355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Цокто Жигмытов » Граница нормальности » Текст книги (страница 1)
Граница нормальности
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 10:59

Текст книги "Граница нормальности"


Автор книги: Цокто Жигмытов


Соавторы: Ч. Цыбиков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Чингиз Цыбиков, Цокто Жигмытов
Граница нормальности

Рассказы

Белочка

«Я вроде как это рассказывал уже…

На дворе 199.. год, больница номер 69. Дежурим. Привозят абсолютно белого мужика, весь в царапинах и порезах, к тому нет пол-задницы, кровь льет, рваная рана и всё такое.

Мужик – реальный шизик, алкаш, в стадии обострения прыгает с 8-го этажа. Попадает в растущий под домом тополь, его пружинит и на уровне 3-го этажа он влетает в чьё-то окно. Выбивает собой раму, естественно. Падает в полном шоке на пол. Из соседней комнаты выходит мраморный дог и откусывает (молча) ему половину ж..ы. Хозяйка прибегает на крики, вызывает скорую.

Мужик после этого женился, поменял работу, вообще вышел из кризиса.

Собаки – рулят».

(Doctor)

* * *

«Жалобы: боль в области раны, кровотечение, слабость, боль в спине и во всём теле. Со слов больного, во столько-то часов… <…>.

Объективный осмотр: состояние тяжёлое, сознание ясное, кожные покровы бледные, язык сухой, обложен серым налётом, pulm – дыхание жесткое, хрипов нет. ЧДД – 20 в мин. Cor. – тоны ясные, ритмичные.

Живот – мягкий безболезненный, доступный во всех отделах.

Стул и диурез – без особенностей

Нервная система D=S. Реакция на свет живая, менингиально-отрицательная.

Локально: рвано-кусаная рана левой ягодицы, обильно кровоточит, края неровные.

Пальпаторно: болезненность грудной клетки, подкожные гематомы мягких тканей грудной клетки, бедер.

Изо рта запах алкоголя, речь невнятная, движения дискоординированные.

Диагноз.

Ушиб ГрК, рвано кусаная рана ягод. области. Геморрагич. шок, алк. опьянение».

(Из анамнеза).
* * *

…Самое унизительное занятие после запоя – это рыскать по квартире в поисках несуществующей заначки. Настоящему, дальновидному алкоголику – себя не обманешь, да, алкоголику – такая ситуация знакома до боли в надбрюшье; китайцы утверждают, что именно там у нас находится стыд.

Стол завален исписанными листами бумаги. А где комп?… Плохо, плохо. Значит, я писал от руки. Писать – в разы медленнее, чем печатать, а время для меня – это всё. Значит, я написал в пять раз меньше и в десять раз слабее, чем должен был. И почерк стал поганый совсем. Плохо. Зря.

Я пошел на кухню, разбирая на ходу с листа.

– Мы с тобою там и тут светлы. Наши шеи не берут петли. Шиты головы к телам прочно, но без эшафота нам – скучно…

Стивен Кинг всю жизнь боролся со своими кошмарами, и продолжает бороться. Но я не хочу писать кошмары, у меня нет жены, которая меня вытащит, я хочу писать стихи, а на краю зрения густеют тени. Я хочу водки, портвейна, вина, агдама, мартини, катанки, паленки, бухла, бухла, бухла, а за спиной кто-то с кем-то шепчется.

Я швыряю туда стул.

Некоторое время стоит тишина, и это еще страшнее. Наконец я сдаюсь и говорю – ладно, черт с вами, шепчитесь, но только, сука, не громко! Это будто бы я с ними такой весь на дружеской ноге и запанибрата. Я знаю, что у меня должен быть делирий, – я алкаш, я после запоя, и я трезв, трезв как стеклышко, сука, сука, сука, сухой как лист, сука!

А, черт, что включай весь свет в квартире, что сиди в полной темноте – один хрен. Один хрен придет ко мне гигантская рыжая белочка с огромным орехом под мышкой, постучится в дверь, улыбнется – два резца в локоть длиной:

– Как дева, бватифка?

– Хо-хо, – отвечу я, – дела отлично, только вот выпить нечего.

– А это нифефо, – скажет белочка ласково, – вато погововить мовно новмавно.

– Давай, поговорим, – соглашусь я.

– Да ты не бвойфя, – скажет она и улыбнется еще шире, – я добвая бевочка. Я ф у тебвя певвая. Фто ф я, звевь какой.

И мы оба заржем над этой исключительно уместной шуткой.

Белочка не пришла, голоса исчезли. Квартира выглядела как обычно. Было пусто и уныло, как будто помер кто.

Зачем я об этом подумал.

Я потряс головой и вытаращил глаза. Я таращил их сильнее и сильнее, чтоб видеть… да что угодно, только не свой собственный труп в соседней комнате. Отличный свежий труп, между прочим. Алкогольная интоксикация. Завтра-послезавтра начнет разлагаться. Через неделю запах дойдет до соседей, они вызовут милицию и скорую. Те выломают дверь и, морщась, упакуют мое тело в черный пластик. Квартира опустеет, и только грустная ничья белочка пройдется по квартире, погрызет орешки, песенку споёт, да и свалит.

В подъезде завыла собака.

Да какое в подъезде – прямо под моей дверью. В ноздри ударил тошнотворный запах.

Я повернул лампу так, чтоб она получше осветила дверь в спальню.

Собака продолжала выть. Я с интересом крутил лампой, освещая разные углы кухни. Судя по обертонам – это была талантливая собака. Выла она басом. Мой друг Серега Х-ов похоже поет, когда напивается, только не так прочувствованно.

Вой собаки приблизился

Теперь она выла в моей квартире. Прямо в прихожей. За углом. Я слышал в паузах тяжелые вдохи и легкий стук когтей по полу.

Страха не было.

В соседней комнате лежал мой сгнивший труп. Я находился в другом мире, и надо было постигать его законы.

Я посмотрел на окно.

Есть такое понятие – генеральная проверка.

* * *

Собака заткнулась. Я услышал ее шаги; стуча когтями, собака пересекла прихожую и заглянула ко мне на кухню.

Лампа погасла.

В лунном свете стояло чудовище из детства – собака Баскервилей.

Я уже стоял на подоконнике, а пальцы рвали шпингалет. Собака, сияя фосфором, там и сям налепленным на ее теле, не двигалась. Затем повела носом – я успел подумать, что она слепая – и зарычала.

Я уже стоял за окном, держась только за раму. Попытался дотянуться до телевизионной антенны соседей.

Антенна прошла сквозь мою руку.

Дважды.

Собака уперлась передними лапами в подоконник. Я нависал над двором с высоты восьмого этажа.

Собака гавкнула.

Я отпустил раму и прыгнул.

Я улыбался.

* * *

Восьмой этаж – это гарантия. Генеральная проверка обещала быть успешной.

Я летел вниз головой. Что-то больно ударило в бок. Затем на этот же бок обрушились еще удары, насколько частые, что слились в один. Удары переместились в область спины, под конец меня так крепко приложило, что я едва не потерял сознание.

На секунду я замер.

И полетел куда-то вверх, воя от боли.

Обратно.

В лунном свете я видел, как ко мне приближалось освещённое окно; я летел в него по точной параболе, как умная американская ракета во время «Бури в пустыне». Конечно, никто меня там не ждал. Ударился плечом в раму, зазвенело стекло, рама влетела в комнату вместе со мной; я грохнулся на пол, а осколки падали на меня. Я лежал на спине, крепко зажмурившись, прикрыв одной рукой голову.

Наконец звон затих.

Некоторое время я лежал не шевелясь. Потом попробовал пошевелить ногами. Ноги слушались. Я попробовал повернуться и заорал.

Бока и спины не было. Отдышавшись и действуя очень осторожно, я проверил правую руку.

И снова заорал.

– Вы напрасно так шумите, – сказал кто-то.

Я осторожно повернул голову. В полутора метрах от меня сидела собака, но не та, которая сбросила меня из окна. Эта была другой породы, что-то вроде бульдога, но много крупнее и в то же время изящней. Я, неудобно задрав голову, осмотрел комнату. Никого, кроме этой собаки, рядом не было. В ванной кто-то принимал душ.

– С-сука, – сказал я.

– Кобель, – холодно заметила собака.

– Белочка, – сказал я. – Пришла всё-таки, родная.

– Сами вы белочка, – печально ответила собака-кобель. – Я боксёр. Согласен, дурацкое название для породы. Хотя… – он встал на задние лапы, а правой передней сделал несколько выпадов, имитируя при этом уходы; затем снова сел по-собачьи. Ааааааааааа, подумал я. В голове вертелось «…не корысти ради, а токмо волею пославшей мя жены». Все-таки я много читал в детстве.

– Вы везучий, – сказал боксер. Был он степенный, обстоятельный, внушающий доверие. Похож на моего психоаналитика. Когда у меня был психоаналитик. Был. Ключевое слово – был. Хотя всё равно по первой специальности он был травматолог; может, поэтому ему не удалось мне помочь.

– Вы хоть поняли, что с вами произошло?

Я помотал головой, очень осторожно.


– Вы упали на дерево, – объяснил боксер, – дерево не сломалось, а согнулось, потом разогнулось и швырнуло вас сюда на манер катапульты. Это третий этаж, соседний подъезд. Вы очень везучий.

– Но мертвый, – я вспомнил про свой труп в моей квартире. И про запах тоже вспомнил.

– Нет, вы живы, – снисходительно сказал боксер, – то был обычный бред, во время делирия и не такое привидится.

– Это точно, – поддержал я. – Говорящие собаки, к примеру.

Боксер повернул голову в сторону двери и гавкнул. Как будто кого-то позвал, но никто не появился.

– Ватсон, – позвал боксер по-русски.

Ватсон.

Раздался шум, как будто что-то тащили по полу. Затем в комнату вошли. Я сначала не понял, что это вообще такое появилось – без головы, с пятью ногами, влажное и в тряпках. Потом это фыркнуло, чихнуло, и картинка сложилась.

Это была давешняя собака Баскервилей. Ватсон. Он был раза в два крупнее боксера, с короткой белой в черных пятнах шерстью. Теперь он головой упирался в банное полотенце, лежавшее на полу, и толкал его перед собой, при этом он вертел мордой, избавляясь от воды и остатков фосфора.

– Ватсон, дьябл, – сказал боксер, – у нас гости. Ведите себя прилично.

Ватсон поднял голову. Полотенце повисло у него на морде, придав ему весьма глупое выражение.

– Ватсон, – повторил боксер досадливо.

Ватсон коротко махнул головой – полотенце перелетело в кресло. Затем он посмотрел на боксера.

– Ватсон, дьябл, – сказал боксер, – вы привели наконец себя в порядок?

Тот кивнул, совсем по-английски – сухо и коротко.

Дьябл.

– Это у вас что? Испанский? – спросил я.

– Нет, – ответил боксер. – Дьябл – это по-русски. Это анаграмма одного знакомого вам слова.

Ватсон с сомнением поглядел на меня и тихо гавкнул.

– Ах, да… Гм… В общем, это когда буквы в слове переставлены, – сказал боксер.

Я обиделся. Пару секунд я думал, как бы поехиднее ему ответить, но ничего не придумав, грубо сказал:

– Я знаю, что такое анаграмма… мистер Хер Локшолмс.

– И вы туда же, – скучно ответил боксер. – Разумеется, если мраморного дога зовут Ватсон, то боксера, естественно, зовут Шерлок Холмс. Ватсон, скоро вы там? Я потерял интерес к нашему гостю, отдаю его на ваше попечение.

Я сцепил зубы и попытался дотянуться до ножки ближайшего стула. Мне вовсе не улыбалось сделаться игрушкой для мраморного дога чуть не в полтора метра ростом.

– Да вы не волнуйтесь, – сказал боксер. – То, что он с вами сейчас сделает, никакого удовольствия ему не доставит.

Я посмотрел на Ватсона. Тот снова сухо и коротко кивнул. От этого я почему-то слегка успокоился.

– Это просто его долг, – продолжил боксер. – Как врача.

Ватсон гавкнул и вышел из комнаты.

– Юмор, – сказал боксер. Он подошел к полке, стал на задние лапы и вытащил оттуда за ремешок небольшой бинокль. Положил аккуратно на пол. Затем сдернул с кресла маленькую подушку и положил ее на подоконник, усыпанный стеклом и листьями. После этого взял бинокль и умостил его на подушке, неловко помогая себе лапами. В конце концов он засунул обе передние лапы под подушку, наклонил ее вперед и уставился в окуляры.

– Пора, – сказал он. Бинокль соскользнул и крепко стукнулся сначала об подоконник, затем об пол. Я вздрогнул.

– Ничего страшного, – сказал боксер. – Не впервой.

Появился Ватсон. В зубах он тащил бутылку коньяку.

Это было уже слишком.

Дог, осторожно ступая среди осколков, подошел ко мне, поставил бутылку прямо перед моим носом и гавкнул.

– Ватсон просит вас помочь ему открыть бутылку, – сказал боксер. – Если вы ее подержите, то он выдернет пробку.

Ага! Одной рукой я покрепче схватился за бутылку, дог ловко ухватил зубами пробку и вытащил ее.

Коньяк.

Бухло.

Аааааааааааа.

– С-спасибо, – сказал я, осушив бутылку почти на треть. – Правда, спасибо.

Обе собаки сидели рядышком, наблюдая за мной.

– Я бы на вашем месте не торопился с выводами, – заметил боксер. – Этот коньяк вовсе не жест доброй воли. Это анестезия.

Я замер – хотя и до этого не сказать чтобы уж прямо сильно шевелился. Что значит – анестезия?

– Ватсон, прошу вас, – сказал боксер. На меня он не смотрел.

Дог подошел ко мне и, схватив зубами за брючной ремень, перевернул на живот. Я орал как резаный – и рассчитывая на то, что кто-нибудь услышит, и от дикой боли в спине и боку. Затем Ватсон встал на меня двумя передними лапами, одну он поставил на ногу, а вторую на спину – я заорал еще отчаяннее. Нечеловеческим усилием вывернув шею, я увидел, как аккуратным и хирургически точным движением проклятая тварь лишила меня половины задницы.

Ненавижу Англию, подумал я.

И потерял сознание.

* * *

Огромная и какая-то особенно круглая луна висела над летним городом. Возле подъезда дома разгорался скандал. Его могло и не быть, если бы милиция и фельдшер с медбратьями были порасторопнее и укатили бы чуть пораньше, но несколько соседей уже покинули свои постели и вовсе не собирались туда возвращаться без того, чтобы высказать свои претензии.

Боксёр и Ватсон чинно сидели на балконе. Перед ними было множество раскрытых журналов. Собаки, одинаково наклонив головы, прислушивались к шуму снизу. Как обычно, соседи прекрасно справлялись с врагами и без них. Голоса утихали – милиция вслед за скорой покинула двор.

Ватсон, шкрябнув когтями по глянцевой бумаге, перелистнул журнал и внимательно уставился на следующую страницу. Боксер смотрел на луну и изредка что-то шептал в лежащий на табурете диктофон.

* * *
Бессмертные

(В.Карпов)

 
Мы с тобою там и тут
Светлы.
Наши шеи не берут
Петли.
Шиты головы к телам
Прочно,
Но без эшафота нам
Скучно.
На работу каждый день
Слепо.
Мы уже забыли цвет
Неба.
Кто-то едет отдыхать
В Ниццу.
А у нас одна беда —
Спиться!
Кто ведет меня с тобой
В пропасть?
Это точно не любовь,
Просто
Слишком страшно не писать
Песен.
А для целой жизни я
Тесен.
…И со скукой смертной нет
Сладу.
А спокойствие, оно
Рядом.
Только дайте нам любовь
Срочно.
Мы бессмертные с тобой,
Точно!
 

Волк-убийца

Вообще говоря, волк пока что не был убийцей. Но очень хотел им стать. Так часто бывает: подростковый максимализм, гормональный шторм, и вот юное существо даёт себе клятву ни-в-чём-ни-в-чём не походить на своих родителей, и определённое время это (не походить на родителей) ему (юному существу любого пола, вида и семейства) даже удаётся. Некоторые в этом состоянии умудряются ожениться, наплодить детей и благополучно умереть в счастливом осознании того, что Клятва В Углу Коленями На Горохе выполнена на все сто.

Но основная масса через энное время начинает маяться.

Волк-убийца маялся.

– Чего ты маешься, – говорил ему его друг, олень. – Пойдем лучше кору жрать ивовую.

Волк с плачем бросал в изящного тупицу смерзшимся снегом. Олень, хмыкая, убегал к реке и ивам. Он, в отличие от волка, жил в полной гармонии с собой – был мощен, красив, рогат, жрал мох, кору и подъедал хомячьи запасы, потому что стояла зима и было не до церемоний. Дружба же с волком у него не вызывала никакого диссонанса, потому что олень был туп, как и любой веган.

Расставим же декорации, обрисуем ситуасьон, в общем, закрутим короткую, но тугую пружину нашего рассказа. Волк, в принципе, жил бы не тужил, если бы злосчастный волчий фатум регулярно не подкидывал ему испытаний его убийцевости. Вот и сейчас волк услышал, затем почуял, а затем и увидел, пробежавшись чуток на запах, двоих детишек, что попёрлись за каким-то лешим в лес зимой. После чего, естественно, заплутали и теперь жгли костёр под небольшим холмиком, предположительно в ожидании помощи. Волк и олень сидели, урбанистически выражаясь, за углом этого холма, и ждали неизвестно чего. Волк тосковал; вот он, шанс стать убийцей, а он опять его прошляпит. Прошляпит-прошляпит, сомнений нет. Олень же всячески старался его подбодрить.

– Давай я их убью, – сказал он. – Забодаю нафиг, как весной. А всем скажем, что это ты.

– Пшёл вон, – тоскливо сказал волк. Дым тревожил его ноздри. Слышен был детский смех – старший дитё развлекал младшего прыжками через костер.

– Или давай я на них дерево обрушу, – олень его не слушал. – А всем скажем…

– Тихо, – сказал волк.

Олень поднял уши, затем выдохнул.

– Дурак ты, волчара, и шутки у тебя дурацкие.

– Показалось, – мрачно ответил волк.

Ему и правда показалось чего-то, какой-то шум на границе слышимости – то бишь километрах в семи-десяти отсюда.

– Там в силке у людского места опять заяц, – сказал олень. – Сходим? Пожрёшь. Жирный.

Волк покачал головой.

Помолчали.

Олень впал в задумчивое настроение.

– Да как вообще так получилось-то, а, волчара?

Это был любимый вопрос дурака оленя.

Волк прикрыл глаза.

– Блин, отвали, а, – сказал он плаксиво. – Сто раз ведь рассказывал.

– Рассказывал, но не объяснял, – веско сказал олень. – Ну?

– Я видел, как мама загрызла выводок рысят, – сказал волк. – Рысята маленькие были, а она их рраз, рраз, рраз – одного за другим. Я убежал и не вернулся домой. Вот здесь теперь и живу. И убивать не могу. А надо.

– Детёнышей убивать нельзя, – важно сказал олень. Это тоже стало почти ритуальной фразой. – Мы вот даже больных не убиваем. Мы их оставляем чуть в стороне от стада, и их кто-нибудь другой убивает. Мудро? Мудро.

– Ага, – саркастически ответил волк. Олень подскочил вдруг:

– Слу-ушай! А что если их тоже оставили? А? А? Чтоб ты их, значит, того?

– Совсем плохой? – сказал волк. – Люди, они детей не убивают. Даже вот так.

– Не вижу, почему бы им не убивать вот так, – сказал олень.

Волк выглянул из-за укрытия. Дети с хохотом играли в снежки, снег взметался искристым туманом.

– Да они здоровые, – сказал он тоскливо.

Волку надо было кого-нибудь убить. Зима кончалась, в тайге и окрестностях уже стоял март, и даже, кажется, понедельник. Соответственно волк был крайне голодным, отощавшим и ослабевшим. О том, чтобы волку сожрать оленя, и речи быть не могло. Во-первых, друг, а друзей не жрут. Во-вторых, он его одним левым задним копытом. Не глядя. Мимоходом. На хомячьих харчах и ивовой коре олень даже, кажется, раздобрел, скотина рогатая.

– Нечего на меня таращиться, – сказал олень. – Раньше надо было думать. Осенью. Когда я был дурак и влюблён.

– А сейчас ты не влюблён? – коварно спросил волк.

– Нет, – простодушно ответил олень. – Сейчас я не влюблён.

Как всегда, этот ответ поверг волка в пучину веселья. Он опрокинулся на спину и залаял от смеха, болтая в воздухе всеми четырьмя лапами.

У костра старший замер.

– Тихо, – сказал он младшему.

– Мама идёт? – спросил тот.

Старший хлопнул его по шапке и прислушался.

– Собаки, что ли?

– Сам ты собака, – заметил волк из укрытия. – Ужо я вам.

И лёг обратно, думать.

– Нору копают, – заметил олень через некоторое время.

Волк приподнялся посмотреть.

Дети, взяв в руки широкие таёжные лыжи, раскапывали снег, углубляясь в холм. Шишки-иголки, подумал волк, да они же ночевать здесь собрались. Ночевать, на полном серьёзе.

– Откуда они знают про пещеру? – подумал олень вслух.

Ну за что мне такое наказание, подумал волк.

– Ы, – сказал он.

– Придумал? – спросил олень.

– Придумал, – соврал волк. И начал взбираться на холм, зачем – и сам не зная. Олень за ним не пошёл, боясь провалиться в наст и повредить ноги; он стал обходить холм, держа волка в поле зрения.

На вершине обнаружился огромный камень. Камень был покрыт мохом, снегом и льдом. Волка осенило.

– Как ты толкаешь, – закричал олень снизу. – Надо отойти и с разгону лбом.


– Ага, щас, – сказал волк, пыхтя. – Чтоб таким же дураком всю оставшуюся жизнь…

Камень не поддавался.

Дети тем временем наломали лапника и соорудили защиту от ветра, аккуратно перенесли костер в укрытие, и теперь сидели прямо под ногами у волка. Идея с камнем на глазах обретала проблески гениальности.

– Иди сюда, – сказал волк оленю. Тот сделал вид, будто не слышит, отвернулся и начал обгрызать ближайшую сосну.

– Иди сюда, кому говорят, – прикрикнул волк.

Олень начал гордо удаляться.

– Скотина, – произнёс волк с чувством.

Постоял, повёл носом.

И, клацнув зубами, шарахнулся в сторону и вниз.

– Резкий, сволочь, волчара, – удовлетворённо сказал медведь.

Он был уже старый, поэтому ему и выпало в этом году быть шатуном. Свои обязанности он исполнял исправно, задрал уже двух коров, терроризировал соболятников, доводил до белого каления высланных на его поимку охотоведов. Охотоведы все как один жили в Усолье, приезжали сюда, в тайгу, крайне неохотно, и по первому же поводу – например, отсутствию командировочных – уезжали обратно.

– А ты б ещё дольше копался, – хладнокровно ответил волк. – Супружница твоя, мяса и ягод ей на небесах, в спячку и то шустрей ворочалась, чем ты тут лапами разводишь, коровник старый.

Это было точным ударом. Несмотря на свою полную отмороженность, медведь-шатун покойную свою медведицу любил – по-своему, конечно, по-медвежьи. И теперь засопел от злобы, встал на задние лапы, заревел в голос.

В укрытии дети лежали недвижно, прижавшись друг к другу, ощущая лишь бешеное биение своих сердец. Старший знал: им конец. Медведь, который пришел на дым костра, не может быть подснежником – то есть рано проснувшимся медведем. Это шатун.

– А ты, ты, – медведь встал на четыре лапы. – Ты оленевод!

– Гуляй, – презрительно бросил волк. – Посвежее чего-нибудь придумай, если успеешь. А то вон охотники уж по твою душу выдвинулись, слышишь?

Медведь повёл огромной башкой из стороны в сторону.

– Нет уже никаких охотников, – сказал он. – Я за детишками пришёл. Вку-усными детишками, за ними я пришёл. Амгр.

– Нет здесь никаких детишек, старое ты червячное дупло, – сказал волк. – Ты уже старый костер от свежего отличить не можешь, и уходящего следа от приходящего.

И отвернулся равнодушно, а сам замер, следя за медведем. Был шанс, что шатун просто наткнулся на их след и пошёл в одну сторону, не разбирая, откуда и куда они ведут.

– Вкусные детишки, амгр, – пел медведь.

Шанс не сыграл. Наверняка следил за ними от дороги, если не от самой деревни. Ходил вокруг, порыкивал, пугал, пока они окончательно не заплутали.

Ну что ж.

Волк повернулся, демонстративно зевнул и потрусил по следу за оленем. Поболтать на ночь, зайца из людского силка съесть, да и баиньки. Он знал, что медведь следит за ним маленькими чёрными глазками недоверчиво, и не шелохнётся с места, пока не перестанет его чуять.

Но нет. Не судьба.

Протрусив – ах чёрт, до чего же удачное слово – несколько шагов, волк замедлил движение, затем и вовсе встал. Повернулся и развязно пошкандыбал обратно.

Медведь его ждал.

– Вкусные дети, – сказал он. В груди шатуна медленно рождался ужасающий низкий рокот, от которого каждая шерстинка на теле волка вставала дыбом.

– Дети – мои, медведь, – официальным тоном сказал волк.

– Мои, – рыкнул медведь коротко. – Тебе они незачем.

– Я волк-убийца, – напомнил волк. – Я их выследил, я их убью, я их съем.

– Ты не убьешь, – сказал медведь. – Ты не сможешь.

Он уже спустился с холма и они ходили медленно обрисовывающимся кругом, глядя в глаза друг другу. В нормальной жизни волк, если это не волчица с волчатами, ни за что не станет связываться с медведем, по понятным причинам. Покусать ты его покусаешь, а до горла всё равно не добраться. Но сейчас – сейчас дело другое. Зимой шея не защищена толстым слоем жира, а преимущество в массе уравнивалось волчьей скоростью.

Шанс был.

Они долго, очень долго топтали этот круг. Медведь боялся напасть, потому что тогда придётся открыться, а волки – они резкие, рванёт артерию и лапой махнуть не успеешь. Вон как он увернулся давеча, буквально из-под когтя ушёл. Так что.

Волк не нападал, потому что был не дурак – нападать на медведя.

Наконец медведь сообразил, что время идёт; увидел, как волк издевательски ухмыляется.

– АМГР, – закричал он в злобе. Бросился на волка, но там, куда он кинулся, волка уже не было. Медведь врезался в сосну, завизжал от злобы и страха, начал беспорядочно полосовать воздух когтями вокруг себя, защищаясь от смертельного волчьего выпада. Катнулся в сторону, огляделся.

Волк стоял на холмике и смеялся одними губами.

– Медведь дурак, – сказал он сверху.

Тоже боится напасть, понял медведь.

Ну и к чёрту тогда его, зануду. Медведь тяжело потопал в обход холма, к детишкам.

Сожру обоих сразу, думал он. Может, удастся поспать.

Перед ним стоял волк – на расстоянии броска и даже ближе.

Медведь встал. Осторожно подвинулся вперед, боком, прикрывая шею левым плечом, держа правую лапу скрытой, наготове – цапнуть, подтащить и заломать. Волк не двигался, лишь оскалил клыки свои молча.

Медведь скакнул к нему боком, волк не отступил, прыгнул вверх и вцепился ему в загривок. Шатун мотнул башкой, волк не отцепился, а опасно перехватил глубже; медведь рухнул на спину, волк вывернулся и, бешено рыча, снова прыгнул. Медведь встречал его всеми четырьмя лапами. Волку конец.

И тут шатун увидел огромный камень, покрытый мхом, льдом и снегом – в последнее мгновение полёта. В глубине пещеры блеснули две пары глаз, переполненные ужасом.

Амгр, успел подумать он. Раздался страшный хруст и звук, будто лягушка шмякнулась в лужу. Плеснуло чем-то чёрным, медведь издал короткий крик и издох.

Волк рухнул на бок и, тяжело дыша, с трудом поглядел вверх, на вершину холма.

Оттуда, с быстро светлеющего неба, на него смотрел олень. У него не было левого рога. На изломе куцего остатка быстро набухала капелька крови.

– Я тебе говорил, надо с разгону, – сказал он. – И лбом.

– Вовремя… ты, – сказал волк.

– А то ж, – самодовольно ответил олень. – Я же не как некоторые. Отставшие в развитии и покорёженные в воспитании.

В два невероятных прыжка он спустился с холма. Прилёг рядом.

– Залазь на меня, волчара. Донесу до зайца, так уж и быть. Пожрёшь. Я его не могу снять, как-то хитро он там привязан.

Волк вдохнул, выдохнул сипло и начал забирать лапами, елозя по коричневой спине.

– Эу, – сказал олень вдруг. – А это кто у нас тут.

Двое детишек выбрались из пещеры, смотрели на них во все глаза.

– Это Шоно, волк, – прошептал старший младшему. – Наш покровитель. Он убил медведя, который убил папу и дядю Илку.

– Это ему папа нёс зайца, – сказал младший.

– Теперь мы будем носить, – сказал старший.

– А олень? – прошептал младший. – Он же тоже был.

– Мы будем носить ему соль, – сказал старший. – Он тоже наш покровитель.

– Гляди-ка, кланяются, – сказал олень. – Ну, насколько я понимаю, твоё убийство опять откладывается. Залезай быстрее, у меня ноги затекли.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю