Текст книги "Граница нормальности"

Автор книги: Цокто Жигмытов

Соавторы: Ч. Цыбиков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

– Ну чё, шпана, – весело начал Троха, не спеша шагая к ним. – Как жизнь, кто смотрящий, кто говорящий? А?

Младший мальчик нахмурился ещё сильнее и открыл коробочку – оттуда что-то мягко засветилось зеленым. Двое старших синхронно подняли и натянули рогатки. У Коляна появилось нехорошее предчувствие. Щелкнули резинки, Троха коротко ойкнул и, втягивая воздух сквозь зубы, повалился на пол, согнувшись в три погибели. Два стрелка снова разом натянули рогатки и теперь целились в Коляна. У того, что в галстуке, взгляд был ясный, чистый и яростный, а кепка смотрел с прищуром, не обещавшим абсолютно ничего хорошего. Колян попытался прикрыть глаза рукой, но увидел, что они целились вовсе не в глаза.

Слишком поздно увидел.

– Сука, убью, млять! – Троха кинулся на детей с кулаками. Дети легко отбежали от него, затем двое встали, прикрывая младшего, в третий раз натянули рогатки и страшным трескучим дуплетом влепили два железных шарика прямо в Трохин лоб.

Колян, лежа на полу и засунув обе руки между ног, пытаясь унять боль, видел, как кепка и галстук как ни в чём не бывало присели на корточки и стали смотреть в спичечную коробку.

Затем он нащупал выкидуху в кармане и встал. В паху еще плескалось пламя боли, но это теперь только придавало злости. Малыш коротко глянул на него и толкнул того, что в кепке.

– Миш, он встал.

Кепка и галстук выпрямились.

– Гляделки надоели? – холодно поинтересовался галстук.

– Или ещё что, – добавил кепка многозначительно.

– Иди отсюда, – подытожил малыш.

Зашевелился Троха. С его лба капала кровь, но это было не всё; Колян похолодел: он увидел, что один шарик всё ещё торчит у приятеля во лбу, почти наполовину погрузившись в кость. В животе заныло.

– Ага, – сказал кепка.

– Это ещё вполнатяга, – пояснил галстук.

– Идите отсюда, – повторил малыш.

Колян взял Троху под мышку, не столько даже помогая ему подняться, сколько удерживая его от необдуманных поступков: Трохе-то этот шарик, который зашел в кость с полнатяга, виден не был.

* * *

– Не щупай, блин, – раздражённо сказал Колян минуту спустя.

Троха отдёрнул руку ото лба. Глаза его были слегка безумными. Колян угрюмо подумал, что у приятеля в правом кармане лежит отличный выкидной нож самолётной стали, на заказ деланный, с любовью точенный.

Они медленно брели вдоль полок, заглядывая в проходы. Колян читал названия и решал, безопасно здесь или нет. Пока что безопасно было только в коридоре, по которому они шли.

Хотя, впрочем, уже нет.

В коридоре стояли двое мужчин лет примерно сорока, один высокий, с породистым худым лицом, у второго, крепыша пониже, физиономия была шире и имела отчётливый красноватый оттенок. Одеты оба были в плащи, у худолицего в руках был зонт, а крепыш выпукло и зловеще держал руку в правом кармане.

– Ватсон, – сказал худолицый с до боли знакомыми ливановскими интонациями. – А вот и наши юные друзья, Ватсон.

– Наивны даже для их возраста, – откликнулся крепыш.

– Ну что, милейший, – Коляну понадобилась секунда, чтобы сообразить, что Холмс (а это, конечно, был он) обращается к нему, – что вы думаете делать дальше?

– По законам жанра, он должен либо раскаяться, либо понести заслуженное наказание, – заметил Ватсон.

– Наказание они уже несут, – ответил Холмс. – В основном в виде гематом и железных шариков во лбу. Мне интересно, раскаиваются ли они.

Колян не заметил, когда Троха успел вытащить выкидуху. И не успел схватить его – Троха молча метнулся вперёд, держа нож перед собой. В каждом движении его было безумие отчаяния.

– Это вы зря, милейший, – быстро произнёс Холмс. Ватсон отступил назад, руку из кармана не вынул. Холмс взял зонт двумя руками и встретил Трохин нож прямым блоком. Троха отпрянул и с широкого маха рубанул ножом в четвертину по печени. Холмс изогнулся, завертелся волчком и коротко и сильно врезал зонтом. Троха дернул головой и издал невнятный звук, похожий на кваканье, повалился на бок, держась за голову. Следующий удар выбил нож у него из руки.

Ватсон осуждающе качал головой.

Коляну вдруг показалось, что он понял. Повинуясь внезапному порыву, вынул выкидуху и бросил к ногам Холмса. Поднял руки.

– Всё, – сказал он громко. – Всё, сдаемся.

– За себя говори, – прошипел Троха. Колян наподдал ему ногой и отпнул его нож подальше.

– Ну что ж, Ватсон, – сказал Холмс, оправляя складки на плаще. – Мы не можем на себя брать функции правосудия. Тем более, что преступники – почти дети, и без своих опасных игрушек не представляют опасности более.

Ватсон поднял ножи и спрятал в карман.

– Это пополнит мою коллекцию холодного оружия, – рассеянно заметил великий сыщик. Они уже удалялись в глубину между стеллажами.

Колян и Троха ждали минут пять, если не больше. Затем заглянули за угол, под табличку «А.К.Дойль». На пуфике, у полки, лежали их выкидухи. Целые и невредимые.

– Дебилы, сука, – сказал Троха, пряча свой нож.

Они зашагали быстро, споро. Скоро отдел детской литературы кончился.

– «Кулинария», – прочитал Колян.

– Чё, как думаешь? – спросил Троха. После прокола с компьютерным вирусом он остерегался, видимо, советовать.

– Давай, – сказал Колян. Они свернули и присели на пуфик.

– Ну вроде тихо, ничё, – неуверенно сказал Троха минуту спустя.

Колян ничего не успел сказать – погас свет.

Троха и Колян тут же, не сговариваясь, схватились друг за друга. Что-то изменилось в воздухе – он стал то ли сырым, то ли наоборот, уж очень сухим и теплым.

И этот запах… Коляну он был знаком ну просто до боли.

– Как на кухне пахнет, – сказал Троха затравленно.

И снова Колян не успел ничего ответить.

Сверху открылась крышка. Стало светло.

Они сидели в кастрюле.

В не слишком новой, но чисто вымытой гигантской эмалированной кастрюле.

Сверху полилась вода.

Впрочем, полилась – это слабо сказано. Водный поток сшиб приятелей с ног; Колян, упираясь руками в быстро нагревающуюся стенку, кое-как встал – вода уже была по пояс – и заорал.

– Скидывай! Выкидуху скидывай, Троха!!!

Троха вынырнул секундой позже, мотнул головой – услышал! – вынул нож и швырнул его за стенку кастрюли, как гранату за бруствер. Колян сделал то же самое.

Стенки кастрюли на глазах уменьшились в высоте. Колян схватился за край, подпрыгнул, лег животом, перекинул ноги и спрыгнул вниз в темноту. Летел он недолго, пол ударил в ноги почти сразу. Рядом тяжело и сыро шмякнулся Троха.

Они лежали в коридоре. Троха покрутил головой, затем встал и пошел было к ножам, валявшимся в аккурат под табличкой «Кухни народов мира». Колян схватил его за плечо.

Троха обернулся. Колян молча покачал головой.

Троха так же молча кивнул в ответ, и они пошли дальше по коридору. Уже слабо представляя, что они ищут, зачем они идут и куда.

Через некоторое время Колян, заглянув в очередной проход между стеллажами, увидел дверь. Самую нормальную обычную открытую дверь какой-то каморки.

В каморке спала давешняя библиотекарша.

Троха с секунду озадаченно смотрел на девушку, и Колян понял, что тот тоже вспоминает, где он её видел.

Затем вспомнил.

* * *

Люся проснулась как от удара.

Дверь в каморку была распахнута настежь, и по коридору к ней быстро и страшно шагали двое грабителей, оба мокрые как утопленники. У высокого над ухом определенно зрела основательная шишка, но маленький побивал его одной левой: всё лицо в крови, правое ухо рассечено и железный шарик во лбу.

Люся не успела даже закричать.

– Стоять, – негромко, но очень внушительно сказал кто-то.

Троха и Колян застыли на пороге. За их спинами встал человек в униформе.

– Менты, – сказал Троха, и торопливо глянул на Коляна: не заметил ли тот облегчения в его голосе. Колян сделал вид, что не заметил.

Ментов было всего двое, скорее всего УВОшники, решил Колян – но без автоматов и одеты во что попало. Люсю успокаивали отдельно, а Троху с Коляном вывели и посадили в коробан. Троха тут же принялся канючить обычную свою историю про маму, которой нужны деньги на операцию. Его маме действительно требовалась операция, но это было очень давно, Троха даже не помнил её лица. На него не обращали внимания. УАЗик тронулся, судя по всему, в сторону Советского отдела.

Колян, вцепившись в решетку, смотрел на людей, сидевших в машине. Рядом с водителем сидел, видимо, какой-то большой чин в серо-синем кителе и зеленой фуражке. Особист какой-нибудь или прокурорский, наверное, припахал патруль подвезти до дома после работы.

Двое на заднем сиденье сидели тихо. Колян смотрел на них, и у него вызревало странное ощущение.

Наконец он понял.

Слишком добрые глаза.

Слишком мужественные профили.

Слишком хорошо сложены.

Таких людей не бывает, даже в милиции.

– Колян, – сказал вдруг Троха, – а ты же вроде запирал главную дверь или чё?

Забормотала рация. Человек в зелёной фуражке наклонился вперёд и сказал:

– Пронин слушает.

За окнами уазика мелькали стеллажи с книгами.

* * *

Люся проснулась от грохота. В окна лился утренний солнечный свет, на часах в каморке была половина десятого, а за дверным стеклом, прямо перед её носом, стояла замдиректора Татьяна Алексеевна и завхоз Павел Маркович; последний злобно стучал одной рукой по стеклу, а второй – себе по голове, намекая, видимо, Люсе на что-то.

Генотип

– Нет, это не мой сын! – воскликнул Волемир Пинтусевич.

Он со строгим недоумением посмотрел на стоящего перед ним мальчика в сером костюме и продолжил:

– Мы, Пинтусевичи, потомственные клоуны. А ты?

– Ты предвзято к нему относишься, – сказала жена. – Он у нас нормальный мальчик.

– Эльвира! – сказал Пинтусевич. – Ты просила поговорить с сыном. Я делаю это. Более того. Я воспитываю сына! Я разговариваю с ним как мужчина с мужчиной! Почему ты вмешиваешься?

Жена ушла на кухню. Может, варить ужин, а может и обдумывать ответ.

– Э-э-э… – сказал Пинтусевич. – Ах да! Иван! На кого ты похож?

– Люди говорят, на маму, – уныло ответил младший Пинтусевич.

– Вот именно! – сказал Волемир Мефодиевич, воровато оглянувшись. – О, как ты прав! Именно! И не смей мне дерзить! Ты смотрел на себя в зеркало? Ну какой из тебя клоун? С этим твоим маминым вечно постным выражением лица? Неужели весь род Пинтусевичей не оставил в твоей душе ничего? Твой прадед был клоуном, твой дед был клоуном, твой отец – клоун! Я тебя спрашиваю! Что ты молчишь?

– Оставил, – все также уныло сказал Иван.

– Что?! – спросил Волемир Мефодиевич, помолчав.

– След, – коротко ответил Иван.

– Какой след? О чем ты говоришь? Да одно то, как ты держишь эту чертову скрипку способно довести интеллигентного человека, – в этом месте Волемир Мефодиевич непроизвольно приосанился, – до…

– Оргазма, – брякнул Пинтусевич-младший.

– Не смей мне дерзить! – вскричал Пинтусевич-старший. – Ну почему, почему ты такой?!

И добавил с нажимом:

– А?!

– Люди говорят: в семье должен быть хоть один нормальный.

– Кто говорит? Что за люди?!

– Бабушки.

– Какие еще, к дьяволу, бабушки! – Волемир Мефодьич иногда позволял себе крепкие выражения.

– Родные. Твоя и мамина мамы, – объяснил Иван.

То, что в мире существуют общие для свекрови и тещи позиции, Волемира Мефодьевича изумило. Ему нарисовалась картинка, от которой явственно повеяло шизофренией – его собственная мать и мать супруги дуэтом поют песню. Почему-то «Самбади ту лав».

– Что, прямо вместе так говорят? – спросил он.

– Нет, по отдельности.

– А вот сходил бы на родительское собрание, – вернулась из кухни жена. – Раз уж решил заняться воспитанием Ивана.

– Я и так регулярно хожу на родительские собрания! – сказал Пинтусевич-старший, держась за сердце.

Жена пристально посмотрела на Пинтусевича-старшего.

– Да! – сказал Волемир Мефодиевич, – Регулярность, Эльвирочка, она ведь разная бывает!

– Раз в четыре года?

– Да! – драматично сказал Пинтусевич. – Олимпиады, например, проходят раз в четыре года! То есть регулярно!

– А раз в сто лет наступает новый век, – солидно сказал Иван Пинтусевич. Родители посмотрели на сына. Сын исчез.

– Кстати, о регулярности, – сказала супруга.

– Лучше о сыне, – быстро сказал Пинтусевич.

– Прекрасно, – сказала Эльвира Васильевна. – Как раз кончается восьмой год учебы нашего сына. Так что пора! Завтра в семь.

И вышла из комнаты.

– Нифига себе попил чаю, – горько сказал Волемир Мефодьевич и включил телевизор.

* * *

– А вас, Волемир Мефодьевич, я бы попросила остаться.

Учителя, сидевшие на первом ряду, внимательно смотрели на Пинтусевича, стоявшего у доски. Тому вспомнились школьные годы, и он немедленно принял позу несправедливо обиженного подростка: одна рука в кармане, нос – вверх, глаза – в пол, ботинки – не чищены, весь вид выражает готовность нахамить.

– Волемир Мефодьевич, – блистая очками, начала Нина Ивановна. – Я как классный руководитель Ивана обязана вам сказать.

Она сделала паузу, прижала обсыпанный мелом рукав к сердцу и продолжила.

– Мы все понимаем, у Ивана тяжелая наследственность. Мы знаем, что его прадед и дед были клоунами.

Бамц! – щёлкнуло в голове Волемира Мефодьевича.

– Мы знаем, что в молодости вы не раз сбегали из дома, не желая подвергать себя этим унизительным репетициям, Эльвира Васильевна нам про это много и подробно рассказывала.

– Но! – Нина Ивановна задрала вверх указательный палец. Волемир Мефодьевич заворожено посмотрел на него, машинально отметив про себя, что на кончике пальца – чернильное пятнышко в форме звезды. Нина Ивановна с силой бросила руку вниз, грозно сверкнули очки, и Волемир Мефодьевич вздрогнул.

– Нам небезразлична судьба мальчика, и мы обязаны принять меры!

– А что собственно случилось? – осторожно спросил Пинтусевич-старший. Чувствовал он себя как канатоходец, идущий над ареной с голодными львами. Вспомнился семьдесят девятый год, Ташкент, жара, голые животы, Валентина Пискунова, каучук-блонд, он сам с биноклем в руке в кустах возле арыка.

– Ваш сын вопиюще несерьёзен.

Учителя дружно кивнули, подтверждая сказанное.

Бамц! – щёлкнуло снова. А слова сами собой сложились в вопрос.

– Да вы что?

– На уроке химии он показывал пародию на директора школы!

– И что похоже?

– Да! Иван показывал нам эту пародию в учительской … – учителя хихикнули, – по многочисленным просьбам педколлектива.

– А-а-а…

– Я выходила! – упреждая вопрос Пинтусевича-старшего, торопливо сказала химичка. – У меня заболел желудок. А ношпу я забыла дома. А в медпункте как назло никого не было…

– Мы это уже слышали, – сказала Нина Ивановна. – А на физкультуре?

– Я не хожу на физкультуру, – оскорблено сказала химичка.

Педагоги посмотрели на неё. Она покраснела и пересела на второй ряд.

– А что на физкультуре? – деревянным голосом спросил Волемир Мефодьевич.

– Бежали три километра и ваш сын крикнул «Кто последний – тот козел». Все бы ничего, но физкультурник тоже побежал! В его-то возрасте!

Учителя снова хихикнули.

– И что?

– И все! Прибежал последним! А фамилия у него Сайгаков! Каково?

– А что он играл на новогоднем концерте? Вы знаете, что он играл на новогоднем концерте?

– Что? – механически спросил Пинтусевич.

– Эминема! На скрипке! – гневно сказала Нина Ивановна. – И что самое страшное – ему подпевали! Старшеклассники!

– Какой ужас, – сказал Волемир Мефодьевич. – Кто это?

– Легендарный рэпер, – сказала англичанка.

Пинтусевич-старший напрягся, пытаясь соответствовать, и произнёс:

– Вау.

Англичанка встрепенулась и быстро глянула на Волемира Мефодьевича.

– Алла Петровна, кстати, тоже подпевала! – с укоризной глядя на Пинтусевича, пресекла её классная руководительница.

Англичанка густо покраснела и сказала:

– У Эминема было очень тяжелое детство. И он симпатичный

Последнее предложение – почти шепотом. Затем, роняя, поднимая и снова роняя какие-то мелкие предметы, молча села рядом с химичкой.

* * *

Домой Пинтусевич вернулся задумчивый. Спал плохо, а утром встал с твердым решением сходить в музыкальную школу.

* * *

– Как хорошо, что вы к нам пришли!

Сама по себе фраза была хороша. Волемиру Мефодьевичу не понравились интонации: было в них что-то каннибальское.

– Мы все понимаем, – сказала Эмма Аскольдовна, и в голове Пинтусевича-старшего началось что-то вроде гудения. Перед щелчком. – У мальчика неблагоприятные гены.

Бамц! – да что ж такое-то, подумал Пинтусевич.

– Но пустить дело на самотек было преступлением со стороны педагогического коллектива. Иван, безусловно, талантлив. Но при этом он совершенно, совершенно неорганизован. То, что он позволяет себе на переменах… – Эмма Аскольдовна вдруг хихикнула, но тут же усилием воли вернула на лицо серьезное выражение. – А еще ваш сын придумал игру. Называется «Музыкальный ринг». Скрипка – инструмент серьезный, и играть на нем сидя верхом на товарище, который в этот момент старается сбить кого-то с ног – это… это кощунство! И потом это элементарно нечестно! У Вани скрипка, а у Федечки Зотова – контрабас. А у кого-то вообще – жмуровой барабан. Я тысячу раз говорила коллегам, что подобное неравенство делает саму идею тотализатора абсурдной! Но двести баксов, простите, долларов США, мне уже никто не вернет!

Тут Эмма Аскольдовна почувствовала, что увлеклась, и замолчала. Пинтусевич молча ждал продолжения. В голове у него было пусто. Даже гудения, того что перед щелчком, и того не было. Видимо, привыкаю, подумал Волемир Мефодьевич.

– В общем, Иван вопиюще несерьезен. Я бы поняла, если бы у Ивана была какая-то генная предрасположенность, если бы его предки были, к примеру, ну я не знаю… Клоуны, что ли. Хотя бы.

Бамц! – нет, всё-таки еще не привык, так подумал Волемир Мефодьевич.

– Но ведь вы серьезный человек, руководитель, – продолжала Эмма Аскольдовна. – А Иван?

– Что Иван? – спросил Пинтусевич, испытывая сильное желание увидеть сына.

– Да одно то, как он держит скрипку, способно довести, – Эмма Аскольдовна приосанилась, – интеллигентного человека до…

– Оргазма, – неожиданно для себя брякнул Волемир Мефодьевич.

Слово это повисло между и тихо растаяло, оставив после себя неприятный душок.

– Что ж, – сухо сказала Эмма Аскольдовна. – Мне кажется, я начинаю понимать. Вот, так сказать, и обнажился ваш нравственный стержень, господин Пинтусевич.

* * *

– Папа, ты чего, – сказал Иван Пинтусевич, заметно нервничая. Повод был: не каждый день отец молча разглядывает тебя в течение четверти часа.

– Иван, – сказал наконец Пинтусевич-старший. – Сыграй-ка мне на скрипке.

Младший Пинтусевич обалдело вышел и минуту спустя вернулся со скрипкой. Встал. Прижал скрипку к щеке, на мгновение замер, затем тряхнул кудрявой головой и заиграл. Минуту Волемир Мефодьевич слушал молча, а потом спросил:

– Это Эминем?

– Это Моцарт, – сказала жена, любуясь сыном.

Бамц! – щёлкнуло в голове Волемира Мефодьевича. Ему всё стало ясно. Такое бывает: живешь, живешь и вдруг бамц! – и все становится ясно.

– Эльвира! Это не мой сын! Все ясно! Ялта! Известный скрипач в соседнем номере!

– Что?! – Эльвира Васильевна была неподдельно изумлена.

– Да как ты посмела?! Как ты могла?! – даже в этой ситуации Пинтусевич-старший оставался профессионалом и все делал очень смешно: бегал туда-сюда, смахнул со стола вазу, несколько раз перебросил её с руки на руку, пытаясь поймать, разбил зеркало; вазу при этом не спас. После этого он окончательно осерчал и впервые в жизни попытался поднять руку на женщину.

– Папа! Не смей бить маму!

Бамц!

На этот раз это был классический свинг, очень удачно исполненный Пинтусевичем-младшим. «А в номере напротив жил боксёр» – почему-то вспомнил Волемир Мефодьевич и потерял сознание.

* * *

– Чем это ты его? – спросила мать.

– Рукой, – растерянно сказал сын.

– А-а, – сказала мать. – Тогда сходи за молоком.

– А деньги?

– Сейчас, – сказала мать и вынула у лежащего на полу из кармана пару купюр.

Иван, поглядывая то на лежащего отца, то на собственную руку, оделся и вышел. Скрипнула дверь. Известный скрипач в пыльном на животе смокинге тихонько выбрался из спальни.

– Элечка, – сказал скрипач, косясь на лежащего клоуна. – Я, наверное, пойду.

– Иди, – сказала Эльвира Васильевна.

– Полно дел. Лондон, гастроли, – сказал скрипач.

– Я понимаю, – сказала Эльвира Васильевна.

– Я позвоню, – сказал скрипач, одеваясь.

– Позвони, – сказала Эльвира Васильевна.

Скрипач ушел.

Скрипнула дверца шкафа, и оттуда вылез боксер-полутяж. Был он такой, классический: волосы ежиком, перебитый нос, крепенький. Он с осуждением посмотрел на скрипку, а затем внимательно на лежащего клоуна и тихонечко присвистнул от восторга. Хлопнула входная дверь, и в комнату вошел Пинтусевич-младший. Боксер подошел к мальчику, потрепал его по голове, вынул из кармана сто рублей и протянул их Эльвире Васильевне.

– Купи шоколадку, – сказал он. – А лучше две. Парень-то подрос. Ну мне пора. Дела.

– Гастроли? – спросила Эльвира Васильевна.

– Я тебе что – бандит какой? Никакого криминала! – сказал боксёр. – Пацанов везу. Отборочный на Европу.

И ушел тяжелыми шагами в ночь.