Текст книги "Директория IGRA"
Автор книги: Чингиз Гусейнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)
– Разумеется, грязный.
– Ан-нет! Чистый, ибо привык быть чистым. Задаю тот же вопрос: чистый и грязный. Кто пойдет в баню?
– Только что сказано, чистый.
– Ан-нет! Грязный, ибо чистый и так чист!
– Это же бред!
– А я о чем?! Вежливо уступая друг другу дорогу, вошли в покосившийся деревянный дом, непостижимо, как двери ухитрялись держаться на петлях!.. Оказались в полутемном коридоре, пройдя который поднялись по лестнице в просторную светлую залу с облицованными дорогим деревом стенами, и от блеска лакированного паркета зарябило в глазах.
Ничего себе развалюха!.. Ловко приспособили рифмующиеся на язь слова, то бишь Из грязи в князи, – вече не вече, но курултай – точно, хотя и вполне предбанник.
Приглядевшись... одни лидеры, и никого никому не представляют, коль скоро явились со всякого рода окончаниями и без, но не какие-то там из прежних, которые на слуху и однофамильцы, оттого и слитное
ивановпетровсидоров,
а поновей, питомцы Нового, чьи коготки заострились при Ин(ц)ине, после которого пошли дежурства и, хотя очередность соблюдалась, как о том уже было, ЗИС'ом (Закондат + Исполнат + Сдебнат), никто до конца не дотягивал, и досрочность, изматывая и лихорадя публику, плодила экс'ов, не давая им времени на обретение опыта, но заразив жаждой начать сначала, все уже знают, кто виноват и что делать, но никто не знает, кто первый, когда пойдет по новому кругу.
А пока – сменяемые:
Булат, мнящий, что он из стали (зис'овой), со съеденным, или отпало в процессе эволюционного развития ов, – именно он... впрочем, о том скажет сам, когда будут речи в духе идей согласия: дескать, именно я и никто другой впитал с молоком матери неутоленную до сей поры жажду справедливости, чем и умилил в свое время публику.
– Речи? – удивился Костя. – Какие в бане речи?! К тому же молча скажешь больше, нежели с трибуны... – Но речи будут. – А вот и Ушкуй! Здесь как нельзя кстати его долгие паузы.
(И зал начинает волноваться: потом, привыкнув, что Ушкуй без пауз не может форматировать речь, фольклор назовет сие ораторство сеансом массового зачатия).
Ба! Да это же Гусь!.. Из теннисной (была такая – по ноткам!) Думы, неизменно проигрывал Инину, – тот еще Гусак!.. (не путать с тем, кто в алфавитном списке рядом и чья фамилия спрятана в ломаной омонимической строке: Метод убоя гусей нов, придумал товарищ... – вот тут и фамилия).
Все связаны на воле применяемым для контактов с незапамятных времен бикфордовым шнуром – узкий тканный рукав, наполненный пороховой мякотью, с примесью бертолетовой соли с сернистой сурьмой, а снаружи покрыт гуттаперчивой оболочкой, и по нему бежит, спеша к заряду, огонек, полыхающий гневом фракционной борьбы, – вдарить динамитом.
Гунна б сюда, не опального и чей образ двоится, в некотором смысле и сам по себе, и – зять.
Еще и МУСТАФУ? Станет он прилюдно оголяться: и сам не пойдет, и Рыцаря отговорит!..
Протянули пиджаки гардеробщику, Костя дал еще какую-то бумагу, то ли деньги, то ли записку, Мустафа не углядел.
Посреди комнаты – массивный стол на толстых ножках: ни в какую дверь он, разумеется, не пролез бы, видимо, сколочен тут же, вокруг – широкие полированные скамейки, а в углу, на столике поменьше, – высоченный отливающий блеском меди самовар, рядом два финских Helkama.
Костя из сумки вытащил бутылку водки (бородатый Rasputin на этикетках сверху глядел на себя вниз), банки пива и кое-какую закуску, и упрятал все это в холодильник (то же проделал и Жуир).
Яркий свет, отражаясь в зеркалах, раздвигал комнату вширь, четко вырисовывая серьезные лица, их было не более десяти-двенадцати.
– Ритуалить сейчас будут, – шепотом игрант Мустафе.
К каждой встрече свой, смотря по барометру настроений, эпиграф, вынимаемый из шкатулки судеб – таков заведенный еще кем-то из политбю, чьи кости давно истлели, обычай – условно говоря, клювом попугая, пережившего не одно поколение, даже помнит смутное время, мог лицезреть годуновских, как Мустафа – ининских, вельмож.
И все глянули в сторону новенького, – Мустафе тянуть эпиграф, и банный чародей предстал с изящным коробом в руках.
Вытащил Мустафа эпиграф чудной, будто собрались не на пир, а на заклание:
Уж не в тягость ли твоим плечам бедовая твоя голова?
Готовься!
Еще дверь (из холодильника?) – и попали в зал с огромным бассейном, полным до краев прозрачной воды: стены и дно выложены голубым кафелем, отчего вода отливала, естественно, голубизной, точь-в-точь как небесные воды высокогорных кафских озер, обезлюдевших блокадой, и стелющийся пар поддерживался теплой водой.
– Хорошо б искупаться, – произнес мечтательно Мустафа, а Костя ему:
– Кто же грязного в бассейн пустит? Сначала в парную.
Голые булатно-ушкуйно-жуирные рысс'ы, а с ними и Гусь, зашагали, и не разберешь, Who есть Ху. Лишь тонкие ноги да неповоротливая белизна тел, – а следом Мустафа, неузнанный бывшим шефом.
За низкой дверью была баня с отдельными номерами, душевыми, еще какими-то закутками, и многоцветье шаек, вода в которых, слегка колеблясь и дрожа, кажется особенно мягкой.
Нагота развязала языки, загалдело в бане, и монотонный с эхом гул, проглатываемый шумом воды, густым потоком стекающей из кранов. Мраморные скамейки... Бывший ученик пристал к двум лоббирующим думцам, Костя оказался рядом с Ушкуем, Рысс'а привлекла, это случалось не раз с Мустафой, его волосатая грудь (и на плечах тоже), уповая на богатырское телосложение Мустафы, протянул ему мочалку, чтоб потер спину.
Полутонная туша белуги с нежной и податливой кожей, и Мустафа что есть силы, не халтуря, тер, пока белорозовое не стало красно-красным, точно под апшеронским солнцем. В ответ и Рысс предложил услуги – почти приказал, и с такой неистовостью тер – в отместку? – что Мустафа чуть не взмолился.
К думцу потом:
– Думаете чисты?! – лишь разок провел ладонью по его спине свернулась макарониной грязь.
И выстроилась к Мустафе думская очередь...
Вглядываясь в тела, Мустафа, будто слепой, наощупь недавнюю историю листает, и к каждой Думе свой эпитет:
певческая, и все блоки с хорошо поставленными голосами, за исключением спик'а с вырезанными уже в зрелом возрасте гландами (и анекдот вспомнился: А он так хотел иметь детей!), оттого сиплая речь, будто устал говорить, и никого не перепеть;
любительская, и принцип ромашки: у каждого блока свое хобби – пиво с эмблемой пенной кружки, шахматы с девизом После каждого хода – мат, таков стиль его (лидера блока) игры, а одна фракция в поисках собственного названия настолько увлеклась любовью к стилистике, что сумела протащить аббревиатуру Прогресс и Законность. Демократический Единый Центр (читай газеты).
А этот... узнал в нем Куклу! ну да, из бывшей кукольной думы: то ли чину трет спину Мустафа, то ли его кукле, – прототипы стали походить на созданные про них куклы: манера держаться, речь, походка, даже мимика... не заметил, когда. Чары подражания?
Еще скандальная: с христиан срывали кресты, с исламистов – чалмы и папахи, мужчины таскали дам за волосы, а женщины, защищаясь, знали, куда бить мужиков – промеж!.. у нас, мол, как и у иных цивилизованных.
Нет, этому... со взрывом собственного офиса, который покинул за минуту, тереть спину не станет: сам на себя покушался, обвинив... – И вы еще смеете!.. Нет, иначе: – Как же вы можете довериться кафцу?!
Но настоящая баня – за дверью, парная: ступенчатый полог из толстых брусьев, словно опухших от пара, стены из дубовых бревен, ровный, доска к доске, потолок, а в углу – большие раскаленные камни, будто исторгнутые из чрева вулканом. Кто-то вылил на них банку пива – камни зашипели, и Мустафу ошпарило дрожжевым духом.
Голос Кости (откуда?): – Эй, лезь сюда!..
Не стал рисковать. Волосы – раскаленные проволоки, и катит пот, съедая зрачки, – выскочил, сунулся под душ и подставил лицо под обжигающе ледяные струи.
Вскоре вышли и Костя с игрантом, от горячих тел воздух накалился.
Нет, еще постоит под душем.
Костя тянул в парную.
Выше первой ступени? Ни за что!
Видны лишь головы, плывущие в пару без тел.
Не могу! Мустафа выскочил, за ним Костя – с ходу бултых в озеро, поплыл к другому берегу.
Выйдут, завернутся в широкие белые простыни, рассядутся вокруг массивного стола и держат, будто римские ораторы, речи, как без них-то? со всякого рода эх'ами и ох'ами.
Выложены из холодильников закуски, расставлены бутылки, но прежде тосты:
в честь бани согласия, – опрокинули по рюмке, запили из фужеров пиво, закусили, задымив куревом;
второй – за здоровье всех, кто пришел;
третий – кто пришел впервые, тоже вроде традиции.
Костя предложил выпить за здоровье банного чародея (бывший босс):
– За вас, Арвид Леонардович! Войдя сюда утомленными от политических баталий, мы уходим полными сил продолжить борьбу.
– Но воюйте, – заметил А.Л., – не как Новый, который внедрил в своих питомцев этику конфронтации!
(– Его коронная речь, – заметил Мустафе игрант, – столкнуть бывших!).
–... Но именно Ин(ц)ин, – гладко говорит, – хоть и была история с дулом пистолета, который он наставил на грудь Нового, вынудив акт об отречении, не то что заточил [в Петропавловскую крепость?] или осмеял [как это случалось в доИНЦИНские эпохи?], а с почестями вынес в царском кресле, и пусть в утешенье вистует, если везет с прикупом или уверен во взятках, и при двух ловленных записывает десятку в пульку, и учредил титул Непотопляемый, чтоб тот бороздил с малой крейсерской скоростью океанические воды. И что же?
Ждут, когда завершится реплика А.Я., а тот
(– Сауна эта, – шепчет игрант Мустафе, – затея Нового, где и сочинил банный анекдот!),
будто нарочно, тянет [соскучился?]:
– В ответ Новый в каждый свой заморский вояж охаивает покойного... Слезы?! – Но Бог ему судья!
А.Я. по-разному обыгрывал и Инина и ни разу не обмолвился, будто знать не знает букву ц:
– Не путать, – шутит, – с князем, хотя в чем-то неуловимом похожи: осанкой ли, статью ли волейбольной [волей больной?]. Иллюзия сходства еще из-за того, что у князя при переносе памятника на прежнее место выпала заглавная буковка, к тому же непривычно оказалась повернута шея, и не в ту сторону, которая нужна символистам: надо б на златоглавый собор, а тут, кто-то срифмовал, – на зубчатый забор, к тому же кладбищенский.
Снова в парную, и снова за стол.
– Эх, – с чего-то вдруг Рысс, и сожаление в бесхитростных очах, что недостарались каратели (имеется в виду зеркальный релтиг), сжигая в газовых печах, год-другой бы еще, чтоб... и не было б, которые почти в каждом, норовят раствориться, стать как мы.
Еще одно эх, и оно запрятано, связано потому что с дровяным отоплением: сами на свою погибель дрова заготовят – свалят, распилят бревна, а потом под котел, не задев при этом вечной мерзлоты, не то она оттает, искривив фундамент, и свалится дом-крематорий, – не надо б ворошить и не всплыли б халифы и жуиры (но собственно Жуир – наш, и он согласен как будто с Рысс'ом, пока они здесь, а выйдут – и свяжутся тем особым шнуром, конец которого горит, шипя, словно бенгальский огонь).
– Позвольте мне ответить (никто как-будто ни о чем его не спрашивал), – Рысс обвел всех глазами: – Что я могу знать? На что надеяться?.. Да-с, онтологический акт, не могу иначе, – Мустафу как током ударило: почти из его тезисов!.. – И личностное усилие!
Тут Мустафа не выдержал:
– Это вы о ком?
– Уж кому-кому, а не вам спрашивать!
Узнал его!
– У кого, – поддакнул Рысс'у игрант, – мы учились (но чтоб слышал лишь Мустафа).
– Да, личностное усилие как экстаз! Состоялся здесь и теперь, чтобы состояться там и потом. Сциен... – барьер, через который не прыгнуть. Сциен... – снова умолк, глаза карусельными кругами. – Не могу!
– А вы, – подсказал Мустафа, – разбег возьмите!
Тут же выпалил: – Сциентистская... А что это такое, – хохочет, признаться, забыл!
Мустафа, чтоб туманностью выручить Рысс'а, вызволив из неловкости, речь толкнул, нагромождая заумности, это он любил, про выращивание инновационных ситуаций, и что вовсе не собирается интимизировать идеи, здесь прозвучавшие, а тем более давать им экспертную оценку, диагностировать:
– Одно дело вчера, когда известно, что будет завтра (то же, что и сегодня), другое – сегодня: открылись такие бездны!.. – От собственных слов отшатнулся, но натура игролога взяла верх – стал на краю пропасти: – Дай выход воображению, и разверзнется трещина, образуя бездонный провал, через который, пока еще ноги держат, можно перепрыгнуть, и не в два прыжка, а там – твердь, готовая к излому.
– После такого, – это Костя, – в сауну!..
И снова...
Жуир, отбросив митинговую крикливость, избрал интимную манеру в расчете на равенство оголенных тел, размышлял о стилистике заказных убийств, точнее – знаковой системе мафиози: три пули в живот и контрольная – в голову (незаметная ухмылка Булата, Рысс'а ничем не удивишь, клюнул лишь Ушкуй, да и то беспокойство во взгляде – кажущееся).
Сцепился Мустафа то ли с Костей, то ли с кем еще, не помнит (это был Гусь), что-то про Alter ego, и слова плясали перед глазами:
– Я мыслю, кто-то думает о моих мыслях.
– Не я ли? (Костя?)
– Нет, это все во мне. Еще кто-то о том, что... – А это определенно я, Булат, – да, спорил с ним! – коль скоро мы втроем.
– Да нет же, это все во мне!
– Ты что же, поглотил всех нас? – спросил Гусь.
– Дайте досказать! Да, еще кто-то о том, кто как думает о мыслях кого-то!..
По-третьему разу, после сауны + душевой + бассейна, – окончательно, и ни разу не повторяясь, таков уговор, на посошок:
– Закордонную!
– Задунайскую! – Это Жуир!
– Стремянную! (Рысс некогда в кавалерии служил)
– Отходную!
– Разгонную! (приказ был Булата разогнать оппозицию)
– Заставную!
– Рогожскую! – ай да игрант: историк!
– Ямскую! – Это тоже Рысс. И добавил, пояснив: Лошадей перезапрягали!..
Когда оделись – снова другие, незнакомые, и решимость – зарядились на новую борьбу.
Машины спешили покинуть это место, – никаких согласий!..
Только сейчас Мустафа заприметил каменное здание, примыкавшее к старому деревянному дому-развалюхе, из его трубы слабой струйкой выходил и, подхваченный ветерком, срезался серый дым.
– Вот и всё! – задумчиво произнес Костя. Потом игрант – недаром из учеников Мустафы, мысль поймал (или читает?):
– Как крематорий.
– Да, – согласился Мустафа. – Неважно, что жгут: дымит одинаково.
– Побаловались, и хватит! – Обнялись, расцеловались.
– Терпеть не могу, – сморщился Мустафа (целуясь), – когда мужчины, как бабы, целуются.
Голова тяжелая, но Мустафа чувствовал себя легко, и весь – желание. Но кого? Может, восстановить с Норой, обогащенный опытом с Никой? Нет, новое б, но где она, новая?
Не помнит, как добрался до отцовского дома и завалился спать, не раздеваясь, лишь на миг вспыхнул перед глазами эпиграф:
Уж не в тягость ли... а что – не помнит, что-то бедовое.
Во сне заготовлял дрова, Рысс командовал, – с Костей напару пилили, тому хоть бы что, молод, а Мустафе трудно, и очень ему хочется посмотреть, что там, в том доме, где топят.
Потом, засев – сон под утро – за компьютер, воевал с ним: заберет в карман миф, дабы воспроизвести в другом окне, а выдается мафия в сочетании со знаком заказного убийства – бледные точки, как следы пуль, грифель карандаша ломается, но четко видна крупная на лбу родинка, и пуля контрольная в голову, тут только вспомнил, что бедовая – голова у бедняги (?).
6.
Пребывал еще во полусне, а тут – Ника: вошла как к себе домой, у нее запасной ключ, чтобы могла придти в любой момент и застать врасплох.
Ну да, договорились пойти к маме: Ника не очень-то о ней рассказывала, особенно как выболтала мамино, – ревнивая жена; это о его Норе такое!
– Не суди ее строго, я сама многого в маме не понимаю. Но она – сама история! – Приманка?
Ехать, честно говоря, не хотелось, и
файл VIZIT
пустовал чистым синим экраном, на котором волнуется пугливый курсор: если выпадал им свободный день, старались быть одни и чтоб никто не отвлекал – утолить голод, оба ненасытны.
Разговоры до не хотелось начинать, а после – к чему? Это как в дурных спектаклях. – ... Но если постоянно жить играми как делом жизни, то не станет ли сама жизнь игрой?
– Ты упомянула о трех жизнях (разве?), а она у каждого одна, – и тут же понял, что говорит не то, да и говорить не хотелось: пыл может угаснуть, а она дразнит, точнее – выведать хочет что-то важное, ибо он жаждет начать и готов отвязаться, после его не разговоришь. – Это что же: неряшливость стиля или спрятанная мысль, и оттого корявая?
– А ты отгадай!
– Ну да, что есть проще: с N жизнь-воспоминание, с тобой самая для меня реальная, а завтра... – Умолк.
Здесь-то у Ники и родилось – ощущение нестабильности и как ее избыть: молла и кольцо.
– Ты не докончил: что же завтра?
– Завтра – это для тебя. Мне загадывать поздно.
Что же все-таки выдает его непостоянство? какой жест, взгляд, какое слово? и как это женщины улавливают.
– ... Мне показалось (когда это у него, к ее удивлению, быстро кончилось), что во мне ты увидел N или кого другую, а не меня. И тотчас расхотелось.
– Что и передалось мне... Все, что до тебя, было так давно, что забыл, в какой директории эти мои, как ты их называешь, интимные файлы.
– Самое интересное у тебя – это игры в ZV, которые были.
– Откуда ты знаешь?
Ника отчего-то растерялась: – Я сценарий прочла.
– Но он... – Впрочем, могла случайно набрести, очищая файлы. Лишь однажды Мустафа пригласил ее на пробные (после того, как посетил МУСТАФУ) этно-игры в смешанных зонах, когда игрант-аранец, или А, выступал в роли эрма, а игрант-эрм, или Э, выступал как аранец, но оба пользовались формулой: да, вы прекрасны, но...– и осуждение противной стороны, когда от прекрасного ничего не оставалось.
А. – Вы пишете о нас: дикие орды, головорезы, фанатики...
Э. (приходя на помощь): Паталогический экстаз.
А. – Про геноцид, надуманный вами, еще скажите, умалчивая об истинных причинах резни!
В смешанных зонах аранцы и эрмы зеркально повторяют друг друга: атака – оборона, оборона – атака, и при этом – единый арсенал поставки обоим сторонам новейшего оружия.
Э. – Еще во времена Ноя...
– Нельзя ли, – перебил Мустафа, – поближе к нашим дням?
Э. – ... вавилонского пленения и разрушения Храма...
– Я же просил!
Э. – Но я зря готовился, что ли?
– Ценю неутомимые ночные бдения и восковость Ваших некогда алых щек.
Потом, когда будут молла и кольцо, напомнит ей: – Вот и соединились мы в играх.
– Для тебя игра, – обиделась, – для меня любовь (?).
– ... Мама видела кольцо.
– И что же?
– Спросила: замуж вышла? – А что ты?
Мамин вопрос застал тога Нику врасплох: "Это... – смутилась. – Замуж не замуж, а..."
"Ладно, привози его, погляжу".
Но сначала был никин сон, сочиненный ею, который ускорил поездку (не забыть взять зубную щетку и электробритву: с утора субботы до вечера воскресенья):
– Мы едем не электричкой, а в старом поезде, вагон не застекленный, похож на экипаж с открытым верхом, тепло, над нами светлое небо. Это успех, – отмечает про себя Мустафа, и читает в глаза Ники: И без тебя знаю (подогнала под сонник?).
– ... Вокруг чистое открытое пространство... (Конец бед, тревог и тяжб) Яркие краски, и так красиво вокруг!
Видеть цветные сны – к особой одаренности.
Вот именно – потому и сочинила!
– Это к счастью, исполнению сокровенных желаний, – прокомментировал на сей раз Мустафа.
– ... Легко дышится, с нами твои ученики, и я вспоминаю во сне, как ты рассказывал, помнишь? про свой сон – сдавал экзамен и переживал, что провалишься.
Сон у Мустафы был другой – выступает с лекцией, а у него штаны падают!
– ... Да, твои ученики, а один из них, светлый такой, чуть заикается, стихи читает.
– Это, очевидно, невезунЧик, вспоминал его недавно.
– Такие замечательные стихи!.. (Стихи читать – к перемене в делах, ну да новая у невезунЧика стезя). Уже не вагон, поле, музыканты объявились, плясуны, и все – твои игранты. "Что же вы, – к ним обращаюсь, – сгубили свои таланты?"
– Это и мои думы.
– Между прочим, иногда после описания сон приобретает реальность сбывшегося... Приехали!
Зимние дома, загородний детский сад, где мама Ники – бессменный зав. Надо же, такое несоответствие: мини-дочь у женщины крупной и высокой, широкие плечи и крепкая мужская рука. Загадки природы. Поздний ребенок и с иным знаком?
– Мустафа?! – удивленно переспросила Верма. – Этот? – и рукой на портрет МУСТАФЫ. Еще висят здесь, давно отовсюду снятые. – Кому мешали симпатичные дяди-боги, глядящие из стекол рам с инвентарными – издевка? номерами?
Бывшие дачи бывших, залитые светом комнаты с детскими кроватками. Вела их, как в музее, с неизменной иронической улыбкой, мол, что вы знаете о жизни?!
– Я тогда очень молодая была. – Что-то блеснуло во взгляде, вспышка злорадная, мурашки по коже.
... Втроем стоят на холме: Ника, Верма и он. Что ни дача – фамилия. Януар, у него я работала, а за глаза – Ягуар, поученее – felis onza,
– Мощный был мужчина, жены рассказывали.
– У него было много жен?
– Жены других, к которым я была прикреплена (известная работа!) рассказывали о его... взгляд был, как у Мустафы, особенный, сокровенное, как Януар, вывецать хочет.
Ника вспыхнула: – Ну, с кем ты его сравниваешь?!
– Вот именно!.. Ох, эти жены!.. Я с ними два года, в самое горячее время работала.
Огорошить бы: – А Лизу, которую прозвали бедной, из людей Слухача, знает историю ZV, помните? А ту, которая разоблачила профессоров, будто в вишенки ее впивались?
– Рассказова ее фамилия.
– Да нет же, – Мустафа выказывает эрудицию, – Рассказова другая, она у Буду, помните, бубнил "Не буду! Не буду!", а ждали, что скажет: "Буду! Буду!", так и прозвали – Буду, помощницей она была у него, из людей ягоды-малины.
– Вы по книжкам, а я живьем видела, умела я разговорить женщин, и на мужей чтоб оказывали воздействие... Видите особняк, в голубое окрашенный? Это – Слухача. С пристройкой – там Кедар зеркальный жил, а рядом, чтоб тайные дела вершить против нас, – Пятилапов!.. А угадайте, кто жил в моем детском саду? Сам Еж!.. – Привела в свой кабинет. – Вот его письменный прибор, тяжелый, из малахита. – Мутафа притронулся к холодному камню:
– А почему бюсты разной величины? .
Слева и справа высились на малахите бронзовые фигурки: одна побольше, вождя, с блестящей желтизной лысой головы, другая – поменьше, Ферзьжинского – худое изможденное лицо, но решительный взгляд, с острой бородкой.
– Большой, вождя, размещался посередине, а по бокам были фигурки поменьше, Ферзьжинского, как вы его назвали, и Самого.
– Где он теперь?
– Я его спрятала... – Откинула штору и глянул на них молодой Самый, худое с усами лицо. . – До лучших времен!.. А люстра из кабинете... подыграла его переиначиванию фамилий: Бухарца. Здесь по вещам можно изучать историю, кто кого сменил. Как новый начальник – тотчас меняет убранство, чтоб участи жертвы избежать, и списанное поступает на общий склад ГРОБа, так и распределяет Гражданская общественность безопасность. – И теперь тоже?!
– А что изменилось?.. – И глядя на дочь: Ника, по-моему, чем-то недовольна.
– Ты бы ему, – раздраженно, – еще маски вождей показала!
– Какие такие маски?!
– Как вы тут однажды дурачились!
– Ох, и выдумщица моя дочка!
– А шкаф чей? – решил Мустафа снять напряженность.
– Это непростой шкаф! Но только вы не слышали и не знаете, а то в музей заберут: это из кабинете... нет-нет, не скажу! Цены ему нет, этому шкафу. Сколько в нем полок, секретов, потайных ящичков! – И ты, конечно, – Ника маме, – прячешь в потайных полках маски вождей?
– Ну и фаназерка!
Сколько же Верме лет? С тех времен минуло более полвека, а Нике тридцать, родила после сорока?!
– Теперь подойдите оба ко мне. – И Верма неожиданно для Мустафы ловко и без особого труда, будто они с Никой – легкие тюфяки, подхватила в подмышки и давай крутить, крутила-крутила, и барахтались их ноги, а потом приблизила их лица – губы к губам: – Целуйтесь!.. А тяжелые вы!.. – Верма глубоко вздохнула, поправив юбку. – Шучу я, никакая я не сильная, это так, молодость вспомнила... Ну, вы можете подняться на второй этаж, а я пойду накрывать на стол. Выбирайте любые две комнаты, – Мустафе услышалось: "Вам и одной хватит!"
А как уединились с Никой... Лучше переждать, но попробуй устоять, если так возбуждена.
– Не успеем, – шепнула, а уже готова.
Никак не получалось на кроватке (детей забрали: суббота!), а когда получилось (причудливый изгиб) и могло быть испытано нечто новое, что-то в кроватке хрустнуло, и Мустафа со своей впечатлительностью, вспыхнув, угас.
– Эй, спускайтесь!..
Вся ночь впереди, потом утро, его предрассветные часы, когда он будит ее полусонную и сладкую, некуда спешить. И будет долго, коль начало вышло скорое.
Вообще б не мешало порассказать о кое-какие приемах, хотя неистощимых в любви вряд ли удивишь негами-усладами диковинных позиций, когда не поймешь, кто кого: вразлет, вразброс, через-через, над-под, спринтерская, марофон, морским узлом, с опорой и без, двугорбым верблюдом... Надо же, чтобы так у Мустафы вышло с двумя любимыми женщинами: у одной мать была гонима, у другой – гонительница.
– О каких масках ты говорила? (спросить, чтоб не поймала его думы).
– Масках? – Задумалась в электричке, вспомнив: маленькая, проснулась однажды посреди ночи, музыка играла, в рубашонке на босую ногу пошла к большому залу, приоткрыла дверь, сначала испугалась, потом, услыхав мамин голос, успокоилась. Кто-то заметил Нику и тотчас снял с лица маску, это была подруга Вермы, а маска – дядя с лысой головой и круглыми глазами, на картине видела – висела в мамином кабинете.
Задать компьютеру: что хранится о мужчинах и женщинах. Круженье-верченье каких-то цифр, и выдал компьютер:
У мужчины, дабы сохранить свободу, всегда существует некий барьер, который он возводит между собой и женщиной, – и жирным уточнение: как я, компьютер, и тут же какие-то однообразные знаки: { { {, но о чем они? Чтобы не завладела им полностью, а женщина, движимая стремлением создать семью (логика благородных суждений, уж не влюбился ли по-настоящему компьютер?), должна постоянно ломать эту преграду и, чем неистовее ломает, тем больше мужчина стремится укрепит этот свой барьер, возводя новый. Если женщина вовсе не трогает преграду, то мужчина охладевает к избраннице, находя другую.
Козырнул (кто? компьютер?!) вежливо: Извините-с!
7.
Рукавом (пуговица перламутровая оторвалась!) задел какую-то клавишу, и текст, над которым корпел полдня (что-то затаенное о психологическом перевертыше, чтобы выйти затем на интимное), вдруг исчез, и на экране появились знаки – математические формулы с фигурными и квадратными скобками, – нечаянно скомандовал!..
Здесь? Возник какой-то вопрос в траурной рамке и надо ответить yes или no, вроде быть или не быть, – будто в компьютер вселился шайтанбесчерт, и все вместе и каждый врозь выделились своими хитростями в особый
файл diabol,
и Мустафа, надеясь набрести хоть на какой след и угнетенный явной несправедливостью, в раздражении стучал по клавиатуре.
Может, это? Нет, вот на что случайно он нажал! Тут же – знакомая мелодия: Турецкий марш!.. Решил, что на улице, чей-то приемник. Приник к окну, нет тихо, это в компьютере!.. и такие чистые высокие звуки в сольном исполнении пианиста.
Курсор в ожидании сигнала (но какого?) мигал в маленьком квадратном окошечке, и Мустафа невпопад, смирившись, очевидно, с потерей, на что-то нажал, мелодия вырубилась и опять пошли непонятные знаки.
Ну вот, наконец-то – читаемый, но быстро убегающий вверх конвеер исчезающих слов с дразнящим барабанным боем:
элита
высший свет
рейтинг
без жуткой брани
взяток не берем
и не пытайтесь
ах материться!
невежда!
неуч!
олух!
Esc! На экране появились четверо мужчин: Аlex, и подносит револьвер к виску, Karl, и рвет на голове густые волосы, весь оброс, даже щеки и нос в волосах, Fred – профиль сатаны и трубка во рту как острый подбородок, Bob, и поднятая в приветствии шляпа (цилиндр?).
Esc!
представьтесь!
еще раз!
а ваш пароль?
Какой у Мустафы пароль? Пока думал – новые записи:
Чума-чао
Топо-тук
(перечень племен?)
Гюры
Оссы
Абхи
Это уже из его этно=файлов – закрепиться б!.. Но как? Экран продолжал:
Лезы
Аранцы
Чечы
Нащупал верный символ, и тут же высветился текст, сначала не понял, о чем, потом – Мой! – узнал свой файл=экскурс в историю, он показался таким наивным, – сужденья о вечных (!) трениях: тогда, мол, стихия, а после залпа и во все последующие ZV – управляемый процесс.
Наглядные эпизоды (кого ими сегодня заинтригуешь?), – дескать, захватят эрмы чужие пастбища, ибо на камнях ничего не родится, – и драка пастухов, переходящая в кулачные бои сельских богатырей.
Или чечы (лезы и прочие) с набегами грянут, полонив у гюров княжну (выкуп серебром), и те разбирают только что проложенную здесь железную дорогу, чтобы дикие кочевые племена не имели доступа в их цивилизованные, как им мнится, миры.
Скажут гюры, что здешние земли от моря и до моря составляли некогда великую державу, и царица их Мария Мудрая, или Мамурия, являла собой идеальный образ правительницы.
Эрмы поспешат разъяснить, что да, друзья=гюры правы, но еле заметным петитом, как аллаверды, дополнят здравицу, что победами своими царица была обязана нашему полководцу Аспалару, и он верой и правдой служил своей возлюбленной, в чем гюры усмотрят оскорбление национальной чести, скрытое под фиговым листом (!) дружбы народов, ибо кому не известно, что Мамурия была избранницей сердца поэта и воина Гюра Великого, о чем поведал, воспев... и так далее. Мол, всего-то два поэта и третьего не дано: Гомер и Гюр Великий.
(Игранток нет сыграть Ее, – была одна красивая, и ту съели).
Улягутся страсти, а там новые споры: на сей раз эрмы назовут исконно своею и реку Круа (в вольном переводе: И где течет тра-та Круа, сливаясь с водами Аруки, и раб к Всевышнему тра-та воздел тра-та смиренно руки), и горную гряду Каф, пусть и Малую, на склонах которой отыскалась скала, и на ней – их имя, когда еще и пирамид, коих боится время, не было, высеченное древней клинописью, и, высыпав на берега Круа, устраивают факельные шествия с песнями и плясками, общаясь с духами предков, и говорят с рекой на их родном эрмском языке, несут и несут большие и малые статуи знаменитого Всадника, сделанные из папье-маше, скандируя его имя, как выстрел: Ух! Одноух!
Разгневанные аранцы (гюры начеку: ждут, чем это завершится, ибо на Круа – их столица) затевают пиршества в честь Однорукого Османа, толпы гостей-туристов подводятся к пещере, где якобы покоится прах человека, под чьим верховенством некогда процветали Солнечные камни эрмов, Теплые холмы гюров и отмеченная еще Геродотом Арания... хотя именно при Одноруком были не раз спровоцированы массовые погромы эрмов и гюров, дотла сожжены богатые кварталы, – дескать, повинна неведомая банда головорезов.
