Текст книги "Таверна «Ямайка»"
Автор книги: Дафна дю Морье
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)
Джем снял шляпу и поклонился.
– Благодарю вам, мадам, – сказал он. – Думаю, мистер Бассат одобрит покупку. Вы увидите, что для детей лучшего пони трудно найти.
– О, да, муж будет в восторге. Конечно, тот, которого у нас украли, был лучше. Красавчик был отлично выдрессирован, ему цены не было. Но этот тоже хорош, детям он понравится. Пойдем, Джеймс, уже темно, и я совсем продрогла.
Они прошли к карете на площади. Высокий грум распахнул перед ней дверцу.
– Я купила новую лошадь, – сказала она. – Найди Ричардса, пусть он едет верхом домой. Я хочу сделать сюрприз сквайру.
Она села в карету, шурша юбками; ее спутник с моноклем уселся рядом.
Джем не медлил; оглянувшись вокруг, подозвал паренька, стоявшего сзади.
– Послушай, друг, хочешь заработать пять шиллингов?
Парень открыл рот от удивления, энергично закивал головой.
– Тогда покарауль эту лошадь, за ней придет конюх, ты ее отдай, извинись за меня: некогда ждать. Мне только что сообщили, что жена родила двойню, лежит в тяжелом состоянии. Нельзя терять ни минуты. Держи уздечку, счастливого Рождества!
Он тут же удалился, сосредоточенно зашагал через площадь, глубоко засунув руки в карманы штанов. Мэри шла за ним, сохраняя дистанцию, лицо ее горело, она не смела поднять глаз. Ну и комедию сыграл Джем! Чтобы не расхохотаться во весь голос, пришлось прикрыть рот концами платка. Ее так разбирало, что она еле держалась на ногах; отойдя подальше, где ее не видно было из стоявших карет, она расхохоталась.
Джем поджидал ее с очень строгим выражением лица.
– Джем Мерлин, вас надо повесить, – сказала она, придя в себя. – Такое и во сне вряд ли приснится! Нагреть мистера Бассата на тридцать гиней за его же лошадь! И с таким хладнокровием. Ну и наглец! Я поседела там, пока стояла и наблюдала за вами.
Он захохотал, запрокинув назад голову; глядя на него, трудно было сдержаться. Так оба хохотали, пока не заметили удивленные взгляды стоящих поодаль людей; те заразились их весельем, и, как волны во время прилива, покатился по улице смех. Вскоре весь Лонсестон гремел от сотрясавших его взрывов веселья, криков, возгласов и пения. Уличные фонари отбрасывали странный отсвет на толпу, яркие краски дня приняли бархатный оттенок, воздух гудел оживлением.
Джем крепко сжал ее пальцы.
– Ну, теперь ты довольна, что поехала со мной?
– Да, – отвечала она, понимая, что с ее стороны это уступка, но ей было и в самом деле хорошо.
Они с удовольствием окунулись в развлечения, которые могла предоставить ярмарка. Джем купил для Мэри красную шаль и золотые сережки; потом они полакомились апельсинами в полосатом шатре и погадали у цыганки.
– У тебя на руках пятна крови, молодой человек, – сказала цыганка Джему. – Ты скоро совершишь убийство.
Джем обернулся к Мэри.
– Ну, теперь ты веришь, что я еще никого не убивал? На сегодня я невинен, как ягненок.
Но она не совсем поверила ему, он чувствовал это.
Начал моросить дождь – они даже не заметили. Ветер усилился, порывы налетали, ураганными шквальными ударами грозя снести палатки, гоня по улицам обрывки бумаги, срывая ленты, разрывая шелковые покрытия балаганчиков; яблоки и апельсины валялись на улицах, по булыжной мостовой скатывались в канавы. Люди бежали под навесы, кричали, звали друг друга, не переставая смеяться, хотя дождь уже шел не на шутку, заливая потоками мостовую, одежду, лица.
Джем увлек Мэри под навес, прижал ее к себе и поцеловал.
– Остерегайся темного незнакомца, – говорил он, целуя ее мокрые глаза и губы.
Ветер согнал тучи, казалось, со всего побережья, стало совсем темно. Тускло светили фонари – пламя колебалось на ветру. Яркие праздничные краски исчезли. Площадь опустела, палатки стояли скучные и заброшенные. Дождь попадал под навес. Джем спиной загораживал Мэри. Он развязал платок и гладил ее волосы. Почувствовав, как пальцы его скользнули от шеи глубже, Пытаясь проникнуть за вырез платья, девушка оттолкнула его.
– На сегодня хватит, Джем Мерлин, – сказала она резко. – Я и так долго строила из себя дурочку. Не кажется ли вам, что нам пора возвращаться. Пустите меня.
– Ты не поедешь в открытой коляске в такой дождь, да и ветер не попутный, трудно будет ехать. Придется заночевать в Лонсестоне.
– Вполне вероятно. Приведите пони, пожалуйста, я подожду здесь.
– Не будь пуританкой, Мэри, ты ведь вымокнешь до нитки. Ну, представь, что ты в меня влюблена, неужели это так трудно? Тогда ты останешься со мной.
– Вы со мной так обращаетесь, потому что я служанка в таверне «Ямайка»?
– К черту таверну! Ты мне нравишься. Мне приятно с тобой, для мужчины этого достаточно. Для женщины, я полагаю, тоже.
– Может быть, для кого-то и достаточно, но я к их числу, к сожалению, не принадлежу.
– У вас там в Хелфорде все женщины такие ненормальные? Останься со мной, и мы проверим, насколько ты отличаешься от других. Клянусь, к утру вся разница исчезнет.
– Не сомневаюсь. Именно поэтому предпочитаю вымокнуть на дороге в вашей коляске.
– Да у тебя каменной сердце, Мэри Йеллан. Ты пожалеешь, когда останешься одна.
– Лучше пожалеть раньше, чем позже.
– Если я тебя еще раз поцелую, может, ты передумаешь?
– Уверена, что нет.
– Немудрено, что братец пустился в запой, имея под боком такую квартирантку. Ты ему, наверное, пела псалмы?
– Вот именно.
– Никогда не встречал такой строптивой женщины. Хочешь, куплю тебе кольцо, если это докажет мое почтительное отношение к твоей особе. У меня не часто водятся деньги на такие подарки.
– Сколько у вас жен, Джем Мерлин?
– Шесть или семь в разных местах Корнуолла, не считая тех, что за рекой Тамар.
– Этого вполне достаточно для одного человека. На вашем месте я пока не стала бы заводить восьмую.
– Ты за словом в карман не полезешь. В этой шали ты похожа на обезьяну. У них тоже живые глазки, так и бегают. Ладно уж, отвезу тебя к тетушке, но сначала поцелую, хочешь ты этого или нет.
Он взял ее лицо, приблизил к себе.
– Один раз – к печали, два – к радости, – говорил он, целуя ее. – Остальные получишь, когда будешь посговорчивее. Сегодня стишок останется незаконченным. Оставайся здесь, сейчас приведу лошадь.
Пригнувшись под дождем, он быстро пересек улицу и исчез за углом.
Мэри прислонилась к дверному косяку под навесом. Она знала, что на большой дороге сейчас неуютно, в такой дождь и ветер на болотах делать нечего. Надо было обладать большой смелостью, чтобы проехать ночью одиннадцать миль в открытой двуколке. При мысли о том, что она может остаться с Джемом в Лонсестоне, сердце учащенно забилось, ей было даже приятно думать о таком предложении; хорошо, что его нет рядом и ему не видно выражение ее лица. Но, несмотря ни на что, она не позволит себе потерять голову, этого удовольствия она ему не доставит. Правда, она уже достаточно себя выдала. Однажды отступив от намеченной линии поведения, Мэри чувствовала, что уже никогда не освободится, – будет зависеть от него. Эта слабость начнет угнетать ее и сделает стены «Ямайки» еще более ненавистными. Одиночество лучше переносить одной. Теперь безмолвие болот станет пыткой от сознания, что он находится всего в четырех милях. Мэри закуталась в шаль. Если бы женщины не были такими слабыми существами! Можно было бы провести ночь в Лонсестоне, а утром расстаться, как ни в чем не бывало. Но она не сможет, для нее это невозможно, потому что она женщина. Всего несколько поцелуев, а она уже растаяла, глупее ничего нельзя придумать. Она вспомнила тетю Пейшенс, всюду следовавшую тенью за своим мужем, ее передернуло. С Мэри Йеллан может случиться то же самое, если силы небесные и ее собственная воля не придут на помощь.
Новый порыв ветра хлестнул по ногам потоками дождя. Становилось холодно. По мостовой, завихряясь на неровностях булыжника, текли ручьи. Улица обезлюдела совсем. Лонсестон затих. Завтрашний день, Рождество, будет для нее безрадостным и тусклым.
Мэри старалась согреться. Мерзли руки и ноги. Джем не торопился с коляской. Он, конечно, злится на нее, это его способ отмщения. Прошло много времени, он все не шел. Наказание было вовсе не остроумным и лишено оригинальности. Где-то часы пробили восемь. Его нет уже более получаса, а до лошади минут пять ходьбы. Мэри совсем пала духом. Она не присела с двух часов, после возбуждения и волнений дня ей хотелось отдохнуть. Беззаботное настроение последних часов ушло вместе с Джемом.
Наконец, не выдержав, Мэри отправилась на поиски. Длинная улица была пуста, если не считать нескольких одиноких фигур, жавшихся к стенам. Дождь хлестал немилосердно, ветер срывал платок, пробирал насквозь. Она дошла до конюшни, где они оставили лошадь с повозкой – дверь заперта. Заглянув в щель, она убедилась, что внутри пусто. Значит, Джем уехал. Рядом была маленькая лавчонка, она постучала, дверь открыл парень, которого она видела днем, когда заходила сюда с Джемом. Он был недоволен, что его потревожили так поздно, не узнав ее сначала в прилипшей к плечам шали.
– Что вам нужно? – спросил он. – Мы не обслуживаем чужих.
– Меня не надо обслуживать. Я ищу своего спутника. Если помните, мы приехали в двуколке. Конюшня заперта. Вы случайно не видели его?
Парень пробормотал нечто, похожее на извинения.
– Простите великодушно, я не узнал вас. Ваш приятель уехал минут двадцать назад. Он очень спешил, с ним был какой-то мужчина. Не ручаюсь, но мне показалось, что это один из слуг в «Белом Олене». Они поехали в том направлении, – указал он.
– Он не просил ничего передать?
– Нет, к сожалению, ничего. Может быть, вы его найдете в «Белом Олене». Вы знаете, как идти?
– Да, спасибо, попытаюсь. Спокойной ночи.
Парень закрыл дверь прямо перед ее носом, довольный, видно, что отделался; Мэри направилась в город. Что это могло значить? Что Джему нужно было от слуги? Парень, возможно, ошибся. Надо разузнать самой. Снова она оказалась на площади. «Белый Олень» выглядел довольно гостеприимно: окна ярко освещены, но ни пони, ни коляски поблизости не было. Сердце девушки упало. Неужели Джем уехал без нее? Она постояла в нерешительности, потом вошла в бар. Зал был полон хорошо одетых джентльменов, она вдруг поняла, как неуместна здесь в своем платье деревенской служанки.
– Я ищу мистера Джема Мерлина, – сказала она твердо. – Он останавливался здесь с двуколкой, один из слуг его видел. Очень извиняюсь, но мне он крайне нужен. Не могли бы вы узнать, где он?
Слуга удалился без особой почтительности, Мэри осталась стоять у входа спиной к небольшой группе мужчин, которые сидели у камина, с любопытством ее разглядывая. Среди них она узнала перекупщика и его невысокого спутника с рыжими глазами. Недоброе предчувствие закралось в душу.
Слуга появился с подносом, предложив стаканы группе у камина, затем исчез и снова появился, неся на подносе пироги и ветчину. Он больше не замечал Мэри и подошел к ней только, когда она позвала его в третий раз.
– Извините, у нас сегодня и так много работы, некогда заниматься людьми с ярмарки. Человека по имени Мерлин здесь нет. Никто о таком не слышал.
Мэри повернулась, чтобы выйти, но человек с рысьими глазами опередили ее.
– Вы ищите черного цыгана, который пытался продать нам лошадь сегодня? Я знаю, где он, – оскалился мужчина, обнажая два ряда гнилых зубов. У камина раздался взрыв смеха.
– Что вы можете мне сказать? – спросила Мэри напряженно, переводя взгляд с одного лица на другое.
– Я его видел с одним джентльменом не более десяти минут назад, – сказал человек, ухмыляясь и меряя ее оценивающим взглядом. – Некоторые из нас даже помогли ему сесть в карету, поджидавшую его у входа. Он сначала был нерасположен к прогулке и пытался оказать сопротивление, но взгляд одного джентльмена придал ему решимости. Вы, несомненно, знаете о судьбе черного пони? Цена, которую он запросил, была слишком высока.
Последняя фраза вызвала новый взрыв хохота. Мэри уставилась в глаза низкорослому человеку.
– Вы знаете, куда он поехал?
Он пожал плечами, состроил сочувственную гримасу.
– Это мне, к сожалению, неизвестно; ваш незнакомец не оставил прощальной записки. Но сегодня канун Рождества, еще не поздно, можете остаться и подождать. В такую погоду нельзя находиться на улице. Если вы соблаговолите посидеть здесь до возвращения вашего приятеля, я и мои друзья будем счастливы вас развлечь.
Он положил руку ей на плечо.
– Какой негодяй этот ваш дружок, бросить такую милую девушку, – заговорил он тоном привычного соблазнителя. – Проходите, отдохните и забудьте о нем.
Мэри, не ответив, повернулась и вышла на улицу, сопровождаемая веселым смехом завсегдатаев бара.
Площадь была пуста, только дождь и ураганный ветер. Итак, случилось худшее, кража раскрыта, а Джема увезли в тюрьму. Иного объяснения она не находила. Ее охватило отчаяние. Какое наказание полагалось за кражу, она не знала. А вдруг его казнят? Тело ныло от усталости, руки и ноги болели, словно ее избили; мысли путались. Что ей теперь делать? Решение не приходило. Возможно, она больше никогда не увидит Джема. Эта мысль пронзила ее, как молния. Плохо контролируя себя, Мэри зашагала через площадь, туда, где находился замок. Если бы она согласилась остаться с ним в Лонсестоне, этого бы не случилось. Они бы сняли комнату в городе, были бы вместе, им было бы хорошо. Даже если бы утром его арестовали, у них осталась бы эта ночь, когда они были наедине, только друг для друга. Теперь, когда его не было рядом, ее охватила горечь раскаяния, она поняла, как он ей дорог. Как ей загладить свою вину перед ним? Его, наверняка, повесят, он умрет, как отец.
Замок мрачно смотрел на нее из темноты, Лонсестон потерял очарование праздника, вызывая страх и неприязнь. Все вокруг кричало о беде. Спотыкаясь, Мэри шла наугад, машинально передвигая ноги. Ее любовь начиналась с волнений, боли, отчаяния. Если любовь должна быть такой, она не хочет любить, она стала сама не своя, куда делись ее принципы, самообладание, мужество, наконец? Где ее независимость и сила воли? Все ушло, осталось малое беспомощное дитя.
Дорога шла в гору, она помнила этот голый ствол в проеме между зарослями кустарника. Днем они проезжали здесь с Джемом, смеялись и шутили. Внезапно Мэри остановилась, способность мыслить вернулась к ней: больше двух миль по такой дороге она не пройдет – свалится где-нибудь на болоте; надо быть сумасшедшей, чтобы надеяться пешком добраться до таверны «Ямайка».
Огни города виднелись далеко внизу. Если попытаться найти ночлег, кто-нибудь наверняка приютит ее или хотя бы даст одеяло – переспать можно и на полу. Денег при себе у Мэри не было, она надеялась, что ей поверят, она заплатит позже. Ветер колотил все немилосердней по деревьям и ее мокрому платью. На Рождество будет сыро.
Как листок, гонимый ветром, девушка стала спускаться с холма. Навстречу ей в гору поднималась крытая карета; тяжело и медленно, жужжа, как шмель, ползла по дороге, упираясь в дождь. Мэри равнодушно смотрела на этот незнакомый экипаж и думала, что и Джема сейчас, возможно, везут по такой же неприютной дороге навстречу смерти. Карета уже миновала ее, когда Мэри вдруг в инстинктивном порыве догнала ее и обратилась к вознице, закутанному в теплое осеннее пальто:
– Вы случайно не по Бодминской дороге направляетесь? Вы кого-нибудь везете?
Извозчик отрицательно замотал головой и хлестнул лошадь. Мэри не успела отступить, как из окошка высунулась рука и легла ей на плечо.
– Что это Мэри Йеллан делает одна в городе в Рождественскую ночь? – донесся голос из глубины кареты.
Рука крепко держала ее плечо, но голос был мягким. Она увидела бледное лицо и белесые глаза пастора из Алтарнэна.
Глава 10
В карете, сидя рядом с пастором, Мэри старалась разглядеть его лицо в тусклом свете, словно видела его впервые. Крепко сжатые тонкие губы, прозрачные водянистые глаза и нос, как у большой хищной птицы, снова поразили ее трудно передаваемым несоответствием его мягким, даже вкрадчивым манерам и голосу. Он сидел, опершись подбородком на длинную трость, зажатую меж колен.
– Итак, мы уже второй раз совершаем поездку вместе, – голос был грудным и ласковым, как у женщины. – Второй раз я имею честь подобрать вас ночью посреди дороги. Вы промокли насквозь. Вам лучше снять мокрую одежду. У меня есть теплый плед, вы сможете согреться, а ноги пусть будут открыты, карета сравнительно теплая, сквозняков нет.
Он равнодушно наблюдал, как она расстегивала булавку на мокрой шали. Мэри быстро освободилась от сырой одежды и завернулась в грубошерстный плед. Волосы рассыпались по обнаженным плечам и закрывали ее, как занавес. У нее было ощущение, что он обращается с ней, как с провинившимся ребенком, которого поймали на месте преступления, и теперь требуют от него полного повиновения.
– Ну, – сказал он, строго глядя на нее, и, сама того не желая, Мэри принялась сбивчиво рассказывать о событиях дня.
Что-то было в нем такое, что приводило девушку в крайнее замешательство, не давало возможности связно говорить. Рассказ не получался, снова выходило, что она это вовсе не она, а другая женщина, у которой не хватило гордости и самоуважения не попасть в историю в чужом городе, которую бросил избранник, и это вынудило ее добираться до дома одной в такую погоду. Ей было трудно и неудобно произнести имя Джема, пришлось его представить просто как человека, промышлявшего продажей лошадей, с которым она случайно познакомилась на болотах. В Лонсестоне произошла неприятность из-за пони, он остался там – выяснить обстоятельства и снять с себя подозрения.
Она вдруг поняла, в каком дурном свете выставила себя, признавшись, что поехала в Лонсестон с незнакомым мужчиной, затем бросила его в беде и блуждала по городу в дождь, как уличная женщина.
Пастор выслушал ее до конца, не перебивая, не задавая вопросов, в полном молчании, только пару раз глотнул воздух – Мэри помнила эту привычку.
– Значит, вы все-таки не были очень одиноки? Таверна «Ямайка», оказывается, не такое уж безлюдное место.
Мэри покраснела в темноте, и хотя он не мог этого видеть, она чувствовала на себе его взгляд. Ее охватило сознание вины, словно она была ему чем-то обязана и сейчас выслушивала заслуженные упреки.
– Как зовут вашего спутника? – спросил он тихо.
Она колебалась, ей не хотелось называть имя. Чувство вины усилилось.
– Это брат моего дяди, – ответила она нехотя, словно у нее вытягивалось признание.
Что бы он ни думал о ней раньше, откровение Мэри вряд ли возвышало ее в его глазах. Неделю назад она возмущалась дядей, обвиняла его в убийстве, и вдруг отправилась с его братом на ярмарку повеселиться – обычная служанка из обычной таверны.
– Вы, конечно, плохо думаете обо мне, – говорила она, как бы извиняясь. – Не доверять дяде и откровенничать с его братом… Глупо, я понимаю… Он тоже несчастный человек, вор, я знаю… Но в остальном… – здесь она запнулась. В конце концов, Джем ничего не отрицал и не пытался оправдываться в ответ на ее обвинения. С чего это она должна его защищать, вопреки здравому смыслу и рассудку? Только потому, что ее влекли его красивые руки и поцелуи в темноте?
– Ты хочешь сказать, что брату неизвестно, чем занимается по ночам хозяин таверны «Ямайка»? – сказал мягкий голос. – Он не принадлежит к той компании, которая собирается в таверне, когда привозят товар?
Мэри не знала, что ему ответить.
– Я не знаю, – сказала она. – У меня нет доказательств. Он ни в чем не признается… Но он сказал мне, что ни разу не убил человека. Я ему верю. Пока верю. Он говорил также, что дядя Джоз сам идет в сети, его скоро поймают. Он бы не сказал так, я уверена, если бы был одним из них.
Она старалась доказать невиновность Джема не столько пастору, сколько себе, ей это вдруг стало необходимо, жизненно важно.
– Вы мне говорили раньше, что знакомы со сквайром, – сказала она быстро. – Может быть, вы сможете повлиять на него, попросить его проявить снисхождение к Джему Мерлину, когда время придет. Он ведь еще молод, не так ли? Он может исправиться, начать жизнь заново. Вам это будет нетрудно сделать, я полагаю.
Он молчал, эта пауза была унизительна: какой неблагодарной дурочкой Мэри должна была ему показаться – просить за человека, ибо он поцеловал ее однажды. Как это чисто по-женски, и как он, видимо, презирает ее. То, что он ее презирает, было очевидно и в доказательствах не нуждалось.
– С мистером Бассатом из Северного Холма я знаком очень плохо, – ответил пастор наконец. – Мы просто раскланиваемся при встрече и изредка беседуем о делах в своих районах. Вряд ли он оправдает вора по моей просьбе, особенно брата хозяина таверны «Ямайка».
Мэри нечего было сказать. Еще раз этот странный прислужник Бога поразил ее железной логикой и мудрыми доводами. Но внезапный порыв чувства был настолько силен, что она не думала об уместности слов, мысли были только о Джеме.
– Вам не безразлична его судьба, я вижу, – сказал пастор, и было неясно, чего в этой фразе больше: насмешки, сочувствия или упрека, – но он продолжал, не дав ей возможности сообразить, как вести себя дальше. – А если ваш дружок еще к тому же замешан в делах вашего дяди и посягал на имущество и, что еще хуже, жизни своих соотечественников, что тогда, Мэри Йеллан? Вы все еще захотите спасти его?
Его рука, холодная и безликая, легла на ее руку. Оттого ли, что усталость и горе переполняли ее существо, или, понимая, что ее чувство не разумно и теперь обречено, но девушка набросилась на священника с гневной тирадой.
– Я не думала об этом. Можно привыкнуть к жестокости дяди и покорной тупости тетушки Пейшенс; даже нелюдимость «Ямайки» можно переносить без ропота и не думать о побеге. Я не против одиночества. Я даже нахожу мрачное удовольствие в поединке с Джозом Мерлином, иногда мне кажется – я смогу его одолеть рано или поздно, что бы он ни говорил и как бы ни вел себя. Я хотела увезти тетю Пейшенс из «Ямайки», Джоза же выдать в руки правосудия. Потом я бы нашла работу на ферме, мы могли бы жить, как люди, как я привыкла жить в Хелфорде. Но теперь я не могу строить планы и думать только о себе; меня затягивает в капкан, все это из-за человека, которого я презираю, которого я не понимаю и не принимаю рассудком. Я не хочу обычной женской доли, мистер Дэйви, это значит страдать и унижаться всю жизнь. Я не просила Бога о такой жизни. Я не приму ее.
Она уже пожалела о своей несдержанности и сидела, забившись в угол, прижавшись щекой к стене кареты. Было все равно, что он подумает. Священнику должны быть чужды мирские страсти. Он не в состоянии понять ее горе.
– Сколько вам лет? – спросил он неожиданно.
– Двадцать два.
Пастор опять глотнул воздух, отнял свою руку, положил ее на набалдашник трости и задумался. Карета уже выехала из Лонсестона и неслась по высокой местности, переходящей в болота. Ветер не стихал, ливень иногда кончался на время, за низкими тучами вдруг вспыхивала одинокая звезда и тут же исчезала, и из окна кареты уже ничего нельзя было разглядеть, кроме куска серого мрачного неба.
Когда они ехали в долине в пределах города, дождь шел без перерывов, а ветер не так чувствовался за деревьями и горами. На открытом месте преград ему не было, он бушевал и ревел всласть.
Мэри знобило. Она подвинулась поближе к пастору, чтобы немного согреться. Он молчал, но не отодвинулся и смотрел на нее сверху вниз, его дыхание горячей волной согревало ей лоб. Впервые она подумала о нем как о реальном человеке, ощутила, что рядом находится мужчина. Мэри испугалась своей наготы – шаль и платье, мокрое насквозь, лежали на полу у ее ног, ее прикрывал только плед. Когда он снова заговорил, она смутилась, это было так неожиданно, что девушка испытала потрясение.
– Вы молоды, Мэри Йеллан, – сказал он мягко. – Вы напоминаете мне только что вылупившегося цыпленка. Это трудное время пройдет. Такие женщины, как вы, не должны проливать слезы о человеке, с которым встретились два раза в жизни, а первый поцелуй быстро забывается. Очень скоро ваш неудачливый друг с его украденным пони уйдет из ваших мыслей. Успокойтесь, вытрите глаза, вы не первая, кто оплакивает потерянного возлюбленного.
Первое впечатление от этих слов было такое, будто он пытается ей объяснить ее положение, лично он не придает ее состоянию серьезного значения. Поразмыслив, однако, она удивилась, что он не употребил ни обычных фраз, которыми принято утешать в церкви, не упомянул о пользе молитвы, не произнес имени Бога. Она вспомнила, как в первый раз, когда они ехали вдвоем в карете, он гнал лошадей, натягивая туго поводья, упиваясь бешеным галопом, шепча какие-то непонятные слова. Как тогда, она почувствовала себя неуютно, ибо он делал не то, что от него ожидали, и этим нарушал ощущение реальности и гармонии момента, словно возводил стену между собой и окружающим миром. Среди животных всякое отклонение от нормы подвергается естественному гонению: эту особь либо уничтожают, либо изгоняют из среды себе подобных. Не успев подумать так, она устыдилась своей ограниченности и нехристианского образа мыслей. За что его прогонять? Он не только человек, как все другие люди, но и божий человек; тем не менее она подняла одежду и стала натягивать ее на себя, прикрываясь пледом.
– Так я был прав в прошлый раз, когда обещал, что в «Ямайке» будет спокойно какое-то время? – сказал он после паузы, как бы подытоживая свои мысли. – Повозки с грузом, надеюсь, не приезжали, ничто не нарушало сон спящей красавицы? Хозяину приходилось коротать вечера одному в компании бутылки и стакана?
Его вопрос вернул Мэри к действительности. Она забыла о существовании дяди на целые десять часов. Но, вспомнив, мысленно вернулась в ту ужасную ночь, к последовавшим бессонным ночам и дням, проведенным в одиночестве взаперти. Представила его кровью налитые глаза, пьяную улыбку, нетвердые движения рук, нашаривающих что-то в темноте.
– Мистер Дэйви, – зашептала девушка. – Вы когда-нибудь слыхали о стервятниках?
Раньше она не произносила этого слова вслух и даже не представляла, что сможет его выговорить, таким святотатством оно звучало. Выражение лица пастора было трудно разглядеть в темноте, но Мэри слышала, как он сглотнул.
– Однажды, когда я был еще ребенком, наш сосед рассказывал об этих людях, – сказал он. – Мне было уже достаточно лет, чтобы понимать – ходили слухи, сплетни, которые быстро подавлялись. Кто-то из жителей съездил по делу на северное побережье и передавал ужасы, но ему быстро заткнули рот: старое поколение следило, чтобы на эту тему не распространялись – считалось вызовом для благопристойности и богохульством.
– Я тоже не верила подобным слухам, – вставила Мэри, – спрашивала у матери, но получила заверения, что это все выдумки нехороших людей, человек не способен на такие преступления. Теперь я знаю, что она была не права, мистер Дэйви. Мой дядя такой преступник. Он сам мне признался.
Пастор молчал и сидел, не двигаясь, словно окаменел. Девушка продолжала, не решаясь говорить громче, только шепотом:
– Вся его компания этим занимается: от побережья до берега Тамара, все, кто собирается у него в таверне: цыгане, матросы, жестянщик с выбитыми зубами, лудильщик – все, все. Они убивают женщин и детей своими руками, топят их в море, забивают камнями. Эти повозки с грузом привозят не только табак и бутылки с джином и бренди. Это было бы не так страшно. Они везут награбленное добро, принадлежащее тем, кого они убили. Это проклятое кровавое дело. Вот почему моего дядю боятся все порядочные люди в округе, поэтому для него закрыты все двери, а почтовые кареты пролетают мимо, как бешеные. Все знают, но не могут доказать. Тетя живет в постоянном страхе, что их разоблачат, а дяде стоит только напиться, и он выбалтывает свои тайны на ветер.
Девушка пришла в такое волнение, что не могла контролировать себя – кусала губы, сжимала и разжимала руки, в изнеможении откинувшись на спинку сиденья. Откуда-то из-под сознания возник образ Джема, с лицом, искаженным в отвратительной гримасе; постепенно оно слилось с другим обликом – и это был Джоз Мерлин.
Спутник повернулся и смотрел на нее своими стеклянными глазами, вдруг в них вспыхнул огонек, он заговорил.
– Значит, хозяин таверны «Ямайка» в пьяном состоянии болтает лишнее? – Мэри показалось, что в голосе зазвучали стальные нотки, но когда она, удивленная, заглянула в его глаза, они были безликими и холодными, как обычно.
– Да, болтает, – ответила она. – Когда он беспробудно пьет несколько дней, он держит душу нараспашку, у него ни от кого нет секретов, он сам мне говорил. Четыре дня назад он немного очухался после пятидневного запоя, пришел в кухню в полночь – и его понесло. Поэтому мне все известно, я как раз оказалась там. Я после этого потеряла веру в Бога и в людей, даже в себя. Иначе я не поехала бы в Лонсестон с Джемом.
Ураган усилился, карета почти не двигалась – ветер дул навстречу. Ливень барабанил в окна тяжелыми, как град, потоками. Укрыться было негде – кругом болота. Нависшие тучи проплывали низко над землей, разбиваясь о скалистые горы. Ветер заносил с собой даже соль с берега, до которого было пятнадцать миль.
Фрэнсис Дэйви подался вперед.
– Мы приближаемся к повороту на Алтарнэн, – сказал он, – кучер повернет потом на Бодминский тракт и завезет вас в «Ямайку». Я выйду у Пяти Аллей и дойду до деревни пешком. Вы только мне доверили секреты дядюшки, или его брату тоже?
Снова в его голосе зазвучала то ли насмешка, то ли издевка. Мэри не могла разобрать.
– Джем Мерлин знает, – ответила она. – Мы говорили сегодня об этом. Он, правда, больше молчал, они с братом недолюбливают друг друга. Теперь это не имеет значения. Его уже арестовали.
– А если он захочет спасти свою шкуру, выдав брата, тогда как, Мэри Йеллан? Вам есть над чем подумать.
Мэри вздрогнула. Такой возможности она не предполагала, он дал ей спасительную соломинку. Но пастор угадал ее мысли, это было видно по его лицу, оно уже не было безразличным, а напоминало маску, расколотую пополам; маска изображала играющую на тонких губах сатанинскую улыбку. Мэри стало не по себе, показалось вдруг, что она заглянула в замочную скважину и увидела то, что видеть не полагалось.
– Вас бы это устроило, не правда ли? Его, думаю, тоже, – продолжал священник. – Если он сам не замешан, конечно. Но всегда есть место для сомнений, вы согласны? И ни я, ни вы не знаем правды. Если человек чувствует за собой вину, он не будет неосторожно лезть в петлю, – сказал он резко.
Видно, заметив отчаяние в глазах Мэри, он смягчился и положил руку ей на колено.
– Безоблачные дни кончились, наступает мрак, – сказал он своим грудным голосом. – Если бы можно было цитировать Шекспира вместо Библии, завтра Корнуолл услышал бы престранную проповедь, Мэри Йеллан. Но ваш дядя и его люди не принадлежат к числу моих прихожан. И даже если принадлежали бы, они не поняли бы меня. Я говорю загадками? Этот человек не духовный пастырь, он не за того себя выдает, этот белобрысый, – вы ведь это подумали, признайтесь? Я могу вам сказать только одно в утешение, а вы понимайте, как считаете нужным. Через неделю наступит Новый Год. В этом году обманные огни на побережье зажгутся в последний раз: кончен бал, погасли свечи.
