега. Нельзя было не подвергаясь некоторой опасности, решиться перейти эту жидовскую улицу, ибо арабы Бея часто находили удовольствие делать засаду в обоих концах ее, и там, вооруженные своими длинными ружьями, столь чудесно оправленными серебром и перламутром, они подстерегали армян; и, лишь только один из них высовывал из дверей голову, чтобы выйти, как четыре или пять ружейных выстрелов, возвещали ему, что сыны степей выпили несколько стаканов этой крепкой настойки, которую старая мавританка с рыбного базара им продавала так дешево, и что они были расположены немного повеселиться.

Поэтому Фазильо стоило большого труда не то, чтобы заставить себя отворить тяжелую железную дверь, но только вызвать к узкому ее оконцу длинную и тощую фигуру высокого старика, в желтой ермолке, которая странным образом обхватывала отвратительное лицо его.

Следующий разговор начался на франкском наречии:

Фазильо. Вы слишком медлите, отец мой; и будто не знаете, что пули градом летят на христиан в этой проклятой улице.

Еврей. Только-то? Прощай, молодой человек.

Фазильо. Одно слово: не запирайте так скоро оконца.

Еврей. Говори, но не распространяйся.

Фазильо. Здесь, на улице нельзя, впустите меня к себе, и тогда...

Еврей. Кольцо Соломона тебе на шею! Убирайся прочь.

Фазильо. Если вы мне отказываете, то я испытаю последнее средство ( показывает ему ладанку, покрытую иероглифами).

Еврей. Что я вижу! Такое сокровище в твоих руках, молодой человек? Кто мог... Но, войди, войди поскорее; пуля тотчас может пробить твой дорожный кафтан, а я ни за что на свете не хотел бы, чтобы сей талисман был осквернен этими нечестивцами.

Дверь отворилась.

Фазильо вошел согнувшись, миновал еще две толстые железные решетки и очутился на тесном дворе, получавшим свет только сверху; перед ним стоял старый еврей, одетый в желтое, подобное стихарю платье, обрисовывавшее его длинные и костистые члены.

– Покажи, – сказал он, – покажи, дитя мое; дай мне поближе рассмотреть эту ладанку.

И его глаза сверкали из-под густых бровей.

– Смотрите, отец мой, – отвечал Фазильо.

– Клянусь пятью звездами Стенбофа! Это знаки верховной степени нашего союза; я должен повиноваться тому, кто ими владеет, не спрашивая, какими средствами он приобрел их. Что прикажешь, юноша? Старик у ног твоих.

– Тебя называют Иаковом, а между тем твое имя Плок; не правда ли, старик? – спросил Фазильо.

– Правда. Пусть ангел коснется до меня перстом, если я лгу!

– Итак, господин Плок, у вас есть магазины, имеющие выход на берег, неподалеку от залива Бетим'Сах?

– Правда. Пусть ангел коснется до меня перстом, если я лгу!

– И в этих магазинах вы скрываете богатые ткани Туниса, шали константинопольские, прекрасные кашемировые платки, привозимые из Каира и Испагани.

Еврей побледнел, но между тем отвечал:

– Правда. Пусть ангел коснется меня перстом, если я лгу!

– Так, в нынешнюю же ночь, без отлагательства, без отговорок, ты ступай и нагрузи этими товарами тартану, которая бросила якорь в проливе Бетим'Сах, под Датским флагом.

Еврей, стоявший на коленях, вдруг вскочил, как бы ужаленный ехидной. – Клянусь поясом Магов, ты помешался, молодой человек; божусь Балтазаром, это невозможно! При одной только мысли об этом у меня волосы становятся дыбом.

– Презренный еврей! – сказал юноша, – не полагаешь ли ты, что я даром хочу получить твои товары? Вот на тебе золота столько, что можно откупить твои магазины, тебя самого и твоего Раввина.

– Боже Небес! Оставь у себя твое золото, оно меня ужасает. Ты странно ошибаешься в побудительных причинах моего отказа, молодой человек. Разве я не знаю, что имея в руках эту священную эмблему, ты вправе от меня все получить, мое имущество, мою жизнь; но знаешь ли, чего ты от меня требуешь?

И он сложил руки, и его взор, устремленный на Фазильо, выражал глубочайший ужас.

– Знаю, Плок.

– Ты знаешь! Но нет; это невозможно.

Тогда он огляделся вокруг себя с беспокойством и, как бы боясь быть услышанным, подошел к Фазильо, и говорил ему с минуту на ухо; потом посмотрел на него, качая головой с вопрошающим видом.

– Я это знал, говорю тебе, Плок.

– И вы хотите...

– Хочу.

Вечером, Фазильо наблюдал за переноской товаров, и уже старый Бентек и негры относили на судно последние тюки, когда Плок, стоявший доселе в отдалении, приблизился к молодому человеку и сказал ему:

– Один демон мог поручить вам такое дело, сын мой; я в нем невинен: пусть мщение Небес падет на голову вашу, или на тех, кто заставил вас так поступать!

– Да наградят тебя Небеса, Плок! – отвечал Фазильо, протягивая ему руку.

Но еврей со страхом отскочил назад.

– Это правда, я помешался, – сказал юноша. – Прощай, хозяин. До свидания.

– До свидания... Разве до завтра, ибо через три дня ваша мать лишится сына.

– Нет, еврей. До свидания... до того, где нашим первым приветом будет скрежет зубов; ибо прежде тебя, Плок, мне будет ложем огненная печь; но я сберегу и для тебя хорошее место. Итак, до свидания.

– Он на меня наводит ужас, – сказал еврей; и, неподвижный на песчаном берегу, следовал глазами за Фазильо, который взошел на тартану, распустил паруса, и, пользуясь благоприятным восточным ветром, долженствовавшим поспешно принести его в пролив Гибралтарский, повернул на северо-запад, удалился, и мало-помалу исчез в глубине горизонта.

Когда еврей не видел уже больше ничего, то медленными шагами возвратился в Тангер, но, проходя перед одним низким сводом, обращенным к берегу, он удвоил шаги, воздев руки к небу. Эта дверь служила входом в магазины.

Ровно месяц спустя после казни Хитано, жестокая зараза начала свирепствовать в Кадиксе; ибо Фазильо бросил на мель свою тартану, у самых стен крепости Святой Екатерины.

Его тартана, наполненная товарами, добытыми им в Тангере, была расхищена народом.

Покупая эти товары, привезенные с Востока, опустошаемого тогда моровой язвой, Фазильо знал, что они были заражены, и что еврей Плок ожидал только благоприятной минуты их очистить [385]385
  Многие Евреи в Тангере занимаются этим прибыльным ремеслом: они покупают зараженные товары за дешевую цену, очищают их как-нибудь и перепродают в Европу. Язва, бывшая в Кадиксе в 1670 году, появилась именно от этой причины. Одно судно с контрабандой укрылось от карантинного осмотра и распространило эпидемию.


[Закрыть].

Простой народ Кадикса, которому неизвестны были эти обстоятельства, завладел прекрасными кашемирами Испагана и тканями Грузии, и простой народ был зачумлен.

Высшее сословие нашло выгодным покупать такие редкости за дешевую цену, и высшее сословие было зачумлено.

Сам алькад и члены Юнты не могли противиться желанию видеть своих жен и дочерей одетыми, как одеты благородные супруги и дочери испанских Грандов; и члены Юнты, алькад и их семейства были зачумлены!

Наконец, в Кадиксе и его окрестностях, погибло бесчисленное множество людей, ибо в июле и августе было весьма жарко, и желтая горячка присоединилась к заразе.

Число умерших полагают до двадцати девяти тысяч семисот тридцати двух человек, не считая монахов.

Неизвестно, что сделалось с Фазильо и с его экипажем негров.

Но он сдержал слово, данное Хитано.

Он отомстил за него.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
КЕРНОК

ГЛАВА I
Живодер и ворожея

Les ecorcheurs et hleurs de chanvre (cacous), vivent separes du reste des hommes...

– La presence d'un fou dans une maison defend ses habitans contre les malefices des esprits malins.

Conam-Hec, Chronique bretonne.

В одну мрачную и холодную ноябрьскую ночь северо-западный ветер дул со свирепой силой, и длинные волны океана разбивались о груды гранита, покрывающие Пампульский берег. Остроконечные края этих утесов то исчезали под волнами, то обозначались черным цветом поверх пены ослепительной белизны.

Выстроенная между двух скал и огражденная ими от действий урагана стояла убогая хижина, но доступ к ней был смраден и отвратителен, по причине множества костей, лошадиных и собачьих трупов, окровавленных кож и других остатков, которые довольно ясно показывали, что владетель этой лачуги был Каку.

Дверь отворилась. Показалась женщина, закутанная в черную мантилью, из-под которой только видно было ее желтое и морщинистое лицо, совершенно почти закрытое клочьями седых волос. В одной руке она держала железный ночник, другой же старалась заслонить горевший в нем огонь, волнуемый ветром.

– Пень-Уэ! Пень-Уэ! – закричала она с гневом и упреком, – куда ты девался, проклятый ребенок? Ради Святого Павла, разве ты не знаешь, что уже наступило время бродить по берегу ночным певуньям [386]386
  Злые духи. – Народное предание.


[Закрыть]?

Слышен был только свист бури, увеличивавшийся с жестокостью.

– Пень-Уэ! – закричала она опять.

Пень-Уэ услышал наконец.

Дурачок сидел на корточках около кучи костей, которые складывал, придавая им самые разнообразные и чудные формы. Он повернул голову, встал с недовольным видом, как дитя, покидающее поневоле свои игрушки, и пошел к хижине, не забыв однако взять с собой прекрасную белую и гладкую кость лошадиной головы, которая ему чрезвычайно нравилась, особенно с тех пор, как он насыпал в нее кремней, которые звучали самым приятнейшим образом, когда Пень-Уэ потрясал этот нового рода инструмент.

– Войди, проклятый! – прокричала мать, толкнув его так сильно, что голова его ударилась об стену, кровь потекла. Тогда дурачок начал хохотать глупым и судорожным смехом, утер рану своими длинными, черными волосами, и забился под колпак обширного камина.

– Ивонна, Ивонна, думай о душе своей, вместо того, чтоб проливать кровь своего сына! – сказал Каку, который стоял на коленях, и казалось, погружен был в глубокое размышление. – Разве ты не слышишь?

– Я слышу шум волн, бьющихся об эту скалу, и свист бури.

– Скажи лучше, голоса усопших. Клянусь Святым Иоанном Перстным, ведь сегодня день мертвых, жена, и усопших, которых мы... – Здесь умолчание – в своих белых саванах, со своими красными слезами, легко могут подвести к дверям нашим карикель-анку [387]387
  Повозка смерти, она возится скелетами, и шум ее колеса предвещает смерть.


[Закрыть], – отвечал Каку тихим и трепещущим голосом.

– Вот-те на! – чего нам бояться? Пень-Уэ безумный, а неужто ты не знаешь, что нечистые духи не приближаются к крову, под каким обитает дурак? Ян со своим огнем, обращающийся быстрее самопрялки, старой бабы, Ян со своим огнемумчится от голоса Пень-Уэ, как чайка от охотника. Так чего же ты боишься?

– Однако, почему с последнего потопа, этого люгера, который разбился около берега, привлеченный нашими ложными сигналами, почему меня мучает горячка, ужасные сны. Напрасно трижды в час пил я воду Кригноэкского источника, напрасно натирался жиром водореза, убитого в пятницу, ничто-ничто не могло меня успокоить. Ночью мне страшно! Ах, жена, жена, ты того хотела!

– Вечно трусишь! Надобно же чем-нибудь жить, твое ремесло внушает всему Сан-Полю к тебе омерзение, и что бы с нами сталось без моих предсказаний! Вход в церковь нам запрещен, булочники почти не хотят продавать нам хлеба. Пень-Уэ, как ни сходит в город, всякий раз возвращается оттуда весь избитый, бедный дурачок! Когда бы только смели, ей-ей, они бы перетравили нас, как волков в горах Арреса, и от того, что собирая на утесах волшебные травы, мы пользуемся тем, что посылает нам Тейс [388]388
  Тейс – злобный дух, производящий бури.


[Закрыть], ты преклоняешь колена, как плугазнуйский ризничий, и бледен как девочка, которая идя с вечеринки, встречает трехглавого Тейс-Арпульека, с его пылающим глазом!

– Жена...

– Трусливее корнвалийца, – сказала наконец раздраженная Ивонна.

Но так как ничем нельзя более сильно разобидеть Леонца, как уподобить его жителю Корнвалиса, то Каку взял жену свою за горло.

– Да, – продолжала она хриплым, удушливым голосом, – малодушнее даже жиденка!

Бешенство Каку вышло из границ; он схватил топор, но Ивонна вооружилась ножом.

Дурачок хохотал во все горло, потрясая лошадиной головой, наполненной кремнями, издававшими глухой и странный звук.

К счастью постучались в дверь хижины, иначе приключилось бы несчастье.

– Отоприте, черт возьми! Отоприте же! норд-вест чуть не вырывает рога у быков, – сказал чей-то грубый голос.

Каку выронил из рук топор, Ивонна поправила свой чепец, бросив на мужа сверкающий еще от гнева взгляд.

– Кто это вздумал в такое время нас тревожить? – сказал Каку, приподнялся до узкого оконца и посмотрел.

ГЛАВА II
Кернок

Got callet deusan Armoriq.

To был суровый житель Арморики.

Бретанская Пословица.

То был он, то был Кернок, который стучался в дверь! Вот удалый и храбрый молодец, посудите о нем.

Он родился в Плугазне; в пятнадцать лет бежал от своего отца, определился на перевозное судно, и там начал свое морское воспитание. На всем судне не было юнги живее, матроса неустрашимее его; никто не имел взгляда проницательнее для открытия берега, задернутого туманом, никто не закреплял марсель с большим проворством и ловкостью, как он.

И какое сердце! Ронял ли нечаянно офицер свой кошелек, молодой Кернок подбирал его бережно, и его товарищи получали свою долю в находке. Воровал ли он ром у капитана, и все-таки делился со своими задушевными.

А какой нрав! Сколько раз, когда негры, которых перевозили из Африки на Антильские острова, окоченелые от холода и сырости в трюме, не могли добрести до палубы, чтобы подышать чистым воздухом, в продолжение четверти часа, для этого им предоставленного, сколько раз, говорю я, юный Кернок возбуждал теплоту и испарину на их оледенелой коже, ускоряя их шествие ударами линька! И господин Дюран, тимерман-хирург-констапель на бриге справедливо заметил, что ни один из Конгосов, вверенных надзору Кернока, не был подвержен этой сонливости, этому бесчувствию, каким обладали прочие негры. Напротив, его подчиненные при виде грозного линька, приходили всегда в судорожное движение, в нервическое раздражение, как говорил господин Дюран, весьма спасительное.

За это самое время Кернок приобрел вскоре уважение и доверие капитана брига, способного к счастью, ценить столь редкие качества. Этот добрый капитан обратил внимание на молодого матроса, дал ему несколько уроков в теории и при первом случае сделал его своим помощником. Кернок показал себя достойным этого быстрого повышения, своей храбростью и своим искусством, он изобрел между прочим способ укладывать негров в кубрике, столь выгодно, что бриг, вмещавший только двести, мог содержать в себе триста негров, правда немного стеснив их, и прося их ложиться на бок, а не разваливаться на спине, подобно панам. Так говорил Кернок.

С этого дня торгаш неграми предсказал своему любимцу высокую судьбу. Богу известно, исполнилось ли это предсказание!

Несколько лет спустя после того, вечером, как он плыл к берегам Африки, почтенный капитан Кернока, выпив тафии немного больше, чем обычно находился в добром и веселом расположении духа. Сидя на окне и куря свою длинную трубку, он проводил время наблюдая за направлением густых клубов дыма, которые выпускал с важностью, или смотрел пристально на быстрые струи, образуемые ходом корабля, ускоряя мысленно минуту, в которой снова увидит Францию.

Потом с умилением он думал о прекрасных полях Нормандии, где он родился, словно видел опять глазами свою хижину, позолоченную последними лучами солнца, светлый и прохладный ручей, старую яблоньку, и жену, и мать, и троих малолетних детей, которые ожидали его возвращения, вздыхая по прелестным златокрылым птичкам и по разноцветным тканям, которые он привозил им из своих дальних путешествии! Бедняга все это видел, как бы перед собой! Его трубка, которая от времени сделалась черной, подобной крылу альционы, выпала из полуоткрытого его рта. Он этого не заметил, глаза его наполнились слезами, сердце его сильно билось. Мало-помалу усилие его воображения, устремленного на один предмет, также, может быть влияние тафии, придали этому фантастическому видению формы существенности; добрый капитан, в своем упоении, представив себе, что открытое море есть этот смеющийся луг, им оплакиваемый, возымел безумное желание повеселиться на нем. Для этого он придвинулся к краю своего окна и упал в воду.

Другие говорят, что невидимая рука его толкнула и что серебристые струи у корабля были с минуту багровыми.

Как бы то ни было, он утонул.

Бриг тогда находился неподалеку от островов Зеленого Мыса, зыбь была сильна, ветер свежел, и потому рулевой матрос не мог ничего слышать. Но Кернок, пришедший отдать отчет о пути капитану, должен был первый узнать о несчастии, которое может не было ему чуждо.

Кернок имел одно из тех закаленных сердец, недоступных этому суетному чувству, которое слабые люди называют благодарностью или состраданием. Он показался на палубе, и в нем не могли заметить ни малейшего смущения.

– Капитан утонул, – сказал он спокойно подшкиперу, – жаль его, – это был добрый человек. – Тут Кернок присовокупил эпитет, который мы повторять не станем, но который заключил величественным образом надгробное слово покойному.

О! Кернок не любил плодить слова!

Затем обращаясь к кормчему: – Командование кораблем теперь принадлежит мне. Итак, ты изменишь путь. Вместо того, чтобы править на зюйд-ост, держи на норд-вест, ибо мы повернем на другой галс, и возвратимся в Нант или Сен-Мало.

Дело в том, что Кернок напрасно старался отвратить покойного капитана от торга неграми, не из филантропии, нет, но по причине, более важной в глазах рассудительного человека.

– Капитан, – говорил он ему беспрестанно, – ваши торговые сделки приносят вам, при всей возможности, триста на сто; на вашем месте, я бы выручил столько же, и даже больше, не тратя ни копейки. Ваш бриг ходит, как дорада; вооружите его в набег, я отвечаю за экипаж; предоставьте мне это дело, и после каждого приза вы будете слышать песнь Корсара.

Но красноречие Кернока никогда не могло поколебать воли капитана, ибо он очень хорошо знал, что те, кто занимались этим благородным ремеслом, находили рано или поздно, конец, качаясь на ноке реи; за то неумолимый капитан упал нечаянно в море.

Едва Кернок увидел себя хозяином корабля, как возвратился в Нант, чтобы набрать приличный экипаж, вооружить судно, и привести в исполнение свое первейшее желание.

Смотрите, нет ли тут предопределения, лишь только он возвратился во Францию, как тотчас узнает, что Англия объявила ей войну, получает арматорский патент, выходит, атакует купеческий трехмачтовик, и пристает со своей добычей в Сен-Поль Леонский.

Что сказать мне более? Счастье всегда благоприятствовало Керноку, ибо Небо правосудно: он брал многие призы у англичан. Добытое им серебро быстро перешло в трактиры Сен-Поля, и теперь во время приготовления к отплытию вновь в море для битья монеты, как он говорит на своем чистосердечном наречии, мы его видим прибывшим в недра почтенного семейства живодера.

– Ну, черт возьми, отворите же, – повторял он, потрясая могущественно дверью. – Вы там забились, как водорезы в ущелье скалы.

Дверь отворили.