Текст книги "Магомед, Мамед, Мамиш"
Автор книги: Чингиз Гусейнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)
– Я не виню его, мир так устроен. Одному чем боль-ше помогаешь, тем ненасытнее делается, думает, так и должно быть: ты помогаешь, а он принимает, да еще дуется на тебя, чем-то недоволен. А начнешь злое лицо показывать, льстит, пушинку с тебя сдуть спе-шит, слово в мед макает, чтоб слаще было. Не смотри на меня с такой ненавистью, Гюльбала, я же не враг тебе! И не о тебе речь.
Вошла Рена. Она слышала Хасая. Разве мог умолчать Гюльбала?
– А есть такие: мелют, что на ум взбредет, и филосо-фами ходят!
а ну дай ему еще!
Хасай вот-вот взорвется, Рена к Гюльбале, а не к Ха-саю, с ним управиться легче:
– Прошу, не спорь!
– А что ему спорить? Опустеют карманы, снова к от-цу придет,– заметил Ага.
– Не быть мне Гюльбалой!
– Да ну? Лотерейный выиграл? Клад открыл? Тогда магарыч с меня! Везу всех за город в шашлычную Али-Аббаса!
Кормят быстро и вкусно, сколько бы ни приехало на-роду. С утра и до поздней ночи. Are не подотчетна, хо-тя он и любит иногда посидеть здесь с важным гостем.
– Довольно, Хасай Гюльбалаевич, сколько можно бить по башке "я" да "я"!
За Хасая тут же братья заступились: "Тебе бы радо-ваться, что такого отца имеешь" и "Ай-ай-ай!". Это Ага. Надо же, даже Мамиш повернул к Гюльбале лицо, мол, брось!
а ты меня не слушай, врежь ему! Гюльбала удивленно посмотрел на Мамиша.
– И ты? – И резко отвернулся от Мамиша.
– Не видишь, выпил,– шепнула Рена Хасаю.– О Теймуре говори!
– Ах, Теймур!..– и такая боль, что все умолкли.– Ес-ли и был кто из нашего рода самородком, так это Тей-мур. Весь в покойную мать. Чистый, как горный снег! Как скажет, так и сделает. Лучшим учеником в школе был!
что ж ты умолк?! встань, скажи!
Будто для Гюльбалы говорил, в назидание.
– Сколько книг прочел!..
А Гюльбала всю библиотеку прадеда прочел, все сидя-щие столько не прочли.
– Ушел бы в сорок первом – молчал бы, но в сорок третьем!.. Когда сабля моя резала и острием и ребром!.. Одного моего слова было достаточно, чтоб Теймура оставили. Но все мы, Бахтияровы, упрямы, упрямство и погубило его. "Теймур,– сказал я ему,– ты изъявил желание пойти добровольцем, и баста! Считай, что вы-полнил свой гражданский долг, а теперь отойди в сто-рону и поручи свое дело мне. Сам видел,– говорю ему,– Гейбат без ноги лежит в госпитале, в бывшей твоей школе, и неизвестно, выживет или нет. Ага про-пал без вести, мать больна, уйдешь, сердце ее разо-рвется". И разорвалось, как только пришла черная весть о смерти. И что, вы думаете, он ответил мне? "Нет,-говорит,-у меня денег, чтобы взятку тебе дать, зря не старайся!" Я подумал, что он шутит, рас-хохотался, а он, вижу, всерьез, побелел даже.
– Молодец! Так я и ожидал!,
– Несчастный!..– Ага с сожалением глядел на Гюльбалу, и неизвестно было, к кому относятся его слова – к Теймуру или племяннику. Оказалось, что к Гюльба-ле: – Имеешь ли ты хоть понятие о том, куда шел Теймур? На верную смерть шел! Уцелели ведь чу-дом!
тебе виднее, пророк! в плен – и спасся!
шкуру сохранил!
– "Молодец!" – передразнил он Гюльбалу.– Пороху не нюхал!
Хасай будто не слышал ни сына, ни брата.
– А я смеюсь: "О какой взятке говоришь?" Он молчит, только в глазах, как вот сейчас у Гюльбалы, огонь горит. Кто-то завистливый наговорил, настроил против меня. "Ну зачем ты так, Теймур? – говорю ему.– Ма-му нашу пожалей!" Но скрывать не буду, приносили, умоляли: "Да прикоснусь устами к земле, по которой ступали твои ноги!"-и развязывали полные мешки, высыпали на кровать красные шуршащие тридцатки. И что выгадал Теймур?!
– Ты все выгодой меришь.
И чего в бой лез Гюльбала?
А Хасай не поддавался – сын, чужих нет, пусть себе тешится; да и станет он сердце перегружать, спорить на ночь глядя.
– Чем же мерить, светик мой? – Не хотел, а сказал.
– Теймур тебе говорил.
– А ты свидетелем был? – Снова не хотел, но выпа-лил.
– И не я один!
– Ай какой ты умница!
– Ну что вы спорите? Что вы не остановите их? Ага?
Гейбат? Хоть ты, Мамиш?
и не подумаю! пусть влепит ему, отцу род-ному!
А Хасай дразнил:
– Так чем же?
– Сам знаешь!
– А еще говорят, сын у меня неудачник! Да я такого сына на дюжину иных умников не променяю! Люблю, когда сын о совести толкует: и нас воспитывает, и сам воспитывается!
– Вот-вот! – Гейбат повернул могучий затылок к Гюльбале, будто не ему говорил: – Любителю таких пламенных речей не пристало с помощью отца коопе-ративную квартиру строить, это раз, пышную свадьбу играть за его же счет...
но первым женился все же Хасай!
"Отец породниться хотел с большим человеком, вот и сосватал мне его дочку, а потом локти кусал, когда то-го с треском сняли..." Гейбат методично – какая па-мять! – перечисляет:
– ...устраиваться на новую работу, когда гонят со ста-рой, опять же с помощью отца! – Гейбат доволен, то на Хасая смотрит, то на Агу, а те и без Гейбата все это знают.
– Точка! Теперь точка!
На Гюльбалу даже непохоже – чего кипит?
Ага зевнул.
– Когда сыт, и пошуметь можно, даже полезно.
– Что вы три брата на одного набросились? Ведь правду Гюльбала говорит!
Ренины слова – сигнал к прекращению: "Видите же, человек выпил, оставьте его в покое!"
– Я молчу, Рена-ханум!
– И я на кизил перехожу! – Ага придвинул к себе ва-зу на высокой тонкой ножке.
Рена дружит с женой Гюльбалы, и тесть его еще в си-ле, никому и не приснится, что придет день, и Хуснийэ позовет Мамиша: "Мамиш! Мамиш!"
Вытираясь полотенцем, Мамиш спешит к Хуснийэ-ха-нум.
"Что случилось?" А Хуснийэ держит газету. "Вот!" "Что?"
"Здесь же о тесте Гюльбалы! Не знаешь?! Вчера на пленуме говорили, Хасай рассказывал! – Раньше был "наш родной брат", а теперь "тесть Гюльбалы"! Най-ди это место!" – Взяла у него полотенце, сунула в ру-ки газету. И Мамиш пробегает ее, шепчете "...прирост промышленного производства... ускорение темпов нефтяного... повышение эффективности... при активной поддержке..."
"Не здесь, не здесь! – Хуснийэ надела очки и тычет в середину газеты.Здесь ищи!"
"...усилить борьбу с проявлениями собственничества и мелкобуржуазного индивидуализма..." "Дальше, дальше!"
"...сигналы трудящихся о злоупотреблениях..." "Вот, вот!"
читала ведь сама, чего же меня заставляешь!
"...и лично..." "Это о тесте!"
"...в деле подбора и расстановки кадров... бесконтроль-ность..."
"Говорила я ему!"
"...беспринципность, порождающая обстановку безот-ветственности..." "Так, так", "...безнаказанность..." "А ну-ка покажи! – Мамиш показывает, и она вчитывается: – "Без-на-ка-зан-ность". Ай-ай-ай! И мы по-роднились с ним! Я такие подарки им понесла на обру-чение!..– Смотрит на Мамиша, и за стеклами удивлен-ные глаза.– Ай-ай-ай!" Но это было потом...
А Хасаю, раз Рена говорит, что Гюльбала прав, ей вид-нее, чего ради портить кровь на ночь глядя? Сын ведь, не чужой, поспорили, и хватит!
– Я расскажу вам занятную историю о красных три-дцатках! Однажды в разгар веселья, это было в том же сорок третьем, к нам постучались. Смотрю, стоит щупленький мужчина, а в руках незачехленный тар держит, весь инкрустированный перламутром. Вспо-минаю, что где-то до войны слушал его игру, мастер-виртуоз, бедняга умер недавно... Пришел, говорит, уве-селить вашу компанию! Я его приглашаю, радуясь удаче... Но Гюльбала вскочил.
– Нет, не удастся тебе заставить меня молчать! – И палец, словно револьверное дуло, на Агу и Гейбата: – И тебе я готов ответить, и тебе! В тот же миг – надо же, чтоб так совпало! – одна из ярких, похожих на свечу ламп в люстре, щелкнув, по-гасла, и все три брата, не сговариваясь, разом залились хохотом, и даже Мамиш не сдержал смеха: смешно вышло, что совпали и вспышка Гюльбалы, и щелчок лампы – казалось, и она испугалась его угрозы. Лишь Рена с беспокойством взглянула на перегоревшую лам-пу – где она найдет такую свечеобразную? Гюльбала растерянно, ничего не понимая, уставился на Мамиша и, видя, что и он смеется, часто-часто за-моргал густыми ресницами, изумленно обвел глазами сидящих и, не говоря ни слова, сел, опустил голову. Кажется, он не слышал даже, как треснула лампа, не заметил, что погасла она, одна из дюжины. И все тут же замерли, оборвали смех – из глаз Гюль-балы крупными каплями на белую скатерть капали слезы. В нежданно наступившей тишине раздался тон-кий голосок Октая:
– Брат плачет.
Глаза Рены округлились, лицо побелело, пошло крас-ными пятнами. Она сорвалась с места и выскочила из комнаты.
И Хасай первым заговорил. Он поднялся, обошел стол и, подойдя к Гюльбале, положил руку ему на спину.
Сказал громко, так, чтобы и Рена слышала – ее замешательство было неожиданным и он почувствовал себя виноватым перед нею:
– Да я изрежу на куски любого, кто осмелится косо взглянуть на моего сына, ранить его сердце! Не по-смотрю, брат он мне или кто еще!.. Глаза Хасая повлажнели. "Как же это мы, а?..– говорил его взгляд.– Что же мы, звери? Своего сына, а?.."
– Рена! Рена! – громко позвал он. И Ага не ожидал, губы его улыбаются, а в глазах за-стыл страх. Гюльбала – и слезы! И Хасай вот-вот рас-плачется. Гейбат не понимал, что случилось,– хохотать еще, а хохот клокочет в горле, или бросаться на защиту Гюльбалы, ведь обидели племянника! И Мамишу еще ни разу не доводилось видеть плачу-щего Гюльбалу, он этого не помнит... Упали, прыгая на ходу с трамвая, больно очень, обидно, что брюки у ко-лен порвались, Мамиш не хочет плакать, а слезы льют-ся и льются, а Гюльбале хоть бы что. И Хасай ремнем его при Мамише, губы злые – раз, два,– Гюльбала от-бегает, а ремень достает его спину.
больно! не надо!
Мамиш вот-вот разрыдается, а Гюльбала терпит. И нет слез. Будто отец не его ремнем: "Вот тебе! Вот тебе!.."
стой! умрет!
И вдруг Хасая осенило – он нашел выход из этой си-туации и для себя, и для Гюльбалы, и для всех.
– Вы думаете, мне легко? Как тут не заплакать? А сколько слез пролил я во сне? Какого брата я ли-шился! Какого дяди...
Гюльбала порывисто скинул руку отца и вскочил из-за стола. Поднимаясь, он то ли издал какой-то возглас, то ли прохрипел; будто от резкой волны, Хасай кач-нулся и отпрянул, Мамиш втянул голову в плечи, хотя никто и не собирался его бить, Ага и Гейбат заерзали, заметались, словно Гюльбала бросил гранату, и она вот-вот разорвется. Оправившись от мгновенного ис-пуга, Хасай вдогонку Гюльбале:
– Стой! Вернись!
Дверь с шумом захлопнулась.
На зов Хасая откликнулся тихий молчаливый парень, который ничем не выдавал своего здесь присутствия; смуглолицый голубоглазый старший сын Аги, память трудных тех лет, Али-Алик выбежал за Гюльбалой; то ли догнать и вернуть, то ли уйти вместе с ним.
Али моложе Мамиша и Гюльбалы и отличается от "коренных" Бахтияровых и цветом глаз и прямыми каштановыми волосами. Никто не вернулся – ни Гюльбала, ни Алик.
– Свои и повздорят и помирятся! – Хасай не мог се-бе простить минутной слабости и, выведенный из рав-новесия, трудно обретал прежнюю уверенность.Рена-ханум, куда ты ушла, тут у нас чаи остыли, зава-ривай новый. И братья закивали.
– Дури у него много в голове, особенно как выпьет. Хасай нагнулся к столу и шепнул братьям:
– У Рены такая хрупкая душа...– И озирается на Ма-миша: извини, мол, ты этого не знаешь, не успел уз-нать.– Чуть что не так, всю себя изводит. С Мамишем творилось непонятное: зря поддался об-щему смеху, это его смех потряс Гюльбалу – и ты с ними?!
Кое-что новое о Теймуре; и насчет гордой строки в ав-тобиографии... Встать, бухнуть кулаком по столу так, чтобы бутылки подпрыгнули.
– хватит!
– ты о чем? (Хасай)
– о тебе и подлых речах твоих!
– хватай его!
Мамишу жарко стало. Спина вспотела. Вздохнул, чтоб воздуху набрать. Душно очень.
"Гейбат слегка тронут, я сама видела,– рассказывает Тукезбан,'– а голова, глядишь, как блин, сплющилась. Зверь!" А у самой голос дрожит. С чего это вдруг рас-сказывает Кязыму? То ли за свое "поучился бы у Гейбата!" неловко стало? Не помнит Мамиш. Собрались как-то все у Хуснийэ с Хасаем. Ага привел с собой товарища, щеголя с тонкими, как ниточка, уси-ками, высокого и стройного. Не то чтобы ухаживал за Тукезбан – упаси аллах, как можно здесь, в доме, при братьях!..– просто оказывал знаки внимания: то в та-релку ей красную редиску положит, то кусок отварно-го мяса.
Тукезбан, расстроенная тем, что Кязым не смог, как обещал, приехать в Баку хоть бы сына повидать, ко-торому уже пять месяцев, сидела и хмурилась. Братья решили, что это из-за гостя.
– Кто привел этого дохляка? – тихо спросил Хасай.
Ага виновато опустил голову,– мол, если бы знал...
– А мы его сейчас... проучим! – Хасай поднялся, по-лез через стол к гостю и ухватил пальцами его за под-бородок.
– Милок, а ну глянь на меня!
– Что это значит!
– Не нравится или нельзя? – спросил Хасай.– А?
– Что за шутки? С гостем...
– Ах, с гостем!..– прервал его Хасай. И цап его за нос. Так крепко сжал, что у того вмиг на глазах слезы вы-ступили, лицо стало темно-багровым, как и нос.
– Как вы смеете?!
– Гейбат, проводи дорогого гостя!
И Гейбат вскочил, погнал гостя к балкону. Что-то грох-нуло, покатилось по ступенькам вниз. Хасай выглянул в окно.
– Будешь знать,– бросил он вслед,– как себя вести. Все произошло так стремительно, что Тукезбан даже не поняла, что случилось.
– Дикари! – Это Гейбату, когда он, довольный, вошел в комнату.
А Гейбат будто и не слышит.
– Хороший клиент попался!
– Звери!
– А ты потише, сестра! – упрекнул ее Хасай.– Из-за тебя ведь.
Губы ее дрожали.
– Сама же просила! – изумился Гейбат.
– Я? Ну, знаешь!..– отбросила стул и пошла к спяще-му Мамишу.
А Мамиш глянул на себя, пятимесячного, над которым склонилась мать. И молоко горькое, а он молчит, слы-шит только, как гулко стучит сердце у нее, и за ее спи-ной Теймур: тоже пошел на Мамиша взглянуть. И смотрит, как Мамиш кулачки сжал, себя по носу бьет.
Тогда, когда ему об этом рассказывали, Мамиш гор-дился тем, что у него такие дяди, с которыми ничего не страшно,– отвадили от матери того с тонкими усиками. И правильно сделали, что прогнали. Пришел в гости, сиди смирно, не лезь.
А теперь Мамиш вздохнул, руки у него холодные, но молчит.
Появилась Рена, братья заерзали, зашевелились. Новый чай – новые разговоры...
Мамиш вскоре ушел.
Гейбат, чтобы как-то отвлечь Хасая, спросил:
– А как же с таристом?
– С каким таристом? – удивился Хасай.– Ах, с ним! – вспомнил.– Да, занятная история, жаль, Гюльбала помешал!
Хасай был человеком вдохновения, а крылья обреза-ли. И чтоб отойти душой, попросил Рену:
– Дай мне тар, я лучше сыграю вам. А история с таристом была вот такая. Пировали у Хасая, и вдруг кто-то в дверь стучится. Хасай вышел и тотчас узнал тариста из знаменитого рода музыкантов, не раз слушал его в филармонии.
– Пришел для вас играть. Вижу, компания у вас со-бралась, а музыки не слышно.
– Но...– Хасай не хотел видеть лишних людей за сто-лом. А тарист решил, что тот думает об оплате.
– А я даром! Буду играть сколько хотите! Хоть всю ночь! Появление тариста, да еще такого знаменитого, было встречено восторженно.
Тарист, как это принято, начал с серьезных народных мелодий, с мугамов, но Хасай прервал его – ведь люди собрались повеселиться!
И перевел его на песенно-народные лады, даже спел одну песню:
– Ты откуда, откуда, журавль? Вероломным охотни-ком раненный журавль, раненный, раненный, ранен-ный журавль...
Затем пошли танцевальные мелодии; столы отодвину-ли и начали плясать. Тарист не просил передышки, а Хасай не знал устали.
– Давай европейскую музыку!
Тарист знал и это; разучил и из "Маленькой мамы", и из "Петера".
– Нет, это ты играешь плохо! Как ножом по стеклу!
– Ну что вы,– попытался возразить тарист.
– Мы тоже кое-что в музыке смыслим! Давай другое!
– Заказывайте!
– "Най-най-най-най, на-на-най!.." – запел Хасай.– Вот эту!
Понять было трудно, но тарист попытался сыграть.
– Да ты простую мелодию уловить не можешь!
– "Най-на-най-най..." – подхватил другой, и тарист понял.
– Ладно, эту песню знаешь, но тоже, между нами го-воря, чуть-чуть фальшивишь! – Тарист стал раздра-жать Хасая; чуял он, что тот пришел с просьбой и по-этому находится в его власти, и Хасай может говорить ему что угодно.– А ты покажи нам что-нибудь этакое! Я видел, как играют! Держат тар, к примеру, над головой или даже за шеей! Вот так попро-буй!
И тарист, как Хасай точно рассчитал, стал показывать свое умение: то на груди тар, то закинут за шею, то поднят над головой.
– Мне бы такой тар! – говорит Хасай.
– Я достану вам.
– Пока достанешь, война кончится!
И тут Хасая осенило: "С мобилизацией связано!" Он вспомнил, что вызывали тариста.
– Дайте срок, не достану, свой подарю!
– А ты оставь его мне в залог! – "Так и есть!" – об-радовался Хасай своей прозорливости.– Тар оставишь, а сам... а сам будешь приходить ко мне и учить играть! Давно мечтал, да руки не доходили!
– Учить буду, только...– Тарист усмехнулся.
– В армию берут?
– Да.
– А почему бы не пойти защищать отечество?
– А я готов, только врачи не пускают, болен я.
– Ну и что дальше? – Хасай нахмурился, сузил гла-за, прощупывает тариста.
– Только не пойму, почему меня каждую неделю вы-зывают, от работы отрывают.
– Кто?
– Ваш заместитель. Вот почему я и решил прийти к вам, побеспокоить.
– Ах, он!..– "Так...– мелькнуло у Хасая.– За моей спиной, значит!" – Это я улажу. Тарист вздохнул.
– Нет, ты свой тар оставь! И весь год тарист учил Хасая.
Вот он, тар. Хасай давно не притрагивался к нему, при-шлось долго настраивать. И все терпеливо ждали, по-нимая, что перебивать нельзя, пусть Хасай играет как может.
– Начни же! – говорит Рена.
– Еще не настроил,– отвечает ей Ага.
– А чего глаза закрыл?
– Он для себя играет, а для нас настраивает,– пы-тается шутить Гейбат.
– Хитрый какой! – говорит Рена.– Слышишь, пере-стань настраивать, играй! просит Рена.– И, по-жалуйста, открой глаза!
чтоб мы видели, какой ты есть, чтоб прочли
о твоих подлостях,
добавил бы про себя Мамиш, не уйди он раньше вре-мени.
А Хасай никого не слышит, настраивает и настраивает тар, прикрыв глаза. Что они понимают – и Рена, и его братья?
Хасай настраивал, думая о скоротечности жизни: "Ай, как годы бегут!.."– и ему было жаль старика тариста, который недавно умер, жаль, что те времена, когда он был молод и полон сил, канули в небытие и их уже ни-когда не вернуть.
Инкрустированный перламутром, чуткий и послушный тар. Сколько лет прошло, а тар и сейчас как новый. Ни-как не настраивался, а братья терпеливо ждали. При-крыл веками глаза, перебирая струны, вспоминая ушед-шие, умчавшиеся годы.
– Все,– сказал Хасай. И братья ушли.
Даже в жаркий летний зной очень прохладно в этих возвышенных частях города; в микрорайоне, как на вы-сокогорном пастбище. Милое дело отсюда пешком спус-каться в город. Слышишь, как он грохочет, как дышит, большой и живой. Идешь и идешь, охватив его взглядом весь, щедро залитый огнями гигантский массив, именуе-мый родным городом, где немало домов, тебе близких, и каждая улица – твоя; и ты чуть ли не сросся с его де-ревьями, камнями, людьми; где есть и твой угловой дом, куда ты приходишь всегда с замиранием сердца и болью: здесь ты родился; дом, полный голосов, увы, уже ушедших; и никто тебе не знаком; и каждый раз выбе-гает тебе навстречу кто-то очень похожий, из далекого детства, ты сам...
Мамиш шел и шел, и ему приходилось порой чуть ли не бежать, когда перед ним возникала улица, круто сбегающая вниз.
Идет, идет, а с ним его тени, отбрасываемые фонарями. Тени, тени, много теней расходится от тебя – прямые, с изломами, длинные, короткие, вдоль улицы сбоку, спе-реди, сзади... Сколько теней!.. Но одна тень – каждый раз главная, она темнее других. Идет, идет, и за ним его тень.
И вот уже, длинная-длинная, бежит впереди, идешь, до-гоняешь, на голову свою наступил, а тень уже сзади, за спину ушла, вытянулась. Идешь, идешь, она взбирается на стену, выше тебя, ломается на балконе и снова на-много впереди тебя, и ты догоняешь, еще шаг, и ты топчешь голову...
Только хотел Мамиш во двор юркнуть, как с угла окликнули: Гюльбала; с Али прощается. Странно, как показалось Мамишу, посмотрел на него Али и тотчас ушел.
– Что с ним?
– Я о многом должен рассказать тебе!..– Сели на мра-морную ступеньку, что ведет в дом с парадного входа, давно уже заколоченного, зажгли сигареты.
– Завтра мне на работу.
– Тебе все всегда некогда и некогда!
– Не обижайся...– Новая трудовая неделя начина-лась; семь дней и ночей на море.
– Тут не до краткости, разговор такой, что... Но получилось по Мамишу, ставни крытого балкона-фонаря с грохотом распахнулись:
– Гюльбала? Ты? А кто рядом? Мамиш? Что так по-здно?!
Гюльбала иногда приходил сюда ночевать, жена знала, мирилась с этим, кажется.
О разговоре не могло быть и речи; поднялись каждый к себе, в свой отсек коридора.
Только собрался Мамиш лечь, как раздался такой вопль, что Мамиш вздрогнул. Голос Хуснийэ взорвал ночную тишину, ударился о стены и отскочил к сосе-дям, в другие дома квартала.
Хуснийэ-ханум клялась отомстить братьям Хасая (один – "шакал", другой "гиена"), разоблачить их "грязные проделки"; Рена еще поваляется у нее в но-гах, уж она ее потопчет, эту... (перо сломалось под тя-жестью слова). А потом набросилась на Гюльбалу и про-гнала его ("Нечего шляться по чужим домам"). Дверь хлопнула, послышалась дробь сбегающих шагов, за-трясся дом. Хорошо еще не задержался Гюльбала возле комнаты Мамиша, не то беда – не миновать и ему то-гда гнева Хуснийэ-ханум. Это знал и Гюльбала, пожалел Мамиша, проскочил мимо. Но не успел Мамиш сомкнуть глаза, как нетерпеливо постучали к нему в окно; делать нечего, пришлось открыть и впустить Хуснийэ-ханум. С ходу посыпались упреки:
– Как не стыдно! Что ты за человек! Рабочий па-рень, член бригады образцового труда, работаешь на Морском! '
Почему-то надела очки.
А Мамиш слышит и видит иную: "Прочти, что здесь на-писано!"
И Мамиш читает, а потом сама вчитывается по слогам, губы что-то шепчут и шепчут, на лбу морщинки, и две глубокие собираются над переносицей. А память! Что прочла – врезалось в сознание, бралось на вооружение.
– Что случилось?
– И ты еще имеешь совесть спрашивать? С кем друж-бу водишь, парень? Подумал бы прежде!
ты права!
– Это же мои дяди, разве вы не знаете?
– Дяди! Разве это люди? Это же хищники! Лютые звери!
один из них – ваш законный муж! и Октая вы признали, как сына принимаете!
– Здесь мне салам говоришь, а потом за один стол с моими врагами садишься, чокаешься с ними! Такого ли-цемерия я от тебя никак не ждала! "Ага! Выведала у Гюльбалы! Разговоров теперь не обе-решься!"
ругай! ругай! и хорошо, что разузнала!
– Разве тебе не известно, что от меня ничего не скроет-ся? Этому Are я всю душу вытрясу, еще поплачет он у меня!
отлично!
– Али я так напущу на него! В клочья разорвет!.. Вы-яснила, узнала я, где его мать! Спасибо Тукезбан, век не забуду ее услуги, помогла мне разузнать, написала мне!
И без того плох сон у Мамиша, а тут он разом его ли-шился. Мать написала? Но почему он не знает? Или придумывает Хуснийэ? В наше время нетрудно узнать запроси в центре, мигом разыщут. Вот, мол, скажет дядям, ваша родная сестра помогла!.. Хлебом не корми, дай разжечь страсти.
– А почему мне мать не написала?
– Постыдился бы! Не веришь? Я покажу тебе завтра письмо, написанное ее рукой!
ай да мама! молодчина!
– И Гейбату еще попорчу кровь, он у меня попляшет!
Пепел на голову Хасая! Рена стреляет глазами, ей та-ких, как вы, подавай, одного вашего намека достаточ-но, а он, старый ишак!.. Да я бы на вашем месте...– Но тут осеклась, заметила, что взгляд Мамиша странно изменился, что наступил предел, который переступать небезопасно. Вихрем ворвалась – вихрем унеслась, аж искры из-под ног.
Вот и усни теперь. Уснешь на миг, а разбудят – и сон долго не идет, "...стреляет глазами, ей таких, как вы..."
неужели? и с нею – как со всеми? "...одного намека..."
Приходит Хасай домой, а дома Р. Никак не может Ма-миш, выше его сил представить Р с Хасаем. Он и она... Нет, что-то не укладывается! И Хуснийэ тоже не может, и потому: "...ей, таких, как вы..." Как их соединить – Рену и Р?
"Ага в телогрейке был, весь пропах углем". При чем тут Ага? А рядом, закутанная с головы до ног в серую гру-бую шаль, небольшого роста женщина. Тревожно ози-рается по сторонам, прижимает к груди хнычущего го-довалого малыша.
"Как приехала, так и вернулась". А свадьбу Аги Ма-миш помнит хорошо. Сама Хуснийэ нашла ему невесту, чернобровую красавицу сосватала. А теперь – сына против отца и мачехи. "Ай да Хуснийэ!" От Рены долго скрывали подлинную историю Али-Алика, об этом зна-ли лишь братья и Хуснийэ-ханум; да что Рена, даже Тукезбан, чтоб не узнал чужак Кязым, убедили в том, что мать Али умерла. В какую-то минуту Хасай все же проболтался Рене: ему хотелось доказать ей, что между ними нет никаких тайн, что он настолько ее, что идет на риск, выдает тайну, за которую, захоти Рена, Хасая по головке не погладят, открылся ей Хасай как раз в тот день, когда она вернулась с Октаем из роддома; Рена, к удивлению Хасая, ополчилась на мать Алика: "Как же могла она оставить сына?! Я знаю, вы можете так при-пугнуть, одна твоя ханум чего стоит!.. Но мать?! Как она могла?" Рена и рассказала Алику. В отместку Мелахет, которая встала на сторону Х.-х., "законной" жены, даже после того, как Рена родила Октая; Мелахет высокомерно поджимала губы при виде "игрушки", ко-торую дали в руки "ребенку" Хасаю и с которой он не может расстаться. Рене хотелось приобрести союзников в борьбе с Х.-х. и Мелахет. А Мелахет эта история окрылила: Али, слава богу, не сирота, у него есть мать и. Мелахет никто из Бахтияровых не вправе упрекнуть за то, что она палец о палец не ударила, чтобы через именитого троюродного брата помочь Али поступить в университет; и Агу удержала: нечего иждивенца рас-тить, пусть устраивается сам; Али не поступил, а по-том, когда его взяли в армию, Мелахет два года блаженствовала, хотя стало труднее без помощника в доме. Репа сначала заронила в душе Алика надежду: "Кто те-бе сказал, что мать умерла? Может, это слухи?" А по-том: "Я наверняка знаю, что жива! Они ее выпроводили!" Вспыхнул гнев на отца, но Рена добавила: "Насели они на отца, особенно ханум, он и струсил". Гнев на мать тоже отвела Рена: "А что ей, бедняжке, оставалось делать? Убедили, что тебя уже нет". Светло-светло пе-ред глазами на миг возникла картина – встреча с мате-рью. И только это, и ничего другого: ни гнева на отца, ни неприязни к Хуснийэ-ханум, только обида непонят-но на кого, а потом и она растаяла: жива мать, как она обрадуется тому, что он жив! Узнай Алик об этом раньше, он бы, демобилизовавшись, поехал искать ее, но как быть теперь? Когда до Хуснийэ дошло, что "без-мозглый Хасай" проболтался, у нее нежданно родилась идея перехватить инициативу, приобрести в лице Али нового союзника, направив пущенную в нее стрелу про-тив ненавистных братьев. Не Рена, не Хасай, не Ага, а именно она, Хуснийэ-ханум, поможет Али... И .пошло: Москва, адресное бюро, Тукезбан (и ее против брать-ев!). "Готовься, Али!.." Но Али "быть умницей" за-пастись терпением, не спешить, на носу защита диплом-ного проекта! И вникает, вникает Хуснийэ-ханум, она это очень любит, в суть этого проекта будущего архи-тектора-строителя: "Ах, как интересно!.." Искренно, с восхищением, до слез в глазах вникает, а Али вдох-новлен, рассказывает, как надстроить старые дома, соб-людая общий рисунок, восточный стиль; у домов креп-кие фундаменты, прекрасный белый камень, они выдер-жат еще два этажа!.. Хуснийэ-ханум очень хочет понять Али, восторженно разглядывает чертежи, ничего в них не смысля. "Ай да мой Али! – говорит.– Скажи честно, неужели это все ты сам придумал? Мен олюм, честно скажи!"; "мен олюм" – мол, "да умру я", за-клинает она, присказка такая. Али льстит участие Хус-нийэ-ханум, никто не поинтересовался, а она вникает, да с каким еще восхищением. "А наш дом как? Выдержит? Он тоже из белого камня. А какой кружевной орна-мент! Какая резьба!.."
"Что ж! – говорит Али.– Со временем можно и над-строить, только..." – и умолкает, не хочет огорчать Хуснийэ-ханум, потому что слышал о будущем этой улицы, о том, что угловой дом подлежит сносу. Он и проектирует надстройку через три квартала отсюда двух прекрасных особняков-дворцов, подлинных произ-ведений азербайджанского зодчества; угловой дом усту-пает им по габаритам и по архитектуре. Именно они по реконструкции должны украшать будущую улицу; а Хуснийэ-ханум не огорчишь; слыхала она об этих про-ектах, но чутье подсказывает, а пока оно не обманыва-ло, что еще неизвестно, кто кого переживет: план или дом; население растет с быстротой, какая не снится дру-гим городам, по темпам чуть ли не на первом месте в стране; вряд ли расщедрятся настолько, что станут ло-мать их дом. "Непременно спроектируй! – говорит она.Он и нас с тобой переживет, и правнуки наши увидят его".
Мамиш закрыл глаза, но веки подрагивают. В мировом океане – Каспий, на Каспии остров, на ост-рове буровая, на буровой – Мамиш. Хорошо, что рабо-тать в ночной смене.
Плывет и плывет теплоход. Утренняя теплынь сменяет-ся зноем, жара разлита повсюду, негде спрятаться. В воздухе ни дуновения, ни подобия ветерка, слой за слоем застывший зной. Поверхность моря, как зеркало, слепит глаза, когда смотришь, собирает палящие лучи и, отражая их, нещадно опаляет лицо. В такую погоду спать в густой тени на ветерке под стрекот кузнечиков... Вздремнул Мамиш чуточку, а этого порой хватает, что-бы взбодриться. Повезло, что работать в ночной, с вось-ми вечера до семи утра. Сравнительно прохладно все же. Тем, кто днем, труднее: море – зеркальная гладь, отбрасывающая солнце все целиком, будто приоткрыли крышку кипящего казана и горячий пар бьет в лицо. Мамиш однажды крикнул: "Не могу больше.." И побе-жал. Бежал, бежал – ив воду с эстакады. И долго по-том головы ломали: что с ним теперь делать? Наказать? Уволить? Премии лишить? А Мамиш искупался и не остыл; остыл, когда премии лишили и выговор зака-тили.
Ревет мотор, лязгают тяжелые цепи крана, скрежещут трубы, уши от гула закладывает. И когда спишь, дол-гий гул в ушах и крики мастера и верхового. И большие удивленные глаза Расима глядят на тебя то ли на дю-нах, то ли здесь, на море.
Спать, только спать... Сдал работу своему тезке Мамеду, а тот сдал Мамишу свою постель-кровать. И Ма-миш видит сны своего тезки, как тот – сны Мамиша. Это придумал Мамиш, хотя никаких снов, когда спишь. Прозвали того Мамед Второй, потому что Ма-миш – Мамед Первый, хотя и пораньше Мухаммеды-Магомеды были, много-много Мамишей. Спать, спать...
Добираешься до кровати, камнем падаешь и спишь бес-пробудно, и не замечаешь, что душно. Что простыня горячая, липнет к телу. А потом морской душ.
И считай, что мать родила тебя только что – свеж, как колодец. Все глубже и глубже. С наклоном, отклонени-ем, это Гая придумал, чтоб добраться до слоя. Прямо не доберешься, там глубоко, и буровых оснований таких еще не придумали. Мало осталось.
