Текст книги "Корзинка с бриллиантами"

Автор книги: Далия Трускиновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Я прошмыгнула туда и села в первый ряд. На манеже было темно, где-то очень высоко горела дежурная лампочка. И еще было потрясающе тихо.

Тихо, как не бывает.

Я привыкла, что на манеже постоянно резкий свет и гомон. А сейчас это был просто темный круг из серой резины, уставленный тигриным реквизитом. Я смотрела сверху на этот круг и пыталась понять прибабахнутого Яшку. Он только что собрал свои кольца и шарики в чемодан и пошел. Он будет приходить сюда каждый день, и на это уйдет его единственная жизнь. И, умирая, прибабахнутый Яшка скажет: «Я кидал восемь мячиков и девять колец! Вот что я сделал для неблагодарного человечества!» Когда я посмотрела на часы, было уже заполночь. Можно двигаться, решила я. И очень скоро оказалась в коридоре, куда выходили двери гримерок. Их всего было двенадцать – шесть со стороны двора и шесть непонятно с какой стороны, потому что они вообще без окон. Я нашла дверь Кремовской и стала ковыряться ключом в замке.

И тут противоположная дверь распахнулась! В светлом прямоугольнике стоял силуэт. Сперва я поняла только, что это мужчина. Потом – что он в одних плавках. И, наконец, узнала Гаврилова.

Гаврилов молча смотрел на меня и ждал.

– Ой! – сказала я, совершенно не соображая. – Как вы сюда попали?

– Как я сюда попал, объяснить нетрудно, – негромко и даже как-то задумчиво ответил он. – Я лечил лошадь, делал ей массаж, потом принял душ и вот стою у себя в гримерной и собираюсь идти в гостиницу. А ты как сюда попала? Насколько я знаю, ты к этой гримерной не имеешь никакого отношения.

Я только успела подумать, что надо дать деру, как он почувствовал это.

– А бегать не надо, – предупредил он. – Все равно я бегаю быстрее, даже с треснутой пяткой. Так что заходи, садись и рассказывай все по порядку. Заходи, заходи…

Я нерешительно вошла и села.

– Что рассказывать? – ошалело спросила я.

– Все рассказывай, что знаешь. Давай, давай, времени у нас немного. Что тебе понадобилось у Кремовских? Ну?

Я молчала. Меньше всего на свете я хотела рассказывать всю эту историю Гаврилову, хотя он и говорил со мной удивительно ласково. Я даже не думала, что он так умеет. Обычно я слышу, как он рычит и орет. И у меня не было решительно никаких оснований доверять ему. Хватит, поверила Кремовской! И Кремовская ведь не знала, с кем говорит по телефону, а Гаврилов меня знал! А сколько раз он называл меня дурой? Нет уж! Путь лучше вызовут милицию, пусть взламывают гримерную Кремовской, пусть находят бриллианты и прочие проклятые камушки! Плевать на все – ну, пусть на меня орет следователь! Поорет и перестанет.

И тут я вспомнила про корзинку и про Макарова. Это же придется всем объяснять, где корзинка! Милиция торжественно явится к Макарову… ой, мамочки! Вот тогда я точно повешусь. У меня просто не будет другого выхода!

Мысль о том, как Макаров будет рассказывать следователю про мой дурацкий день рождения, совсем меня ошарашила. И еще я представила себе, как следователь говорит Макарову: «Но она же родилась в августе!» При встрече со мной Макаров будет переходить на другую сторону улицы!

И тут Гаврилов погладил меня по руке.

И я заревела в три ручья.

Мне давно пора было выплакаться, я это чувствовала. И сейчас я созрела для колоссальной истерики. По-моему, Гаврилов даже испугался. Видимо, он погладил меня по руке, чтобы я успокоилась и заговорила. А я вдруг поняла, какая я одинокая, и как меня никто не любит, ни Макаров, ни мамка, ни даже Светка, которая, прикрываясь мной, сама кокетничала с Макаровым, один дурак Эдик, да и тому, наверно, все равно, с кем целоваться!..

Я ревела, а он сперва ждал, что это вот-вот кончится, а потом принял свои жесткие меры.

Он достал из шкафчика стакан, и я уже подумала, что сейчас он побежит за водой, и надо будет уносить ноги. Но откуда-то из-за гримировального стола он достал бутылку коньяка и налил полстакана.

– Разом! Ну! – приказал он, поднося стакан к моим губам. Как у всякого рыдающего человека, рот у меня был полуоткрыт. Не успела я отшатнуться, как коньяк был во рту. И я его проглотила. Мне приходилось раньше пить коньяк, и я втягивала в рот полстоловой ложки, и эти пол-ложки жгли, скребли и бередили глотку, как я не знаю что. А тут я одним махом выхлебала полугодовую дозу коньяка, и ничего, только стало тепло и я начала понемногу успокаиваться.

– Еще? – спросил Гаврилов.

– Да, – еще рыдая, ответила я. И выпила. Потом он выпил сам из того же стакана и убрал бутылку.

– Хватит, хорошенького понемногу, – сказал он. – Теперь вся страна борется с пьянством и алкоголизмом. Сейчас ты можешь говорить? Давай, не стесняйся.

– Чего – давай?

– Чего? Ну, хотя бы зачем ты сейчас ломилась к Кремовским?

– За коробкой с драгоценностями.

– Ты хочешь сказать, что драгоценности у них? – изумился Гаврилов.

– Да, у них в гримерной.

– Ни хрена себе! Пожалуй, напрасно я тебя поил коньяком…

Я страшно обиделась на него, потому что не спьяну чушь несла, а сказала чистую правду. Нужно было встать, повернуться и гордо уйти. Я и встала, а когда поворачивалась, меня занесло, и я чуть не грохнулась. Он вовремя поймал меня и усадил на топчан. Тут я сообразила, что он все еще в плавках, даже халата не накинул, да впридачу кинул меня на топчан – это что же сейчас будет?!

– Не трогайте меня, а то я закричу! – воскликнула я.

– Кому ты, к черту, нужна?! – изумился такой постановке вопроса Гаврилов, но я ему не поверила. Почему он так и торчит в плавках? А?

– Уберите вашу руку, – продолжала я. – Вот отсюда.

Его рука лежала на топчане, в двадцати сантиметрах от моего бедра.

– Ну, убрал.

– И наденьте штаны!

Я говорила совсем так, как артистка в одном кино – высокомерно и презрительно. Там, в кино, это подействовало. Но Гаврилов расхохотался.

– Вот дура девка! – сквозь смех сказал он. – Ну, прибабахнутая! Точно, прибабахнутая! Сколько тебе лет-то?

– Восемнадцать, – приврала я.

– В восемнадцать так уже не шарахаются, – возразил он. – Совсем ты у нас соплюха. Оно и по фигуре видно. Был бы у тебя кто, сало живо бы порастрясла.

– Правда? – обрадовалась я. Курить я пробовала, зарядку по утрам – тоже, но то, что от этого худеют, мне на ум не брело!

– Правда, – обнадежил он. – А теперь пошли. На улице прохладно, ты живо прочухаешься. Давай вставай, ты как раз на моих штанах сидишь.

Я встала, и он начал натягивать штаны, при этом задел больную пятку и скривился.

– Никуда я не пойду! – твердо сказала я. – Мне нужно попасть в гримерную к Кремовским.

– Ни к каким Кремовским я тебя не пущу! – так же твердо возразил он. – Хватит с них одного сюрприза.

– Нет, вы ничего не понимаете! У них в гримерной лежат драгоценности! Все думают, что их украли, а они в гримерной!

Но он уже натянул рубашку и заправил ее в штаны. Потом он взял меня под руку и вывел в коридор, а сам погасил свет и запер дверь.

– Пошли, – сказал Гаврилов. – Тебе здесь больше делать нечего, и мне тоже.

– Нет! Я не пойду! – чуть не завопила я. Он железными пальцами взял меня за руку.

– И попробуй только заори! – предупредил он. – Пошли!

Он свел меня с лестницы и доконвоировал до вахты.

– Дядь Вахтанг! – окликнул он. – Я тут не один, так что ты того… не приглядывайся!

– Есть не приглядываться! – отрапортовал старый хрен дядя Вахтанг и пакостно хихикнул. После того, как он ругался с Любаней, я его совершенно перестала уважать.

На улице действительно было прохладно.

– Ну вот, – сказал Гаврилов, – сейчас ты начнешь соображать, а тем временем мы дойдем до гостиницы.

– До какой гостиницы? – удивилась я.

– До нашей, цирковой.

– Я не пойду в гостиницу!

– А я не стану с тобой разговаривать в парке на скамеечке. Я не сопляк, чтобы ночью сидеть на скамеечках. Пошли!

Он опять взял меня за руку и буквально потащил. Я озиралась в поисках спасения. Если бы попался хоть один прохожий, я заорала бы: «Помогите! Насилуют!» Но прохожий не попадался. Ночью здесь вообще глухо.

Как Гаврилов втаскивал меня в гостиницу – это поэма! Он отцеплял меня от дверного косяка.

И мы оказались в номере.

Я вспомнила комнатенку Макарова – та же сырость, тот же убогий уют, дешевая салфетка на казенном журнальном столике, доисторическая узкая тахта, шторы времен Никиты Сергеевича Хрущева. Как странно – и этот жил в какой-то нищете… Хотя, казалось бы, зарабатывал неплохо.

– Прибыли! – сообщил Гаврилов. – Ну, ты, я вижу, совсем оклемалась. Садись. И рассказывай все, что знаешь. Видишь ли, я тоже имею некоторое отношение к этому делу с бриллиантами. И мне кажется, что я знаю, кто их свистнул. Ты говори все, как было, подряд. Ты ведь не зря оказалась ночью возле гримерной Кремовских. А я сам выловлю то, что мне нужно. Только не ври и не преувеличивай. И не клянись, что Кремовские инсценировали кражу, а бриллианты спрятали. У меня есть основания думать, что эти бриллианты не сегодня-завтра будут сперва в Москве, а потом где-нибудь в Алма-Ате.

– Кремовские не могли инсценировать кражу, потому что я своими глазами видела вора, – возразила я, – а они в ту ночь как раз были в Москве!

– Ты видела вора? – Гаврилов от неожиданности захлопал глазами, и это вышло очень смешно. Наверно, коньяк еще не угомонился во мне, потому что я стала фыркать и киснуть со смеху. – Ты его действительно видела? Да успокойся наконец! И объясни, кого ты видела?

– Я его не узнала. Было темно.

– Так откуда ты знаешь, что это был вор?

И я рассказала Гаврилову про бочку с овсом и остановилась на том, что потеряла сережку в шорной.

– Ну, хоть это стало понятно, – проворчал Гаврилов и, к великому моему недоумению, стал меня расспрашивать, как именно я подкралась к цирку и проскочила мимо дяди Вахтанга.

Особенно его заинтересовал человек, с которым дядя Вахтанг прощался на остановке. Гаврилов требовал, чтобы я описала этого человека, а как я могла его описать, если видела только издали?

– Да-а… – сказал он, видя, что от меня толку не добьешься. – Ну хоть одно скажи – ниже он дяди Вахтанга или выше?

– По-моему, они вообще одного роста.

Гаврилов задумался.

– Может, это Кремон, – пробормотал он, – а может, и не Кремон. Погоди, у меня есть рекламка. Сейчас откопаю…

Он полез в шкаф и извлек оттуда старый портфель, набитый до отказа.

– Мой архив, – объяснил Гаврилов, открыл портфель и вывалил содержимое на тахту.

Там были в основном фотографии лошадей, но попадались и цирковые программки.

– Вот! – сказал Гаврилов. – Посмотри на этого чудика.

Он ткнул пальцем в человека на колесе. Человек был в синих штанах с красными горохами и в желтой майке, а на голове имел котелок. Это колесо называется моноцикл, на нем еще в кинокомедии «Цирк» ездили.

– Откуда я знаю? – сердито ответила я. – Может быть, и он. На улице он же был в нормальных брюках и в пиджаке.

– Кожаном?

– Да. – Я сказала и растерялась. Еще секунду назад я не помнила, какой на нем был пиджак, а теперь совершенно точно знала – кожаный!

– В час по чайной ложке, – прокомментировал Гаврилов. – К утру ты вспомнишь размер его туфель.

– Александр Кремон, – прочла я подпись под снимком. – Кто такой Александр Кремон?

– Ты сперва внимательно посмотри на рожу этого самого Кремона, – велел Гаврилов. – И запомни эту рожу. И если ты увидишь его возле цирка или в цирке, найди меня, ясно. Похоже, что этот человек имеет к краже драгоценностей самое прямое отношение, черти бы его побрали!

Я еще раз посмотрела на Александра Кремона. Там, на снимке, он был молод, черноволос и кудряв. Но я уже знала, что имею дело с архивом циркового артиста. Этому снимку, может, лет десять!

– Запомнила, – сказала я. – Но если он облысел, я его не узнаю.

– Он не облысел, – заверил Гаврилов. – Если это его я видел в воскресенье, то не облысел.

– Кто он? – еще раз спросила я. – Какое он имеет отношение к Кремовским, кроме похожей фамилии?

– Ишь, заметила! – усмехнулся Гаврилов.

– Я не такая дура, как вы думаете! – вдруг совершенно неожиданно обиделась я. – Просто я не такая, как вы все! И вы лично тоже! Понятно?

– Понятно, понятно… Сейчас я тебе кое-что объясню. Думаю, ты поймешь, хотя и хлебнула больше нормы. Галина Кремовская – вдова Юрия Кремовского. Это имя тебе что-то говорит?

Я пожала плечами.

– Да-а… Юрий Кремовский – сын дрессировщика Андрея Кремовского. А Андрей Кремовский – сын клоуна Вацлава Кремовского и наездницы Марии Пушковой, она же – мисс Элен. Династия, понимаешь? И богатейшая династия! Мисс Элен выезжала на манеж на чистокровном жеребце, который стоил больше, чем весь цирк, а на шее у нее было бриллиантовое колье, еще дороже этого жеребца, ясно?

– Неплохо тогда зарабатывали в цирке, – прокомментировала я и с тонким намеком смерила Гаврилова взглядом. Его выгоревшая рубашка на кнопках, старые джинсы, какие-то пегие туфли прямо-таки вопили о финансовом крахе. Но он не понял тонкого намека.

– Колье, дурочка, ей подарили… До того, как выйти за Кремовского, она состояла на содержании у богатого купца. Вот как-нибудь попроси дядю Вахтанга, он все эти легенды знает, он расскажет! Откуда взялся Вацлав Кремовский – врать не стану, не скажу. Но все богатство этой семьи началось, видимо, с бриллиантов мисс Элен. Тогда детей рожали помногу, приходилось давать дочерям приданое, опять же революция… Но у Юрия Кремовского было немного побрякушек. Только он увлекался старинным фарфором и все на него тратил. Я был у него дома и видел коллекцию.

– Ну и как? – заинтересовалась я.

– А черт его знает… Не понял я, зачем это нужно. В общем, деньги у Кремовского водились, и когда он женился на Галине, он ее одел с ног до головы и обвешал золотом. А было ему тогда пятьдесят пять лет, а Галине… Да, тридцати, наверно, еще не было. Она тогда была – ноль без палочки, брату ассистировала, а брат у нее – эквилибрист. Ты, может, знаешь – Брагин?

Брагина я не знала.

– Кремовский бросил семью, а это у него была, по-моему, уже третья семья, и женился на Галине. Стал из нее человека делать. Ввел в номер. Потом, правда, хлебнула она горя, когда он стал болеть. Пришлось подавать дедушке тапочки… Кремовский умер, а ей – чуть за сорок, не молодость. Тогда мы все и познакомились. Да… Валерик не растерялся. Надо было видеть, как он ее на руках по цирку носил…

– Он и теперь на руках ее носит, – сказала я. – Когда восьмое марта отмечали, носил…

– Вот видишь… Она расцвела. Забрала его из джигитов, оформила к себе. А тут, откуда ни возьмись, Сашка Кремон, и ну права качать! Сашка, видишь ли, сын Кремовского то ли от первого, то ли от второго брака. Других детей у старика вроде бы не было. Вдовы – старухи, им не до сокровищ, а Сашка сообразил, что имеет на них не меньше прав, чем Галина.

– Но почему он Кремон?

– Потому что, когда отец женился на Галине, все они жутко переругались. Сашка как раз выпускался, вот и отказался работать под фамилией Кремовский. Придумал такой вариант… И чтобы дурацких вопросов не было – мол, это который Кремовский. Это он правильно сделал. Сашке тогда было… восемнадцать?.. Он несколько лет приставал к ней с этими фамильными бриллиантами, она его посылала на фиг. А теперь у него сын готовит номер, дочь на машине в дерево въехала, жена болеет. Словом, на днях я видел возле цирка человека, очень похожего на Кремона. Думаю, что он и был. Вот он вполне мог прибрать к рукам коробку с камушками. Теперь тебе ясно, почему я так тебя расспрашивал?

– Ясно, только не надо было меня поить коньяком, – ответила я. – Теперь я от него как-то странно соображаю. Хочу сказать что-то умное, а оно потерялось… В ваших рассуждениях есть ошибка, товарищ Гаврилов, я это чувствую… только она потерялась…

– Жаль, – сказал Гаврилов. – А ты поищи.

– Сейчас… Вообще я, наверно, пойду, – тут я представила себе, как мать меня обнюхает и учует коньяк, и мне стало жутко. – Нет, я не могу идти, меня из дому выгонят…

Я попыталась сообразить, что хуже – прийти ночевать пьяной или вообще не являться. Соображать не получалось. А спать зато хотелось потрясающе. И тут я нашла ошибку!

– Зачем Кремону прятать коробку в бочку?! – торжествующе спросила я. – Почему он не унес ее с собой? Вот, а теперь можно я просто посижу и помолчу?..

Я прислонилась к стенке, и мне стало так хорошо, так хорошо… И тут Гаврилов все испортил. У него прямо в номере была раковина с краном, и он провел по моему лицу мокрой рукой!

– Проснулась? А теперь слушай дальше. Я не думаю, что Кремон ночью шастал по цирку, как привидение. Для этого у него есть дядя Вахтанг. А дядя Вахтанг, кстати, тоже подозревается в воровстве. Потому он так сцепился с Любаней – его же тоже допрашивали. И если бы кто-то видел, как он ночью возле цирка беседует с Кремоном, – тяжко бы ему пришлось.

– Но я все равно не понимаю – при чем здесь дядя Вахтанг?

– Да он же работал с Кремовским! Сашка у него на руках вырос!

– А-а… Значит, дядя Вахтанг по просьбе Кремона открыл гримерную, взял коробку и спрятал ее в цирке, чтобы потом отдать этому Кремону? А почему он не отдал ее сразу?

– Ты же сама сказала, что Кремон уехал на автобусе!

– Во-первых, я же не знаю, кто это был – Кремон или не Кремон! А во-вторых… все равно тут что-то не так… И зря вы меня увели из цирка! Надо было просто взять в гримерке коробку, и никаких Кремонов…

– Помешалась ты на этой коробке, – сердито сказал Гаврилов. – Я тебе полночи толкую, что Кремовские не инсценировали кражу, а ты все еще пытаешься искать у них коробку!

– Это все потому, что вы меня не дослушали до конца! – наконец меня осенило, в чем дело. – Вы же не знаете, куда я дела коробку с этими блестяшками!

Тут Гаврилов уставился на меня диким взором. И я поняла – он действительно не слышал, что я ему толковала. Он был так увлечен своей идеей насчет Кремовского, Кремона и Вахтанга, что в голове у него образовался барьер, и никакая новая информация через этот барьер никак не могла перепрыгнуть! А мне вдруг расхотелось спать и голова внезапно стала ясная, и я поняла, почему писатели и артисты пьют коньяк!

– Ты хочешь сказать, что сперва потеряла сережку в шорной, а потом отдала все остальное Кремовской? – чуть ли не заикаясь, спросил Гаврилов.

– Ну да!

– Но почему так? Почему об этом никто не знал?

– Потому что я эту коробку подбросила…

– Ты точно дура ненормальная! – рассвирепел Гаврилов. – Кремовскую понять нетрудно – она ждет, пока смоется Кремон, потому что, пока он здесь, камушки в опасности. И винить его трудно – он же тоже наследник Кремовского! Тебе нужно было отдать ей коробку при свидетелях! Враг бы так Любаню не подставил, как ты!

– Я не могла при свидетелях!..

Делать нечего – мне пришлось рассказать ему и про корзинку с бриллиантами…

От этого был один прок – Гаврилов остыл к своей следовательской версии. По крайней мере, больше он Кремона не вспоминал. А на меня, наоборот, напала эта лихорадка.

Я понимаю Гаврилова – до разговора со мной у него действительно все было, как пишут в сказках тысячи и одной ночи – «стройно и соразмерно». Он же не знал про бочку! А я теперь знала уже довольно много. И у нас получился классический разговор двух глухих.

– Надо быть такой идиоткой, – костерил меня Гаврилов за корзинку, – надо быть такой растяпой!..

– На крышу выходят шесть окон, – талдычила я. – Это гримерки Кремовских, Буйковых, Мухаммедовых, Костанди, Яшкина… и чья еще?

– Неужели трудно было подойти к кому-нибудь старше и умнее себя? Неужели ты, дуреха стоеросовая, не догадывалась, какую глупость делала?

– Только человек, чья гримерка выходит на крышу гаража, мог ночью залезть к Кремовским, потом к себе, открыть своим ключом дверь и спуститься в конюшню!

– Завтра же утром я беру тебя за руку и веду к следователю!

– А я не пойду!

– Как это не пойдешь? Пойдешь, как миленькая! И все расскажешь – и про коробку, и про корзинку!

– А дулю тебе! – вконец обнаглела я. На Светкином примере я поняла, что пьяной женщине все прощается. – А я ничего не говорила ни про коробку, ни про корзинку! Меня затащили в гостиницу, меня напоили коньяком – мало ли что за чушь я несла!

– А что я поймал тебя в цирке?

– А кто видел, что это – я? Дядя Вахтанг отвернулся!

– Тьфу, черт!

Я не думала, что когда-нибудь в жизни буду так ругаться с человеком, с мужчиной, наконец. Вся беда в том, что и он, и я хлебнули коньяка и не понимали простых вещей. Наконец наша склока стала понемногу угасать, да и в сон меня опять потянуло, и его, наверно, тоже. Мы вяло переругивались, и тут я случайно увидела свои часы. Было четыре. Я сказала ему об этом.

Он призадумался. Оба мы с утра должны были явиться в цирк – он на репетицию, я на свое рабочее место. Выскакивать сейчас на улицу и ловить для меня такси – это был глухой номер. Мы пропрыгали бы до шести утра, а в шесть можно и на трамвае.

И если бы я заявилась сейчас домой, благоухая коньяком, там бы такое было – соседи бы на нас в милицию заявление написали!

В общем, умнее всего было нам остаться здесь и попробовать заснуть. Вдвоем под одним одеялом, потому что второго у Гаврилова не было.

Я легла, не раздеваясь, твердо уверенная, что при надобности запросто спихну этого хилого Гаврилова с тахты. И, засыпая, подумала о том, что хоть он и вдвое старше, зато я умнее. А он – престарелый оболтус, и больше ничего.

* * *

Когда я проснулась, то сперва удивилась интерьеру. С трудом я вспомнила, что нахожусь в номере цирковой гостиницы. Рядом сопел человек, я заглянула ему в лицо, узнала Гаврилова, память вернулась ко мне, и стало жутко.

Отпиваясь какой-то затхлой водой из графина, а во рту у меня словно эскадрон ночевал, я с ужасом вспоминала в обратном порядке: сперва – что мы наговорили друг другу, потом – как выхлебала полстакана коньяка, и наконец – как мы этой ночью встретились…

Надо было бежать, смываться! Потому что с него тоже сойдет хмель, он тоже все вспомнит, и на трезвую голову у нас получится очень неприятное для меня объяснение. Я взяла сумочку, на цыпочках подошла к двери, и тут в эту дверь постучали.

Гаврилов проснулся и поднял голову. Стук повторился.

И вдруг Гаврилова словно вихрем вымело из постели. Он сунул ноги в туфли, приподнял край одеяла и сделал губами такое выразительное «фьить!», что я молниеносно нырнула под это одеяло и накрылась с головой.

Он открыл дверь, и я услышала женский голос, немного хрипловатый со сна. Первых слов и не разобрала, а последние были: «…все деньги кончились!»

Гаврилов сунул руку в карман джинсов и вытащил несколько помятых бумажек.

– Двадцатки хватит? – спросил Гаврилов. Видимо, ответили, что нет.

– Хорошо, вот тебе тридцатка.

И тут он отступил на шаг назад, и сразу же сделал шаг вперед, и встал в дверном проеме, как будто его сперва пытались впихнуть в комнату, а он воспротивился.

– Нельзя ко мне сейчас, у меня беспорядок.

– Беспорядок?

– Да.

Голос оказался знакомый, и неудивительно – в этой гостинице жила почти вся программа. Естественно, Гаврилов не хотел, чтобы меня с утра пораньше застукали у него в постели. И столь же естественно, что та женщина за дверью поняла – дело вовсе не в беспорядке. Я даже заулыбалась от гордости – приключение! Почище Светкиных приключений! Это ж как я буду ей описывать свою дрожь под одеялом и попытку той женщины ворваться в номер, и стойкость Гаврилова! И вот что – ей незачем знать, что мы как завалились под одеяло, так и вырубились. Пусть думает, что… да. Пусть знает, что для меня на Макарове свет клином не сошелся. Она из-за моего широкого плеча хочет строить ему глазки – а дулю тебе! Да я лучше сменю курс на сто восемьдесят, чем позволю такие штуки.

Конечно, на самом деле я бы скорей в окно выбросилась, чем позволила Гаврилову что-нибудь такое. Все-таки любовь к Макарову еще долго будет стоять каменной стеной между мной и всеми другими, кроме него, мужчинами. Мальчишки не в счет. Я поняла это, когда Эдик полез ко мне целоваться. Своих ровесников я и за мальчишек-то не считаю – так, сосунки. Мальчишка – это когда за двадцать. А вообще мужчина начинается с тридцати. Такое мое мнение.

Гаврилов закрыл дверь, набросил крючок и уставился на меня. Я по лицу видела, что он тоже восстанавливает события минувшей ночи и тоже, похоже, в обратном порядке.

– Надо срочно позавтракать, – сказала я, пока он еще не добрался до попытки взлома гримерной. – А то я помру от голода.

– В ближайшие два месяца это тебе не угрожает, – буркнул он. И был прав. Но я привыкла по утрам завтракать, не обязательно булочками и печеньем, но хотя бы бутербродами.

– И на работу тоже пора.

– Помоги-ка лучше собрать архив, работница. Мы его вчера на пол смахнули и не заметили.

Я опустилась на корточки и стала собирать в пачки фотографии, а он зашел мне за спину, и я почувствовала всем телом его насмешливый взгляд.

– Тебя нужно гонять по манежу шамбарьером, – сказал Гаврилов. – По сорок кругов. Это вместо завтрака. Куда только твои родители глядели? Они подумали, кто на такой Матрене женится?

– Об этом они меньше всего думали и думают, – ответила я. – И вообще, о чем думает мой батя, я понятия не имею. Я его шестнадцать лет не видела.

– Вот как? А мать?

– Она тоже непонятно что думает, – призналась я. – Когда у дочери такая фигура, ее тем более нужно хорошо одевать и правильно кормить. А она сама на картошке с бутербродами сидит и меня так воспитывает.

Гаврилов расхохотался.

– Выходит, все виноваты, кроме тебя?

– Ой! – сказала я, уставясь на фотографию. Я увидела Макарова. Он стоял на фоне парковой ограды вместе с двумя девушками и мужчиной.

– Ты чего? – Гаврилов нагнулся и взял у меня фотографию. – А-а! Это мы в Ленинграде… нет, в Пушкине! Наташка Косарева, Элька Иванова, Валерка Соломенко… тьфу, Кремовский, и я.

Тут я поняла, что это действительно Кремовский. И поняла, что меня обмануло. На снимке у Кремовского были длинные волосы и очки, да еще рубашка с закатанными рукавами – точь-в-точь Макаров в «Притворщиках». А если бы Макарова постричь и немножко подкормить, он был бы такой, как сейчас Кремовский. Длинные волосы Кремовскому уже противопоказаны – у него намечается маленькая такая лысинка, а нет ничего отвратительнее, чем три длинные волосины, начесанные на лысину справа налево. Можно подумать, они хоть кого-то украшают, эти зализанные волосины! Может, дело еще в улыбке. Она у них похожая – открытая, веселая, ласковая, только у Кремовского она еще какая-то затяжная. Он с кем-то в коридоре поздоровается и идет дальше, а улыбка еще чуть не полминуты держится на губах.

Рядом с Кремовским стоял Гаврилов. И тут я поняла, что этому снимку лет десять, не меньше, а то и больше. Мне почему-то никогда раньше не приходило в голову, что Гаврилов когда-то был молодым. Ну, не родился же он, в самом деле, с этими морщинами и с темной кожей, и хромой! Молодой Гаврилов был очень даже ничего, хотя рядом с таким же молодым Кремовским ему делать было не фиг. Кремовский его напрочь забивал. Поэтому, наверно, Гаврилов на фотографии обнял обеих девушек – мол, вот мы как!

– Ты долго собираешься сидеть на полу? – спросил Гаврилов. – Ты же помираешь от голода, хрупкое созданье!

И тут я сыграла почище Макарова! Я медленно встала, выпрямилась и с высоты своих каблуков презрительно и молча посмотрела вниз – на Гаврилова. Он понял насмешку – и это радовало, значит, немного соображает. Но он, конечно же, в восторг не пришел и стал меня сердито торопить. А нам еще предстояло поодиночке выскочить из гостиницы.

Мы были той еще парочкой! Я, как монумент, вышагивала на каблуках, а рядом суетливо хромал Гаврилов. Наверно, на нас прохожие оборачивались.

– Вам надо взять бюллетень и вылечить ногу, – сказала я.

– Ерунда, сколько там работать осталось, – небрежно ответил он. – В воскресенье же закрываем сезон. Как-нибудь домучаюсь.

Это была цирковая логика. По-моему, они вообще не лечатся. Против всех болезней они употребляют или коньяк, или финскую баню. И зря я упрекала Гаврилова, он еще самый цивилизованный – он сходил к врачу, в гипс заковываться отказался, и ему прописали какие-то вонючие мази. А так их к медицине палкой не подгонишь – они работают покалеченные, пока вообще не свалятся. Но когда врачи обещают неподвижность на полгода, а потом которую-нибудь группу инвалидности, они через месяц ходят с палочкой, а через два болтаются под куполом вверх тормашками. И в этом что-то есть…

– На чем мы остановились? – спросил Гаврилов и сам же ответил: – На том, что ты забыла корзинку у кого-то в гостях. Только я никак не врублюсь, к кому ты ходила в гости, и зачем для этого потребовалось надевать бриллианты.

– Ну, потребовалось и потребовалось, – похолодев, ответила я. – Не в этом дело. А в том, что я не знаю, как теперь забрать оттуда корзинку.

– Это ты была у какой-то актрисы?

– У актера. Мы там были втроем.

– Разница невелика. Ты видишь, главное я все же помню. А актер уехал, а квартира заперта, Может ли у кого-то быть ключ от нее?

– Может. Только проще уж дождаться, пока приедет этот актер. Или залезть в окно на шестой этаж.

Это действительно было проще – ведь я ничего не знала про генеральскую дочку. Разве что позвонить в комендатуру и расспросить про местных генералов?

– Квартира, говоришь, в старом доме?

– Здоровенная коммуналка с бабулями.

– Ну так это же здорово! – вдруг обрадовался Гаврилов. – Бабули меня всегда любили!

– Они ради вас дверь ломать не станут, – заметила я. – Они чтут Уголовный кодекс.

– Ну-ка, давай по порядку! – приказал он. – Вы ушли, потому что пришла она. Как это было? Она вошла в комнату, и он вам сказал, что знакомьтесь, это Люся?

– Она позвонила.

Мне совершенно не хотелось все это вспоминать. Да и кому приятно вспоминать свои поражения…

– Позвонила, и он сказал: «Оля, привет!»

– Телефон в коридоре, его соседка позвала, и я не знаю, что он ей сказал… Ой, ее зовут Ирина! Ей-богу, Ирина!

– Все из тебя приходится клещами тянуть, – прокомментировал Гаврилов. – Ирина, и ездит на светлой «девятке». Этого достаточно. Гони двушку. Гони, гони, сама заварила эту кашу, сама и оплачивай частного сыщика.

Он шутил, как нормальный человек, хотя в цирке я от него наслушалась всяких пошлостей, в том числе и матерных. Но, наверное, у них там считается хорошим тоном материться при женщинах, они даже делают это с каким-то кошмарным шиком – вот, мол, мы какие раскованные.

Я дала ему двушку.

– Подготовь бумагу и авторучку, – велел он. – Сейчас будем записывать телефон этой твоей Ирины.

Без всякой надежды на успех я достала из сумочки письменные принадлежности и приготовилась.

Гаврилов сунул двушку в телефон-автомат и снял трубку.

– Диктуй номер! Есть, соединило. Как его зовут, этого актера?

– Николай Ильич Макаров, – я выговорила это имя деревянным голосом, но Гаврилов ничего не понял.

– Алло! Здравствуйте! Колю позовите, пожалуйста! – жизнерадостно начал он. – Уехал? Ах, как обидно… Простите, а я с кем говорю? Да, я понимаю, что соседка, как вас зовут? Ну, не могу же я говорить с женщиной по принципу «эй, вы!» Нина Алексеевна, а вы не знаете, когда он приедет? Я, Нина Алексеевна, здесь проездом, думал, переночую у Кольки по старой дружбе… Да? Нет, если Кольки нет, я Ирочку поищу. Вы не знаете, она-то хоть никуда не уехала? Нет, я знаю, что она ездит на телесъемки, я думал, может, у нее опять недельная командировка? Нина Алексеевна, вы просто замечательный человек! Вы не знаете, у нее рабочий телефон не изменился? Не знаете? Так… замечательная мысль! Ох, что бы я без вас делал? Конечно, конечно, позвоню и скажу, чем все кончилось. Всего хорошего, Нина Алексеевна!