Текст книги "Семья"
Автор книги: Далия Трускиновская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
Она стояла шагах в двадцати от Мерлина и тоже смотрела на стенку. Просто стояла.
Мерлин замер в недоумении: окликать, не окликать, подходить, не подходить? Она явно видела его, не могла не видеть. Но даже рукой не помахала.
Он ощутил неловкость: взрослый человек, мужчина, а торчит, как пень, нужно что-то делать, пусть она видит – он занят, он явился сюда с целью. На шее висел фотоаппарат – вот, значит, и надо снимать окрестности, а не торчать! Мерлин со всей неуклюжестью семнадцатилетнего чудака стал показывать, как именно он занят делом, как ищет ракурсы, как выстраивает кадр.
А она смотрела – не то чтобы издали, двадцать шагов – это так немного, но вот просто смотрела, не сокращая дистанцию.
Она была немного не такой, как всегда: распустила хвостик, жесткие прямые волосы падали вдоль лица. Вид был какой-то не кладбищенский – ну, какая женщина додумалась бы прийти сюда в черных штанах и косухе с заклепками? Мерлин знал, что она почти ничего другого не носит, и уважал ее за такое разумное постоянство; женщины, одетые на женский лад, как его мать, в прямые юбки до колена, жакетики и джемперочки, ему страх как не нравились. А стройные девчонки вроде Кузьки могли нацепить что угодно – их испортить, как ему казалось, было невозможно.
Джимми исчезла так же загадочно, как появилась. Он, найдя хороший ракурс, щелкнул покосившийся крест, бросил взгляд в ее сторону – а ее уже не было. Тогда и он пошел прочь. Вечером выходило на старт пять команд, они заказали все, что нашли на сайте, и погоню, и перестрелку, и путешествие на катере к Лебединому островку, где ждал конверт с новым заданием. Так что следовало основательно поесть и вздремнуть.
Джимми, руководя последними приготовлениями, даже не посмотрела на него. Видимо, посылала мессидж: я тебя не видела, ты меня не видел, а Семеновского кладбища вообще в природе нет!
Пусть так, подумал Мерлин, пусть померещилось. Но давняя картинка с Семеновского кладбища – вот она, висит над чайником. Теперь бы еще узнать, где мостки через речку…
Зачем ему узнавать это – он и сам себе не объяснил бы. Что-то смутное лепилось в голове: кладбищенский пейзаж, фотографии, тот мужчина с проседью – на вид что-то вроде бизнесмена (это слово было для Мерлина почти ругательным, потому что бизнесмены, катавшиеся в дорогих иномарках, поголовно слушали попсу). Слепился непонятный ком, без склада и лада. А разгадывать загадки, связанные с человеческим поведением, Мерлин не умел. Не то чтоб в силу возраста – вон Кузька всегда могла объяснить, почему человек поступает так, а не иначе. Причина была такая – Мерлина мало интересовали другие люди. Он мог тусоваться с кем угодно, было бы пиво, звучала бы правильная музыка. И преспокойно отказывался от тусовок ради блаженного одиночества – был бы плеер…
При этом он считал, что имеет друзей. Кузька действительно была настоящим другом, но прочие не выдержали бы и простенькой проверки на вшивость. Ему и в голову не приходило проверять Чичу, Слая, Ахмедыча. И он даже не задумался, почему, с появлением в жизни «Беги-города», практически перестал общаться с ними.
– На выход! – приказала Джимми.
Пять машин с экипажами, жаждущими приключений на свою задницу, уже стояли внизу, а Волчище, которому выпало дежурить на первом пункте, убрался четверть часа назад.
Ночка выдалась бурная – кроме прочих недоразумений, подвыпившие игроки опрокинули катер, и их с трудом удалось выловить из ледяной воды. В семь утра игра завершилась.
– Всем спать, – распорядилась Джимми. – Вечером выходим на связь. Я сдеру с этих козлов за моральный ущерб – и будет нам банкет.
Морального ущерба было навалом – если бы кто-то из идиотов утонул, разборки с полицией хватило бы надолго.
«Беги-горожане» выкатились на улицу. Спать никому не хотелось.
– На базаре уже чебуречная открылась, – сказал Клашка. – Пошли, а? Если чего-нибудь не съем – кого-нибудь загрызу.
Клашкой парень стал из любви к проржавевшему Западу. Имя «Николай» казалось ему каким-то тупым и деревенским, он сам себя произвел сперва в «Никласа», потом в «Клауса». А что еще можно извлечь из имени «Клаус»? Вот то-то…
Хотя фарш в чебуреках вряд ли был полезнее, чем фарш в пельмешках, Мерлин слопал три штуки, потому что чебуреки в семь утра с Клашкой – это тебе не материнские пельмешки. Это, можно сказать, круто, потому что базар в такое время – место очень занятное.
– Наверно, она вычеркнет Лебединый островок, – сообщил Клашка. – И вообще все, что на воде. А жаль, клиентам очень нравится. Воображают себя пиратами и флибустьерами.
– А что у нас еще на воде? – спросил Мерлин. Поскольку он оказался в «Беги-городе» весной, то и не знал о летних маршрутах игр. Вчерашняя была первой вылазкой такого рода.
– Знаешь, прошлым летом было много. Ты на Берладке бывал?
– Ну, бывал.
Берладка, лесная речушка, впадала в Истрицу, на берегу которой летом жил Мерлин.
– Там есть заброшенный дачный поселок. То есть, там еще при советской власти какой-то завод поставил летние домики, а потом и завод пропал, и дорога к ним испортилась, и даже землю, кажется, кто-то взял в аренду…
Мерлин сделал зарубку на извилине: найти домики, потому что жить под крышей все-таки лучше, чем ночевать под лодкой.
– Ну вот туда выезжали, да еще перлись по бездорожью. Это какой-то автомобильный форум игру заказал, они заодно свою технику проверяли. Там нужно было вплавь добраться до другого берега…
Клашка доел чебурек и с интересом посмотрел на прилавок, у которого стояли местные грузчики. На лице у парня было написано: как бы этак взять еще парочку без очереди?
Мерлин же решил, что с него хватит. Часы в мобильнике показали восемь пятнадцать – звонить Льву Кирилловичу, тем более – ехать к нему в гости, было рановато. Мерлин нашел компромиссное решение – пошел пешком. Одиннадцать трамвайных остановок – для бешеной собаки семь верст не крюк.
Старик имел подробную карту области. Про заводскую базу отдыха он тоже знал. Добираться до нее на машине было мудрено, а с рюкзаком за плечами – совсем просто. Мерлин решил в ближайший вторник или среду убедиться, что домики все еще целы. Хотя этим летом он не собирался уходить из дому, но давно уже не шастал по лесу, да и всякое могло случиться – такие пристанища лишними не бывают.
Берладка была причудливой речушкой, делавшей непредсказуемые повороты; вот только что ширина не превышала десяти метров и сквозные кроны деревьев почти смыкались над водой, и вдруг – огромная заводь, настолько спокойная, что и ряби на воде не видно.
Как раз у такой заводи и поставили заводскую базу отдыха – вдоль ее края был пляж, сама она идеально подходила для купания детей, поскольку глубина начиналась не сразу.
Мерлин обследовал домики. Один, подальше от воды, ему понравился. Там уцелели стекла в оконных рамах и осталась кровать с протухшим матрасом – если выбросить матрас, а накидать лапника, получилось бы неплохо. За домиком нашлось выложенное камнями кострище. В соседнем домике Мерлин отыскал диковину – керосиновую лампу. Видимо, электричества базе отдыха не полагалось. А керосиновая лампа очень бы пригодилась ему – читать по вечерам книжки.
Потом он решил немного спуститься по течению, посмотреть, нет ли чего любопытного. Пока что вылазка ему очень нравилась. Он обошел заводь, сверяясь с планом, который кое-как срисовал с карты, идти пришлось чуть ли не полчаса. Но он нашел место, где Берладка опять становилась обычной лесной речкой.
Должно быть, ее облюбовали рыболовы – и от города не слишком далеко, и не затоптано. В крошечной бухте они поставили мостки – самые примитивные, на которых стоять – и то было бы затруднительно, поскольку никто не удосужился перекрыть их досками, – а, может, доски были, да пропали.
Они были малость похожи на те, что в офисе на картинке. Только те были сняты откуда-то сверху. И те как раз были с досками.
Мерлин подумал, что неплохо было бы посидеть на этих мостках, свесив ноги и наблюдая за водяной жизнью. Он оставил рюкзак на берегу, в кустах, и вышел на полоску влажного серого песка, от которой начинались мостки. Тут-то и ждал его сюрприз, который, кстати, был не таким уж и сюрпризом.
Неподалеку от мостков, держа за руль свой мотоцикл, стояла Джимми в шлеме.
Мерлин увидел ее, а она увидела его. И, как на кладбище, оба даже не попытались подойти друг к другу.
Глядя на Джимми, Мерлин словно бы чужую голову на плечи заполучил: он думал, что именно сюда она должна была прийти, должна – другого слова он не подобрал, другого и не было, разве что «обязана». Следующая мысль была: все правильно, фотографии, которые над чайником, определяют пути Джимми. Третья мысль: она совершает регулярный обход этих загадочных мест, ритуальный обход, и есть в маршруте еще какие-то пункты, точки на карте, которым не нашлось места над чайником. Четвертая: ради кого?..
Чужая голова явно принадлежала человеку взрослому и склонному к ревности.
Как только Мерлин осознал, что мысли принадлежат кому-то другому, так чужая голова и пропала. А вот Джимми оставалась – глядела, склонив голову набок и по-детски приоткрыв рот.
Потом она стремительно села в седло, вздыбила мотоцикл, развернулась на заднем колесе – Мерлин видел такую точность впервые в жизни – и умчалась.
А он еще долго выбирался из леса. И думал о вещах мистических…
Читал он немало, но как-то беспорядочно. Разве что дамских романов ни разу не открывал, да со школьными учебниками отношения не сложились. Но институтский учебник астрономии он охотно осилил, книги про животных вообще обожал. Истории о призраках, телепатии и предсказаниях он сперва читал с любопытством, особенно когда в них было наворочено про энергетические потоки и лептонные поля. Но потом обнаружил на кухне попсовые газетки, которым, как выяснилось, верила мать – верила всякой ахинее, включая объявления доморощенных ведьм и провидцев. Он заорал, выкинул газетки в окно и поставил на мистике крест.
Он-то поставил, а она-то – извольте радоваться, приперлась…
Мерлин не влюбился в Джимми с первого взгляда – это он и сам понимал. Он не испытывал в ее присутствии известного мужского волнения и плотской тяги. Она ему нравилась живостью характера, уверенностью, авантюризмом и полнейшей свободой: хочет человек носиться на байке – и носится, хочет колобродить по ночам – и колобродит. Если Кузька была младшим братишкой, то Джимми он хотел бы видеть старшей сестрой. Но между братом и сестрой не возникает такое мистическое притяжение, чтобы одновременно загнать их то на кладбище, то в лес.
Причины своих-то поступков он знал. А вот ее что заманивало в места, где много лет назад велась съемка пленочником на монохромную пленку?
В город Мерлин возвращался автобусом – повезло ему, автобусы на той дороге появлялись четырежды в сутки, а он вовремя вышел к остановке. И в этом тоже было что-то мистическое – шофер сказал, что до автовокзала не доедет, а отправится в свой автопарк, что-то у него в двигателе треснуло. Автопарк был на окраине, но кратчайшая дорога к нему вела через «спокойный центр», где жила Джимми.
Мерлин высадился в квартале от ее дома.
Если она сразу из леса отправилась домой, то уже четыре часа назад прибыла. Но вряд ли она станет четыре часа сидеть дома (Мерлину казалось, что она, занятая делами двух фирм, показывается там очень редко). И, в конце концов, не все ли равно, где она? Ближайшая игра – через неделю, задания по поздравлениям она раздала, репетировать с актерами часто доверяет Волчищу.
Может, поехала на встречу с тем мужчиной?
За все время работы в «Беги-городе» Мерлин не заметил присутствия мужчин в ее жизни. Хотя по этой части он был не больно наблюдателен – о том, что Кузька с Лесем собираются пожениться, узнал, завалившись однажды к Лесю без предупреждения и буквально вытащив парочку из кровати. А ведь мог бы заметить, что они и в обнимку ходят, и за руки держатся.
Мерлин сам себе редко врал – разве что, когда дело касалось матери. Он подводил железобетонный фундамент под свое раздражение и, естественно, преувеличивал материнские грехи. Но вот, идя с рюкзаком по «спокойному центру», он вдруг решил сделать крюк и заглянуть в здешний «Пятачок», взять какой-нибудь нарезки и хлеба на ужин. Хотя точно такой же «Пятачок» был буквально рядом с домом.
Хитрость была в том, что идти в супермаркет следовало мимо Джимминого дома. Он прошел и ничего подозрительного, естественно, не заметил.
«Пятачок» выстроили возле сквера, заодно приведя там в порядок детскую площадку и устроив простенькое кафе под открытым небом. Мерлин пересек сквер по диагонали и совсем было влетел в огромные двери «Пятачка», но притормозил. Что-то мелькнуло перед глазами, сперва не было опознано, миг спустя – опознано с каким-то ошалелым недоверием. Он обернулся и увидел Джимми с детской коляской.
На сей раз Джимми его не заметила – она катила коляску, занятая только лежавшим внутри младенцем.
Мерлин проскочил мимо дверей и занял наблюдательный пункт за огромным рекламным человеком, сделанным из разноцветных шаров. Человек зазывал на скидки и жонглировал процентами.
Это не мог быть ее ребенок! Джимми никогда не спешила домой к ребенку! Вот Анечка, которая оформляла заказы и занималась бухгалтерией, – та спешила. И дочка была главной темой ее жизни – помимо работы, она была в состоянии говорить только о малышке.
С другой стороны, если у Джимми есть мать – то, может, ее и приставили к ребенку?
О воспитании младенцев Мерлин имел самое туманное понятие. Он знал, что памперсы очень облегчают мамам жизнь. Знал, что найти няню сложно, но можно (от той же Анечки). Но Джимми и дитя у него в голове как-то не совмещались.
Разгадка явилась несколько минут спустя. Из «Пятачка» вышла женщина с двумя мешками покупок и мальчишками-близнецами; совсем простая женщина и совсем обыкновенные мальчишки, не старше пяти лет.
Дети побежали к горкам и разноцветным лестницам, а женщина высмотрела Джимми с коляской. Джимми тоже увидела ее, и они сошлись возле скамейки. Тут они обменялись – Джимми отдала коляску и забрала мешки. Кафе, выстроенное на века, в виде древнерусского сруба, с деревянными столами, к которым намертво крепились скамейки, было в двух шагах. Женщины пошли туда и сели так, чтобы лучше видеть играющих детей. Джимми сходила за стакашками с кофе и хот-догами, принесла она и две стопки с темно-желтой жидкостью.
Если бы они сели иначе! Мерлин бы постоял еще минутки полторы и пошел в «Пятачок». Но они сели спиной к столу, не желая залезать ногами в хитрое сооружение. Скамья по другую сторону стола была совершенно свободна.
Мерлин преспокойно подошел и бесшумно сел боком, наставив на собеседниц левое ухо.
– Я все понимаю, – говорила Джимми.
– Нет, ты ничего не понимаешь, – возражала собеседница.
– Нет, я все понимаю, и не лечи меня…
– Нет, ты ничего не понимаешь. Вот хоть на меня посмотри – я все успела.
– Ну и я успею.
– Когда?
– Когда-нибудь.
– У тебя день рождения когда, в июле?
– Ну?
– Значит, стукнет тридцать шесть?
Мерлин чуть не вякнул «Вау!»
Джимми – тридцать шесть? Да это же возраст старой толстой тетки! А она одета и ведет себя, как девчонка. В тридцать шесть – гонять на байке?
Однако она не возразила. Значит, трехдетная мамашка была права.
– Разве это имеет в наше время значение? – спросила она. – И не хочу я ни в какой Иркутск. Вообще ничего не хочу.
– Что тебя тут держит?
– Ничего не держит.
Но это она огрызнулась. Даже Мерлин понял – врет.
– Если ты хочешь, чтобы у тебя в жизни было что-то путное – возьми сейчас себя в руки и…
– Хоть ты-то не дергай за нервы.
– Знаешь, когда ты окончательно сдурела? Когда Андрея выгнала.
– У меня с ним ничего не было.
– Знаю, что не было. Он Лешке моему на тебя плакался.
– Катя, ты если не можешь запомнить – запиши где-нибудь: я не хочу быть ничьей женой.
– Но ведь ты ждала Марка?
– Ждала… Но… Но я ничего не могу тебе объяснить. Марк замечательный, умный, добрый, честный… Я думала, что смогу сама себя уговорить! Правда – думала! Но началась какая-то мистика…
– Вечно у тебя мистика. Он надолго?
– Завтра улетает в Москву, оттуда – в Иркутск.
Они заговорили о сибирской родне Марка, о какой-то хакасской прабабушке, от которой он унаследовал вороную масть и разрез глаз, о староверском семействе, хранящем древние правила жизни. Джимми ничего против этого Марка не имела, он был ей даже симпатичен, вот только идти за него замуж не желала, хотя он уже дважды звал.
Потом она сказала слова, от которых Мерлин поморщился:
– Да нет, с ним хорошо было, и в постели, и вообще…
Дальше он слушать не хотел. Значит, у нее с этим, который с проседью, что-то было!
Он бесшумно встал и ушел.
Подслушивать нехорошо, это он знал, но вот впервые в жизни сознательно подслушал – и не испытал угрызений совести.
До этой новости он Джимми очень уважал. А теперь вдруг оказалось, что она такая, как все, играет в свои женские игры с мужчинами, рассказывает подругам всякие подробности – с кем хорошо, с кем нехорошо… Джимми словно раздвоилась – одна лихо командовала сотрудниками в «Беги-городе», носилась на байке и могла залезть, разрабатывая маршрут, на любую крышу; другая лежала в постели, готовая принять там мужчину…
В «Пятачке» Мерлин взял нарезку – ветчину и копченую колбасу, взял хлеб и глазированные сырки, подумал – купил еще и чай. Мать брала обычно самый дешевый – она искренне не понимала разницы между сортами, а он понимал. Настроение было гадкое, он постоял перед полками со спиртным – и взял дешевую водку. Мерлин пил водку очень редко – после того, как в пятнадцать лет отравился какой-то левой дрянью. Но сейчс ему вдруг захотелось – деньги есть, чего же не взять.
Мать была дома, смотрела телевизор. Спрятаться от телевизора можно было только на кухне. Они жили в старом доме, в однокомнатной квартире, причем комната, довольно большая, была как буква «Г». Верх буквы, совсем маленький, они отгородили шкафом – получился закуток, который заняла мать. Это было разумно – Мерлин, слоняясь по тусовкам, иногда и под утро приходил, а она вставала рано, и шкаф как-то обеспечивал ей темноту и тишину. Но вот телевизор стоял за пределами закутка.
– Мишунчик! – обрадовалась мать. – А я супчик сварила!
Варить суп она не умела – вечно недосаливала. Мерлин сейчас не хотел с ней разбираться и пошел на кухню – разогреть суп. Она вышла следом – ей нравилось смотреть, как он ест. И, конечно, она увидела, как сын достает из рюкзака водку.
– Мишунчик!
– Что?
– Мишунчик!
– Мать, я взрослый человек!
И понеслось…
Все скопившееся недовольство Мерлин выплеснул в крике по случаю водки и собственной взрослости. Мать разревелась и ушла в закуток. Он налил в чайную чашку грамм пятьдесят, выпил единым духом и попробовал заесть супом. Но мать, которой сто раз было говорено про недосол, пересолила. Мерлин треснул кулаком по столу, полез в холодильник, нашел дешевую вареную колбасу, откусил прямо от мягкого розового цилиндра – сколько поместилось во рту.
Ему было скверно. Он понимал, что сорвался напрасно. Нужно было подождать с водкой – мать бы ушла в закуток, и тогда… Но, с другой стороны, увидеть свою вину в новом скандале он просто не мог. Мать же должна понимать, что взрослый сын, который сам зарабатывает себе на жизнь, имеет право выпить, когда пожелает и что пожелает! А она не понимала, и объяснить ей было невозможно, на нее действует только крик – крика она боится и прячется. Так рассуждал Мерлин, наливая еще водки в чашку.
Возможно, и Джимми на самом деле была такой – знающей толк только в своей работе, как мать, а дома называющей своего мужчину Маркунчиком, а другого – Витюнчиком, а третьего – Сашунчиком! Она перестала быть веселой девочкой в прикиде рокера – и простить ей это было совершенно невозможно. Чтобы на душе полегчало, потребовалась третья чашка. Потом он лег спать, и к рассвету ему поплохело – мутило, измучили безуспешные рвотные позывы, голова стала чугунная, и только в восемь утра он избавился от мерзкой отравы.
Мать слышала, как он бродит по квартире, но не окликнула – боялась. Он знал, что она слышит, знал также, что если ее позвать – она кинется на помощь страстно и бестолково. Но не позвал.
Потом он заснул.
Его разбудил Кузькин звонок. Учителя знали, что она дружит с Мерлином, и задали ей вопрос: твой охламон собирается хоть на последние деньки вернуться в школу и формально завершить учебный год? У них, учителей, была своя отчетность, и балбесы, которые вываливаются из учебного процесса, ее сильно портят.
Мерлин подумал – и решил доползти до школы. В самом деле, столько времени проболтаться без учебы – как-то неправильно. Он наметил этот поход на завтрашнее утро, понимая, что день лучше провести в постели: почитать книжку, послушать музыку, просто поспать. А вот завтра – начать что-то вроде новой жизни, где не будет «Беги-города». В конце концов, он там работал неофициально, Джимми платила ему из своего кошелька. Ну, поработал – и хватит. Все в жизни нужно испытать – и веселые дежурства на пунктах тоже, и мозговой штурм, когда за два часа надо придумать сценарий, и беготню по задворкам и крышам. Это было весело, да, и это кончилось.
Иногда он бывал отчаянным фантазером. Просыпался в душе какой-то лихой архитектор и выстраивал целую конструкцию светлого будущего: вот Мерлин открывает двадцатую по счету выставку своих фотографий, притом что в реальности ни одной путной еще нет, вот Мерлин на дорогущем велосипеде едет по прекрасной Франции, предварительно затарившись классным пивом в Германии. Сейчас образовалась новая композиция – договорившись с учителями по-хорошему, Мерлин сдает все пропущенные контрольные, отвечает на все вопросы, и вот он уже на вступительных экзаменах в институт (про необходимость высшего образования говорила не только Джимми, об этом и Лев Кириллович проповедовал), и вот он уже студент, в новой для себя тусовке, с новыми правилами и перспективами. Музыкальная тусовка перспектив не обещала, разве что гениальный Лесь мог куда-то пробиться, выпускать свои диски, и то – если за дело всерьез возьмется Кузька.
Видимо, он задремал, конструируя будущее, потому что телефонный звонок прервал совсем уж звездную эйфорию.
– Мерлин? Клашка заболел, чеши сюда живо! – приказала Джимми. – Без тебя не обойдемся! По дороге забеги в игрушечный магазин, возьми двадцать красных шариков, двадцать зеленых и двадцать желтых. Да – и кофе принеси, у нас кофе вдруг кончился!
Он хотел соврать, что болен, что помирает, но Джиммин голос пропал – спорить было не с кем.
Вот так и вышло, что он принял душ и пошел покупать воздушные шарики для новой игры.
В офисе, как всегда, было шумно и радостно. Мерлин, по дороге решивший, что принесет заказанное и смоется, не сумел уйти. Там же выяснилось, что делала Джимми на заброшенной базе отдыха. Она планировала устроить там последний пункт игры, к которому – гонка на скорость по ночным грунтовкам, а финал – ночной шашлык и пляски у костра. Такого она еще не затевала, для плясок требовались девчонки, как Мерлин подозревал – легкомысленные девчонки, и Нюшель, подруга Яна, уже звонила в студию, где учили танцу живота.
Странным было другое – что она не подошла и даже не окликнула.
Потом Лев Кириллович проверял на Мерлине поздравительные куплеты – смешно или не смешно. Потом девчонки натянули на него Клашкин заячий костюм, а Джимми поклялась, что говорить не придется, только прыгать по-кенгуриному, чтобы уши тряслись.
Поздравление заказал дядя жениха, поздравительной бригаде следовало выдвигаться в десять вечера, чтобы в одиннадцать уже быть в зале. Джимми поехала вместе с бригадой – она знала невесту и хотела, раз уж так вышло, поздравить ее лично.
Мерлин в заячьем образе вызвал у гостей гомерический хохот, а когда он принялся скакать рядом со Львом Кирилловичем в смокинге, то уже и смеяться никто не мог – только икать.
– Не знали мы всех твоих талантов, – сказала Джимми. – С меня – премия!
Бригаду не желали отпускать, и толстая тетка в парчовом платье, ведущая свадьбы, потребовала, чтобы поздравители сплясали вместе с гостями.
Танцевать Мерлин не умел. Ему было стыдно проделывать эти странные телодвижения, шевелить бедрами, трястись, стоя на одном месте, поворачиваться то так, то сяк. Однако его втянули в круг. Он старался двигаться поменьше, но Джимми, разыгравшись, встала прямо перед ним. Отплясывала она так, что начались овации.
Но, танцуя, она норовила поймать его взгляд.
Он это понял не сразу. И то, что во взгляде был не призыв, а вопрос, никак не мог уразуметь.
Потом Джимми вообще не обращала на него внимания, а сидела со старшим поколением и слушала, как мастерски травит анекдоты Лев Кириллович. Она не торопилась уводить поздравительную бригаду. Мерлин вылез из заячьего доспеха, чтобы не порвать его и не испачкать, упаковал белый комбинезон с пришитой ушастой шапкой в сумку и дальше не знал, куда себя девать. На столах было много всякой всячины, и он пристроился к блюду с баклажанными рулетиками.
В третьем часу ночи Джимми сказала, что пора и честь знать. Она вызвала два такси, чтобы развезти ребят, сама оказалась в одной машине с Мерлином и Даником.
Даник был ее давним приятелем, долговязым тридцатилетним мальчиком с огромными удивленными глазами и уже заметными залысинами.
– Дань, склероз у меня. Ты когда родился, в марте или в апреле? – вдруг спросила она. – Помню, что весной, а когда – хоть тресни…
– В мае я родился. Имеешь шанс поздравить.
– Так мы в офисе знаешь как отпразднуем! А ты когда?
Мерлин, уже задремавший, не сразу понял, о чем речь. Наконец врубился.
– Тридцатого октября, – сказал он.
– Тебе, значит, этой осенью исполнится восемнадцать?
– Ну да…
– Ясно…
Она, пошевелив пальцами, произвела какие-то подсчеты.
– А помнишь, как Яна поздравляли? – спросил Даник. Судя по интонации, он ждал бурных воспоминаний, но Джимми ограничилась кратким:
– Естественно.
Это словечко приволок в «Беги-город Лев Кириллович и произносил его так: «ессссссно», словно алкоголик, который не в состоянии справиться со фонетической сложной конструкцией.
Даника отвезли первым.
– Выручай, – сказала Джимми Мерлину. – Я руку потянула, вот тут, а нужно сумку втащить наверх.
Не столько сказала, сколько приказала…
Откуда в багажнике такси вдруг взялась тяжелая сумка, он так и не понял.
Они поднялись к Джимми. Мерлин чувствовал себя неловко – ночью женщина зазвала в свое жилище… Но, с другой стороны, она велела таксисту ждать. Должно быть, все дело именно в сумке и в пострадавшей кисти правой руки.
Он никогда не бывал в гостях у Джимми – и все же квартира была чем-то знакома. Он даже знал словечко для такого знакомства – «дежа вю». Не вся, нет! Но старое трюмо в прихожей, уже почти антикварное трюмо, увенчанное резными деревянными фруктами с листочками, но ваза на журнальном столике, пестрое стекло, полосы которого закручиваются по спирали, но ряд зеленых книжек на полке…
– Вот тут я живу, – сказала Джимми, – и стараюсь ничего не менять. Когда папа умер, мы с мамой жили вместе еще около года, потом она познакомилась с Павлом Робертовичем, вышла за него и переехала к нему, а я осталась тут. Вот зеркало – это моя первая покупка в хозяйство, мне тогда было семнадцать лет, правда, классное зеркало?
Ничего классного в этой овальной штуковине Мерлин не видел. Он посмотрел на себя и пригладил волосы.
– А вот еще реликвия, – Джимми показала головку Нефертити на книжной полке и ничего больше не добавила.
Она словно бы чего-то ждала.
Опыт общения с женщинами у Мерлина был невелик, основные знание он приобрел, когда вместе с приятелями несколько раз смотрел порнуху, а любовные линии в кино презирал – от них веяло пошлостью. Однако даже ему было ясно – Джимми не имеет сексуальных намерений, хотя, может, очень удачно их скрывает. Но заглядывает в лицо, в глаза, что-то хочет услышать…
– А вот главная ценность в этом доме, – Джимми показала рукой, и Мерлин послушно обернулся.
Этот портрет нельзя было не заметить. Одна темная и широкая металлическая рамка чего стоила…
Юноше на портрете было не более двадцати трех лет – гладкое лицо еще не нажило вообще никаких морщин. Но это было не ангельское личико – взгляд темных глаз твердый и упрямый, губы сжаты, как у человека стойкого и уверенного в себе. Прядь светлых волос падала на лоб – примерно так, как у Джимми. Однако что-то в портрете было несовременное, давнее…
Мерлин посмотрел в глаза юноши и прочитал в них вызов. Как будто незнакомец спрашивал: а это кто еще такой?
– Сам-то ты кто такой? – беззвучно спросил его Мерлин. – Висишь тут непонятно зачем, и совершенно твоя рожа мне не нравится, я не девчонка, чтобы от таких рож балдеть, и даже странно, что ты имеешь что-то общее с Джимкой.
С каждой долей секунды этот человек становился все неприятнее и неприятнее. Он и смотрел из своей рамки как-то издевательски. Он словно сообщал: я тут главный, я тут хозяин, а ты как приперся, так и вылетишь отсюда.
– Вылетишь ты, вон в то окно, – беззвучно пообещал ему Мерлин. – Сейчас тут я, хотя, хотя…
Входя в Джиммину квартиру, он имел одно желание – избавиться от сумки и сбежать. Конечно, он понимал, что когда женщина, на ночь глядя, затаскивает мужчину в свой дом, у нее на уме может быть всякое. Но думать об этом всяком совершенно не хотелось. Все-таки разница в возрасте была огромной. Однако портрет вызвал в нем совершенно неожиданную ревность – Мерлин и не подозревал, что вообще способен ревновать Джимми. Когда ее обнимала и целовала команда «Беги-города», он только морщился от телячьих нежностей.
Этот, на портрете, хвастался тем, что отнял у него Джимми. Только что язык не показывал. Мерлин ощутил это так остро, что дыхание перехватило и дурь в голову шибанула – как перед дракой.
И эта дурь сдвинула в голове какие-то шторки, обнажила тайный пласт памяти.
Все произошло мгновенно – как при передаче пакета данных в электронном формате. Мерлин ощутил себя столбом посреди реки, который омывают разом несколько струй, горячих и прохладных, сверху и снизу, прикасаются на миг – и все, нет их больше.
Он увидел девочку – пятилетнюю, серьезную, с огромной заколкой в темных волосах, и ее же – смеющуюся, на велосипеде, и ее же – с дорогим фотоаппаратом, подаренным на шестнадцатилетие, и услышал мужской голос, свой и не свой; этот голос произнес:
– Маришка!
И – все, и не стало больше Мерлина, но проявился иной человек, взрослый, неловкий, странноватый, из породы тихих и упорных неудачников, которые делают жизнь другого человека единственным оправданием своей собственной несостоявшейся жизни. Обычно это – матери, но случаются и безумные отцы, способные умереть от ревности…
