Текст книги "Семья"
Автор книги: Далия Трускиновская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)
– Я ничего не могу объяснить, я только чувствую… чужие какие-то воспоминания, понимаешь?..
Слов не было – а смысл был.
Вошла мать. Поверх халата она повязала зеленый клеенчатый передник – новый, который подарила сестра. Мать принарядилась, и в другое время Мерлин бы взвыл от этой попытки выглядеть нарядно, его бы возмутило убогое щегольство, но сейчас оно не вызвало раздражения – он был занят безмолвной беседой.
Мать принесла крепко заваренный чай, принесла парадные чашки и блюдца, фарфоровую сахарницу от своего свадебного сервиза, настоящие серебряные ложечки. Она стала расставлять по столу это богатство.
– Спасибо, Алла Васильевна, – сказала Джимми. Она запомнила имя и отчество после того нелепого разговора, когда мать умоляла ее заставить сына слушаться.
– Да! Мама, это Марина, – сказал Мерлин.
– Я сейчас варенье принесу, Мариночка, – и мать быстро вышла.
Молчание продолжалось, Джимми не решалась нарушить его, а Мерлин ждал хоть единого слова от Джимми.
Ворвалась мать с большой банкой. Сама она никогда не варила варенья, это был подарок хозяйственной сестры. Она поставила банку посреди стола и испуганно взглянула на сына.
Мерлину вдруг стало жаль ее. Он умел с ней ссориться, но совершенно не умел мириться. И вдруг он понял, чего она ждет, оказав очередную медвежью услугу: его улыбки.
– Спасибо, мам, – сказал он и заставил себя улыбнуться.
Она закивала и вышла.
– Вот, значит, какая у тебя мама, – заметила Джимми. – Ты ведь поздний ребенок, да?
– Поздний, – согласился Мерлин и подтащил к себе большую тарелку с бутербродами.
– А родился?
– Пятого августа.
– Пятого августа… Скажи, тебе что-нибудь говорит такая дата – тридцатое октября?
– Нет.
– А пятое июня?
Мерлин задумался – ведь не зря же она эти цифры назвала, в них есть какой-то тайный смысл.
– Ну? – торопила она.
– Вроде что-то было… откуда-то я помню пятое июня, – ответил он, не желая ее огорчать. И увидел на столе нож. Это был его старый китайский нож с кучей всяких приблуд. Мерлин доставал его ради пивной открывашки и забыл на столе.
– Пятого июня я потеряла лучшего в мире человека, – она вздохнула. – Вот говорят, что первая любовь приходит в двенадцать или тринадцать. Враки. У каждого по-своему. Я очень долго считала себя мальчиком. Меня отец воспитывал, я в десять лет умела починить велосипед. И сама умела печатать фотографии. Мне было скучно быть девочкой – а он полюбил меня именно такой. Мне было тогда почти восемнадцать. И был март. А двадцать первого апреля мы поехали на базу отдыха, все вместе – Сашка Режинский с Надей, Марчук, Невзоров, Марк с Соней… и мы… Было еще холодно по ночам, мы взяли с собой спальники. И гитару, конечно. Мы выбрали домик на берегу, и вот я проснулась оттого, что вся комната просто сияла, такой был поток света. И тут он запел – там, снаружи, под самым окошком… «День веселый, час блаженный, нежная весна!..» Я кинулась к окну, распахнула его – а он там, внизу, с гитарой… «День веселый, час блаженный…»
Мерлин, слушая, ощутил в себе необъяснимую злость. Не такую, которая, лишив разума, кинула душить Бонга, не такую сильную, и все же… Он решительно не желал слушать о человеке, которому все еще принадлежала Джимми – душой и, возможно, даже телом.
– А после пятого июня я окаменела, – сказала Джимми. – Все сразу, все сразу… Они ехали с Невзоровым, на встречку вылетел какой-то пьяный идиот… Невзоров выжил! Только руку и ключицу сломал. А он – три дня в реанимации, сепсис… и – все… А я не могла прийти! Мать уже с ног валилась, отец уже был совсем плохой, ничего не понимал… Ну и вот – пятое июня. Пятое июня!
– Да, – сказал Мерлин. Что-то в памяти забрезжило – только, кажется, второе июня.
– Я кляла себя за то, что столько времени проводила дома, а не с ним. Ну да, отец! Но мама, дядя Лева, тетя Галя, тетя Люся – все дежурили… и за продуктами ходили… меня бы отпускали, если бы я только попросила!.. Я должна была быть с ним и тогда, там было мое место, рядом с ним… и мы бы ушли вдвоем, и так было бы лучше для всех… И Марк… Они расстались с Соней, он ей признался, что любит меня, а она как раз стала поглядывать на Невзорова… Марк был рядом все это время, он три года просто был рядом, а потом… потом я поняла, что этот траур сведет меня с ума. Нужно было что-то с собой делать, пока я еще в своем рассудке! А Марк был рядом…
Мерлин молчал.
Он никого и никогда в жизни не терял. Ему было трудно понять – оставалось только верить.
Только вот что-то важное второго июня потерял…
Руки сами нашарили нож. Руки были умнее головы, они знали – нужно чем-то занять себя, чем-то отвлечь себя от странных Джимминых воспоминаний, вызывающих злость.
– Мы, конечно, расстались. Иначе и быть не могло. Потом был еще один человек – и все равно ничего у меня не получилось. Марк уехал к родителям в Иркутск, женился, развелся… у него двое детей, если тебе это интересно… И он хочет, чтобы мы опять были вместе… Влад!..
Джимми схватила Мерлина за руки – через весь стол. Он окаменел.
– Влад! Ты же – Влад! Я знала, что ты вернешься! – воскликнула Джимми. – Понимаешь, знала! Все совпадает! Ты просто был обязан вернуться! Ну да, сбылось, вымолила… И вот – все напрасно. Мне тридцать пять – сколько я еще буду корчить из себя девчонку? Я хотела сохранить себя – такой, какую ты любил! А скоро тридцать шесть. Ты должен это знать – я ждала тебя… и теперь я вижу, что все напрасно… Ты никак не можешь вспомнить! И между нами – эти почти восемнадцать лет! Влад! Забудь о них – хоть на одну ночь, слышишь? Забудь! И больше ты никогда меня не увидишь!
Мерлин вздохнул. Он чувствовал, что между ними – преграда. Взволнованная, почти безумная речь Джимми, ее дрожащие руки, ее настойчивый взгляд не могли расплавить эту преграду. И снова сдвинулись пласты памяти, снова что-то показалось сквозь ледяной верхний слой…
Девочка на велосипеде?..
– Маришка, – произнес он. – Маришка моя, Маришка…
Он не собирался называть Джимми этим именем – оно само возникло, из трещинок памяти пробилось, выскользнуло и прозвучало.
– Так меня только один человек называл… – Джимми посмотрела на него даже с испугом. – Только один человек!.. Мерлин, что это?..
Она смотрела на порезанные бутерброды.
Мерлин поделил их на аккуратные квадратики – как раз такой величины, чтобы на один укус маленькому ребенку. Руки вспомнили эту манеру резать бутерброды, чтобы уговорить девочку, не желавшую есть один большой, съесть понемножку много маленьких. Руки выстроили эти кусочки в очередь – такая очередь очень забавляла малышку…
Он сам не понимал, почему сделал это. А она вдруг поняла.
И только тогда их взгляды встретились.
Узнавание было для нее – как болезненная вспышка света прямо перед глазами.
– Так это ты? – жалобно спросила она. – Правда – ты?.. Не может быть…
– Я не мог тебя оставить. Я знал, что однажды пригожусь, – ответил тот, кто прятался в пластах. – Я очень люблю тебя, Маришка.
– И я люблю тебя.
И они долго смотрели друг на друга – пока не ощутили, что с вершины, на которую вдруг оба взлетели, начинают потихоньку спускаться на землю, и пик наивысшего взлета понимания миновал.
Пальцы Джимми разомкнулись. Мерлин опустил глаза. Тому, кто говорил его устами, предстояло прощание – второе в судьбе. Первого он не осознал толком, и вся боль грядущей разлуки маячила за вторым. Но нужно было успеть сказать главное – и он испугался, что не успеет. Маришке было очень плохо, она во второй раз потеряла то, что давало силы жить, и в эти минуты самая стойкая, самая терпеливая любовь бессильна помочь. Где-то ждал мужчина, который в последний раз попытается отогреть девочку, – Господи, сделай же так, чтобы у него получилось!
– Я ухожу, ухожу… – торопливо сказал кто-то устами Мерлина. – Ты не думай, это уже навсегда… А ты поезжай к Марку! И никогда больше в этот город не возвращайся!
– Да… – ответила растерянная Джимми. – Ты прости меня… пожалуйста…
– Ты меня прости…
И снова рассыпались на кусочки чужие воспоминания и чужие слова – как рассыпается при утреннем переходе из сна в явь такая, казалось бы, логичная и сюжетно безупречная история. Тот, кто произнес слова, ради которых ждал столько лет, уступил ненадолго занятое место – как уступал всем и каждому всю свою непростую жизнь.
– Я пойду, – сказала Джимми. – Не надо меня провожать, я сама.
Время было не детское – второй час ночи.
Они вместе вышли в коридор. Кухонная дверь была открыта, на кухне было темно. Мерлин подумал: мать совсем рехнулась, сидит в потемках, может, даже задремала, нужно разбудить ее и заставить лечь по-человечески. Он зажег свет и увидел пустую кухню.
– Ты что? – спросила Джимми.
– Мать куда-то подевалась.
– Как это – подевалась?
– Я думал – она тут сидит. А ее нет.
– К соседям зашла? – предположила Джимми.
– Она с ними не дружит.
Склока возникла два года назад – Мерлин повадился врубать музыку на полную мощность. Мать, обычно тихая, так яростно вступилась за сына, что до сих пор соседи с ней не разговаривали.
Мерлин, предположив, что она как-то незаметно прокралась в закуток, пошел заглянуть. Матери там не было. Наконец у него хватило ума посмотреть на вешалку. Пропало пальто.
– Я больше не могу! – пожаловался он. – Что эта тетеря еще вытворит?! Куда ее понесло?!
– Позвони ей, – подсказала Джимми.
Мерлин нашел в мобильнике ее номер, позвонил – и услышал сигнал с кухни. Тут выяснилось, что материнский аппарат лежит на подоконнике, прикрытый журналом с телепрограммой.
– Может, она к тетке понеслась? – сам себя спросил Мерлин.
– Ну так позвони тетке.
Сестра матери спросонья была очень сердита.
– Теть-Люба, я не шучу! – кричал, уже не на шутку разволновавшись, Мерлин. – Ее дома нет, она куда-то пропала! Куда она могла пойти?!
Тетка потребовала подробностей. Подробности были бессвязные, но тетка догадалась.
– Ну так, может, во дворе сидит? У вас же там есть стол и лавочка? Беги, Миш, посмотри…
Мерлин выскочил из квартиры.
Джимми побежала следом – и потеряла его в потемках. Она только слышала испуганное:
– Мама! Мама!
Но никто не отзывался, и Мерлин, пробежав квартал изнутри вдоль и поперек, вернулся к Джимми.
– Я не понимаю! Она с ума сошла, что ли?! С ума сошла?! Да?!
– Не вопи, – одернула его Джимми. – Что-то случилось, если она сбежала из дому…
– Крыша у нее съехала – вот что случилось!
– Говорят тебе, не вопи! У вас тут есть круглосуточный ларек? Автостоянка? Игровой зал? Идем! У тебя есть ее фотка?
Тут Мерлин и заткнулся.
Фотки не было. Ему и в голову не приходило хоть раз в жизни сфотографировать мать. Ничего в ее внешности достойного он не видел – женщина и женщина, таких в магазинах и на рынке – девять из десятки. Ну, что такого особенного в лице немолодой матери?
Это лицо явилось внутреннему взору – жалобное, как обычно, когда мать, по простоте душевной чего-нибудь натворив, выслушивала строгую отповедь сына.
– Идем! – приказала Джимми. – Идем вокруг квартала. Может, хоть что-нибудь поймем.
– Она с ума сошла… – ответил растерянный Мерлин. – Куда ее понесло? Ну, куда? Тут столько всякой сволочи по ночам вылезает, я же их всех знаю…
– Куда они вылезают?
– Ну, к горячей точке сползаются…
– Это где?
На горячую точку Мерлин сам бегал год назад, чтобы хорошо посидеть с приятелями во дворе. Там был изумительный самогон – не картофельный или еще какой, а конфетный: хозяйка точки работала на кондитерской фабрики и таскала оттуда чуть не ведрами дешевую карамель.
Возле точки встретили дядю Вову – с богатой биографией дядю, Мерлин однажды с большим трудом вызволил его из собачьей будки, куда старый алкаш полез греться. Тот знал мать в лицо и доложил, что – нет, не видел, не попадалась, но в разломанном киоске сейчас сидят и пьют кореша, так, может, они видели.
Мерлин знал этих корешей – один, дядя Гриша, выучил его ловить тритонов.
Этот дядя Гриша, когда понял, чего от него хотят, вспомнил – да, показалось ему, что видел соседку, она шла вон туда, к троллейбусной остановке.
– Так она, значит, к тетке поехала? И не доехала? Куда она еще могла ночью ехать троллейбусом?! – вдруг заорал Мерлин. – Или тетка врет?!
– Звони ей еще раз, – посоветовала Джимми.
До тетки наконец дошло, что дело серьезное. Она сказала, что сядет на телефон, будет обзванивать больницы, а племяннику велела немедленно приезжать.
– Сейчас я отвезу тебя к тетке, – сказала Джимми. – И поеду домой. А ты, если что, звони. Я так просто не засну.
– Хорошо.
Мерлин понимал – этой гостье тетка вряд ли будет рада.
Они расстались без единого слова – только Джимми вдруг, притянув к себе Мерлина за шею, поцеловала его в щеку. Поцелуй был прощальным – она приняла решение, и если бы он мог думать о чем-то ином, кроме поисков матери, то понял бы – какое.
Тетка к его приходу обзвонила несколько больниц. Толку не добилась и от сознания своего бессилия накричала на Мерлина.
Его осенило – нужно звонить в полицию. И четверть часа спустя они с теткой получили тот самый телефон, по которому им сказали – в Заводском районе машина сбила немолодую женщину, «скорая» отвезла ее во вторую больницу, так, может, ваша?
– Что она забыла в Заводском районе? – спросила тетка. – Нет, это не она, это кто-то другой…
– Это она… – у Мерлина перехватило дыхание. – Это она. Я сейчас туда еду.
8
Домик был двухэтажный, деревянный, облупившийся – хотелось, проведя рукой по островкам вздыбившейся краски, когда-то коричневой, смести ее и открыть серебристую от старости древесину. К его глухой стене примыкал забор, к забору лепился низкий и длинный сарай с четырьмя дверцами – для дров и ненужного имущества. Там же, у стены, стояла высокая бочка для дождевой воды. Если пройти вдоль сарая и взять чуточку влево, можно было попасть на вымощенную площадку, посреди которой стояла колонка с насосом. За колонкой цвела сирень, кусты были накрыты бледно-лиловыми облачками.
В противоположной стороне маленького двора, ближе к калитке, росла гигантская полынь. И там же было место для игр – на утоптанном пятачке стояли машинки, валялись остатки деревянного «конструктора», какие-то пластмассовые уродцы на колесах, какие-то загадочные железки. Там же был и раскрытый карманный ножик – им только что провели черту в неровном круге, отделяющую примерно две трети. Игра «в ножички» прервалась в самом начале.
Из окна второго этажа доносилась музыка – сладкая и бойкая итальянская песенка, слов – не разобрать, голос – томный тенор.
Но ничего живого не было во дворе, хотя полагалось бы хоть мухам болтаться в воздухе над мусорной кучей за полынью. Решительно ничего и никого – ведь и тенор имел механическое происхождение, его добывала из пластинки радиола.
Женщина появилась во дворе так, словно перешагнула порог – и тут же за ее спиной закрылась раздвижная дверь.
Это была немолодая полная женщина, с блеклыми светлыми волосами, всклокоченными, как спросонья, в коричневом халате, босая. Она испуганно обвела взглядом двор, замерла с приоткрытым ртом…
– Вспомнила, милая? – спросил мужчина, появившийся на верхней ступеньке ведущей в дом маленькой лестницы. Мужчина ли? Лицо было словно мраморное, с выласканными линиями, со светящейся кожей, безбородое. Одежда – нет, скорее, одеяние, складки которого легли так, что оно походило и на голубоватый комбинезон врача в больнице будущего века, и на узкое одеяние монаха, и на пернатый наряд птицы Сирин, прикрывшейся опущенными крыльями.
Женщина повернулась, озадаченно посмотрела на странное создание, неуверенно улыбнулась в ответ на его улыбку.
Мир, которым она себя окружила, был предельно прост: посередке – сын, вокруг него – все остальное. В этом мире немалое место было отведено для работы, раза в два поменьше – для домашних хлопот, для вещей загадочных, вроде веры в неземные существа, места не было вовсе, хотя в церковь она ходила и свечки за ребенка ставила. Поэтому ей и на ум не брело, что странное создание может оказаться ангелом. Он с виду был как молодой мужчина. Даже смахивал на того, кто стал отцом ее ребенка – вернее, таким он бы мог быть в молодости.
– Ну, попробуем для начала вспомнить, – предложил как-бы-мужчина. – Ты жила тут когда-то. Ты носила воду из колонки, у тебя было два ведра, синее и зеленое, и ты замечала, сколько в них остается воды, потому что Любка Прокофьева повадилась наполнять свой чайник твоей водой…
– Да, да… – произнесла женщина. – Точно, была Любка…
Она не знала, что ее лицо уже меняется. Сперва – круглое, мягкое, уже обвисшее, лицо простодушной и доброй бабы, которую всякой может обидеть лишь потому, что баба эта беззащитна, оно словно бы втянулось вовнутрь, заострилось, потемнели и улеглись парикмахерскими завитками волосы, губы обрели химическую яркость.
Новое лицо потребовало и нового тела. Растаяла под грязным халатом нездоровая дородность, да и халат преобразился, позеленел до самого ядовитого оттенка, дорос до ступней, пояс перехватил талию. Женщина посмотрела на свои руки – только что бывшие пухлыми, ставшие сухими, отрастившие два кольца, большое вульгарное с рубином и толстое обручальное, – посмотрела – и память проснулась.
Лицо исказилось.
– Ну да, я знаю, это больно, – участливо сказал как-бы-мужчина. – Но это необходимо. Сейчас ты должна через это пройти. Ты не сходишь с ума, просто сейчас происходит в тебе совмещение, одна память прорастает в другую. Это ненадолго, поверь. Но – необходимо… Чтобы память событий и память чувств соединились… Ты пришла сюда с памятью чувств, а нужно добавить к ней память событий, понимаешь? Когда понимаешь, что с тобой, то гораздо легче.
– Нет, я ничего не понимаю! – строптиво возразила женщина. – Я ничего не понимаю!
– Оглядись, – посоветовал как-бы-мужчина. – Ты поселилась тут, когда тебе было двадцать семь лет, а в тридцать три ты переехала в каменный дом со всеми удобствами. Тише, тише… я знаю все… я знаю, что тебя бросили с двумя детьми… я знаю, что больше деваться было некуда… Тише, не кричи так…
Она молчала. Кричали те картинки, что видели ее внезапно остекленевшие глаза – и глаза ее терпеливого собеседника.
– С событиями, значит, все в порядке, они ожили, – сказал он. – Теперь – чувства, теперь – любовь… Ты должна была испытать ее во всей полноте, должна была – и ты ее получила. Вернись в свою любовь, пожалуйста…
Кольца растаяли, одежда поблекла.
– Вспомни – ты просила о любви и получила ее. Она была с тобой почти восемнадцать лет. Могла бы и больше – но ты захотела освободить от себя того, кого любишь. Это было глупо, наивно… но это зачтется…
– Мишунчик? – неуверенно спросила женщина. Ее лицо опять поплыло, черты смазались, набухли, набрякли, отяжелели. – Где Мишунчик?..
– Да, правильно. Он любит тебя, милая. Он плачет сейчас, плачет так, как ни разу в жизни… и в будущем тоже не сумеет… Он так любит тебя сейчас, как будто скопил любовь за все свои семнадцать лет… ты не сердись на него, что он ее не тратил, и это тоже было необходимо – чтобы ты все время отдавала и отдавала, не получая ничего взамен. Ты должна была пройти через это.
– Да?..
– Да. А сейчас он все понял и он плачет. Это случилось – и его любовь равна твоей любви. Вот как раз сейчас они встретились – твоя любовь и его любовь…
– Но почему?..
– Не почему, а зачем. Чтобы совместить ту любовь, что ты вырастила в себе, с давними событиями. Ты ведь уже понимаешь, что в тебе сейчас – две жизни, две истории, и ты живешь сразу в двух? Оглядись все-таки. Ты не увидела главного. Да, да, именно это…
Взгляд женщины остановился на пятачке, где лежали игрушки – обычные игрушки мальчишек из небогатой семьи, жалкие и для взрослых совершенно непонятные.
– Мишунчик? – неуверенно спросила женщина. – Он тут? Маленький?
Она улыбнулась так, как счастливая мать долгожданного малыша, которая просит у Бога одного – подольше бы дитя оставалось маленьким, нежным, всецело принадлежащим маме; и чтобы его окружала только мамина забота…
Улыбнулся и как-бы-мужчина. Его улыбка была отражением ее улыбки. Но он покачал головой.
– Почему? Как это? Нет, это не его игрушки, я бы ему не позволила, это с какой-то помойки… Это с помойки! Я знаю, они бегают через дорогу, к керосиновой будке! Там, за будкой, вечно всякая дрянь валяется! Всю грязь домой тащат! – вдруг закричала женщина и осеклась.
– Так, так… – поддержал ее как-бы-мужчина. – Ты не бойся, ты все скажи. Что из-за них больше замуж не вышла, из-за них завела себе женатого любовника. Что прокляла их отца, проклинала его всякий раз, как они тебя злили… А его-то под рукой не было, а ненависть куда-то девать ведь надо… Ну, давай, вспоминай, как называла своего старшего идиотом и вором. Вспоминай, вспоминай. Это необходимо.
Женщина метнула в собеседника такой взгляд, что у человека мурашки по спине побежали бы.
– Что, тяжко дается совмещение? – спросил как-бы-мужчина. – Тяжко быть весами, где на одной чаше – полнейшая неспособность любить, а на другой – способность любить безумно? Да ты, кажется, меня не слышишь. Вот ведь какая огромная сила в нежелании слышать…
Он протянул руку, сомкнул большой палец с указательным, и тут же оказалось, что они держат за конец серебряную цепочку, прикрепленную к этим самым весам с двумя чашами. Весы тихо покачивались, пустые с виду чаши сохраняли идеальное противостояние. Ангел попробовал другой рукой нарушить равновесие и вздохнул: не получилось. Весы растаяли.
– Это можешь сделать только ты, – сказал он. – А если не сможешь – значит, все было напрасно.
Женщина словно окаменела. Она смотрела на брошенные игрушки – но, сдается, их вовсе не видела.
– Да… – прошептал ангел. – Да…
У неровного круга для игры «в ножички» обозначились два силуэта – двое присевших на корточки мальчишек. Карманный нож прыгнул в руку к тому, что постарше, снова взлетел, четко воткнулся в середину круга. Маленькая чумазая рука взялась за рукоять и провела острием неровную линию – прибавила еще кусочек к своему «царству».
Эта поцарапанная рука, еще по-детски пухлая, сделалась видна всего на несколько мгновений. Потом исчезла – но появилась рыжая сандалия, потертая, с полуоторванным ремешком, из которой торчал длинный палец босой ноги – чуть ли не на сантиметр. И она тоже пропала. Зато четко обрисовался профиль мальчишки – с копной темных лохматых волос, с полуоткрытым ртом…
– Детки… – сказала женщина. – Детки мои…
И вдруг побежала, раскинув руки, чтобы подхватить с земли и прижать к себе сразу обоих.
Она бежала – а ее тело менялось, ее одежда становилась белым летящим одеянием, ее лицо уже испускало свет, которого сама она видеть не могла. И ноги ее уже не касались как-бы-земли, и перед ней раздвинулись складки как-бы-ткани, на которой набросан был в общих чертах дворовый пейзаж. А в образовавшуюся щель хлынул золотой свет.
– Слава Господу, исцелилась… – прошептал ангел. – Ну, милая… успокойся, успокойся… ты свободна, милая… Вся твоя несложная арифметика сошлась, все минусы плюсами закрыты… теперь ступай…
Женщина повернулась к нему – и удивилась преображению его лица. Оно резко осунулось, постарело, поблекло. Но к ней тут же пришло понимание – непросто, оказывается, далось ему это исцеление.
Она поняла все – и безболезненно, однако у нее был вопрос, который не давал покоя.
– А… а за что ей это?.. Безлюбие?.. – спросила мать. Она не желала считать себя той женщиной.
– Сильно нужно постараться, чтобы получить такую кару. И не спрашивай больше, – то ли сказал, а то ли приказал ангел. – Сейчас-то ты понимаешь, каково быть нелюбимой? Сейчас-то ты понимаешь, каково – не любить? Это очень важно. Ну, ступай, ступай… Ступай и умножай количество любви в мире. Теперь по воле Божьей это твоя работа.
Затрепетали, заиграли бликами, как вода под солнечными лучами, стены старого домика, растаяли очертания дверей и оконных рам, в середине образовался белый овал, и на нижней его дуге, словно на пороге, сидел ангел. Он устало улыбнулся, весь пошел серебряными искрами и тоже растаял.
Рига
2012
