Текст книги "Семья"
Автор книги: Далия Трускиновская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
– Что я вспомнил?
– Песню? И все?
– Песню вспомнил.
– Ясно… Пойдем, поможем ребятам.
В помощи никто не нуждался – уже были готовы четыре бумажных балахона, размалеванные, с налепленными фотографиями, а Нюшель, Маруся и Ян просто устали смеяться.
Пришел Лев Кириллович, принес наброски сценария новой игры, Джимми усадила его за стол, туда же позвала и Мерлина.
– Эта база отдыха нас еще не раз выручит, – сказала она. – Слушай, Мерлин, а чего ты тогда забрался на базу? Я место для игры высматривала, а ты?
Она впервые заговорила о той встрече в лесу, у мостков.
Мерлин не хотел при Льве Кирилловиче объяснять ей, что значат для него лес и свобода. Но и назвать эту вылазку прогулкой он тоже не мог – ничего себе прогулочка…
– Ну, забрел… – туманно ответил он.
– Ноги сами привели? – подсказала Джимми, но это не было шуткой.
– Вроде того.
И тогда она резко сменила тему.
– Лев Кириллович, надо что-то придумать. Я, похоже, осенью уеду в Иркутск.
Старик, видимо, знал, что означает эта поездка.
– Это правильно. Я бы сказал – давно пора.
– Сама знаю. Нужно кому-то передать обе фирмы. Все-таки, клиентура, наработки… нехорошо, чтобы все это пропало…
– Раз ты со мной об этом заговорила – значит, меня наметила? – спросил Лев Кириллович.
– Почему бы нет?
– Джиммочка, душенька, я – исполнитель. Тут уж скорее Клашка подойдет, он прирожденный организатор.
– Клашка в первый же месяц так запутает документацию, что всю жизнь будет прятаться от налоговой…
– А я думаю, что справится. Начни его учить всерьез…
– Лев Кириллович, я устала всех учить, – призналась Джимми. – Я просто устала. Я заигралась. И я хочу уехать. Хочу, чтобы у меня все было, как в нормальной семье! Понимаете? Если еще не поздно! Хочу никогда больше не решать идиотских проблем!
– Опять же – давно пора.
Мерлин вскочил и вышел. Он не желал слушать, как Джимми будет жить в Иркутске с Марком.
Он не хотел думать, что она станет чьей-то женой и каждый вечер будет раздеваться для этого человека. Ему было хорошо с Джимми именно потому, что близкие отношения оба считали невозможными, и он не желал отдавать эту женщину тому, кто будет осуществлять с ней свое мужское право и предназначение! Он не хотел, чтобы она была чьей-то, не хотел, чтобы она стала собственностью Марка, или не Марка – да кого угодно! Не хотел, чтобы ее увели из «Беги-города» и из его жизни таким пошлым образом!
– Ты чего? – спросил Волчище.
– Ничего!
Мерлин выскочил на улицу, хотел было удрать домой – но злость пропала, и он нашел оправдание своему побегу – принес в офис большой фуфырь пива.
Видимо, кто-то подслушал беседу Джимми с Львом Кирилловичем – Катя, флористка, и Нюшель обсуждали будущую Джиммину свадьбу.
– А что? Он ее давно любит, давно в Сибирь зовет, – говорила Катя, которая была знакома с Джимми уже лет десять. – Она туда к нему ездила, но ты же ее знаешь, ей никто не может угодить, она всех сравнивает с Владом… А Влада уже давно на свете нет…
– Может, однолюбка? Это бывает.
– Она тогда еще совсем девчонкой была. Вот такая заноза… И ведь любит Марка, а сама себе не хочет признаться, что любит.
– Не любит. Я их видела вместе, – уверенно сказала Нюшель. – Точно – не любит.
– Что ты понимаешь… Влад был из той компании…
Мерлин понял – «Беги-город» доживает последние месяцы. И даже если Джимми найдет другого хозяина – все равно прежнего «Беги-города» уже не получится. Она несколько лет была душой суматошной фирмы, она, носясь по городу на байке и лазая по крышам, продлила молодость, насколько это вообще было возможно, а теперь хочет жить так, как ровесницы, которые растят детей и кормят мужей борщами…
Мысль, не положенная Мерлину по возрасту, родилась и даже обросла словами: избавиться от молодости, похоронить ее вместе с давней любовью, стать наконец женщиной, оставить в прошлом несчастливую девчонку, другого способа нет – только Марк…
Но мысль взрослого человека недолго продержалась в семнадцатилетней голове – Мерлин уловил только, что было озарение, было понимание – и ускользнуло.
На душе вдруг стало пасмурно – хотя за окном светило солнце и вопили птицы. Марк отнимал – не у Мерлина одного, нет, у всех отнимал! – хозяйку веселого и шального дела. Нельзя было ее уступать, а как удержать – Мерлин не знал.
Вечером предстояла игра, и Джимми разогнала всех, чтобы отдохнули и хоть немного поспали.
– Если хочешь, я довезу тебя до дома, – предложила она. – Ты ведь на Красногвардейской живешь?
– Да.
– У меня и второй шлем есть.
Мерлин был недогадлив – и не заметил, что Джимми остановила байк возле его дома, даже не спросив об адресе.
– Это еще довоенный дом? – поинтересовалась она.
– Ага. По-моему, дореволюционный.
– А отопление какое?
– Печку топим.
Мерлину стало неловко за то, что живет он в каких-то допотопных условиях. Он стоял возле байка и мысленно просит: перестань уже задавать вопросы, уезжай!
– Удачи! – сказала она и умчалась. А он еще долго смотрел ей вслед.
Она уже стала невестой иркутского Марка, она уже одной ногой стояла на трапе самолета.
А он не хотел ее отпускать…
Не мог отпустить, просто не мог.
Он хотел, чтобы все продолжалось – и ночные посиделки в офисе, и игры, и поздравительные приключения, и жил занятный мирок, в котором не было места ничему телесному, а были только дружба, привязанность, ощущение надежности, безмятежное веселье. Он хотел, чтобы дружба с Джимми длилась вечно – и чтобы ни один мужчина со своим мужским интересом не смел становиться между ним и Джимми.
Игра прошла отлично – никто никого не покалечил, никто нигде не потерялся – а был случай, когда до утра искали пропавший экипаж, не отвечавший на звонки, история была идиотская: игроки решили спрямить дорогу и с разгона штурмовали мелководье Берладки, вот только про мелководье в этом месте сказал тот, кто видел Берладку жарким летом, а не весной, когда она собрала талую воду со всего леса; машина ухнула в яму чуть ли не по крышу, игроки вылезли на берег, но техника утонула.
Мерлин сидел на пятом пункте, под старой водокачкой, и к нему экипажи прибывали с трех часов ночи до половины четвертого утра. За последним экипажем примчалась на байке, чтобы забрать его, Джимми.
– Классное место ты придумал, – сказала она. – И примета обалденная!
Она имела в виду безумное граффити, которое изобразили на кирпичной стене водокачки какие-то совсем уж бешеные фанаты: как они забрались на высоту под шесть метров, чтобы изобразить две страшные рожи, вроде рыцарских шлемов, но с зубастыми улыбками в квадратный метр каждая, даже Мерлин, знающий способности этой публики, не мог догадаться.
– Тут вообще интересный район, – ответил Мерлин. – Я его еще давно весь облазил. Вон там какая-то фабрика была, половину снесли, а под ней подвалы…
– Так! Это идея! – обрадовалась Джимми. – Что ж ты раньше молчал? Ведь у нас еще ни одного подвала в игре не было! А это же класс! Там можно и привидение поселить, и звуковые эффекты… слушай, это же золотое дно! А как туда залезть?
– Мы туда прыгали, – стал вспоминать Мерлин, – а потом через какую-то дыру выползли, все волосы были в земле…
Подвал он обследовал вместе с Чичей и Кошем. Двое взрослых парней взяли с собой четырнадцатилетнего, оказав ему высокую честь. Кош вообразил, будто фабрика была ювелирной, с давней историей, чуть ли не при царе Александре Третьем построена, так что в подвалах может найтись немало любопытного. И нашлось – какие-то черные станки, ящики с деталями для непонятных двигателей, пирамиды металлических плиток, которыми, наверно, можно выложить пол. Бриллиантов не было – а в маленькой коробочке, на которую возлагали огромные надежды, оказался какой-то порошок, вроде толченого угля.
Было и приключение – набрели на жилище бомжей. Бомжи оказались ушлые – соорудили буржуйку, вывели трубу в разрушенные цех и зимой грелись, разоряя ближайшие заборы и воруя ящики с овощного склада.
– Ты очень хочешь спать? – вдруг спросила Джимми. – Не очень? Давай тогда подойдем, посмотрим на эту фабрику.
– Может, лучше днем?
– И днем тоже. Ну? Ведь подъезжать-то туда все равно будут ночью – вот и поймем, как это будет выглядеть в игре.
Наверно, в каждом городе есть такие задворки – когда-то там действовали мелкие производства, хозяйничали люди, выпускали какие-нибудь сверкающие галоши с красной байковой подкладкой, огромные алюминиевые баки для заводских столовых, обувные щетки из настоящей щетины и много всякого иного товара, необходимость в котором напрочь отпала. После того, как оттуда ушли деньги и люди, городские власти забыли о них, а вспоминает разве что полиция, когда собаковладельцы, приспособившие фабричные окрестности для совместного выгула псов, находят там очередного покойника.
Мерлин, понятное дело, всей этой географии не знал и дорогу к подвалу мог найти от автобусной остановки, а не от водокачки. Но ему показалось, что он правильно выбрал направление. В результате они с Джимми уткнулись в забор.
– Забора без дырки не бывает. Ты – направо, я – налево, кто найдет дырку, тот свистнет, – приказала она.
У обоих были фонарики – без них в игре не обойтись. Они разошлись, как решила Джимми, и Мерлин прошел с полсотни шагов, удивляясь тому, что бомжи еще не добрались до такого хорошего забора. Вдруг ряд досок кончился, дальше стояли одни столбы. Мерлин осветил фонариком зазаборное пространство, увидел асфальтированную площадку, вышел на нее, огляделся, обнаружил двухэтажный дом с выбитыми окнами. Дом ему не понравился – там могло быть самое неожиданное и неприятное население. Мерлин повернул назад, и вовремя – выйдя за дощатый забор, он увидел в сотне шагов от себя какую-то возню. Вдруг фонарик, свет которого позволял лишь видеть силуэты, взлетел вверх.
Отродясь Мерлин так быстро не бегал.
Он бежал – а Джимми, у которой невесть откуда выскочивший человек пытался отнять рюкзачок, ударом ноги этого человека сбила; другой человек набросился на нее сзади и повалил…
И тут с Мерлином случилось то самое, о чем он только в книжках читал: человеческое соображение пропало, вспыхнуло звериное. Какой-то древний предок твердил: убить, убить, убить!
Мерлин, оказавшись возле упавшего, ударил его ногой в голову, ноге стало больно, однако и голове досталось – судя по реву, Мерлин кому-то сломал челюсть. Но было не до мелочей – Мерлин просунул руку между Джимми и тем, кто лежал на ней, просунул так, чтобы захватить шею сволочи, оторвать от женщины и убить, убить, убить…
Человеческое соображение безнадежно отстает от звериного. Мерлин не сразу осознал, что успел увидеть сбоку лицо этой сволочи. Но когда осознал – ничего не изменилось. Он продолжал душить давнего приятеля, гениального художника и безнадежного нарка Бонга.
– Мерлин, Мерлин! – кричала Джимми. – Брось его! Ты же убил его!
Она подобрала оба фонарика – свой и тот, который отшвырнул, кинувшись на Бонга, Мерлин. Она направила лучи на них обоих – и свет как-то вразумил Мерлина, он разжал хватку и, оттолкнувшись от тела, сел на пятки. В голове шумело.
Бонг был неподвижен. Его приятель – или приятельница? – отползал, стеная, во мрак.
– Мерлин, бежим! – приказала Джимми.
Но ему показалось, что где-то рядом прячется третий. Он вскочил, завертелся, готовый убивать, – и вдруг схватил Джимми в охапку.
– Маришка, Маришка, Маришка… – шептал он одним дыханием, даже губы не шевелились.
Он держал и не отпускал маленькую черноволосую девочку, единственный смысл своей нелепой жизни. Он держал и не отпускал малышку, для которой был главным авторитетом, наставником, хранителем тайн; девчонку, однажды вообразившую себя мальчиком, самовольно остригшую длинные волосы и не слезавшую с велосипеда; девушку, не желавшую рассказать о своем таинственном женихе…
– Идем, идем, – твердила Джимми. – Да идем же… Не бойся, идем… ты только придушил его… смотри, видишь? Он шевелится… Бежим отсюда…
Она с трудом довела Мерлина до байка. Пока дошли – он уже настолько опомнился, что мог говорить.
– Как вы? – спросил он.
– А что мне сделается… Это ведь нарки?
– Они самые. Бонг подсел на крэк, это – все, хана… Он за дозу убить может. Теперь ясно, где у них лежка… Надо будет Чиче сказать…
– Ты не волнуйся, ты его только придушил. Я сама видела – он пошевелился.
Но в голосе Джимми была трудноуловимая фальшь.
Он хотел вернуться и издали посмотреть, как там эти двое, она не пустила. Прикрикнув, она усадила его на заднее сиденье байка и доставила домой. Наутро позвонила – у нее одноклассник служил в пресс-центре городской полиции, по ее просьбе присылал ей сводки, и оказалось, что никаких трупов за водокачкой не обнаружено. Но это еще ничего не доказывало, и Мерлин долго не мог справиться с запоздалым страхом.
На следующий день он все же решил довести себя за ухо до школы. Джимми права – надо завершить учебный год, надо что-то с собой делать. Он пришел к длинному трехэтажному зданию, постоял, подумал – и пошел прочь. Ему туда совершенно не хотелось. Даже ради Джимми, хотя ее мнение для него много значило.
Но Мерлин проснулся и заявился примерно в полдень. Когда он уже дошел до кафешки, куда раньше бегал на большой перемене за толстыми и безумно сладкими булками, его нагнала Кузька.
– У нас физика слетела! – сказала она. – Вот и телепайся до английского непонятно где! Ты это ко мне? А чего не позвонил?
– Откуда я знал, что физика слетела?
Мерлин повел подружку в кафе и рассказал, что «Беги-город» к осени закроется. И что Джимми уезжает в Иркутск – тоже рассказал. Но, пока рассказывал, пытался сам для себя определить, хорошо это или плохо. Некоторая польза обнаружилась – если она уедет, а фирмы никому не передаст, останется одна дорожка – в школу. Сам себя не смог туда загнать – обстоятельства загонят.
– А давай я с Людмилой Аркадьевной поговорю? – предложила Кузька. – Она дружит с директрисой, они учились вместе. Давай, а? А то ты ведь не соберешься.
Мерлин позволил – и это позволение означало, что прощание с Джимми уже началось.
Но два дня спустя Джимми опять предложила подвезти его домой. Это было довольно поздно – возились со сценарием свадебного поздравления.
Когда приехали, она слезла с байка и сказала:
– В горле прямо пересохло. Чаем не угостишь?
6
Мать имела туманное понятие о личной жизни сына. То есть – и сестра, и прочие могут, конечно, говорить, что семнадцатилетний парень уже должен жить с женщинами. Могут, на здоровье! Какие-то другие семнадцатилетние парни – но не Мишунчик.
И вот он привел домой женщину.
Если бы это была девчонка вроде Кузьки – другое дело. Одноклассницам мать была бы только рада, хотя Кузьку недолюбливала – считала, что подружка слишком уж командует Мишунчиком. Для одноклассниц она бы расстаралась – купила пирожные и хороший чай. И увидела бы в сыне двенадцатилетнего читателя толстых книг, которому хорошо было бы сходить с девочками в кино или в Луна-парк. Даже не четырнадцатилетнего склочника, способного из-за любой мелочи заорать и хлопнуть дверью. Одновременно сквозь него виделся бы трехлетний – очаровательный, способный растрогать самую черствую душу.
Но это была женщина за тридцать, и мать насторожилась.
Сын никогда не знакомил ее с друзьями. Она узнавала о их существовании случайно: ей рассказывали сослуживицы, с кем видели на улице сына, или она сама видела в кухонное окно, как он сидит во дворе с какими-то подозрительными ребятами. Она пыталась объяснить ему, что они похожи на алкоголиков и наркоманов, но он и слушать не желал. В компании появлялись и женщины – от девчонок до сорокалетних дам, вряд ли обремененных приличной репутацией. Одна из них подарила Мерлину красивый шарф – просто по-товарищески подарила. Мать не удивилась – точно такие женщины склонялись над коляской, в которой ехал медвежонок, и опускались на корточки перед трехлетним ангелочком, могли он внезапного восторга подарить яблоко или конфету. Это она как раз считала нормальным. Но сын никогда не приводил их домой.
А темноволосую, в черной косухе и бандане с серебряными черепами, привел.
Он выскочил на кухню, где мать варила щи на три дня, поставил чайник и быстро налепил бутербродов – два с сыром, два с колбасой. Потом спросил, не осталось ли в кладовке клубничного варенья. Он собирался угостить эту женщину своим любимым вареньем.
Спросил именно так, как нравилось матери, с улыбкой, тем хорошим голосом, который она слышала так редко.
Она сама заварила чай – дочерна, он не любил слабого чая, сама выбрала на полке две одинаковые кружки и блюдца. Ей хотелось показать той женщине, что ребенок вырос в хорошей семье, где понимают правила сервировки. Она и сахар в сахарницу пересыпала, и чайные ложечки хорошенько протерла. Очень уж хотелось показать, какие они с сыном хорошие друзья, какая у них настоящая семья, с доверием и заботой. С женщиной таких лет сына должны связывать деловые отношения – так надо же произвести хорошее впечатление. Да, именно деловые – иначе было бы очень странно…
Мать вошла с чашками и остановилась на пороге.
Сын и та женщина даже не повернулись к ней – они смотрели друг на друга, они так были друг другом заняты, что скрип двери и шарканье домашних тапок пролетели мимо ушей. И ведь между ними было чуть не полтора метра – они сели за старый круглый стол, мебель той древесной породы, что выведена для семеек в дюжину ртов.
Вот так сидели, друг против друга, и у него на губах была полуулыбка, и у нее.
Мать поставила чашки, женщина поблагодарила ее.
– Да! Мама, это Марина, – спохватился сын.
Он целую вечность не называл мать мамой. И потому ее, когда она вышла на кухню, осенило. Сын привел женщину – и эта женщина останется ночевать.
Цепочка ее рассуждений была проста: сын счастлив, этого счастья хватает и на ласковое слово, обращенное к матери, значит, ему нравится женщина, и он нравится женщине. А в его годы, наверно, уже положено иметь подругу – так сказала сестра, хотя матери это и кажется странным.
О близости между мужчиной и женщиной у нее были причудливые воспоминания. Мужчин она знала троих. С первым все было нелепо и несуразно, он ее бросил – и она долго винила себя в этом. Со вторым, может, и получилось бы бабье счастье, но он оказался женат, а она хотела семью и детей. Третьего ей присоветовали подруги: не смотри, что рожа овечья, смотри, чтоб душа человечья… Подруги все и устроили.
Она не знала, как это бывает – когда мужчина и женщина просто смотрят друг другу в глаза и чувствуют: желание зреет, душа раскрывается навстречу другой душе. Она очень многого не знала, но любовь к сыну вразумила ее.
Не такой бы она хотела видеть подругу сына. И уж во всяком случае – не теперь. Но озарение наступило – к ангелочку, к книжному мальчику, к агрессивному подростку прибавился юный мужчина, значит, теперь надо любить этого мужчину. А любить самозабвенно мать умела.
Она только не умела устроить быт. Можно было, наверно, занять денег, продать эту однокомнатную квартиру, купить двухкомнатную, да только все руки не доходили. Она привыкла на ночь уходить в свой закуток, но закуток не имел двери, занавески – и то не имел.
А сын привел женщину. И каково ему будет с этой женщиной – в одной комнате с матерью?..
Мать приняла самое простое решение. Конечно же, нужно начать думать о двухкомнатной квартире, завтра же начать, а пока – можно потихоньку собраться и уйти ночевать к сестре. Сестра все поймет – ну, посмеется, ну, вздохнет о том, что очень уж быстро растут дети. Но вытащит раскладушку, соорудит постель.
А сын, когда она принесла клубничное варенье, улыбнулся и сказал:
– Спасибо, мам.
Даже если бы она была способна всерьез обижаться на сына – то за эту улыбку все бы ему простила.
План побега созрел моментально.
Планировка квартиры очень ему способствовала. Между входной дверью и комнатой был коридор, который загибался буквой «Г». Когда отворяли входную дверь – в комнате слышно не было. Поэтому мать сунула ноги в туфли, бесшумно надела пальто, взяла сумку и исчезла.
В ее жизни совершенно не было безумных поступков, даже невинных девичьих авантюр – и то не было. Бегство в ночь стало для нее событием – не хуже тех, что в кино. Ей всегда казалось, что героини фильмов и сериалов какие-то чересчур рисковые, и вот она сама сбежала из дому, прошла задворками, вышла на троллейбусную остановку – и там ощутила весну. Днем ей было не до весны – а ночь вернула те ароматы, которые помнились с юности. Да, ведь и у нее была юность, и ей хотелось встретить замечательного парня, но вот как-то не сложилось, не нравилась она замечательным парням – да и кому бы понравилось сочетание многообещающего простодушия и непробиваемого упрямства в вопросах любовной морали. Парням казалось, что она доступна, и недоступность они воспринимали как гнусный обман.
Мать веселилась от сознания своей смелости и находчивости. Она подумала, что надо бы позвонить сестре, предупредить, но ее новорожденная девичья шалость подсказала: лучше явиться непрошенной гостьей, рухнуть, как снег на голову, удивить сестру своим подвигом – тогда сестра, может, наконец-то не станет читать воспитательные нотации, а придет в восторг.
Их мать, которую теперь называли только бабушкой, и не иначе, живущая у сестры, в восторг уж точно не придет, но сколько ж можно считаться с каждый ее капризом? Такая крамольная мысль впервые за сорок семь лет пришла матери в голову – и потянула за собой другую. Она вдруг усомнилась в бабушкиной любви – нельзя же только воспитывать и воспитывать того, кого любишь, нужно и просто что-то ему прощать без многословных рассуждений. А с прощением у бабушки были большие сложности.
Троллейбус примчался, словно крылатый, и мать не вошла – влетела в вагон. Ей было разом весело и тревожно. Она боялась за сына – каково ему, неопытному, будет с этой странной женщиной? Сможет ли она быть достаточно нежной и чуткой? Даже если сейчас она его недостаточно любит – проснется ли в ней после близости настоящая любовь? Настоящей мать считала свою и не задумывалась о том, возможно ли каждой женщине так любить своего мужчину.
До сестры было одиннадцать остановок и еще три квартала пешком. То есть, мать должна была явиться туда сразу после полуночи. Сестра с мужем в это время еще смотрели телевизор, племянницы не было дома – она переехала наконец к мужу, племянник же, встававший рано и ложившийся в одиннадцать, даже не услышал бы в своей комнате, что кто-то заявился в гости. Племянник был любимцем бабушки – этого хватало, чтобы Мерлин с ним не ладил.
Вот уже и дом показался за поворотом, почтенный домище, строенный в пятидесятые для партийной верхушки. Вот уже и до подъезда оставалось два шага. И мать полезла в сумку за мобильником.
В двери был врезан кодовый замок. Сочетание цифр никак не укладывалось в голове и, навещая сестру, мать обычно звонила снизу, чтобы ей продиктовали код. Пальцы никак не могли нашарить аппаратик, и мать отошла в сторонку, чтобы под фонарем как следует покопаться в сумке. Под руку подворачивалась всякая мелочевка, которой место в помойном ведре: косметичка со сломанной молнией, порванные колготки, смотанные в тугой комок, авторучки, блокнот-ежедневник – позапрошлогодний, но не выбрасывать же книжицу в которой столько пустых страниц, «Советы бабушки Агафьи» – там были проверенные средства от боли в ногах и в почках. Телефон все не попадался, мать чуть за сердце не взялась при мысли, что он пропал навеки – а что, вполне могли вытащить в троллейбусе! И не сразу она вспомнила, что, сидя на кухне, разговаривала с сослуживицей и оставила свой мобильник на подоконнике.
Оставалось ждать – вдруг припозднившийся жилец подойдет к подъезду, тогда и она заодно проскользнет. Она сама жила когда-то в этом доме, соседи ее помнили, проблем бы не возникло.
Но все жители подъезда уже сидели по квартирам, смотрели телевизор или носились по просторам Интернета, а старые и малые спали. Мать поняла безнадежность ситуации, когда устала стоять. Часов у нее не было, время она узнавала по мобильнику, и могла только предполагать, что стоит не меньше сорока минут. Но она была терпелива – и до утра простояла бы, если бы не ноги. Нужно было что-то решать…
Матери не доводилось шастать по ночам даже в молодости, она понимала, что троллейбусы бывают последними, но когда они уходят с маршрута – не знала. Можно было, конечно, остановить такси…
Однако приехать сейчас домой означало – помешать сыну в самую неподходящую минуту. Сын с женщиной, сын уверен, что в квартире никого нет, и вдруг мать начнет ломиться в дверь, греметь туфлями в коридоре, а потом на цыпочках прокрадется мимо дивана, на котором сын лежит с женщиной, в свой закуток. О том, что из этого выйдет, мать и подумать боялась.
– Она у тебя всегда такая дура? – спросил та женщина. А что он ответит?
Нетрудно было предположить, какой разборкой между сыном и матерью закончится на следующий день эта история с ночным побегом.
Возвращаться домой мать никак не могла.
Сейчас ее сын был счастлив – на старом диване, но с любимой женщиной. Как разрушить его счастье?
Мать пошла, куда глаза глядят. Она думала так: можно просто прогуляться, можно посидеть в сквере на лавочке, и такая ли долгая весенняя ночь? Она короткая. Не поспать одну ночь ради сына – разве это подвиг? Не зимняя же, не холод, не метель. Можно вообще потихоньку идти к автовокзалу. Первые автобусы уходят в пять с чем-то. Если сесть в зале ожидания, подремать в железном кресле, потом выпить кофе в буфете, и не просто кофе, а еще побаловать себя булочкой, то получится совсем хорошо. К восьми утра, пожалуй, можно и домой – быстренько умыться, переодеться и на работу. Потому что идти на работу в домашнем халате – совсем нехорошо.
Он счастлив, говорила себе мать, идя вдоль бесконечной фабричной стены, он счастлив, эта женщина его любит. Она так смотрела на него – это может быть только любовь. Вот и пусть он будет счастлив, вот и пусть она даст ему то, что стало для него необходимым.
Он счастлив, повторяла она, он счастлив, его целуют и ласкают, ему говорят нежные слова, и ради этого стоит идти и идти, забредая в какие-то неожиданные улицы, полностью потеряв ориентацию. Идти все медленнее и медленнее, устав беспредельно – а он сейчас с той женщиной, которая его любит, а он, наверно, и не заметил, что мать ушла… вот и хорошо, вот и славно…
Матери повезло – она вышла к скверу, посреди которого была детская площадка и скамейки вокруг. Она села на скамейку и сидела, бездумно улыбаясь. Времени не стало – сколько осталось до рассвета, она не понимала. Но ей было хорошо – теперь-то он поймет, что она готова ради него на все, и перестанет дуться из-за истории с велосипедом. Конечно, велосипед купить надо – пусть лучше катается, чем опять удирает жить в лес. Но, если у него есть женщина, то, может, и не удерет? Что ни делается – все к лучшему…
Наконец ей стало зябко. Она поняла – дольше сидеть нельзя, надо двигаться. Пожалуй, стоило уже идти к автовокзалу. Но где он – мать не могла сообразить. У нее было плохо с ориентацией. И она забрела в ту часть города, где отродясь не бывала.
Мать пошла наугад, нечаянно вышла к реке и обрадовалась – автовокзал был недалеко от пассажирского порта. Но она совсем забыла, что троллейбус, который везет ее к сестре, проезжает по мосту. Мост, правда, был такой, что реки не видно, вместо перил – высокие серые стенки, а она не настолько интересовалась городской географией, чтобы хоть кого-то спросить об этих стенках. И она пошла по набережной не к автовокзалу, а совсем в другую сторону.
Ей уже очень хотелось спать. И ноги разболелись. Она понимала – если не сядет хоть на мостовую и не посидит хоть десять минут, будет ей очень плохо. Чуть-чуть развиднелось – и она увидела автобусную остановку со скамейкой.
Набережная, по которой она шла, была в этой части города довольно широкой улицей – на четыре полосы движения. Вдоль самой реки был тротуар для променада, сейчас, естественно, пустой. По набережной было очень удобно проехать из Бобровки в Заводской район, туда, где оптовые базы, и ночью, ближе к рассвету, спешили туда фуры и грузовики с товаром. Они мчались на максимальной скорости. Но мать не знала, что уже практически начался Заводской район, она думала, что движется к автовокзалу, и хотела немножко, совсем немножко посидеть на остановке – очень уж ноги болели. А скамейка-то – вот, до нее метров тридцать, не больше, только дорогу перейти…
Когда-нибудь, думала она, когда-нибудь сын узнает про это ночное путешествие, она расскажет – тогда, когда у него будут свои дети, когда-нибудь, и он все поймет, пока что не понимает, а тогда обязательно поймет… когда будут свои дети… именно тогда…
7
– Вот ты как живешь… – сказала Джимми. – Что ж ты молчал? Я… я, наверно, все-таки уезжаю… Хочешь – оставлю тебе квартиру?
– Это как?
– Если уеду – то уже не вернусь. А ты бы там жил… Там тесновато, правда, но… но тебе бы там было хорошо…
– Да, – согласился Мерлин. Он вспомнил квартиру – там было странно, однако хорошо. Если верить «дежа вю» – он уже жил там однажды.
Джимми подошла к его дивану и стала рассматривать плакаты.
– Мерлин Менсон, так я и думала, иначе и быть не могло.
– Ну да… Сейчас чай будет.
Мерлин выскочил на кухню. Мать испуганно посмотрела на него. Она была в старом халате – сколько Мерлин себя помнил, столько и этот фланелевый халат, коричневый в мелкий цветочек.
Он боялся, что в холодильнике не найдется ничего подходящего для бутербродов. Но мать купила колбасу и сыр – именно те, которые ему нравились. Ему захотелось поблагодарить ее – но как-то не было заведено в их маленькой семье благодарить друг друга. И он спросил, нет ли клубничного варенья, улыбнувшись – неловко, несуразно, не были его губы приучены к любезным улыбкам.
– Да, да, Мишунчик, сейчас достану! – и она, как стояла, с поварешкой в руке, кинулась в кладовку.
Он вернулся в комнату с бутербродами. Джимми сидела за столом. Он сел напротив. Ему хотелось видеть ее лицо, ее глаза. И ей тоже – это он понял по взгляду, хотя был в таких случаях страх как недогадлив.
Надо было, как положено хозяину дома, начать светскую беседу. Но слова не шли на язык. А вот глаза говорили.
– Я больше никогда не приду сюда, но мне важно знать, как ты живешь, что видишь вокруг себя, потому что ты для меня близкий человек. Я не могу тебе объяснить, насколько близкий, но ты уж, пожалуйста, поверь, – сказали ее глаза.
– Я никогда не скажу тебе вслух, что и ты для меня близкий человек, Маришка, потому что очень уж это все странно, – ответили его глаза.
– Я понимаю это по-своему, и я, кажется, права, уж слишком много совпадений. И я, наверно, скажу тебе…
