Текст книги "Магомед, Мамед, Мамиш"

Автор книги: Чингиз Гусейнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Такого у Хасая давно не было. Не погасить никак. За окном темно уже... А Рена запуталась: будто и не Гюльбала был в первый раз, а он. Тогда не терпелось пере-ступить черту тут же, немедленно, какой-то вызов, дерзость. И неуверенность, как же дальше? Страх, буд-то обман совершен, преступление какое-то, а здесь ина-че, здесь по-другому, здесь никуда уходить не хочется, никакой боязни, так будет всегда, ни о чем не надо беспокоиться.

А потом Хасай вспомнит Мамиша. Надо у Рены еще раз спросить. "Я должна тебе объяснить..." Глупышка, чего объяснять? И спрашивать он ни о чем не будет. Дитя!

– Ну вот, ты и моя жена.

– А может, я уже замужем?

– Никто, никогда, ты слышишь?

Варвара увидела у дочери дорогое бриллиантовое коль-цо. Откуда?! "А я... но ты будешь очень довольна!" И Рена подстроила так, чтоб мать его увидела. "Это же очень большой человек, Рена!" И целует дочь. "А ты уверена? Не обманет?" Рена молчит, улыбка у нее торжествующая.

Рена тогда боялась первой встречи с Гюльбалой. Он ей не нужен уже, но не было сил оттолкнуть. Потом, потом все само собой, думала она, все иначе, все не так, не надо бы, но как прервать? Она надеялась, что что-то должно очень скоро произойти... А теперь Хасай часто хватается за сердце. И Рена бережет Хасая. "Потерпи до следующей субботы!" И кулачки вперед. Ей ничего не надо, был бы только он рядом, и этого предоста-точно.

Хасай сдержал слово, помог поступить, потом Октай, от-срочки, так что диплома еще нет. "Предоставляется слово прокурору Рене-ханум..." И вроде бы пауза пе-ред "Бахтияровой". "Не надо!" – расстраивается она. А он волосы ее целует, хорошо пахнут. "Все в свое вре-мя будет, не в этом счастье".– "А я и не жалуюсь. И пусть говорят обо мне все, что хотят". Мамиш сам как-то это слышал из ее уст, будто ему она адресовала свои слова, хотя Мамиш ни жестом, ни взглядом ее не упрекнул. Чепуха какая-то! А упрекнул бы, и не услы-шала б она. А тут еще Гюльбала!

– Почему ты рассказываешь мне? Гюльбала удивленно взглянул на Мамиша.

– А кому же рассказывать? Отцу? Матери? Ты друг, родственник, ровесник! Один в трех лицах! Ты меня поймешь, единственный на этой земле. Выделишь осо-бую полочку и для меня, моей истории,

а вот я тебе сейчас расскажу, как перила жег!

авось пригодится. Нет, не стыдно, чего мне стыдиться? После такого великого стыда все эти стыдишки – одно сотрясение воздуха. Я в такой ливень попал, что дождь мне не страшен. А потом меня женили и ты до упаду на моей свадьбе танцевал! Отец сам подыскал, из семьи большого человека, породниться думал через меня, укрепиться, а тут такое – раз, и полетел канатоходец! Здесь крах, там мать ему сильно карьеру подпортила своими жалобами, сам ей небось писал, ты же у нее штатный писарь!

– Да, было такое.

а мне бы Хуснийэ-ханум сказать: "это Р обо мне:

"ни рыба – ни мясо"...

– Я устал лгать! Лгать жене, лгать отцу, лгать само-му себе! А ты? Ты не устал?

– А кому я лгу?

– Всем! Что вы будете делать со своими ржавыми конструкциями через десять, через пятьдесят лет? Из-гадили море, извели рыбу, набросали в воду сотни тонн металла, который ржавеет... Что, не согласен? Не солги хоть здесь, при мне, нас ведь никто не слышит, мы с тобой вдвоем!

– Давай, давай, послушаем, что ты еще скажешь.

– Интересно знать, стали бы французы или какой другой народ в своей столице, найдись там нефть, буро-вые вышки ставить... Ты, конечно, чистюля, никому ни-какого вреда от тебя, никаких подлостей.

– Я и тебя считаю порядочным человеком.

– Меня?! После всего, что я тебе рассказал?!

– Ну... считал, пусть будет так!

– Считал!.. А знаешь ли ты? Знаешь ли, что я свою начал, так сказать, деятельность с самоанонимки? Ты даже не знаешь, что это такое, да?.. Еще в школе настрочил на себя анонимку! И послал домой, что, мол, ваш сын Гюльбала подлец из подлецов, мразь и так да-лее. И знаешь, почему я это сделал? Надо мной измыва-лись ребята, дразнили, что я выскочка и сын выскочки.

– Мы же лупили их!

– Да, но мать и отец, когда я рассказывал им, не ве-рили, думали, что это я заводила в драках.

– И ты,– изумился Мамиш,– настрочил на себя ано-нимку, чтобы поверили?

– Да, я был неопытен. Мать пришла в школу возму-щенная, сличили мое письмо с почерками наших уче-ников и, к ужасу матери и учителя, обнаружили, что почерк мой. Это еще больше ожесточило меня, как ты помнишь, я всю школу лихорадил, пока в один пре-красный день не вышвырнули.

"Неужели это он только что рассказывал об Р? Об от-це? Уйти, уйти..."

– Наш Селим благодарен тебе.

– Какой Селим?

– Ну тот, Селим из Крепости. Отучил ты его, сам он мне признавался.

– Ладно, что мне твой Селим? Я бы на его месте пос-ле того позора весь город поджег и сам бы в нем сго-рел! Но что вы знаете о чести? В состоянии хоть один из вас подумать о том, чтобы отомстить? И отомстить не какому-то чужаку, а собственному отцу? Нет? Вы на такое неспособны! А я хотел убить отца!

– Стращай, стращай, мне уже не срашно.

– Я хотел подкараулить, когда он от Рены возвращал-ся. Стоял у парадного входа, и нож у меня был с пру-жинкой – подставь и лезвие само войдет. Пока он подходил, все силы у меня иссякли, вся глотка иссох-ла. А как кашлянул он, душа в пятки ушла. Потом ре-шил-избить, маску даже приобрел, чтоб не узнал.

– Как же, хватит у тебя сил!

– Хотел даже тебя с собой взять, чтобы вдвоем.

– Прекрасная сцена: сын и племянник избивают отца и дядю.

– Увы, тебя на такое не подвигнешь. Надо было бы тогда открыться во всем... Но я избрал другую месть! Я был убежден, что Рену прельщают высокий пост и большие доходы. Свалить отца, вот какая у меня была цель. И я стал подкреплять жалобы матери своими анонимками.

– А она знала?

– Кто?

– Мать.

– Ты что, спятил?

– Что же ты писал?

– Не писал, а поливал грязью! Но, увы, поди разбей его крепость козлиными кругляшками! От них и следа не остается.

Но все эти анонимки, а главное, жалобы чуть было не возымели действия. Хасай тогда, исчерпав ресурсы терпения, пошел прямо к Джафару-муэллиму: "Вы меня не ограждаете от потока грязи, устраиваете до-просы, вот мое заявление, ухожу". А Джафар-муэллим ему: "Ореол обиженности? Демонстрация? Нет, мы те-бя не отпустим! Забирай свое заявление!" Хасай ни в какую. "Если каждый за правильную критику будет устраивать подобные демонстрации...– внушает Джафар Хасаю.– Ты что же, хочешь уйти героем? Не да-дим! Мы и тебя заставим работать, и других на твоем примере учить будем! Разреши тебе уйти, черт знает какие фокусы выкинешь! – Хасай притих, но пыхтит.– Сплетни отметем, факты оставим, будем тебя воспиты-вать! Да, да! И не таких воспитывали". А о том, сколь наивны были его анонимки, Гюльбала узнал после.

И речь завел Амираслан, отцовский заместитель. Встретились они случайно (такое бывало и раньше. "Мы с тобой ровесники, поймем друг друга лучше",сказал как-то Амираслан. И эта фраза пришлась Гюльбале по душе, в разговоре с Мамишем он не раз повто-рял ее, добавляя при этом, что они еще и братья...) у крепостной стены, рядом с чайханой, уставшие, они присели отдохнуть (чайхана славилась искусным заварщиком чая). Хасай тогда приходил к Рене измотан-ный и раздражительный после потока жалоб и анони-мок, но "хитрая Рена", как об этом однажды сказала Хуснийэ-ханум, еще крепче привязывала к себе его, мол, анонимки и жалобы – дело обычное, прилипнут – отстанут, щеткой ототрем, и Хасай отходил, успокаи-вался. Рена была единственным прибежищем от не-взгод.

– Анонимки – это же целая наука! – говорил Амира-слан, разливая из чайника в грушевидные стаканчики чай цвета петушиного гребешка.– Чудак человек ду-мает: возьму-ка я и оболью другого грязью. И кидает в него не то что камешки, от них больно может стать, а козлиные кругляшки (и это взял Гюльбала на воору-жение от Амираслана). Ты, по-моему, знаешь, что на отца в свое время писали преподленькие анонимки (Гюльбала, кажется, поперхнулся, сахарок поцарапал горло). Я как-то разбирал архив наш, чтобы что надо сдать, а ненужное актировать и сжечь. И попались мне эти анонимки, хохотал до упаду, хотел собрать и на память Хасаю-муэллиму подарить, да нельзя, этика не позволяет. Какой наивный и глупый человек их писал! Хасай, мол, и взяточник, и карьерист, и пьяница, и баб-ник!.. Ну кто всерьез станет обращать внимание на такие банальности? Анонимка – дело подлое, конечно, но наука ох какая хитрющая! Возьми даже твоего отца и моего дорогого начальника. Он прекрасный органи-затор, человек многоопытный, с огромными связями, знающий свое дело и так далее. Согласен? (Еще бы не согласиться сыну, думает Амираслан. Так тебе и пове-рил я, лиса лысая, думает Гюльбала. Но чай вкусен, один пьет маленькими глотками и слушает, а другой ждет, чтоб чай чуть остыл,– горло у него катаральное). Ну, в общем, не мне его тебе расхваливать. Надо соблю-дать чувство меры, не валить на одного все челове-ческие пороки. Надо знать, кому ты пишешь, психоло-гию того, кто прочтет эту твою писанину. Есть люди, которые с первой строчки угадывают, что в корзину, а что в дело. Удивляюсь, как эти анонимки не угодили сразу в корзину. И в каждом обвинении должно быть подобие правды. Это же искусство, точный математи-ческий расчет, ажурная вязь! Надо знать, чего больше всего опасается твой враг.

– Извини меня, Амираслан, ты рассказываешь так, будто сам этим занимался,подколол его Гюльбала.

– Я? Бороться анонимками – это примитивно! Лучше подписывать.

– Чтоб узнали?

– Чудак, не свою фамилию, а чужую! Я же говорю, изучить связи! Знать, кто в данный момент может иметь зуб на твоего врага! Кого он может заподозрить! Тем самым вовлекаешь в игру нового человека! Твой враг непременно пристыдит того, а тот, естественно, бу-дет отпираться. Вчера еще нейтральное лицо становит-ся врагом твоего врага! Но непременно в таких случаях в анонимке должны быть детали, известные именно тому, чья подпись стоит под письмом! Есть, кстати, одна любопытная форма анонимок – автоанонимки! Это когда ты сам пишешь на себя анонимку! Чрезвы-чайно поучительная форма саморекламы! Но об этом как-нибудь в другой раз.– Амираслан пил чай с удо-вольствием. Ему было приятно, что ошарашил Гюльбалу, который ловил каждое его слово с нескрываемым изумлением. "Жаль,– думал Гюльбала,– не встретил-ся ты мне раньше!.."

Круг замкнулся, и Гюльбала снова увидел перед собой Мамиша.

– Осточертело мне все, и отец, и мать, и ты со своей моралью, и собственная жена! Противно. Тошнит от ее вида, от ее ласк, от сладкого ее голоса. От грудей ее!

– Зря ты так!

– Не укладывается в твою мораль? Давай еще вы-пьем!

– Ты уже!

– Я? Как стеклышко! Хочешь, продекламирую: "При-вет тебе, привет, источник вдохновенья!" Давай вы-пьем, знаешь, за что? За целесообразную гармонию и гармоническую целесообразность! И можешь ка-титься на все четыре стороны, хоть на север, хоть на юг!

"Шесть минут первого ночи. Отрывки из Моцарта". Это "Маяк".

"А он тебя ждал, ждал..."

И снова истерика: она то затихает, то накапливается, собирается и вдруг как хлынет!.. "Ну что вам стоит? Скажите же, что все это мне снится. Ну что вам стоит?" Но перед этим крик. Крик Хуснийэ. Такого крика Мамиш не слышал еще. Сначала в оболочке сна, а потом как ощутимо твердое. Отчаянное причитание. Мамиш вскочил и выбежал на балкон – обезумевшая Хуснийэ рвала на себе волосы.

На рассвете, когда солнце только-только появилось из-за моря и окрасило его в багряный цвет, дворничиха, подметавшая улочку в верхней части города, отпряну-ла, споткнулась о цветочную клумбу – из открытого окна упал человек, плашмя упал на край асфальтового тротуара. Затрещала сломанная ветка, но никто этого не слышал. Дворничиха сидит – ни встать, ни слова сказать не может. Но подошел один, второй, еще. Кто же у него там, дома? Никого? Вывалился, бедняга! Ох, эти пьянки!.. Вопросы были потом. Сначала милиция. Ноющие пронзительные гудки "скорой помощи". Тело еще жило, но разум был уже мертв. Кто был с ним последний? Мамиш! Да, да, это он видел его послед-ним. А что он скажет? Да, был у него, пили, потом ра-зошлись. Не в себе был? Что значит не в себе? С ума не сходил, только много рассказывал. О чем? О само-убийстве? Что вы! Нет, нет, не говорил! Он просто вывалился. Ведь рост какой!.. А окно раскрыто. И ло-жился ведь, и даже спал. И спросонья встал и к окну, чтоб отдышаться... Помнится, он подходил к окну, чуть ли не по пояс высовывался. Где жена? Но в какой семье ссор не бывает? С Мамишем говорили вме-сте и врозь, а он сам как в тумане, что тут выяснять? Хуснийэ то ли спрашивает, то ли сама с собой говорит. И снова в забытьи. Приставала ко всем: "Мне это снит-ся? Да? Это неправда?" Соседи окружали кольцом, за-ставляли пить валерьянку. И она снова спрашивала Мамиша: что? о чем? При Хасае молчали, но стоило ему уйти, как Хуснийэ причитала: "Да чтоб ему света божьего не видать со своей Реной! Это он виноват! И его братья! А-а-а-а-а..."

Из морга привезли домой к матери, а завтра похороны. Хасай купил уже давно себе участок, отгородил высоким, из настоящего белого камня забором. На де-сять могил. "Думал, уйду первым я.– Говорил и пла-кал.– Сам первый переселюсь, думал, а оказалось, сын". Даже нечто вроде мавзолея построил, храм – не храм, склеп – не склеп. С минаретом и куполком. Мно-го разговоров было, но что толку? Не разрушать же! По-хоронят Гюльбалу не в склепе, это для Хасая, а рядом. И будет первая могила на семейном участке. Такого Гюльбалу, как в тот вечер, Мамиш раньше не знал. Готовился в дальний путь. Потом отметят, как положено, день третий. И снова в доме Хуснийэ-ханум – там, где родился, а не где жил. И не любил. Же-на это чувствовала. На портрете Гюльбала не похож на себя. Здесь серьезен, а когда говорил, ехидный такой, и теперь: смотрит точно живой, с издевкой. Хуснийэ как-то выступала: "Отсталые обычаи! Иссушают душу на-рода! Третий день, седьмой, каждый четверг!.." Отме-тят день третий. И, посмотрев в глаза вдовы, Мамиш поймет: знала она, догадывалась, "...от ее грудей". На нее сразу столько ударов: отец, муж... Держится, моло-дец. Что же ты так, а, Гюльбала? Ничто не скроется, годом раньше, годом позже. И в который раз Хуснийэ смотрит на портрет Гюльбалы, увеличенный кем-то срочно, и пристает к каждому, кто приходит выразить соболезнование: "Мне это снится? Ну скажите же, что все это неправда, что вам стоит?" Будто вся высохла, и слезы находятся, и какая-то сила держит, не дает умереть. И шли, шли люди. Казалось, весь город про-шел в эти дни через их двор: женщины сидели на первом этаже, а мужчины поднимались на второй. То си-дят тихо, молчат, а то вдруг – в мужской половине – заведут обычные разговоры о том о сем. "А я ему: "Мы с твоим отцом...".– "Слышали? Сняли! Да еще как!.." – "Не сегодня завтра... Дни его сочтены... А что врачи? Только диплом!.." – "...Но на его место надо другого, а людей откуда возьмешь? Вот и земляков своих вынужден..." Разговоры, разговоры, и все реже по-минали Гюльбалу. А Хасай на седьмой день уже улыб-нется! Даже улыбнется! Как не улыбнуться, если смеш-ные анекдоты сочиняют! Нескончаем людской поток, нескончаем.

Суд родных, суд свой, суд официальный. Первый бесцельный, потому что всего не расскажешь, что знаешь, третий для папки, так положено, надо вы-яснить: убийство? самоубийство? несчастный случай?

нет! нет!

– Конечно же... Да, да, несчастный. От своего не уйдешь, оставив, как ящерица, кожицу. Хасай ночевал у Хуснийэ: оставлять одну опасно. Ноче-вали здесь и жены Гейбата и Аги.

"Неправда это!" – вдруг кричала Хуснийэ. И крик про-никал к Мамишу, и спать страшно, невозможно.

Мамиш и не предполагал, что следователь давно, мо-жет, о том и мечтал, чтобы увидеть наконец Мамиша, поговорить с ним не для протокола, а так, по душам, начистоту. И что следователь, звали его Саттар, знает нечто такое о Хасае и о Бахтияровых, о чем и понятия не имеет Мамиш.

Можно даже сказать, что именно Хасай, но не прямо, а косвенно, стал причиной выбора Саттаром профессии. Но он – лицо не частное и вызвал Мамиша по вполне определенному делу, и не дозволено ни словом, ни на-меком выразить свое пристрастие к семье Бахтияро-вых, дабы не отстранили тебя от расследования. У каждого ведь есть тот неожиданно случайный день в жизни, который оказывается вдруг поворотным в судьбе. Сидишь, с увлечением решаешь сложную ма-тематическую задачу, и вдруг приходит друг, показы-вает тебе стихи, вот, мол, какой интересный сочинитель объявился по соседству! Тебя за живое задевает вос-торг друга, ревность вспыхивает в тебе, и ты, сам того, может, не желая, говоришь: "Ну, это пустяки, я тоже так могу!" Бросаешь задачу, и, пока друг знакомится с ее условиями, в тебе неожиданно рождается нечто, ты сочиняешь двустишие-экспромт, причем сразу два, шуточную пародию на друга, будто он зеленая завязь на инжировом дереве, переиначивая то ли читанное, то ли слышанное. И рифмы есть, и мысль высекается, и самому удивительно, и другу. Ты снова кумир, ты снова первый, и прости-прощай биномы, или погиб ты, про-пащий человек, или вознесся, сжигая себя и обжигая публику, или и то, и другое вместе. Нечто подобное случилось и с Саттаром, у которого и в мыслях не было стать юристом, он и слова такого не знал, когда у них по соседству поселилась семья брать-ев-близнецов. Саттар горевал, потому что с братьями поменялся, отдав две маленькие смежные комнаты, их сосед, человек одинокий, тихий, дядя Христофор, как называл его Саттар, или Колумб, как называл отец. Христофор, пристрастивший мальчика к шахматам и научивший его матовать голого короля королем и ладь-ей, подарил Саттару пропахшие табаком шахматные фигурки в картонной коробке и раскладную бумажную доску с изображенными в клетках шахматными чем-пионами мира и знаменитыми гроссмейстерами и уехал поближе к своей сестре, у которой недавно умер муж, оставив ее с годовалой дочкой.

О том, что новые соседи братья-близнецы, Саттар узнал позже: один из братьев, седой и женатый, казался стар-ше. Общая галерея была небольшая – они да эти братья. Мать Саттара в отличие от отца отнеслась к жильцам с участием, и Саттар вскоре понял причину этой материнской жалости и отцовской настороженно-сти: отец, как однажды невольно подслушал Саттар, боялся за него же, за сына, ведь один из братьев слаб умом. Но братья жили здесь недолго. Вскоре им дали отдельную квартиру в новом доме, выстроенном на-против: у седого, Ильдрыма, родились, надо же такое, тоже близнецы. Мать Саттара отвезла роженицу в боль-ницу, потом примчался туда и Ильдрым. Тут же им сообщили, что родились два крепыша-близнеца. Мать Саттара расплылась в улыбке, кинулась было поздрав-лять молодого отца с такой редкой удачей, но ее будто Кипятком облили – лицо Ильдрыма при этом известии стало белым, как мел... Отцу Саттара пришлось, когда те вернулись из больницы и жена рассказала о случив-шемся, пригласить молодого отца, усадить его рядом и успокоить: природа не обязательно должна повторить их судьбу в судьбе новорожденных. До поздней ночи сидели тогда с Ильдрымом отец и мать Саттара. Стра-хи, как потом оказалось, были напрасными – дети ра-стут, вполне нормальными, только один флегматик, а другой взрывчат, как холерик. С тех пор много раз сменялись в родном городе Саттара времена года. Были зимы буранные, с большими снегопадами, и Саттару приходилось, прилетая из Москвы, где он учил-ся, на каникулы в Баку, чистить дорогу с аэродрома в город; чистить от снежных сугробов небывалой высо-ты; были лета странно холодные, будто и не июль во-все, когда от жары прежде, бывало, плавился асфальт, а московская осень. И Саттар стал работать старшим инспектором уголовного розыска в районной милиции, неподалеку от углового дома, где жили Бахтияровы, о которых он так много слышал, в том числе историю в тот памятный вечер, поразившую его, историю о Хасае и Дэли Идрисе.

Разошлись пути-дороги с одноклассниками, однокурс-никами, сверстниками; кто-то позабыт начисто, даже имени не помнишь, другой очень высоко поднялся и не дотянешься, а случится заговорить, и не поймешь, верить ему на слово или нет, третий и вовсе забросил юриспруденцию, на ином поприще действует. Но все пока на подступах к ключевым позициям. Для поко-ления Саттара время еще не подоспело, они где-то ме-жду тридцатью и сорока годами; пройдет пять-шесть лет – и кто знает, кто где окажется. Жмет, жмет поколе-ние, накапливает силы для прыжка; бесспорно, и мини-стры будут, и повыше кто пойдет. Как-то случайно встретился с одноклассниками. Один, оказывается, уже лауреат, как это он пропустил в газете, за автоматиза-цию нефтедобычи получил. Но лишь Амираслан, пожа-луй, подает пока надежды на взлет; разговор о том о сем, и, к изумлению своему, Саттар узнал, что Амира-слан, оказывается, в замах у Хасая ходит, чуть ли не всем городским транспортом ведает, артерию в руках держит. И всего добился без помощи именитого мужа сестры – Джафара-муэллима. Пока Саттар в Москве учился, Амираслан "биографию делал" – к удивлению сестры и с одобрения зятя, пошел рабочим на вагоно-ремонтный завод, вступил там кандидатом в члены партии; работая, учился, и в выборе специальности" может быть, сказался, как бы тешил себя Саттар, и его совет; но Амираслан и без него решил, что юриспруден-ция – основа основ знаний; учился заочно и вскоре получил диплом; и армия была обойдена ("Между на-ми, это же потерянное время!" – сказал он сестре, но так, чтобы слышал и зять; тот хотел было снять очки, выйти к ним и возразить, но миг был упущен и он мах-нул рукой – связываться с ними, тем более спорить не было ни сил, ни желания, выпадал редкий день, когда можно отдохнуть); член партии, и работа тут же, на вагоноремонтном заводе: юрисконсульт по трудовым спорам; облысел спереди чуть ли не до макушки, за-щищая интересы рабочих, обострил отношения с на-чальством и в один прекрасный день, года через три, совершил свой оригинальный рейд к Хасаю и выслу-шал затем его нотации: "Жена есть... дети есть..." Но об этом в свое время.

Так вот, случилась беда, какая бывала в большой прак-тике Саттара не раз, и он взялся за расследование: тот-час выехал на место происшествия, определил и заак-тировал смертельный исход; затем осмотр квартиры, комнаты, подоконника; экспертиза: не было ли умыш-ленного убийства? степень опьянения? временные параметры – выпадения и клинической смерти; и не-медленные допросы; Мамиш был третьим, после Хуснийэ-ханум, к которой Саттар отправился тут же, и жены, увы, уже вдовы, Гюльбалы.

Пришел в угловой дом, но там толпилось столько на-роду и так причитала Хуснийэ-ханум, что потолкался и ушел, понимая еще до прихода сюда бессмысленность своего визита. Уходя, встретился глазами с Мамишем. Тот, глядя на человека в милицейской форме, с капи-танскими погонами, решил, что это из знакомых Хасая или Гюльбалы. "Как будто нельзя в штатском!.." А ко-гда кто-то из соседей шепнул: "Следователь",– Мамиш невольно подался вперед. Следователя поразил по-дет-ски страдальческий взгляд Мамиша, так не соответст-вовавший его росту и широким плечам, и он тихо, как и пришел, спустился по лестнице и вышел, выбираясь из толпы, на улицу. Пройдет третий день, решил сле-дователь, самый пик траура, тогда можно будет прийти снова. И уже зная данные экспертизы. От Хуснийэ-ханум лишь то и узнал Саттар, что именно Мамиш накануне несчастного случая виделся с Гюльбалой, почти всю ночь сидел у него. "Они же как братья были, самые близкие, где же ты, Мамиш, почему не расскажешь, отчего погиб мой сын? Иди же, где ты?.." А Мамиш стоял неподалеку, дойдет очередь и до Мамиша, Саттар знал Хуснийэ-ханум как активист-ку района, но не был знаком с нею и даже недавно встречал ее как-то на "улице и, приблизительно пред-ставляя ее возраст, подивился ее совсем молодому об-лику: шла она быстро и решительно, одетая не броско, но нарядно, гладко причесанная, с гордо посаженной головой. А тут перед ним женщина с дряблыми щека-ми, старая-престарая, с распущенными седыми волоса-ми; сквозь выкрики, причитания и вопли, от которых у Саттара по спине пробегали мурашки и холодела ма-кушка, нетрудно было и неследователю понять, сколь велика ее ненависть и к Хасаю, и к его второй жене, имя которой не сходило с уст Хуснийэ-ханум в минуты, когда рыдания на миг оставляли ее. "Убили, убили моего сына,– кричала она.– Оставили меня одну перед этой бандой! На кого мне теперь положиться на старо-сти лет? Накажите убийц,– умоляла она, и тут же в голосе ее угроза: – Я этого так не оставлю, я накажу преступную шайку! Они убили моего единственного, моего родного, моего мальчика ненаглядного!..– И сле-зы, такие горючие, такие обжигающие, текли и текли из ее воспаленных глаз.– Где же Мамиш, куда он дел-ся? Вы у него спросите, он все-все знает!.." Потом жена-вдова Гюльбалы.

Так вот она чья дочь!.. У нее свое горе, не меньшее потрясение, чем это.

"Странно,– думал Саттар,– но Хуснийэ-ханум ни ра-зу не вспомнила о невестке, будто и не женат был сын, хотя именно жена Гюльбалы и должна была ночью быть дома и о ней в первую очередь и следовало ска-зать".

– А я ему не нужна была вовсе. Он другую любил.

– Кого?

– Это вы узнайте сами.

– Может, вам кажется?

– Ну, да, вы мужчина, женщина-следователь об этом бы не спросила.

– А сами-то вы знаете, кого именно любил, или толь-ко догадывались?

– Я видела, что не нужна ему, а он же мужчина, он

не может без женщины.

Она оперировала двумя категориями – женщины и мужчины.

Вот и Мамиш. Он сидит напротив Саттара, и Саттару отчего-то симпатичен этот парень; может, это чувство обманчиво, кто знает? Но как вызвать его на откровен-ный разговор?

Надо же, оба они почти ровесники, одно поколение, у каждого за плечами жизнь, о которой можно рассказы-вать, вспоминая забавные истории, сидя за чашкой ко-фе или, если Мамиш играет в шахматы, за шахматной доской. Глядеть с балкона на огни родного им обоим города, который разросся, раскинулся, ах как похоро-шел, чистый и нарядный, потом выйти к бульвару, к бухте, похожей на серп, побродить по знакомым до боли улицам детства, вспоминая, а что же было здесь прежде, ведь изменился, очень изменился родной го-род!.. Как жаль, что вебти им иные речи, когда один спрашивает, доискиваясь истины,– ведь надо же! Случилось такое!.. – а другой, да еще в шоковом состоянии, когда погиб близкий друг, должен отве-чать, поведать самое сокровенное незнакомому че-ловеку.

Но именно здесь, сидя у следователя, у которого ум-ные, добрые и понимающие глаза (обидно, что именно при таких трагических обстоятельствах они встрети-лись!), Мамиш вдруг вспомнил то, чему не придал осо-бого значения в ту ночь, когда возвращался от Гюль-балы; потому, видимо, не придал, что факты были ошеломляющие, а это лишь слова. И вспомнил, кажет-ся, оттого (Мамиш был как в тумане, и верил, и не ве-рил случившемуся, и никак не мог отогнать от себя крик Хуснийэ, который разбудил его; это было дня два или три назад, но такие длинные и длинные дни, никак не кончатся...), что следователь задал ему вопрос: "Не было ли у него разлада между жизнью, которой он жил, и тем, что он думал?"

– Надо хоть раз в жизни,– сказал Гюльбала в ту ночь Мамишу,– каждому из нас суметь ответить самому себе: зачем ты приходил в этот мир?

– И что бы ты ответил?

– Я бы сказал так: друзья мои, перед вами человек, который думал одно, говорил другое, а поступал по-третьему. И вот что удивительно: он всеми считался нормальным и, в сущности, был им. Но это что?! Па-радокс состоит в том, что, говори он, что думает, и по-ступай, как говорит и думает, ой что было бы на свете! Какой бы переполох и тарарам начался! "Хватай! – кричали бы.– Гони его в шею!" Это в худшем случае, а в лучшем все бы сочли его ненормальным или чудако-ватым, которого в приличный дом и пускать нельзя, избегай и сторонись!..

– Ты говоришь страшные вещи!

– Но зато чистую правду.

– Правду ли?

– Послушай, перестань лгать! Признайся хоть раз в жизни, что я говорю правду! И признайся, что не один я такой!.. Нет, нет, тебя я не имею в, виду, не волнуй-ся!.. И почему я такой? Как же я дожил до такого? Неужели все это говорил ему Гюльбала? Не присни-лось же Мамишу! Каждое слово Гюльбалы врезалось в память, и не вышибешь оттуда. Но как ясно говорил он; Гюльбала вообще-то иногда излагал свои мысли с железной логикой, это у него с детства; Селиму-то он доказал, что тот для блатного мира не человек! И по-лучил право по законам того же мира делать с ним все что вздумается.

Но следователь, задав свой вопрос и видя, что Мамиш молчит, и непонятно, думает он, как ответить, или ско-ван, подавлен случившимся, добавил:

– Это не для протокола, мне хочется, чтобы вы об-рисовали его как человека. Вы, именно вы можете осветить причину гибели Гюльбалы.

а вы с Хасаем поговорите! с Р!

– Не мне вас учить, дорогой Мамед, что это очень и очень важно. И не только для меня, но и для вас, для всех нас! Идет борьба, идет по всем направлени-ям, сверху донизу, вы же видите сами. Надо понять, очень многое надо понять нам, и смерть Гюльба-лы... Неужели вы думаете, что это несчастный слу-чай?

– да, вы правы, это самоубийство!

– вот! я так и думал! я был убежден, что это именно самоубийство! и именно это я хотел от вас услышать! так и запишем!., "а чего ты радуешься?!"

– а теперь давайте по порядку: что толкну-ло? на основании каких его слов вы так счи-таете? каков характер разлада? личный? се-мейный? общественный? гражданский?., дай-те нам веские доводы!

"ах тебе веские доводы!., вот ты какой ока-зался!.."

– как вы сказали? "говорит одно, думает дру-гое, поступает no-третьему?" ну и ну!., может, на магнитофон запишем, а?

– что ж, записывайте! все записывайте! я вам такое порасскажу!., такое!., он... в глазах у следователя снова блеснула колкая улыбка. Мамиш осекся, бездна слов. люди, ли-ца, маски, гримасы, ужасы, шарахаются, как от огнедышащего дива, поедающего своих детей, смотрит и Гюльбала: "ну, давай строчи!.. чего же ты умолк, валяй, выпотрошисъ!.."

– идите-ка вы знаете куда!

– тогда остается предположить, что именно вы, да, да, вы, когда он высунулся из окна, помогли, так сказать!

кулак Мамиша ударился о скулу следовате-ля, а потом в него полетело все, что подвер-нулось под руку, кажется, как это всегда случается, пресс-папье.

Мамиш вздрогнул. Гюльбала говорил только ему. И

никого рядом... Подло!..

– Извините, я думаю, что это именно несчастный случай. Не было у Гюльбалы никаких причин выбра-сываться из окна. Есть много иных способов кончать жизнь, и этот не самый надежный, можно остаться в живых, искалечиться на всю жизнь.