Текст книги "Магомед, Мамед, Мамиш"

Автор книги: Чингиз Гусейнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

– О тебе спрашивал,– говорит Гая Мамишу.

– Кто?

– Наш начальник.

– С чего это?'

– Как же, друг Хасая, о его племяннике печется.

– А насчет труб ты сказал ему?

– Даст взбучку, чтоб не задерживали. При Джафаре-муэллиме сказал. И переводчику: "Вы им не перево-дите!"

В машине начальник повернулся к Джафару-муэллиму: "Знаешь, чью куртку ты надевал? Племянника Ха-сая!" – "Что ты говоришь?! Широкие брови, как у Ха-сая".

Мамиш недоверчиво смотрит на Гая – когда он успел сказать?

– Буровая не может ждать!

– А почему ты молчал, когда робу свою давал? Ска-зал бы!

и скажу!..

А когда ехали в машине, в грузовике, в общежитие, Расим покачал головой:

– Красавец наш начальник!

– С лауреатским значком!

– Ишь ты, сверху углядел? – Селим у Сергея спра-шивает.– И я сразу увидел, на солнце горит. Массивное кресло оскалило свои львиные пасти-ручки. Старинное, высокая спинка с резным гербом, как трон. Парчовая обивка золотыми нитями прошита, позолота в углублениях деревянной резьбы тоже кое-где сохранилась, а на сиденье обивка стерлась, дыры, никто уже не садится, больно потому что. (А сядешь – пружина-ми ржавыми покряхтит и ждет, когда встанешь, чтоб крякнуть еще.) Стоит, никак не развалится.

– Мамиш, ай Мамиш, а тебя Гюльбала ждал, ждал...– Это мать Гюльбалы, Хуснийэ-ханум... Тихо, двор будто вымер, а голос в ушах. не дадут даже переодеться!

– Задержались, работа была тяжелая.

– Знаю, а как же?.. Но ты пойди, он очень просил,– повторяет она,– долго ждал тебя Гюльбала, очень долго.

дай хоть чаю попить!

Как ей рассказать? Болят мышцы, ноги гудят, спать, спать... Буровая барахлила, тяжелый пласт, давление росло и росло; потом бур заклинило, пока они раствор вкачивали; опасно, когда давление растет, очень опас-но; может, как на соседней буровой... Море от толстого нефтяного слоя как в крокодиловой коже. Заклинило бур, схватило, Мамиш и так и сяк, на ручку тормоза всей силой давит – никак не высвободить бур, будто пригвоздили ко дну. Что там, в глубине? Час бились. А как удачно провели первое наклонное бурение!.. Пи-сали газеты, передавали по радио, телевидению, пока-зывали в киножурнале... Мамиш на фотографиях вы-шел плохо, если бы не перечислили имена, доказывать пришлось бы, что это, мол, я за Гая стою. Смещенное лицо, будто одно наложено на другое, и оттого нет чет-кости во взгляде, весь облик расплывчат и неясен. Даже "Правда" о Гая рассказала, а тут... Хитрый же Гая! И везучий. Нефть под глубокой водой – до нее не до-берешься, если бурить прямо, сверху, потому что нет еще оснований для глубоководного бурения. Вот и со-образил Гая, хотя наклонное бурение до него придума-ли, но то на суше, а здесь море; да еще с таким откло-нением! Впервые в мире! Раньше американцев! Прямо не доберешься, а мы наклонно, сбоку, неожиданно для пласта. Он же дикарь, этот пласт. К нему надо умеючи подойти, стратегия ясна, а тактика – это талант, интуи-ция; и не каждому это дано; если напрямую не возь-мешь, схитри, придумай, черт бы тебя побрал, посиди, мозгам дай пошевелиться, если, конечно... И наклоняет, наклоняет он трубы... Первое бурение прошло успешно, и Гая взялся за второе; пусть бы другой, хватит судьбу испытывать – и слава есть, и уважают, и деньги большие всей бригаде выпали,– так нет, взялся Гая еще бурить с наклоном, правда, чуть меньшим. А тут за-клинило! Скандала не оберешься!.. Но главное спо-койно, без паники. Как это не слушаются недра? А мы этот бур сейчас... "Отойди-ка, Мамиш!" Гая отодвинул Мамиша, и сам не знает, как ему удалось высвободить бур, чутье какое или что еще? Много времени потеряли, но обошлось, и давление стало нормальным. – Ладно, пойду.

Кресло сначала было в большой комнате, где Хасай жил, перекочевало потом в среднюю, комнату Аги и Гейбата, потом в комнату Теймура, еще в одну и – в самую маленькую, ту, о которой Тукезбан Мамишу пи-сала ("Там у меня комната есть, живи в ней, она теперь твоя"). Мамиш вынес кресло на балкон: и место зани-мает, и толку никакого. Любил в нем сидеть Гюльбала. Кресло это – их прадеда Агабека, отца их бабушки Мелёк-ханум. Сидя в кресле, Гюльбала сказал очень обидное Мамишу. Весь утонул в нем, голова чуть ли не на уровне ручек, в выпуклые гладкие глаза львов пальцами тычет. "Мой отец лучше твоего". Мамишу Обидно, но он молчит. Гюльбала у них на улице самый сильный, заводила. "А ну за мной!" – и все бегут за ним на соседнюю улицу, где драка с "чужими", и те, конечно, по дворам разбегаются, станут они связывать-ся с Гюльбалой!.. Стоит он, ребята вокруг столпились, и Гюльбала рассказывает, как мушкетеры дерутся... Потом Мамиш прочел, видит, многое он присочинил, не так было. Расскажет, потом плюхнется в кресло, будто он и есть мушкетер, к ним в Баку приехал, устал после боя, сел отдохнуть. Сидит, сидит, вдруг вскакивает, уходит в комнату и зовет Мамиша: "Иди сюда! – До-стает из буфета высокую бутыль вина. Никого нет.– Хочешь? Это моему папе привезли. Давай..." Накло-няет бутыль, и густое вино льется в кружку. К ним без конца несут и несут, по коридору топают и топают люди в сапогах, чарыках, галошах, кепках, па-пахах каракулевых, шляпах. "На, пей". "Ты сначала".

"Боишься? – и одним махом полкружки.– Теперь ты",– говорит хрипло уже. И Мамиш пьет. Сладкое и обжигает. И снова Гюльбала в кресле сидит. Многое от него впервые Мамиш услышал. И не только про муш-кетеров. Гипнозом увлекся. Вольф Мессинг и Кио.

Однажды даже пытался Мамиша усыпить. Усадил в кресло и давай ему в глаза впиваться взглядом, и паль-цы – будто лапа коршуна. "Спи!.. Спи!.. Ты хочешь спать!.. У тебя тяжелеют веки, ты закрыл глаза!.." Мамиш закрыл глаза, но спать ему не хочется, и он, ко-нечно же, сколько бы Гюльбала ни долбил "Спи!..", не уснет. Только бы не расхохотаться, а то обидится. Приятно даже сидишь в мягком кресле, отдыхаешь. "Уф, жарко! – говорит Гюльбала, видя, что "опыт" не удался.– Толстокожий ты, тебя не берет",– "Не уме-ешь, вот и валишь на меня".– "Это я не умею?" – вскипает Гюльбала. Но "опыт" не повторяет. А по-том стоят они, Мамиш рядом, и Гюльбала, их вожак, вожака другого квартала "разоблачает". Это Се-лим из Крепости, как его называют, гроза города. Но откуда Гюльбала знает, удивляется Мамиш, что Селим в милиции дал "твердое слово"? Исчез, будто лечился в больнице от ножевой раны, а сам трусливо прятался... И Гюльбала, доказав, что Селим вовсе не вожак и не человек даже, может делать с ним – это неписаный закон блатного мира – все, что захочет. И Гюльбала не спеша достает бритву ("Неужели?.." -у Мамиша за-хватило дыхание) и полосами разрезает шелковую ру-башку "врага"; лезвие иногда касается тела, и Селим вздрагивает, но молчит. Одна полоска, другая, много полос уже, и тот уходит посрамленный, и ленты ру-башки развеваются, треплются на ветру.

– Ты зачем его так? – Гюльбала недоуменно смотрит на Мамиша.– Зачем?

– А ты бы тогда, когда я бритвой... Вышел бы и за-щитил!

– И ты бы перестал?

– Я нет, но чего держать слово за пазухой? "За-чем"! – передразнил.Другой бы на моем месте кровью его лицо залил, а я только царапины на спине! Видел, как вздрагивал? Больше не сунется! Когда Мамиша определили в бригаду, где уже были его друзья, почти братья, Сергей и Расим, вместе ведь слу-жили, вдруг он Селима встретил, того самого, из Кре-пости. Мамиш Селима на всю жизнь запомнил, а Се-лим нет, он тогда, кроме Гюльбалы, никого не видел и не слышал. Селим казался Мамишу страшным и же-стоким, от него можно ждать всего. И очень за жизнь Гюльбалы опасался: Селим ведь прирезать может!.. Мамиш разволновался, жарко ему сразу стало... Долго не решался рассказать, а потом не выдержал, когда ему показалось, у Селима хорошее настроение было. Селим никак не мог поверить, что Мамиш – двоюрод-ный брат Гюльбалы. В эту минуту Мамиш заново пе-режил то старое чувство страха, когда взгляд Селима на миг помрачнел и бледность придала смуглому лицу серый оттенок. Но неожиданно для Мамиша Селим от-резал от себя старое, поморщился. "Спасибо ему, на всю жизнь отучил!.. И сам, по-моему, бросил!.. Обидно только, сколько времени и сил ушло!.. Дикие мы, Ма-миш, ой какие дикие!"

...Тихо, двор будто вымер. Блеяли овцы, кудахтали ку-ры, и шли, и шли мимо окна Мамиша люди к Хасаю. И чаще всех хромой один. Идет, палкой стучит по де-ревянному полу балкона. Тук-тук, тук-тук... И во всю мощь звучал огромный, как сундук, приемник, тро-фейный. Лилась и лилась музыка. "На дереве яблоко созрело, спелое, сорву и любимой в дар понесу..." Раз-рывались стены, дрожали окна.

– Я сам женю вас! И Гюльбалу, и тебя, и всех своих племянников.– Хасай обнял Мамиша за плечи.– Кста-ти, где та, я как-то вас видел, Мамиш!..

тебе виднее, где она!., сам знаешь!..

И Гюльбала здесь, он о чем-то задумался. "У тебя уже седые волосы, Гюльбала! – вздыхает Хуснийэ, и глаза у нее слезятся. Она прижимает голову сына к высокой груди и будто убаюкивает его.– Мой Гюльбала, отчего у тебя так рано поседели волосы?! Да умереть мне, чем видеть эти седые волосы!"

Двор будто вымер. Мамишу надо спешить, уже ждут его. Быстро сошел по каменным ступеням, прошел ми-мо низких полуподвальных комнат, откуда часто высо-вывался Гейбат и кричал Хуснийэ: "Какого? Рога-ча?" – "Нет, пока не надо, это к празднику",– звонко отвечала молодая Хуснийэ. И выволакивал Гейбат в се-редину двора другого безрогого барана, тяжелого, с отвисшим курдюком. И уже отброшен нож и полоски красные на шерсти.

С улицы еще не убрали чан. Чуть ли не каждое лето приглашаются кирщики, латают давшую течь плоскую крышу, покрытую вечно трескающимся киром. На ули-це устанавливается громадный чугунный чан, в него валят старый кир, разводят костер, и черный дым с хлопьями копоти, и едким запахом гари несется и сте-лется по всему кварталу. Растопленный кир ведро за ведром втаскивается с помощью веревки и блока на крышу, заливается в щели, и так до следующего раза, пока крыша в скором времени от ветров, влаги и солн-ца снова не начнет трескаться и течь. А как потечет да еще задождит – хоть переезжай отсюда; ступить неку-да, пол заставлен медными кувшинами и тазами: где струей льется, где капли падают. В комнате Мамиша нет даже окна на улицу, единственное окно смотрит на балкон, да еще дверь наполовину застеклили, может сойти за окно. Света на балконе мало... Строили в ста-рину, скупились, что ли? Те, конечно, у которых фон-танировали скважины, приглашали кто итальянских, кто французских или немецких зодчих, и те возводили дома с тончайшими высокими колоннами – эти дома неподалеку от углового, в одном Дворец бракосо-четаний, где толком еще ни один из Бахтияровых не справлял свадьбу, а в другом резиденция Президента, с которым Мамиш лично не знаком. Бакинская бабушка Мамиша Мелек-ханум была дочерью именитого, но обедневшего бека, а бедный бек, известно, живет хуже нищего, потому что ни к чему не пригоден и носится с родовым своим именем, как с ссохшимся бурдюком, пока не придет голодная смерть или не спасет чудо. Чудо пришло к Мелек, об этом – в свое время. Куда же спешит Мамиш? Будто сбросил он с плеч да-вящий груз и надел, сняв с вешалки, крылья, помахал ими, и не угонишься теперь за ним. Завернул за угол, широко шагает... А о тяжести груза я вспомнил не зря: бакинский дед Мамиша исходил город вдоль и поперек, сколько гру-зов на горбу перетащил; кто скажет "амбал" – носиль-щик, а кто "пехлеван", богатырь. Когда он, усталый, шел домой, люди, глядя на его могучую спину и боль-шие руки, языком цокали и головами качали... Порой так крутанет штурвал корабля, с которым схож угло-вой дом, аж мачта затрещит, и, смотришь, бекскую дочь-красотку бросило в объятия обыкновенного амбала. Но Мамишу некогда. Он вмиг перепрыгнул через ступени, сотрясая дом. Давно оставлены кованые же-лезные ворота. Мамиш спешит. Он как вихрь, как вы-пущенная стрела, как пуля, и не догонишь его.

ГЛАВА ВТОРАЯ – рассказ о пире мужчин в микро-районе и о том, что, если бы чудо – быстроходные чарыки – лапти были с нестирающейся подошвой, которые носили в старину влюбленные ашуги, можно было бы переломить хребет дороги. Надежные ослы и бы-стрые кони. Телеги, которые тащат быки, волы, буй-волы. Фаэтоны с тонкими спицами колес... Промча-лось такси, но Мамиш не остановил его. Сел как-то, на свидание с Р торопился. Шофер небритый, с круглым упитанным лицом, будто сливы за обе щеки заложил. "Не выключаете?" Шофер наращивает на уже получен-ные. "Лишнего не возьму",– буркнул с обидой. "Сколько же?" Шоферу будто фокус показали, сонли-вость как рукой сняло. "Считай, что даром!" Беден, мол, нечего садиться. А Мамиш только недавно демо-билизовался.

Проехали от Касум-Измайлова – угол Ефима Саратовца до парашютной вышки на бульваре. Опустил ему в карман распахнутой рубашки металлический рубль, и машина рванулась, обдав Мамиша облаком выхлоп-ного газа. Это тебе не тот город, где он служил!.. А вот и автобус. Кружным путем, но надежно. Долго ждали и на других остановках, так что, когда автобус дотащился, он был набит до отказа. Задняя дверь за-крыта, все сходят с передней и, спеша выскочить из духоты, бросают пятаки в плоскую широкую кепку во-дителя. Она и касса-автомат, который то ли заколочен, то ли сломан, она и кассир-кондуктор, которого сокра-тили в связи с автоматизацией. Моток висит над голо-вой водителя, хвост билетов нехотя колышется от дуновения, и до него не дотянуться. Жмут, торопят, жарко и душно. И сыплются пятаки в кепку. Все вый-дут, и откроются задние створки, уставшие ждать штурмуют автобус. Попробуй упрекни! "Хо! Напугал! А я и другого твоего дядю знаю, Гейбата! Люблю при-. вокзальный его ресторан". Гейбат крупный мужчина, рука – что труба на буровой, и шея бычья. Одну ногу до колена миной оторвало, вся сила потерянной ноги передалась плечам и шее. И левая рука, держащая палку, раздалась, кулак величиной со спелый арбуз. А как справляется с круторогим бараном: повалил, стоя на одной ноге, свернул ему шею, и уже баранья голова на земле, смотрит удивленно и не поймет, куда тело девалось. А потом глядит, не мигая, на шкуру, и дым щекочет ноздри; но зато какой хаш получится, с золо-тистым бульоном да с чесночком из этой бараньей голо-вы!.. "Тоже мне законник! Напугал! Ему просто пятака жаль! А водителя не жалко?! Ему тоже иногда хаш поесть хочется!.." Привычные к вместительным кеп-кам водителей, люди не замечают и действующие кас-сы-автоматы. Потому что некогда. И строчит контор-ский служащий из ведомства Хасая: "На данный маршрут согласно проданным билетам выпустить столько-то автобусов". Иначе не пришлось бы Мамишу так долго ждать и он поспел бы в микрорайон на мужской пир вовремя, а не тогда, когда веселье разго-релось уже вовсю. Сначала трудно было войти в авто-бус, а потом еще труднее выйти. И каждый раз – сколько лет уже прошло! перед тем как позвонить в дверь, Мамиш собирается с силами: кто ему откроет? Он не хотел бы, чтоб Р. "А, это ты..." Неужели и та и эта – Р?

Именно с того застолья, собравшего всех Бахтияровых и полу-Бахтиярова Мамиша, и началось. Получилось так, что Хасай вспомнил брата, погибшего на войне, Теймура. Кто-то, кажется, Гейбат, сказал, что Октай, сын Хасая и Рены,вылитый Теймур; было помянуто и яблоко, разрезанное пополам.

– Ах, Теймур!..– вздохнул Хасай.– Вчера, вижу во сне, идет он, а я еле поспеваю за ним. "Куда ты, вер-нись!" – кричу ему. "Не могу! – он мне отвечает.– Дорога моя длинная, и нет ей конца!" А я за ним, за ним, еле поспеваю. "Что это за одежда на тебе? Солдат-ские сапоги в пыли, шинель в дырах, за спиной тощий вещмешок..." – "Солдату – солдатское!" – он мне с вызовом. "А где твое ружье?" – спрашиваю. "Вот оно,– отвечает,– разве не видишь?!" Смотрю, палку он мне показывает. "Но это не ружье, Теймур, тебя обманули! Это же посох, обыкновенная кривая палка!" А он смотрит на меня долго-долго, а потом говорит: "Вот когда выстрелит, узнаешь, палка это или винтов-ка!" Я не могу поспеть за ним, останавливаюсь, чтоб отдышаться, а он идет, идет, не оборачиваясь, я ему кричу вслед, молю – вернись, а он уходит и уходит, все дальше и дальше... Всю ночь проплакал.

– Слезы к радости! – говорит Ага.

– А разговор с умершим к долгой жизни! – в тон ему Гейбат.

У Хасая густые седые волосы, а над энергичными гла-зами черные лохматые брови, весь, говорят, в Гюльбалу-пехлевана. А у Рены ясные чистые голубые глаза и волосы золотисто-медные, горят и переливаются под лучами солнца, которое вот-вот закатится. Мамиш на Октая смотрит, чтоб Теймура увидеть, да что толку? Тот мужчина, а этот дитя. И вспомнить не может Ма-миш, мал был.

– Ах, Теймур! Если бы ушел в сорок первом, что ж, все мы ушли, как говорится, защищать Родину, отда-вать свой долг. И отдали!

– перед кем красуешься?

– а хоть бы перед Реной!

"Ну да, просвистели над тобой пули! – кричит Хуснийэ Хасаю; крик по коридору бежит, заворачивает ра-за два и – в окно к Мамишу.– Да! – она не в духе, очередной скандал.– Слышала, как свистят пули в темную ночь!.." А разве нет? Это когда батальон Ха-сая перешел границу на Араксе, как писали тогда га-зеты, "в целях самообороны"; отдельные отрывочные ружейные выстрелы на Араксе стали с годами шкваль-ным, орудийным огнем. Бывает же такое, Джафар-муэллим был таким же командиром, как и Хасай, а теперь вот куда его занесло, непосредственное его начальство. Хасай рассказывает, а Джафар-муэллим молчит. "Пусть, кому это теперь важно?" И Джафар-муэллим вспоминает. "Помнишь, Хасай,– это они при Мамише вспоминали, а Мамиш слушал и молчал,– по-мнишь, как в деревне Келла тебя дети виноградом угостили?" – "А как ты, Джафар-муэллим, уплетал,– позволяет себе напомнить Хасай, забыв на минуту, что перед ним начальство,– холодную довгу (кислый мо-лочный суп с рисом, горохом и зеленью) в жару, когда песок плавился?" – "Где это было? Ах да, в поселке Алучжучи! вспоминает Джафар-муэллим.– Но, как ты помнишь, мы только помечтали о довге и отказа-лись есть".– "Как можно забыть?" – "Я без тебя тогда ни шагу!" "Хорошо бы и теперь так",– думает Хасай.

– Да,– говорит он и гонит, гонит коня по дорогам воспоминаний,– все мы в сорок первом году воевали! Гейбат потерял ногу, Ага, вы знаете, испытал немало бед: плен, болезни всякие. Да пошлет аллах долгую жизнь его брату Хасаю, с его помощью вернулся с не-запятнанным именем в родные края, а я хоть и посе-дел, но все тот же Хасай, рука крепкая, вот она,– под-нял кулак,– а в душе,ладонью ударил по груди,– сколько хотите огня!

Но бывает и по-другому, когда взмыленный конь еле-еле на ногах стоит, сердце вот-вот выскочит из груди.

"Нет, что ни говорите, а обидно: желаний много, а силы уже не те!.." Хасай стоит перед большим зеркалом на стене, в резной раме оно, с золочеными фигурками, уцелело с бекских времен и привезено сюда недавно из отчего дома, и смотрит на свое отражение, сокрушается, что непомерно потолстел – до пупа и не доберешься,– заплыл. Попадет в гости к Are, где шафранно-золотой плов, приготовленный искусной мастерицей, женой Аги, или к Гейбату, где осетрина на вертеле, попробуй удержись!.. "Раз уж пришли, пусть насла-дится плоть!" И с усердием наваливается и на плов, и на эту самую осетрину, и на люля-кебаб, завернутый в нежный лаваш и такой сочный, что не успеешь взять в рот, как надо брать новый, потому что прежний уже растаял. "А что в этом дурного? Кто устоит? Француз? Американец? Видал я их!" Хасай группу сенаторов принимал из Америки, люля-кебабом их угощал; ему перевели: "Мы такого чуда еще не пробовали! Самое яркое впечатление из нашей поездки!" Да, годы уже не те!.. А недавно вдруг – что это за шишка в боку?! И страх пробежал по лицу. И болит немножко, когда надавишь. Но страх появился и ушел. Рена однажды видела – взял Хасай ее настольное зеркало, встал так, чтобы макушку разглядеть, и такая печаль (ну просто ребенок!) на лице!.. К седине, которая красила Хасая, оттеняла его смуглость, придавала облику благородст-во, изысканность, стала прибавляться (вот горе-то!) лысина, а это уже ни к чему; и она катастрофически росла; только недавно, он смотрел, была с пятак, а вот уже с розетку для варенья, с блюдечко. "Какая до-сада!"

На Хасае туго облегающая светлая батистовая рубаш-ка с жестким, накрахмаленным воротником, который впился в шею, потом останется от него розовый след; Мамишу очень хотелось да никак не удавалось встать и подойти к дяде, сорвать-отстегнуть верхнюю пугови-цу, чтобы воротник не жал. Будь они с дядей одни, Мамиш встал бы, подошел бы, как тогда у Аги, вскоре после приезда Мамиша. Они были одни, дяди и Мамиш с Гюльбалой, да еще ребята из бригады; Хасай его об-нял: "Красавец мой!" И уколол: "Ну что у тебя общего с Кязымом? Ты – наш, наша плоть! Тукезбан хоть и Кочевница, но осуждать ее не стану, такого богатыря нашему роду дала!.. Всем, всем свадьбы сыграю!.. Всех на ноги подниму!.."

Мамиш сидит; никто, видите ли, не замечает, что во-ротник врезался, а Мамиш, ай да молодец, всех опере-дил!.. Вот-вот затрещит на Хасае рубашка – от силы, от слов, от гордости, которая распирала:

– Если бы встал из могилы мой отец-амбал, который всю жизнь таскал чужие грузы, носил полные ящики, хурджины, мешки, разгружал корабли, ни разу вдо-сталь не отоспался и не насытился, если бы...

– да вот же он, отец твой, смотри – вошел!

– где?!

– не видишь разве? вот же он!

"Салам-алейкум!" – говорит. Усы торчком, лицо ще-тиной обросло. Папаху пыльную, мохнатую, с мель-ницы, что ли, на хрустальную вазу надел. "Ой!" ски-нул спинную подушку носильщика, а там, на спине, где подушка была, большое черное пятно от пота, чарыками на ковер ступает – отваливаются, остаются на вор-се комья грязи. Хасай побледнел. "Сбегай на кладбище!" – успевает шепнуть Are. "Зря посылаешь,– отец ему,– нет там моей могилы, вот же я, пришел". Все видят деда, но не узнают. Только Хасай отца узнал, помнил ведь, а братья его, те ма-ленькие были... А вот как Мамиш узнал, это загадка! "Ну, что вы тут без меня?! – спрашивает грозно.– За-врались, расхвастались? Покажи-ка мне лживую свою морду, посмотрю, как ты лихо на коне скачешь, кости мои топчешь, имя мое на выгоду себе склоняешь!.."

– не встанет и не войдет, валяй бахвалься!

– уфф, отлегло!..

– Если бы хоть одним глазом увидел, как высоко воз-несся его сын Хасай, решил бы наверняка, что это все-го лишь сон! Спасибо нашему веку! Да и как поверить? Когда мой покойный отец в свои неполные сорок лет ушел из жизни, кем я был? Подростком лет трина-дцати! И все заботы о семье пали на мои плечи. Are было десять, Тукезбан восемь, Гейбату и того меньше, а у Теймура только-только зубки прорезались. Стал я кон-дуктором-билетером, вы знаете. На нашей улице про-ложили трамвайную линию, и новенький красный трамвай проходил мимо наших окон. Изменили и облик улицы, и ее название, и всех нас вывели в светлую жизнь в этом новом мире! Да, обыкновенный кондук-тор! Знали бы вы, как сегодня я горжусь этим! Нет, вам этого не понять! И не спорьте! А когда приходит-ся писать автобиографию, а я это делаю нередко – поездки, то да се, всякие передвижки, представления,– то четко, так, чтобы все, кто читает, обратили внима-ние, вывожу и еле удерживаюсь, чтоб не подчеркнуть: в таком-то году я, сын амбала, работал кондуктором в трамвае, а в таком-то – водителем!.. Если бы можно бы-ло красным карандашом, под линейку, подчеркнул бы, да неловко!.. Часто говорил, скажу и теперь: именно трамвай стремительно вытолкнул вперед вашего Хасая, уютный, быстрый, полный света и тепла, звон-кий трамвай! Сначала кондуктор, потом водитель, курсы, общественная работа, снова курсы, профсою-зы, то да се, война и так далее! И, как говорят братья, за которых умру и не пикну, острый нож в дурной глаз, и да не сглазить аксакала нашего рода Хасая! ...Год, месяц и даже день рождения каждого из Бахтияровых знает лишь Тукезбан; у нее специально заведе-на была простая ученическая тетрадь, которую, уез-жая из Ашхабада, взял с собой Мамиш, вернее, она каким-то образом оказалась у него в чемодане и выплы-ла наружу в Баку. И Мамиш рад ей, хранит на па-мять.

В голодную зиму шестнадцатого года амбал Гюльбала-киши спас от гибели бекскую дочь Мелек. У нее нико-го не оставалось, весь род вымер, только угловой дом, да и тот почти развалился. Родичи Гюльбалы всей апшеронской деревней служили беку, и Гюльбала, пере-ехав в город и став амбалом, продолжал, по обычаю, гнуть шею перед бекским родом. Но деревня еще раньше, чем бек, обнищала, и Гюльбала в последние годы, пытаясь отдалить от бека голодную смерть, по просьбе старика сбывал одну за другой фамильные ценности, перламутровый поднос или герб с изумру-дом на полумесяце и бриллиантом на звездочке, до-машнюю утварь. Носил больного, худого, как щепочка, на руках к доктору, отправлял в Петербург царю пись-ма с напоминанием о былых заслугах родичей бека "перед царем и отечеством". И отец и дед Агабека бы-ли офицерами царской армии, отец участвовал в рус-ско-турецкой войне, а дед в "победоносной", как писал Агабек в своем прошении, войне с "персидским ша-хом", которая завершилась "избавлением Азербайджа-на от азиатчины и дикости". Но надеждам Агабека не суждено было сбыться: началась мировая война, бека разбил паралич, затем пришла смерть. Мелек и не по-мнит, как стала женой Гюльбалы. Первенца он назвал именем своего отца, Хасаем, потом родился Ага, по паспорту Агабек, унаследовавший имя покойного отца Мелек. А дальше пошли Тукезбан (это имя матери Гюльбалы, таков обычай), Гейбат (в честь близкого друга Гюльбалы, погибшего при разгрузке английского судна) и последний Теймур.

Хасай не любил вспоминать отца-амбала и вообще отцовскую родословную, а тут вдруг понесло его... Ча-ще и охотнее рассказывал о матери и ее бекском роде. "Ты же,– кричит, задыхаясь, Хуснийэ и ищет слова похлеще, чтоб больнее было,– ты же полураб! Отец твой был рабом, и в тебе течет эта рабская кровь!..– Очередная вспышка ревности.– Ни чести в тебе, ни гордости! Какая женщина поманит, за той ты и бе-жишь! Был холопом и остался им!" А сегодня Хасай вдруг отца вспомнил. Служили всей деревней Агабеку, а почему, и сами не знали. Испокон веков, и праде-ды, и деды, и сам амбал Гюльбала. Под балкой бекского дома и погиб: решил подправить балкон, подгнив-шие балки сменить, уже почти все сменил, а одна по голове его – насмерть.

– Вот я буду считать, а вы загибайте пальцы, и пусть Гейбат произносит свое "не сглазить". Первым де-лом – крепость моей души Рена-ханум, затем свет мо-их очей Октай, семьи моих братьев-богатырей, могу-чая армия Бахтияровых! У Аги трое сыновей, у Гейбата четверо!

– Пятеро! – поправил Гейбат.

– Да, пятеро, конечно же... Так плодишься, что не уследишь!.. Затем, скажу я вам, старший мой сын, вот он, посмотрите на него!.. И гордость моя, и боль моя, и величие мое, и позор мой!.. Ай какой сын! Гляну на него, и один глаз радуется, а другой наливается кровью!.. Чем же знаменит мой Гюльбала? Вы думаете, только тем, что он любитель отборных французских коньяков? Или шотландского виски? Или тем, что щедр на отцовские деньги? Или тем, что испробовал на собственной шкуре все профессии, которыми горди-лись в прошлом великие художники? Только что шпа-ги не глотал, уколов боится да змей не укрощал, брез-гует. Это же феномен! Уникум! Он мог бы стать мил-лионером, имея такого отца и такого тестя. И что же? Где его миллионы, чтоб отцу не думать о своей старо-сти, а жене о черном дне? В голове его ветры дуют, а карманы легки как пух! Он, как Каракумы, никак жажду не утолит! Но Хасай еще жив! Хасай не позво-лит, чтобы его Гюльбала был лишен тех маленьких удовольствий, которых алчет его душа!..

бис!

браво!

ай да Хасай!

Гюльбала молчит. Сидит рядом с Мамишем и ни зву-ка. Будто не о нем Хасай. А что сказать? Возразить не-чем. То ли тоска в глазах, то ли презрение. Гюльбала курит, он затягивается с такой жадностью, будто це-лый век дожидался этой сигареты и только что дотя-нулся до нее дрожащей рукой после долгого блужда-ния по выжженной степи, где и кустика нет, чтоб су-хие листики растереть.

– Дорогая родительница Рены-ханум, уважаемая Варвара-ханум...– Переход от непутевого Гюльбалы к поч-тенной Варваре-ханум был рискованным, Рена могла бы обидеться, но у Хасая мир разделен на две части: одна – это те, кто связан с ним кровно, и конечно же здесь и Рена-ханум, а другая – это, к примеру, Кязым или Варвара-ханум. Но Кязым сам себе пропитание нашел, а Варвару-ханум кормит и поит он, Хасай. И нече-го обижаться, что названа она именно после Гюльба-лы.– Тому помощь, другому поддержка, третьему уча-стие, но непременно материально выраженное, это то-же, сами понимаете, крайне важно. Тут и дни рождения, и праздники обрезания, и всякие годовщины, юбилеи, новруз-байрам и прочее и прочее!

Да, много мужчин собралось здесь – и усатых, и без-усых, и остриженных наголо, и убеленных сединой... Сыновья, сыновья, у всех Бахтияровых сыновья, сидят они за столом и слушают; кто понимает – тому пони-мать, а кто не понимает – тому дорасти. Братья стар-шие за столом, все на одно лицо, высится, как гора, лишь Хасай, а Гейбат и Ага стараются во всем похо-дить на Хасая. Но дети, какие они разные, хотя здесь, за столом у дяди, все схожи в одном: сидят и молчат. Хасай мог бы о каждом из них сказать, не помнил толь-ко, кто когда родился и кому сколько лет, тем более что годы мчатся стремительно, и вчерашний малец, который имя свое толком назвать не мог, уже усики теребит. Ну, хотя бы о сыновьях Гейбата. Женил Гейбата Хасай, когда тому было уже тридцать: ждал, когда Ага женится, так положено, чтобы не опережать стар-шего. Гейбат специально ездил в деревню выбирать жену. И выбрал покладистую, краснощекую и полнень-кую. Звали ее Гумру, а Гейбат переиначил на свой лад Юмру, то есть округлая. И в точно отсчитанное время, минута в минуту, родился первенец. Ребенок был круглый, здоровый, и Хасай сказал: "Машаллах!"– "Да не сглазить!" Так и прозвали – Машаллах, ему почти двадцать уже, правая рука отца, здоро-вяк, хотя от армии уберег его Гейбат: временно пропи-сал в район, где сам работал и где с ним дружен был председатель медицинской комиссии при военкомате – и Машаллаху приписали порок сердца. "Я отвоевался, ногу потерял, мне теперь помощник требуется",– ска-зал Хасаю Гейбат; честно говоря, в этом деле Хасай палец о палец не ударил, Гейбат сам сумел. Через год новый ребенок, но Гумру не уследила за ним и мальчик умер. Мелахет, жена Аги, их дальняя родст-венница, научила Гумру кое-каким хитростям: "А то каждый год рожать будешь!.." Прошло время, и жены братьев почти одновременно родили сыновей; Ага на-звал своего сына Асланом, "львом", а Гейбат, у него, оказывается, дальний прицел был, на много лет впе-ред, Ширасланом, "львом-тигром"; третьему имя тоже было заготовлено еще до того, как родился: Ширали, "тигр Али". Шираслан в отличие от своего двоюродного брата Аслана – прекрасных математических способно-стей парень, блестяще кончает среднюю школу. Его со-бираются послать в Москву учиться на астронома, как будто мало было звездочетов на Востоке; насчет звез-дочетов говорит Гейбат, чтобы как-то пригасить вос-торги окружающих: попадется дурной глаз и сглазит еще парня; лет пять-шесть назад Шираслана закиды-вали вопросами, и больше всех гордился Хасай: "Сколь-ко будет 33 на 33?" Ответ следовал тут же. "А три па-лочки на три палочки? – спрашивал Ага и, довольный ответом, просил: – Ты бы помог Аслану, а?" Недавно кто-то из дядей, кажется Хасай, вспомнил о "трех па-лочках" и о том, как быстро Шираслан перемножил их на другие "три палочки", но тут же заговорил Ширали, третий сын Гейбата, и слова его прозвучали для Хасая как гром в ясный день. "Это и я могу!" – сказал Шира-ли, и Хасая удивило, как быстро и незаметно вырос Ширали.