Текст книги "Таверна «Ямайка»"
Автор книги: Дафна дю Морье
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)
Дафна Дюморье
Таверна «Ямайка»
Об авторе
Дафна Дюморье родилась в 1907 году в семье известного актера и режиссера сэра Джеральда Дюморье. Ее дедушка Джордж Дюморье был популярным комическим актером и автором нашумевших в свое время пьес «Трилби» и «Питер Иббетсон».
Закончив образование в Париже, Дафна Дюморье в 1928 году начала писать короткие рассказы, а в 1931 году появился ее первый роман «Любящая натура». Имя писательницы стало известно в широких кругах после выхода в свет двух романов: «Портрет» – биографической вещи, посвященной ее отцу и книги «Таверна «Ямайка», навеянной корнуолльским периодом жизни писательницы. Когда в 1938 году вышел в свет роман «Ребекка», Дафна Дюморье с удивлением обнаружила, что стала одним из наиболее читаемых и известных авторов своего времени.
В последующие двадцать лет книга выдержала тридцать девять изданий в Англии и была переведена на двадцать языков мира. Роман был экранизирован, в главной роли снялся актер Лоуренс Оливье.
Перу Дафны Дюморье принадлежит много других популярных романов, например, «Стеклодувы» (1963), «Полет Сокола» (1965), «Не позже полуночи» (1971), «Винтовая лестница» (1976) и другие. Писательница также известна как автор прекрасных рассказов, пьес, биографий.
В 1969 году Дафна Дюморье была награждена орденом Британской Империи.
Произведения Дафны Дюморье пользуются любовью и вниманием у русского читателя.
Глава 1
Стоял конец ноября. Вчерашний день был пасмурным и холодным, но тихим. Погода изменилась с ночи: налетевший с моря ветер заволок небо тучами, оно стало похоже на гранит, пошел моросящий дождь; хотя теперь был только третий час дня, казалось, что на горы спускаются совсем уже зимние сумерки, одевая их туманом, как плащом. К четырем будет совсем темно. Воздух стал почти морозным; холод свободно проникал сквозь плотно закрытые окна экипажа. Кожаные сиденья были влажными на ощупь; вероятно, в крыше была небольшая щель, так как время от времени капли дождя проникали внутрь кареты и разбивались о сиденье, оставляя голубоватый след, напоминающий чернильное пятно. Ветер налетал сильными порывами, сотрясая экипаж на поворотах, а на более высоких местах дороги он дул с такой силой, что карета дрожала и раскачивалась, шатаясь между высокими колесами, как пьяная.
Возница, завернувшись в шинель по самые уши, скрючился на своем сиденье, пытаясь спрятать голову от ветра втянув ее в плечи. Покорные ему лошади уныло бежали вперед, слишком измученные и ветром, и дождем, чтобы должным образом реагировать на щелканье кнута, раздававшееся время от времени над их головами.
Колеса кареты скрипели и стонали, попадая в выбоины на дороге, а иногда брызги жидкой грязи взлетали до уровня окна, где они тут же размазывались по стеклу, стекая вниз с дождевыми каплями, и даже тот мрачный пейзаж, который можно было бы в другое время наблюдать из окна, теперь стал едва различим.
Несколько пассажиров, находившихся внутри кареты, жались друг к другу, чтобы хоть как-то согреться, вскрикивая, когда колесо заносило в более глубокую вмятину; а один пожилой человек, не перестававший ворчать с той самой минуты, как он сел в экипаж в Труро, даже подскакивал со своего места в бешенстве и, повозившись с оконным ремнем, приподнимал раму. Он высовывал голову наружу и обрушивал на возницу шквал брани, называя его мерзавцем и убийцей, кричал, что они все превратятся в покойников, прежде чем доедут до Бодмина, если кучер не сбавит скорость. Он вопил, что из них всех и так уже дух вышибло, и заверял, что никогда больше не поедет на такой тарантайке. Затем с шумом захлопывал окно, обдавая себя и попутчиков потоками ливня.
Слышал ли его возница или нет, было не совсем ясно, с большой вероятностью можно было утверждать, что поток упреков уносило ветром, ибо старик, подождав минутку, снова поднимал окно, совершенно выстуживая при этом карету, а затем снова забивался в свой угол.
Сидевшая рядом с ним общительная розовощекая женщина в голубом плаще сочувственно вздыхала и, подмигивая каждому из пассажиров, кто смотрел в ее сторону, кивком головы указывала на соседа. Она уже в двадцатый раз сообщала, что это самая мерзкая и грязная погода, которую можно припомнить, а уж она-то всякого повидала, что подобное бывало только в старое время, и что с летом это никак не спутаешь. С этими словами она запускала руку в глубину своей огромной корзины, извлекала увесистый кусок пирога и жадно впивалась в него крупными белыми зубами.
Мэри Йеллан сидела в углу напротив, как раз там, где дождь просачивался через крышу. Иногда холодная капля падала ей на плечо, и она быстрым нетерпеливым жестом стряхивала ее на пол.
Она сидела, подперев голову обеими руками, уставившись на забрызганное грязью окно, в надежде увидеть хоть проблеск света сквозь тучи, затянувшие небо плотным одеялом. Заметь она хоть на мгновение призрачный след той синей лазури, которая освещала Хелфорд еще вчера, будущее показалось бы ей менее мрачным.
Хотя она не отъехала еще и сорока миль от того места, которое двадцать три года было ее домом, надежда в сердце стала угасать, а та удивительная смелость, составляющая весьма примечательное свойство ее натуры, и дающая ей силы выдержать долгий отчаянный период болезни и смерти матери, эта смелость оказалась теперь поколеблена первыми потоками дождя и ревом ветра.
Места были для нее чужими, что само по себе уже было неприятно. Сквозь мутное окно кареты перед ней открывался иной мир, совсем не похожий на тот, который она оставляла за собой всего на расстоянии одного дня езды. Какими далекими, а, может быть, и навсегда сокрытыми казались теперь отливающие серебром воды Хелфорда, зеленые холмы и пологие долины, белые домики на берегу!
В Хелфорде дожди были мягкими и теплыми, они стекали по листьям деревьев, исчезали в густой траве, потом образовывали ручейки и речушки и собирались в широкую реку, наполняя соками благодарную землю, которая в ответ покрывалась пышными цветами.
Этот дождь был злым и безжалостным, он уходил в твердую и голую почву. Здесь не было деревьев, если не считать двух-трех, обнаженные ветви которых были открыты всем ветрам. Они стояли, согнутые и искореженные вековыми непогодами, и так почернели от времени и бурь, что даже весной почки, казалось, не решались распуститься из страха, что поздние морозы могут погубить молодую зелень. На этой земле рос, в основном, низкий чахлый кустарник, здесь не было лугов; это была земля камня, черного вереска и низкорослого ракитника.
Мэри подумала, что в этих местах никогда не будет приятного времени года: либо мрачная зима, как сегодня, либо сухая изнуряющая жара летом, и на всем протяжении ни деревца, ни долины, где можно было бы укрыться от солнца, ничего, кроме выжженной травы, которая приобретала желто-коричневый цвет еще до конца мая. Этот климат уже давно окрасил местность в серые тона. Даже люди, попадавшиеся им в деревнях и на дороге, были под стать местности. В Хелстоне, откуда она начала свое путешествие, все ей казалось знакомым. Так много милых сердцу воспоминаний детства было связанно с Хелстоном! Их еженедельные поездки с отцом на рынок в те безвозвратно ушедшие дни. А когда отца не стало, с какой стойкостью мать заняла его место. И снова они ездили на рынок, летом и зимой, с курами, которых выращивали сами, с яичками и маслом, упакованными в задней части телеги. Мэри, бывало, сидела рядом с матерью, держа на коленях корзину почти такой же величины, как она сама, а ручка корзины доходила ей почти до подбородка. Люди в Хелстоне были дружелюбны; Йелланов в городе знали и уважали; уважали вдову за ее тяжелый труд после смерти мужа; в городе немного было женщин, которые жили одиноко, как она, с ребенком на руках, да еще и фермой, требовавшей постоянных забот. А ведь она и мысли не допускала о вторичном замужестве. В Мананкане был один фермер, он с радостью сделал бы ей предложение, и еще один в Гвикс, вверх по реке, но они по глазам ее понимали, что она не пойдет ни за одного из них, так как душой и телом принадлежит тому, которого уж больше нет. В конечном счете тяжелая работа на ферме ее доконала, она никогда не щадила себя. И хотя ее энергии хватило на семнадцать лет жизни без мужа, последнего испытания она не смогла выдержать, мужество покинуло ее.
Постепенно запас ее жизненных сил иссяк, и времена наступили тяжелые, – так говорили в Хелстоне, – и цены упали катастрофически, и негде было взять денег. В северной части страны было то же самое. Скоро на фермы должен был придти голод. Затем землю поразило какое-то заболевание и убило весь скот в районе Хелфорда. Никто не знал, что это за болезнь, чем ее лечить. Эта болезнь поразила все вокруг, как убивают все живое заморозки в разгар весны. Беда пришла с новолунием и затем отступила, не оставив за собой иного следа, кроме уничтоженных растений и животных. Для Мэри и ее матери это было очень тяжелое время. Одна за другой умирали их куры и утки, которых они выращивали с такой заботой; теленок пал прямо на лугу, где он пасся. Но самой тяжелой утратой была смерть их старой кобылы, служившей им верой и правдой двадцать лет. На ней Мэри впервые начала учиться ездить верхом, когда была еще совсем ребенком. Их любимица пала в конюшне утром, уткнувшись своей преданной мордой в колени Мэри; для нее в саду выкопали яму под яблоней и похоронили. И только тогда девушка поняла, что их лошадка уже никогда не повезет своих хозяев ни в Хелстон в базарный день, ни в Хелфорд… Мать, повернувшись к Мэри, сказала:
– Знаешь, Мэри, у меня такое чувство, что какая-то часть меня самой сошла в могилу вместе с Нэлл. Я не знаю, что это, может быть, голос судьбы, но чувствую такую страшную усталость… я не могу больше жить…
Она вернулась в дом и белая, как полотно, села в кухне. Мать за этот день постарела лет на десять. Когда Мэри предложила позвать врача, она безучастно пожала плечами.
– Слишком поздно, дитя мое. Это нужно было делать семнадцать лет тому назад.
И она беззвучно заплакала. Она, чьих слез Мэри никогда не видела.
Мэри пошла за старым доктором, он жил в Моганс и когда-то принял ее на этот свет. Сидя в повозке, направляясь к больной, он сказал:
– Знаешь, Мэри, твоя мать не щадила ни своей души, ни своего тела с того дня, как умер твой отец, теперь она сломлена. Мне это не нравится. Это случилась не в добрый час.
Они ехали по извилистой дороге к дому на краю деревни. У ворот их встретила соседка, по ее лицу было видно, что она вышла с дурной вестью.
– Твоей матери стало хуже, – закричала женщина. – Она сейчас вышла из дому, как призрак, с безумным взглядом, ее всю трясло, и она упала прямо на дороге. Ленсоиз Хоблин подбежал к ней и Рилли Сэрли, они унесли ее в дом, бедняжку. Говорят, что она не открывает глаз.
Доктор решительно оттеснил любопытную толпу от двери. Вместе с Сэрли они перенесли неподвижное тело наверх в спальню.
– Это удар, – сказал доктор, – но она дышит. Пульс ровный. Этого я как раз и боялся, что она свалится внезапно. Почему это случилось именно сейчас, после стольких лет, известно только Богу и ей самой. Тебе, Мэри, теперь придется доказать, что ты унаследовала от своих родителей их мужество и стойкость. Ты единственная, кто может вынести на себе все тяготы ее болезни.
Шесть долгих месяцев, а может быть, и дольше Мэри ухаживала за матерью в этой ее первой и последней болезни. Но та не хотела бороться за свою жизнь, несмотря на всю заботу, которую ей оказывали Мэри и доктор.
Казалось, что она с нетерпением ждет освобождения и молится тайно, чтобы оно пришло как можно скорее. Она говорила Мэри:
– Я не хочу, чтобы твоя жизнь была столь же тяжелой борьбой, как моя. Это калечит и тело, и душу. Тебя ничто не будет удерживать в Хелфорде после моей смерти, поэтому лучше переехать к твоей тетушке Пейшенс в Бодмин.
Мэри пыталась уверить мать, что та не умрет, но это было бесполезно. Она уже сама назначила себе исход, и бороться с ней было невозможно.
– У меня нет никакого желания покидать ферму, мама, – говорила Мэри. – Я здесь родилась, и мой отец здесь родился, и ты тоже родом из Хелфорда. Это то место, где Йелланы должны жить. Я не боюсь бедности, не боюсь, что ферма может разориться. Ты ведь работала на ней одна семнадцать лет, почему бы мне не сделать то же самое? Я сильная и умею делать мужскую работу, ты это знаешь.
– Нет, это жизнь не для девушки, – настаивала мать. – Я занималась фермой все эти годы ради памяти об отце и для тебя. Когда женщина работает ради кого-то, она чувствует себя нужной, это даст ей силы и успокаивает. Но когда ты работаешь для себя одной, это совсем другое дело. Ты не вкладываешь душу в эту работу.
– Что я буду делать в городе? – протестовала Мэри. – Я никогда не знала другой жизни, кроме этой, у реки, и я не хочу другой жизни. Хелстон заменяет мне город. Мне лучше здесь, у нас еще есть несколько курочек и какие-то овощи в огороде, и старая наша свинка, да и лодчонка на реке. А чем я буду заниматься в Бодминс у моей тети Пейшенс?
– Девушка не может жить одна, Мэри, если она не хочет свихнуться или ступить на дурную дорогу. Обычно кончается либо тем, либо другим. Ты разве забыла бедняжку Сью? Помнишь, как она в полнолуние бродила по церковному двору и звала своего возлюбленного, которого у нее никогда не было? А еще до твоего рождения я знала одну служанку, которая осталась сиротой в шестнадцать лет. Она сбежала в Фолмут и проводила время с матросами. Я не смогу спокойно лежать в могиле, и твой отец тоже, если мы не убережем тебя от несчастий. Вот увидишь, тебе понравится твоя тетушка Пейшенс; она всегда была заводилой в играх, она такая веселая, хохотушка… и очень добрая. Помнишь, как она гостила у нас двенадцать лет тому назад? У нее было столько лент на шляпке и шелковая нижняя юбка. В Трелоуаррен был один парень, он в нее влюбился, но Пейшенс считала, что он ей не пара.
Да, Мэри помнила тетушку Пейшенс. У нее были завитушки на лбу, большие голубые глаза, и она то болтала и хохотала, то вылетала во двор, подобрав юбки, чтобы не запачкать подол грязью. Она была хорошенькая, как в сказке.
– Вот что собой представляет твой дядя Джошуа, не могу сказать. Я его никогда не видела и даже не знаю никого, кто был бы с ним знаком. Но я помню, когда твоя тетушка вышла за него замуж, – десять лет назад, в день святого Михаила, – она была от него без ума и писала всякий вздор, под стать разве что девчонке, а не тридцатилетней женщине.
– Я им покажусь, наверное, грубой, – произнесла Мэри задумчиво. – У меня нет хороших манер, нам будет не о чем говорить.
– Они тебя будут любить за то, что это ты, а не за лоск и внешний вид. Пообещай, моя детка, что после моей смерти ты напишешь тетушке Пейшенс о моем последнем и самом сильном желании: чтобы ты переехала к ней жить.
– Я обещаю, – сказала Мэри, но на сердце у нее было неспокойно. Мысль о том, что ее будущая жизнь может так резко измениться, что она должна будет отказаться от всего, чем жила, что любила, эта мысль угнетала ее, вселяла неуверенность. Даже ту землю, которую она исходила вдоль и поперек и которая придавала ей силы в трудную минуту, она должна будет оставить.
С каждым днем ее мать слабела; с каждым днем жизнь уходила из нее. Она протянула кое-как время жатвы и сбора фруктов и еще была жива, когда стали опадать листья. Но когда пришла пора утренних туманов, когда заморозки спустились на землю, а река зубурлила мощными кипящими потоками, разбухшими от дождей, вдова начала метаться в постели. Она называла Мэри именем мужа, вспоминала о том, что давно прошло, и о людях, которых Мэри никогда не знала. Три дня она прожила в этом каком-то своем особом мире, а на четвертый день умерла.
Вещи, которые Мэри любила и которые были близки ее сердцу, теперь переходили в другие руки. Скот был отправлен на рынок в Хелстон. Мебель раскупили соседи, все это выносилось из дома одно за другим. Какому-то человеку из Каверека приглянулся дом, и он купил его. С трубкой во рту он расхаживал по двору и перечислял изменения, которые внесет. Деревья он срубит, чтобы не загораживали вид. А Мэри в это время упаковывала свои немногочисленные вещи в старый чемодан отца, и сердце переполнялось немой болью.
Этот чужой человек заставил ее почувствовать себя неугодной в своем собственном доме, она видела по его глазам: он хочет, чтобы она скорее убралась отсюда. И у нее уже не оставалось других желаний, только бы скорее покончить со всем этим и уехать навсегда. Она снова перечитала письмо от тетушки. Оно было написано неразборчивым почерком на простой бумаге. Тетушка писала, что потрясена известием о несчастье, постигшем племянницу. Она не знала о болезни сестры – ведь так давно не была в Хелфорде. Далее в письме сообщалось: «У нас произошли изменения, о которых ты можешь не знать. Я уже живу не в Бодминс, а в двенадцати милях от него, на большаке, который ведет в Лонсестон. Это дикое и пустынное место. Если бы ты приехала, то твое общество скрасило бы мое одиночество, особенно в зимнее время. Я говорила с твоим дядей, он не возражает, если ты не болтлива, он тебе поможет, раз нужно. Он не может дать тебе денег или кормить даром, как ты понимаешь, но надеется на твою помощь в баре. За это тебя будут кормить, и ты поселишься у нас в доме.
…Видишь ли, твой дядя содержит таверну «Ямайка»…»
Мэри сложила письмо и спрятала его в чемодан. Она подумала, что такое приглашение как-то не вязалось со смешливой тетей Пейшенс, которую она помнила с детства. Письмо было холодным, каким-то неродным, без единого слова утешения, без обещаний, если не считать предупреждения, что племянница не должна рассчитывать на денежную помощь. И это ее тетя Пейшенс – с изысканными манерами и шелковым бельем – жена владельца трактира?! Мэри решила, что ее мать, очевидно, не все знала. Это письмо очень отличалось от того, написанного счастливой невестой десять лет назад.
Раздумывать уже поздно. Мэри дала матери слово, и пути назад теперь не было. Ее дом продан, здесь для нее места нет. Как бы ее ни приняли, эта была родная тетя, сестра матери, и только это теперь имело значение. Старая жизнь оставалась позади – дорогая ей ферма и серебристые воды Хелфорда. Впереди – ее будущая жизнь и таверна «Ямайка».
И теперь Мэри Йеллан направлялась из Хелстона на север в скрипящей раскачивающейся почтовой карете через город Труро, в верховьях реки Фол, с его многочисленными церквями, широкими мощеными улицами, с южным небом, радушными жителями, которые приветливо махали вслед проезжающим экипажам. Но когда они проехали Труро, небо заволокли тучи, и местность по обе стороны дороги вдруг стала каменистой и голой. Деревни теперь попадались редко, и еще реже можно было видеть улыбки на лицах их обитателей. Деревьев почти не было, а зарослей зеленого кустарника не встречалось вовсе. Затем подул ветер, пошел дождь. Вскоре карета въехала в Бодмин, серый и непривлекательный город, такой же неприветливый, как окружавшие его горы.
Пассажиры стали собирать свои вещи, готовясь к выходу, только Мэри все еще сидела в углу. Возница, лицо которого было мокрым от дождя, заглянул в окно.
– Вы едете дальше, в Лонсестон? – спросил он. – Дорога будет очень плохая, через болота. Вы можете переночевать в Бодмине и поехать дальше утром. Все выходят здесь, кроме вас.
– Мои друзья будут ждать меня, – ответила Мэри. – Я не боюсь плохой дороги. И я не еду до самого Лонсестона; довезите меня, пожалуйста, до таверны «Ямайка».
Возница посмотрел на девушку с любопытством.
– Таверна «Ямайка»? – переспросил он. – Что вы собираетесь делать в таверне «Ямайка»? Это не подходящее место для девушки. Вы, должно быть, ошиблись. – Он уставился на нее недоверчиво.
– О, я слышала, что это безлюдное место, – сказала Мэри. – Но я не горожанка. Я жила в Хелфорде, там всегда тихо – и зимой, и летом, – но мне никогда не было одиноко там.
– Но я не имел в виду одиночество, – ответил ямщик. – Вы, вероятно, не понимаете, вы ведь не знаете этих мест. И меня не беспокоит, что придется ехать добрые двадцать миль по болоту, хотя многие женщины именно этого боятся. Вот подождите минутку. – И он через плечо обратился к женщине, которая стояла у входа в гостиницу. – Миссис, подойдите сюда и поговорите с этой девушкой. Мне сказали, что она едет в Лонсестон, а она просит, чтобы я высадил ее у таверны «Ямайка».
Он осветил фонариком ступеньки, так как уже сгустились сумерки. Женщина осторожно спустилась по ступенькам крыльца и заглянула в карету.
– Это дикое и страшное место, – сказала она. – Если вы ищете работу, вы не найдете ее на окрестных фермах. На болотах не жалуют пришлых людей. Здесь, в Бодмине, вы сможете лучше устроиться.
Мэри улыбнулась.
– За меня не нужно бояться. Я еду к родственникам. Мой дядя – хозяин этого трактира.
Последовало долгое молчание. В тусклом свете экипажа Мэри видела, как пристально и напряженно ее разглядывают женщина и возница. Ее вдруг охватила дрожь, она почувствовала беспокойство; ей хотелось, чтобы попутчица развеяла ее недобрые предчувствия, но этого не случилось. Затем женщина отпрянула от окна.
– Извините, – сказала она, – это конечно же, не мое дело. Доброй ночи.
Ямщик покраснел и начал что-то насвистывать, явно желая разрядить эту неловкую ситуацию. Мэри наклонилась быстро вперед и тронула его за рукав.
– Пожалуйста, расскажите мне все, что знаете. Мне все равно, что вы скажете. Я хочу знать правду. Моего дядю здесь не любят? В чем дело?
Человек был явно смущен. Он говорил сердито, не глядя на Мэри:
– «Ямайка» имеет дурную славу. Странные вещи рассказывают об этом месте, знаете, как это бывает… Но я не хочу неприятностей. Может быть, все это неправда…
– Какие истории? Вы хотите сказать, что там много пьют? У моего дяди собирается плохая компания?
Но возница твердо решил умолчать о том, что слышал не раз от людей.
– Не хочу неприятностей, – повторял он. – И я ничего не знаю. Просто народ болтает. Приличные люди больше не посещают «Ямайку». Это все, что я знаю. Раньше мы обычно поили лошадей там и кормили их, да и сами заходили перекусить и пропустить стаканчик. Но мы больше туда не показываемся. Мы гоним лошадей мимо без остановки до Пяти дорог, да и там долго не задерживаемся.
– Почему же люди не заходят туда? В чем причина? – настаивала Мэри.
Человек молчал в нерешительности; казалось, он подыскивает нужные слова.
– Они боятся, – произнес он, наконец, затем покачал головой, давая понять, что больше ничего не скажет. Возможно, он чувствовал, что как-то виноват перед ней, сочувствовал ей, потому что минуту спустя снова заговорил.
– Может быть, вы выпьете чашечку чая, прежде чем мы тронемся в путь? Дорога нам предстоит долгая, а на болотах холодно.
Мэри отрицательно покачала головой. Ей не хотелось есть, и хотя чашка чая могла немного ее согреть, она не собиралась идти в гостиницу, чтобы снова не чувствовать на себе испытующий взгляд той женщины, не слышать, как люди шепчутся на ее счет. Кроме того, она чувствовала, как в сердце закрадывается страх, и он навязчиво говорил ей: «Останься в Бодмине, останься в Бодмине».
Девушка боялась, что может уступить минутной слабости, если зайдет в «Ройял». Она не имела права отступать, она ведь дала обещание матери, что поедет к тете Пейшенс.
– Ну, тогда лучше отправляться сейчас же, – сказал возница. – Сегодня вечером вы будете единственной путешественницей на этой дороге. Вот вам еще один плед, укутайте потеплее колени. Поедем быстро, чтобы ночь не застала нас в пути. Я не буду спокоен, пока не доберусь до своей постели в Лонсестоне. Не многие из нашего брата отваживаются ездить по болотам в зимнее время, особенно в такую грязь. – Он захлопнул дверцу кареты и взобрался на свое место.
Экипаж загромыхал по улице мимо добротных домов, мигающих уличных фонарей, согнувшихся под ветром редких прохожих, спешащих домой к ужину. Сквозь щели в ставнях Мэри различала полоски скатерти, расстеленной на столе, женщину и детей, готовящихся к вечерней трапезе, мужчину, протянувшего руки к горящему камину, чтобы согреться. Она подумала о той жизнерадостной женщине, которая недавно еще ехала с ней в карете. Где она сейчас? Сидит ли она тоже за своим столом в окружении детей и семьи? Как приятно было смотреть на ее круглые румяные щеки и огрубевшие от работы руки! Ее грудной голос так успокаивал! И Мэри стала сочинять, как она идет за этой женщиной и умоляет не оставлять ее одну, позволить ей жить в ее доме. Она была уверена, что женщина приняла бы ее, в этом не было никаких сомнений. И для нее всегда бы нашлась и добрая улыбка, и дружеская поддержка, и уютная кровать. Она бы помогала этой женщине, со временем полюбила бы ее, стала бы своим человеком в доме, отдала бы ей часть себя, своей жизни.
Лошади теперь уже бежали по гористой местности, город остался позади. Наконец, исчез последний тусклый огонь. Теперь она была совсем одна, только дождь и ветер за окнами и двенадцать миль безлюдных болот, отделявших ее от места, куда она направлялась.
Мэри вдруг подумала, что так должен чувствовать себя корабль, когда надежный причал оставлен далеко позади. Ни одно суденышко в открытом море не могло испытывать большего одиночества, чем то, что она испытывала сейчас, даже если шторм раскачивает мачты и захлестывает волнами палубу.
В карете стало совсем темно, пламя от горящей лампады давало очень неприятный желтый свет, ветер, проникавший сквозь крышу, угрожающе его раздувал, и Мэри предпочла погасить огонь. Она сжалась в своем углу, раскачиваясь в такт движению, и впервые осознала, что в одиночестве есть что-то недоброе. Даже та самая карета, которая днем, казалось, укачивала ее, как в колыбели, теперь переваливалась с боку на бок, как бы угрожая, жалуясь и издавая отчаянные стоны. Ветер разбушевался так, что грозил сорвать крышу, а потоки дождя с удвоенной силой колотили в окна. По обеим сторонам дороги было мертвое безлюдное пространство: ни деревьев, ни домов, ни тропинок; кругом болото на многие мили, мрачное и нескончаемое, уходившее к самому горизонту.
«Здесь не может жить человек, – подумала Мэри. – Он не мог бы остаться человеком, даже дети будут рождаться уродами, как скрюченный вереск вдоль дороги. Здесь никогда не прекращается ветер, и дует-то он не как обычно – и с севера, и с юга, и с запада, и с востока. И сознание людей тоже должно быть испорченным, мысли черными, жилища их, наверное, построены из гранита и камня. Те, кто обитает на этой земле, под этим черным небом, должны иметь что-то дьявольское в натуре».
А дорога бежала все дальше, и не было даже слабого огонька, чтобы вселить надежду в одинокого путешественника. Возможно, на расстоянии двадцати одной мили между Бодмином и Лонсестоном не было жилого места, даже хижины пастуха где-нибудь на пустынной дороге, ничего, кроме мрачного заведения, которое называлось таверной «Ямайка».
Мэри потеряла счет времени, ей казалось, что она проехала уже сотни миль. Вероятно, было около полуночи. Теперь ей не хотелось выходить из кареты, по крайней мере, с ней она уже освоилась. Девушка уже с раннего утра ехала в этом экипаже, и успела к нему привыкнуть. Она могла бы ехать вечно – здесь все-таки была защита из четырех стен, хоть и протекающей, по все же крышей над головой и кучером на козлах, которого можно позвать на помощь в любую минуту. Она слышала, как он погонял лошадей – ехали очень быстро.
Мэри подняла окно и выглянула. Тотчас же ее обдало ливнем, а ветер ударил в лицо с такой силой, что на мгновение она была ослеплена; затем, убрав с лица разлетевшиеся волосы, девушка увидела, что они с бешеной скоростью мчатся вверх по склону горы среди иссиня-черных болот.
Впереди, слева от болота, показалось какое-то строение. Можно было различить неясные очертания высоких печных труб, контуры их расплывались в темноте. Здание стояло одиноко, рядом не было ни других построек, ни домов. Если это была «Ямайка», она стояла в гордом одиночестве, открытая всем ветрам. Мэри плотнее закуталась в плащ, застегнув его на все пуговицы.
Возница слез со своего сиденья, помог Мэри спустить ее багаж. Он спешил, с опаской поглядывая через плечо в сторону дома.
– Вот вы и приехали. Идите вон туда, через двор. Если хорошо постучите, вам откроют. А мне надо спешить, иначе я не попаду сегодня в Лонсестон.
Он вспрыгнул снова на свое место, взял в руки поводья, крикнул и хлестнул лошадей, и они помчались галопом. Карета вновь загрохотала. Через минуту она была уже далеко впереди, быстро исчезая из виду в темноте, словно ее никогда и не существовало.
Мэри осталась одна, сундучок стоял рядом на земле. Послышался звук отворяемых засовов, дверь распахнулась. Со двора вышел огромный человек, поводя фонарем по сторонам.
– Кто там? – донесся сердитый окрик. – Что вам здесь нужно?
Мэри сделала шаг вперед и старалась разглядеть этого великана.
Фонарь ослепил ее, она ничего не видела. Великан еще немного поводил фонарем у нее перед глазами, вдруг засмеялся, грубо схватил ее за руку и бесцеремонно потянул к дому.
– А, так это ты?! – воскликнул он. – Ты все же приехала! Я твой дядя Джоз Мерлин, добро пожаловать в таверну «Ямайка»!
Он, наконец, втащил ее в дом, все еще смеясь, запер дверь и поставил фонарь на стол в коридоре. И они посмотрели друг другу в глаза.
