Текст книги "Директория IGRA"

Автор книги: Чингиз Гусейнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Гурман, сельди любил немецкого рассола, габельбиссен.

– Лучше сыграю роль того, кто за Януаром и Ежом стоял. Мне ближе Самый с доходчивыми образами: компас без корабля заржавеет, корабль без компаса сядет на мель.

– Разной вы с ним весовой категории, и по росту, хотя, когда на трибуне стоял, казался публике высоким.

– Табуретка под ноги?

– Не только: искусство фотографов, виртуозность мастеров кисти (говорил на лекции, МУСТАФА не помнит). – На борту линкора любой покажется песчинкой, но можно срезать кусок палубы и перила окажутся на уровне нижнего кармана кителя, а за спиной карлика – море.

–... и голова, – продолжил МУСТАФА, вспомнив, – выше линии горизонта, где кончается море и начинается небо, иллюзия великана.

– Но чтоб никого рядом, – подсказывает.

– Лишь Он да безбрежное море и высокое небо.

Но Мустафа тут же – с другим вариантом:

– Можно и поместить рядом человека, который славится исполинским ростом, но сутулится: чуть-чуть смекалки, и они на фото почти вровень, тот к тому же почтительно пригнул голову, повернув ее к Нему, тем самым двойное снижение роста, и запечатлеть только головы, – ноги могут разрушить иллюзию.

Да, выбор игранта на роль – дело не простое, и еще придать для полноты тождества желтизну белкам глаз – это у МУСТАФЫ иногда получалось.

А мимика? Эти паузы. И еще пристрастие к трубке.

Вроде синтеза праксиологического и аксиологического аспектов стремиться с помощью ролевого аутотренинга быть тем, кем можешь и хочешь стать, – не для МУСТАФЫ.

И помнить знаки: предупреждающие, предписывающие, указательные, запрещенные, лагерные правила тоже: нельзя петь (какие тут восторги?), нельзя не есть (голодовка – тягчайшее преступление), нельзя делать гимнастику (желаешь пережить начальство?), нельзя спиной к глазку сидеть (прячет взгляд, выдающий уныние).

К тому же известно (плакат над бревенчатым зданием лагеря):

Трудны только первые десять лет!

В словаре и аббревиатуры, рожденные эпохой энтузио: КаэРДэ, или контрревдеятельность, КаэРТеДэ (контрревтроццдеятельность), ПеШа (подозрениевшпионаже), СОЭ – социальопасэлемент, АСеВеЗе антисоввоензаговор, а меж ними МОПР: МирОвойПролетартеРро).

Ко сну клонить стало МУСТАФУ под тяжестью монотонной речи Мустафы, убаюкивает лекция, снится ему, как отвинчивает голову профессора, резьба хорошо смазанная, раз-раз и отвинтил, и она вдруг такая тяжелая, медью червонной отливает, чуть из рук не выскользнула, потом на службе оказался и с ужасом подумал, что забыл ввинтить голову, она осталась на подоконнике, невзначай кто повредит резьбу и не вкрутишь обратно, или засорит, побросав в нее окурки.

А то, раз голова медная, сдадут, как металлолом, ищи потом (немало в отрочестве медных ручек отвинтил, чтоб деньги водились).

Хохот Мустафы, и МУСТАФА, во сне еще, вздрогнул: ну да, помнит, что ввинтил голову, – успокоился, задышав ровно.

– Анекдот, это хорошо (нет, уже явь), особенно в пору его расцвета в оттепельно-запойные годы. – И Мустафа повторил для разрядки (не ускользнуло, что МУСТАФА уснул!): – Да, этноразличия порой анекдотичны и в сфере секса.

(Из тех, которые поступили на конкурс:

Француз сказал: – Надо спросить у нее. – Она под охраной евнуха ждет своей участи: кто ее любить будет.

Немец: – Пусть достанется тому, кто сильнее.

Англичанин: – Нет, пусть кто богаче! – И кошельком хвастает.

Русский: – Братцы, на всех хватит!

Аранец (или гюр, эрм – неважно) молчит.

– Что молчишь, кафец?

– А она уже неделя, как моя!).

– ... Но я о другом: ошибочно полагают, что есть роли, приносящие успех, а есть – как клеймо, сыграть Януара или Ежа. А вы, – Мустафа обратился к абитуриенту, неизменно в первом ряду сидит, невезунЧик, особо выделить Ч, – попытайтесь сочинить, будто пьесу пишете, диалоги допроса Януара, как он их строит.

Молчит невезунЧик.

– Или хотя бы представить, о чем могли поговорить по душам Самый и Еж, – провалился на конкурсе и, дабы не порывать связей с Вышкой, напросился сыграть роль Ежа (добровольцев не сыщешь), – причем, диалог не политический, а пейзажный: об отлете птиц, о грачах, которые стайками прохаживаются по убранным полям, вертлявости синиц, свисте диких уток сумеете?

– А вы поэт.

– Это вы мне? – удивился Мустафа: чтоб ему льстили?!

– Нет. Так бы отреагировал Самый на лирику Ежа.

– Хвалю вашу импровизацию.

– Могу продолжить.

– С ходу?

– Если позволите...– Вышел на сцену.

Еж: – Пахнет яблоками.

Самый: – А вы поэт!

Еж растерянно, не поймет – похвала или подвох какой: – Зазимье потому что. Покров день.

Самый: – И что же?

Еж: – Я вспомнил детство. Как конопатили пенькой пазы, мазали фаски рам, а для зимних завалин... – Самый слушает завороженно, Еж его в ностальгию...

Мустафа тут же перебил:

– Тогда этого слова не знали!

– Но чувства были!

– Все же надо сохранять фразеоколорит времени.

– Не стану спорить... С тех пор и полюбил Ежа: не раз в ссылках Самый утеплял в предзимье жилища, и слова, вроде коноплянник, суволока, слега, будили в нем сладостные воспоминания.

Шли и шли по осенней листве.

Еж: – Много нынче ее попадало... – Аллея золотилась. А потом сидели вдвоем в отапливаемой беседке. – Умолк.

– Что же дальше?

Пожал плечами: выдохся, очевидно. Ай да невезунЧик!.. Отличный напарник, – подумал МУСТАФА.

– Может, и за Януара сочините?

– Когда меня примут.

Увы, усмотрят в пристрастии к Ежу некий подвох: пусть занимается своим делом (строка в кадровой деятельности Вышки как мостик к гильдии драматургов).

Шутит в антракте (был с бородой и пышной шевелюрой, теперь сед, как лунь, и лыс, как луна), меняя на груди дощечки с ролевыми именами: то он доктор Вульф, то поккерист Пиккуль, – важна поведенческая философия, именуемая этикой, и жизнь по законам красоты, то бишь эстетика.

Особенно удавалась невезунЧику соловьиная трель, где лишь одни согласные, взахлеб: РССТРЛ.

И театрал, и кафедру как тюремную камеру обставит, собрав в нее жертвы и палачей (вскоре сами станут жертвами), и даже, это детали, несли в камеру бутерброды, к которым бывшие вожди на воле привыкли, с семгой и брауншвейгской, их навалом в буфете Вышки, во всяком случае – до недавнего времени, напитки, колоду карт в игровых, разумеется, целях, а однажды для иллюзии измерили жертве t , вынимая из мокрой ваты в граненном стакане градусник с послушной ртутью, – неизменно на стабильной черте 36,6.

В камере (аудитория в цоколе) неразлучные Зноев и Камев согласились утопить всех, если Самый торжественно обещает сохранить им жизнь.

– Браво, друзья!

Что ж, даст обещание: никакого рсстрл'а, деловая игра, и только!

Собрались в интимной камере, где картина: Грозный убивает сына.

– Ну, – это Еж, – что скажете? Вот комиссия, которой домогались. Зноев

позеленел, обмякли щеки и – на колени:

– Заклинаю! Неужто позволите изобразить нас перед миром как змеиное гнездо предательств? – рыдает. – И где гарантия, что нас не поведут на... – как произнести, чтоб прозвучало убедительно? – на... – и снова умолк.

– Договаривайте, здесь нет чужих.

И скороговоркой: – эРэРеССТРеЛ.

– Может, вручить вам официальное соглашение, заверенное Лигой Наций? – сиронизировал Самый (здесь после славненькой буковки-букашки С, столь созвучной стальному строю солдат, грамотей непременно б поставил достопочтенный твердый Ъ знак, а другой, усомнившись, исправил бы И на Ы, и оба были б правы, заключил Самый, отвлекаясь на миг от игры).

Ищите да обрящете.

МУСТАФА произнес блестяще, накануне допоздна заучивал роль, а над головой – ночник, погасил, потянув за ниточку обезьянку, – висела, дрыгая тоненькими ножками (или ручками).

– Да, было время (экскурс в историю), когда эти люди (их как бы уже нет) отличались ясностью мышления, диалектически оценивали реальность. – Закурил мысленно трубку. – Теперь рассуждают, как обыватели. – Пауза. – Как мещане. – Пауза. – Как... (не придумав, расстроился). Потом – сцена: партер, бельэтажи, ложи по бокам и царская напротив сцены, балконы пусты по причинам безопасности.

Судья, суфлер – идеально развит слух (Слухач), иглы на всякий случай смазаны ядом гюрзы, новейшие отравляющие модификации, – пики высокие, тело с трудом их носит, раскачиваются, как макушки сосен при сильном ветре.

Уговор – оклеветать(ся) как можно красноречивее.

– Нас мучают?! – Камев избрал энергический стиль. – Это мы мучаем своих следователей! И я удручен, что мир сомневается, мы – это терро!

(Самый=МУСТАФА по правилам игры ушел за кулисы, и оттуда в целях иллюзии идет струйка дыма, особый табак Золотое руно, слышен аромат – по системе Станского).

Красил невезунЧик игру, повышая эффекты иллюзий: понимания (эфип) и народности (энар), еще аббревиатуры, вроде мужских или женских имен: эвли, или эффективная величина личности, измеряемая амплитудой колебаний от пафоса до стресса, эдри (эффект дразнящей инициативы), нечто вроде электризующей мощности – возбуждение индивидов с учетом лучистой энергии, исходящей от субъекта, климатических условий и зоны комфорта.

НевезунЧик потом в Штаты эм-игрантом, защищает д-ра Нового, шлет реляции: мол, спасибо, что разрушил (по недомыслию) перегородки, хотя он, – кислый-кислый взгляд, мизинец показывает, – во какой маленький, но объективно, – и руки вразмах Капитолия.

Удовольствие за Деда играть: тебя понесут по сцене (они – твоя колесница, ты – хозяин с хлыстом), в трон усадят, напишут за тебя и за тебя – прочтут, и окруженье забавное: самозванцы, поэты, шут (одна лишь походка – спектакль!), щедрость стилистики и серый кардинал... Но серый это и нужное вещество, – и пальцем в голову тычет.

Так бы и тянулось: метафорические забавы с поисками глагольных алгоритмов, толочь и толочь (воду в ступе), росли многоэтажные фразы, с их крыш люди казались точечками, мини-мини-мини, лишь четкие бетонные плиты взлетных полос для индивидуальных вертолетов средь зеленых полей. Дед казался вечным, не предвещалась чехарда смертей, и пошло-поехало, наслушались классики, очищая дух от атеистического безверия.

Когда разобрали, то... это стало сенсацией в медицине, не разгадано по сей день: задолго вышли из строя жилиумные вещества, дающие ощущение теплоты и холода, так называемые знулярные регуляторы процесса охлаждения при нервном возбуждении, ньялисские изы, координирующие взаимодействие рацио и эмоцио, природа которого может быть частично объяснена теорией волнообмена неба и земли.

И не успели проститься с Дедом, как разгулялись особо опасные: просьба сообщить и поперек розовая строка: розыск.

Мода пошла: каются, кладя головы на плаху – пора, дескать, отрешиться от синдрома победных реляций. Или – матросский принцип: рвет тельняшку и бьет кулаком по груди: я!.. я!.. я!..– картонный меч не успевает просохнуть от красных чернил, а у кого – фиолетовая кровь. Словесные блоки о диспропорции, врезали по эмиратству, инквасуду, чинам секре, оприч-надзору, пестрели малые т с точкой, коих уходили пачками, а ведь казалось, что конусы конструкций на прочном фундаменте, выдержат любые ураганы, коим присваиваются поэтические имена, а далее – непереводимая трехсложная смесь эко, эффо и экспо, и в основании три К – крупнотоннажный каталитический крекинг.

Да, были на ый – в далеком прошлом в цифровом (Первый и так далее, но, в отличие от фараонов и французских королей, – не более трех), а в быстротекущем вчера – фигурном воплощении: Видный как начало начал, Самый – и никого рядом, Лысый, особо выделенный, Новый (а меж ними ничем не примечательный Дед), короче, Ый'ские против Ый'ских, и вдруг исключение из исторических правил: на ин.

И вознесся монумент в эпоху, когда их сваливали: незаменимый, волеизлиянный Инин, точнее, Инцин, но часто ц выпадает, что-то цокающее в букве, без неё теплее, так что обозначить, развернув слева направо, будто наклонное бурение – знак ниспадающей судьбы (без Ц, за которую можно было бы зацепиться):

И

Н

И

Н

За каждой фигурой – трибуна, повылазили, осмелев, как после зимней спячки, числясь в прошлом, когда словесный поток заливал площади и стадионы, по ведомству скепсиса, – но Фигура – это еще и фамилия, ответственная за финансы, банки, index'ацию, а заодно и вучччер.

Вещателей тьма-тьмущая, колдунов и эко-прорицателей, заметил их, приблизив, еще д-р Новый, – они и свалили его за то, что потворствовал оккупации племенами территорий, или зон, прилегающих к Горбатой площади, и она оказалась как бы в блокаде по принципу, о чем уже было, матрешки: внутри большой блокады – малая, и так далее, так что высунуться нельзя, не подвергаясь риску.

Но за скоротечностью времени не заметили, как Инин, отличавшийся еще вчера крепостью тела и здравым умом, за год сдал, но так вжился в роль, что не хочет никому уступать. А тут еще всякие недостойности, намалеванные на заборах и роняющие авторитет:

Банду (замазано – чью?) под суд

Лакей (нрзбр, чей?)

Скажем Нет иуде (снова замазано – кто?)

Но чем неистовей полыхал мобилизующий толпу гнев, и песенная ярость благородная – лучше не скажешь – вскипала, как волна, ударясь о крепость Инина (он же, напомним, Инцин), тем выше возводились, кусая небо (?), зубчатые крепостные стены, и выглядывали из-за бойниц одноглазые чудища, обученные стрелять без предупреждения.

Началось с того, что язык во рту слова не мог удержать – высыпались бестолково и наобум, и оттого невнятица, забывчив стал Инин, случалось не узнавал жену и удивлялся, приняв ее за мужчину и негодуя (обижаясь), как оказался рядом незнакомый человек и где охрана, допустившая до него думских диверсантов (из очередной разогнанной)?

И здесь, проявив инициативу, Гунн из страны Чин напомнил о себе анатомической шифрограммой, запрятав в принтерных знаках внутренние органы Инина и, состязаясь с природой, заменили в лидере все, что поддавалось трансплансу: чуть ли не обе почки и печень, вмонтировали сердце атлета (шифрованный знак сердца ^ ~ ), попавшего в вертокатастро, вены из коммпласти (* # ^), проникли в нервные узлы, курирующие речь, в центры памяти (Q ii); в порядке опыта Инин выступал порой с вмонтированным в ухо приемником-наушником, настроенным на волну передатчика за стеной.

Вел переговоры Гунн, мотаясь туда, словно это не Пекки-Токки, а Кывский – Переделки, стал походить даже на японца, и с каждой поездкой – чуть ниже ростом.

Так вот: передатчик за стеной, и в ухо слог за слогом вчитывается текст, с усилителем, – шевеленье губ по принципу безголосого пения; а если встречи в низах? переговоры по эко? представительство в Дюжине Стран, где из-за взносов возникали порой локальные войны с контрибуциями и распродажей росс-реликвий?

Рады стараться японцы с их оригинальной технологией, им только идею подай, с нею – кризис, слова-штампы заполонили страну, и некогда изобретать неологизмы.

Опыт интервью (ведомо лишь генеральному фирмачу=президенту и Гунну) штучка со спичечную коробку: на вопрос, заданный на любом из трех мировых языков (про запас – на испа, осваивают на россо), вмиг обрабатанным мини-компьютером, вживленным, как сердечный стимулятор, в шлем-парик, выдается оптимальный ответ – динамик, или речевик во рту вроде искусственного зуба изрекает с коррекцией, будто Инин с выпадающим, точно зуб, ц говорит в микрофон, но важно, что обеспечено его личное присутствие.

При этом тонкая пластинка (блок данных мини-компьютера) постоянно обновляется известиями интерфакса, идеохитросплетениями, логикой сознания и подсознания, дипломатическими каверзами, парадоксами, язвительными прибаутками ... ну и анекдоты любовные, политические, еврейские с акцентом и без, чукотские, английский юмор, – их теперь прочтешь в семитомнике, собрал эстет-борец, о ком двустишие: Он мнил себя эстетом, работая кастетом (всю жизнь тайно записывал, еще когда правил Самый, а для сокрытия запретного коллекционного творчества – тосты во славу п/б, особенно ценные, когда их изрекает б/п).

Вот-вот додумаются, чтоб на языке без переводчика: сам выслушивает, обрабатывает и выдает, демонстрируя полиглотические способности.

Есть и сигналы контроля на патриотизм и этночистоту, чья достаточность обеспечивается пятьдесят + один.

Надо же: отказал какой-то узел, и, словно по мановению Господа (?), вышли из строя устройства вмонтированные, вживленные, приделанные, фирма погорела, и на улицу выбросили гениев.

После Ин(ц)ина пошли дежурные вожди, выбрасываемые из думских недр по трое, и часто невпопад, вроде памятных всем зис'овых (законда и прочее) троиц: Лебель, Рак и Щука или Егерь, Бонна и... (забылась за давностью фамилия, что-то режущее или буравящее).

P.S. Личный листок Гунна – как хронология ZV:

при саммистах был саммистом (газетная публикация октябренка: Будь готов – всегда готов!);

при лысистах – лысистом (даже бритоголовым ходил!);

при Деде, как известно, любовь с Алей – без нарушения туземных ритуалов:

сначала кольцо согласия – с бриллиантиком, мол, уже занята;

двуэтапное предобручальное – в женский день с рубиновым камнем, а в день весеннего равноденствия – с зеленой символикой пробуждающейся природы (изумруд);

далее обручальное и – свадебное (комплект).

Ну, и последующая череда-чехарда.

И каждый раз, будто звезды и впрямь не благоволят нашим и не нашим, выборная процедура сопровождается плотной композицией Планет, группирующихся в созвездии Козерога в соединении с Луной, и она в это время проходит Скорпион, что наращивает психопатические homo реакции с усилением аномальностей в природе (цунами, разливы рек, грязевые извержения и т.д.).

И потому приходится, платя валютой, графически изображать шкалу интенсивности первичных вихревых воздействий на избирателей (?) в треугольных, восьмилучевых и шестиконечных балах.

Плюс ко всему непредсказуемые прихоти все той же круглолицей (куркулистой на вкус Мустафы) Луны, она же в профиль – бледный Месяц: то она (он?) в оппозиции к Марсу или Меркурию, то в позе квадрата к Плутону и воротит лик от Нептуна, а то составляет с Ураном квадратуру круга, объемля при этом Сатурн и Солнце.

(У курочки Рябы, ответственной за выборы, штат высокооплачиваемых шифровальщиков и дешифровщиков, дабы не попасть впросак, упустив секретную, вроде вышеизложенной, информацию).

Знать бы, что после Деда пойдет такое... впрочем, не стоило труда воцариться, мог каждый, даже МУСТАФА, пока заседала геронтократия, хлоппп, и всех большущей лапой в карман (по компьютерному принципу удаления фрагмента), убаюкав обещанием, что сохранит в морозильных установках лет на сто, а то и на все романовские триста или оттоманские шестьсот (?), но случилось по-иному: воссел, ибо естественная убыль расчистила поле, Новый, впереди д-р, и так далее, – короче (а вышло длинно), этапы ZV, включая и пост-ининский:

Залп

Энтузио

Rasstrelli

– Но между ними, – подсказывает компьютер, голос механический, Скорбное время!

Что еще в компьютере?

Slavissimo

Эпоха заппоя

Ха-ха-ха-фобия

Президентофиллия

Недели Бур-Бурэлли

Рыссо-Хас-Булато-Ушкуййя

Жуиро-коммми-жирбесссссия

СеммиПлетка(очевидно, семилетка?)феййервеййер

– Но это было раньше! – компьютер снова ловит ошибку, настроенный на код-прогноз: грядет ли – и с какой аллилуйной (?) аллегорией – эпоха, созвучная пирамидальной мелодии и вызывающая, словно тополиный пух, аллопатическую (!) аллергию.

И каждая (не уточнено что: эпоха, мелодия или аллергия?) завершается судом:

истории (увлеченья с перезахоронениями),

люмпена (постоянно обновляемые с помощью отменных стилистов проклятия, словно ребячьи ущипы слона),

сиюмигным (штраф розгами, шпицрутеном, ныне – валютный),

нескончаемо-заседательским, – по сей день.

И тут запищал, не выдержав, б/п – отрубился свет (обломилась ветка сосны, порвав провод?) и черный экран: темень, как дыры в антимирах.

То ли было в старое доброе время: крепкий состав типографского сплава гарт, ручной разборный словолитный прибор, типографская краска и печатный стан, то бишь пресс, – и запечатлевается на века, а еще прежде – что бумага? она истлеет! – черепаший панцирь или лопаточная часть барана: сколько волов надобно, чтобы всего лишь одну Книгу преподнести верховному жрецу в дар!..

5.

Ясность туманилась, и не единожды истлели карты, а игра-marriage c переменным успехом, особенно по части мизера, продолжается, успевай нажимать Enter.

И одно и то же лицо перед дулом дамского пистолета – младенца, пока не понял, что это он сам, и если выстрелит в себя, то как он может потом родиться?.. только без шалостей!

Смыть с себя, очистившись, лучи компьютера, ибо что есть забота о коже, как не поддержание мeтаморфоз тела, так, кажется?

И потому Мустафа, покуда жив... может, потому и жив, что не утратил способности любить, чтя всех (да не всех!), как, к слову сказать, семь красавиц (это у классика) – румийка, тюрчанка, славянка и так далее, вариантов не счесть, а самая целомудренная строка:

И поладил с ней, как с нижней верхняя струна.

И к тем условным семи – своя аранка, нет-нет, не Нора, а чистая, в которую (очиститься б и ей!) вселился нациобес, – бросило в такой жар, что Мустафа чуть не сгорел в ее (не адском ли?) пламени.

Да, да, очиститься – на сей раз, отдохнув от женщин, попасть в маргинальный (?) мужской

файл haмaм,

что в переводе с Turkish на Russian означает

баня,

и здесь свои традиции очищенья тела и духа, ритуалы, обряды, непереводимые ни на какое наречие, и потому на Esperanto, изобретенного, дабы народы могли договориться, пришлось, ничего не придумывая, предложить общеочевидное

sauna,

где на какое-то время забываются как будто внутренние разборки.

Помешались все, выискивая сионскую муть, это водится издавна, и эрмов сюда приплели, – они сами жаждут (?) причислиться к древним из тех, которые по сей день сохранились.

Еще минуту назад чистая его аранка была желанна, и Мустафа... – вдруг ни с того, ни с сего она выпалила:

– Как тебе нравятся... как их? Ну, которые с мутью! – слетело с губ, которые только что целовал.

– А что? – насторожился.

– Возрадовались-то как!

– Чему?

– Ты что, газет не читаешь?

– Мало ли какую чепуху в газетах печатают!

– Я о Нобелевской!

– И что же? – снова не понял.

– Его (о ком она?) у нас, видите ли, обижали! И имя изменит, фамилию жены, если своя явная, возьмет, и пластическую операцию сделает, чтобы нос не выдавал, и начисто голову сбреет, чтобы ходить в парике, если волосы явные, курчавые и рыжие.

Покончив с ними, избранными, взялась за эрмов: обнаглели, пролезли, и первые помощники, и первые замы... и пока Мустафа пытался остановить крушенье эротических своих видений, его чистая аранка нагнетала иные страсти, думая, что угождает Мустафе, ибо какой аранец не возрадуется, если при нем ругают эрма (как и эрм – аранца), а про тех, первых, – дань общему веянию.

– Чего ты молчишь?

– Зря ты это затеяла.

– Нет, не зря: самые древние – они и самые зловредные! И ничто их не берет: ни войны, ни погромы, ни наводнения... – Недавно разлились реки, думали потоп, тыщу лет такого не было. – Поделом эрмам все=таки досталось!

– Можно подумать, – не хватало еще спорить с женщиной, лежа рядом), что тебя лично кто-то из них обидел.

– Ревнуешь? Я бы!.. – вспыхнула, нехорошо запахло у нее изо рта.

– Ладно, успокойся... – И желание угасло.

Недавно поцапался Мустафа с одним типом в чайхане неподалеку от своего подполья (за одним столиком оказались) – почти в те же дни, как с той аранкой расстался. И оба – известный игролог и новоявленный, как потом узнал, лидер, множество их нынче, фамилию слышал, а портрета видеть не довелось (при д-ре Новом перестали вывешивать) – друг друга в лицо не знали.

Кажется, тот усомнился: действительно ли Мустафа – аранец.

– Разве не похож?

– Если честно, нет.

– А на кого?

– Ну... – тот заерзал=замялся, и Мустафа, привычный к таким вопросам, заметил, что когда приехал сюда учиться, то (глядя на его усы, сбрил их потом, Нора настояла – кололся очень) спрашивали:

– Вы гюр?

– Нет.

– Эрм?

– Снова не угадали.

– Так кто же?

– На Кафе, – я им, – еще аранцы живут... Нас тогда знали плохо.

– Зато теперь знает весь мир, как шашлычные здесь открыли.

– Про цветы еще скажите!

– А за цветы спасибо! – Ирония? Почувствовал, что собеседник сердится. – Впрочем, и за шашлычные тоже.

– Вы, очевидно, приняли меня за... – нейтральное бы слово! – масона?

– Да. – Надо отдать должное: покраснел (не все еще в нем потеряно).

Потом говорили про всякие анти и шовио, выйдя на нулевой цикл, с чего любая стройка начинается, будь дом или государство, – к тому, чье имя на устах, буквы вкривь и вкось (муми, ни одной собственной ткани): отыскалась частичка этой мути!

Сыплет именами, вычитывая, словно с листа (так приобрел популярность, в лидеры выбился), – сначала отцовскую линию, тут одна тьмутаракань лесная или степная, а потом материнскую – вот она, муть, меж скандами и шотлами, в третьем колене, ноль целых столько-то, и в ней, мол, дьявольский зуд рушить и казнить.

И о дальнем стратегическом умысле перемешать всех, и чтоб в каждом была эта муть: способные к адаптации, расширяют ареал, и потому особенно опасны для коренных этносов.

– Ну и что же? Вытравлять?

– Увы, упустили момент, надо бы сразу!

– Смерть помешала?

– Чья? – насторожился.

И тут Мустафа выпалил насчет показательной казни, которую готовил Самый:

– И где! На Горбатой площади!

Нить утерялась, а скулы-то у собеседника... – в каждом сидит, притаился в генах, скуластый тартар.

– От ваших, – заметил Мустафа, – умозаключений... э... как вас?

– Неважно! – огрызнулся тот.

– ... пахнет, будто шерсть на баране жгут.

– На костры намекаете? Печи?

– Можем и пофилософствовать. К примеру, о филиях и фобиях.

– Мы их пригрели, а они, неблагодарные, носы воротят (и никто, мол, эту антиномию не решается постичь).

– Многие филии частично объясняет теория КаэН, не находите?

Не знает! В Вышке потому что не учился – хромает в теории, эмоциями берет, хотя, на эмоциях – и КаэН.

– Именно это, – и расшифровал: Комплекс Неполноценности, – подвигает (по Адлеру) ко всякого рода акциям во имя... – Умолк.

– И все-таки, – угасает в собеседнике пыл, – надо прежде всего очиститься.

– Идея не нова, ее не раз отрабатывали.

– Презумпция доверия? – ввернул, перебив Мустафу.

– Ну да, не проще ли опереться на готовую мудрость, которая апробирована, и не только на словесном, кстати, уровне.

– Извините... – прервал Мустафу (неожиданно появился третий, кого ждал). – Сударь!..

– О! Кого вижу! – обрадовался тот, увидев Мустафу. – Дорогой мой учитель!.. – из игрантов, и расшифровал, представляя их друг другу: только что в глазах у собеседника был гнев, веки даже покраснели, не выспался будто, а тут разулыбался:

– Такая честь... – этикет, не более.

Игрант – особый: многие из бывших учеников нынче на ключевых коммербанковских ролях, и кое=где Мустафа представлен экспертом=специалистом в Президентском совете (за красивые глаза?), консультантом в Совете директоров (может, за цвет волос – то ли иссиня=черных, то ли серебристо=седых?)... – призван замысловатым стилизмом повысить рейтинг благотворительности в процессе, так сказать, фондирования, и легко на солнечной машинке, кнопками раз=раз, умножить, приплюсовать, вычесть... минимум вычетов! получить, какая за год сумма, вполне достаточная (кроме зарплаты, она символична) для безбедной (?) жизни.

(А еще недавний спонсорский приз, не учтенный налоговыми службами, за первое, римской цифрой, место в блицтурнире памяти Чемпиона мира по композиции!.. переплелось прошлое с настоящим, ребус: кого Самый натравил на Паука!)

Так что по части финансов у Мустафы комар носа не подточит: должностями не торговал, взяток не брал, бестселлеров не сочинял, чтоб купюры оседали, не выдающийся хирург, который состязается с Всевышним, несут за труд воскрешенья, не мечтает даже (очень хочется) попасть в сверхмощный концерн, весь мир о нем толкует, – Alter еgo.

Вспоминали как-то с игрантом на квартальном отчете фирмы давнюю деловую игру Уход Л-го: Мустафа искал тогда новые повороты – впечатать в сценарий анекдот.

– Помните какой? – спросил Мустафа.

– У меня их было целых три! Помню, как расстроился: рассказываю, а никакого эффекта!

Л-ый получил Нобелевскую: засеял пшеницу на целине, а собрал урожай за океаном. Жду, а реакции нет. "Давай второй!" – кричат.

Был самым болтливым, а ушел, не сказав ни слова. Разучился рассказывать?!

Третий тоже был воспринят без смеха: Л-ый как в невесомости теперь: тяжесть осталась, а веса никакого.

У игранта, ныне оплачивающего стилистические труды бывшего шефа, задумки: устроить в отцовском доме Мустафы комнату тихих игр, зал психологической реабилитации, закутки-закуточки для интимных... нет доверительных встреч (фирмачей?).

– Может, – приглашают его игрант и тот (представился Костей), с которым спорил (загладить неловкость), – как-нибудь в баньку сходим попариться, а?

– Почему бы не пойти?

– Когда? А хоть сейчас!

– У меня...

– А ничего не требуется!.. – перебил его Костя и тут же кликнул таксиста. – Сегодня я безлошадный.

Доехали до старого, с железной покосившейся крышей, бревенчатого дома на окраине, когда еще никаких зон не было (но бастионы уже сооружались), Мустафе не дали расплатиться:

– Я вас пригласил!

На пустыре перед домом уже стояли, будто состязаясь или выставленные на продажу Volvo и Pontiac, но Костя (У меня, – скромничает, – видавший виды Москвич), обратил внимание Мустафы на новейший Merсedes-Benz, окрашенный... и не сразу определишь – в какой цвет, нечто серебристо-голубое:

– Машина Рысс'а.

– Как?!

– Сауна согласия! – шепнул Мустафе.

Рядом затормозил длинный Ford – там уже не моден, здесь еще может поразить воображение основательностью осанки, и вышел со вкусом одетый грузный мужчина, во взгляде нечто птичье, но особого рода: уверенность ястреба и достоинство орла, да это же Жуир!.. без отягчающего ский, который обрезан, как говорят злые языки, завидуя его популярности, щедр потому что, – не сообрази вовремя, мог быть не так понят чуткими на своего, будто чужак.

И никак не гармонировал с внушительным, но приветливо открытым для лицезрения видом старый, с двумя замками, кожаный портфель, – однажды Жуир, подняв его над головой, сказал на митинге под одобрительные хлопки: Портфель министра без портфеля!

– Может, – спросил у Кости, – будет и экс? (как иногда называют д-ра Нового).

Костя сморщился...

Мустафа вспомнил, как покойный суперрукль заявил во всеуслышание о только что засиявшем тогда д-ре Новом (станет бояться выскочку, когда, хвастал, – несклоняемый Самый со мной не управился!):

– Слаба ломовая лошадь, не потащит застрявшую телегу (к тому же дорога – по наклонной в пропасть)!

– Нет, его не будет, зато тема для бани! К тому же он автор банного анекдота о грязном и чистом – кто пойдет в баню?