Текст книги "Битва в Арденнах. История боевой группы Иоахима Пейпера"

Автор книги: Чарльз Уайтинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Хэл Мак-Каун, старший по званию изо всех американских пленных, находился в соседнем со школой погребе и читал книжку, насколько это было возможно при тусклом освещении. Вокруг него на полу растянулись четверо молодых лейтенантов из других батальонов 119-го полка, стараясь уснуть под ленивым присмотром четырех охранников. Почти бессознательно Мак-Каун отметил, что снаряды стали рваться чаще и ближе. Книга стала вздрагивать в его руке при каждом разрыве снаряда. Американец посмотрел на свою охрану. Немцы, казалось, ничего не заметили. Тогда Мак-Каун сделал вид, что тоже ничего не заметил, и вернулся к чтению.

Вдруг раздался звук сильного удара, а мгновение спустя – взрыв. Стена над Мак-Кауном рухнула внутрь. Оглушенный американец упал на пол. Придя в сознание, он почувствовал, что не может пошевелиться; секундой позже понял почему: на нем неподвижно лежало тело одного из охранников. Все вокруг были кто ранен, кто убит. Мак-Каун выкарабкался из-под раненого немца наружу.

Ближе к полуночи в погреб, все еще полный убитых и раненых, вошел охранник и увел Мак-Кауна на командный пункт Пейпера, находившийся через дорогу. Американец напрягся и приготовился снова честно отвечать только на три вопроса: «Ваше имя?», «Номер?» и «Звание?». Но встреча с командиром боевой группы оказалась для Мак-Кауна сюрпризом. Пейпер не предпринимал никаких попыток вытащить из старшего из его узников какую-либо информацию. Казалось, ему просто хочется поговорить. Позже Мак-Каун часто удивлялся, что же побудило Пейпера вызвать его тогда – может быть, тот педантичный немецкий дух, который не терпит недоговоренности?

Так началась долгая беседа в сером маленьком подвале под регулярные разрывы американских снарядов, которые служили в ней вместо точек и запятых, заставляя словоохотливого немца делать паузу в речи.

Фанатизм немца поразил Мак-Кауна. Пейпер представлял собой квинтэссенцию всего, что американцев учили ожидать от нацистского солдата. Отметив: «Мы не можем проиграть! В новой резервной армии Гиммлера столько новых дивизий, что вы, американцы, даже не поймете, откуда только они взялись!», полковник перешел к своей преданности нацистской идее в целом:

– Да, я согласен, мы совершили много ошибок. Но давайте подумаем о великом благе, которое творит Гитлер! Мы уничтожаем угрозу коммунизма, мы сражаемся за вас! А концепция фюрера о единой, более продуктивной Европе? Разве вы не понимаете, каким благом это будет? Мы оставим все лучшее, что есть в Европе, и уничтожим все худшее!

Далее Пейпер перешел к описанию того, с каким энтузиазмом встречали немецкое вторжение в других европейских странах. Повсюду миллионы европейцев – французов, бельгийцев, голландцев, норвежцев, финнов – принимали идею единой Европы, провозглашенную фюрером, и охотно объединялись против советской угрозы. Мак-Каун этого не мог знать, но Пейпер к тому времени плотно сидел на крючке новой линии геббельсовской пропаганды, в которой, в свете того, что Германия проигрывала войну, старая «германская» концепция уступила место новой идее «крестового похода» Западной Европы против русских недочеловеков.

Но даже не зная источника энтузиазма Пейпера по поводу «крестового похода», Мак-Каун понимал, что немец говорит фанатично и искренне. К рассвету американец, к собственному удивлению, стал чувствовать, что его изначальная холодность превращается в некое подобие симпатии. Молодой, всего на пару лет старше самого Мак-Кауна, немецкий полковник уже успел обрести гораздо больше военного опыта, сохранив при этом чувство юмора, культуру поведения и недюжинный интеллект, выгодно отличаясь этим от многих равных ему по званию офицеров американской армии. Слушая Пейпера, Мак-Каун все никак не мог понять, почему же человек такого уровня поддался грубой лжи нацистов.

Но в первую очередь его волновала судьба ста пятидесяти американских пленных, находившихся во власти Пейпера. Мак-Каун был уже уверен, что это именно люди полковника расстреляли множество безоружных американцев, сдавшихся в плен в Бонье, и боялся, что подобное может повториться и здесь, особенно учитывая, что заносчивые, а то и истеричные солдаты, которых американец успел тут увидеть, не производили впечатление адекватных людей. Однако поднять этот вопрос напрямую Мак-Каун не решился и вместо этого спросил о жестоком обращении с русскими военнопленными на Восточном фронте.

Пейпер усмехнулся.

– Вас бы на тот Восточный фронт, – страстно заговорил он. – Тогда у вас бы не было вопросов о том, почему нам пришлось нарушить все законы ведения войны. Русские не имеют никакого представления о том, что такое Женевская конвенция. Думаю, вы, американцы, когда-нибудь узнаете об этом на собственной шкуре. А то, что на Западном фронте мы ведем себя вполне корректно, вы не можете отрицать!

Мак-Каун почувствовал себя более уверенно и решил перейти напрямую к главному.

– Полковник Пейпер! – сказал он. – Вы можете лично мне поручиться, что не нарушите законов ведения сухопутной войны?

Пейпер серьезно посмотрел на пленника.

– Даю вам слово, – ответил он.

Ночь была долгой, и единственное, что помогало собеседникам не уснуть, это пара кружек эрзац-кофе. Но сейчас Мак-Каун чувствовал себя лучше всего с самого момента пленения. Он пытался получить от Пейпера какую-нибудь информацию, а тот рассыпался на великолепном английском о новом чудо-оружии, которое фюрер обещал немецкому народу, и о том, что скоро наступление немцев продолжится до самого стратегического порта. Но Мак-Каун понял, что сам Пейпер не верит в победу. Он выполнял свою работу и делал это чертовски хорошо, как и положено солдату. А это означало для американца не только то, что Пейпер в глубине души не верит в то, за что воюет, а значит, нацистская машина прогнила до основания, но и то, что полковник уж точно постарается сдержать свое обещание не причинять вреда пленным. [37]37
  За три с половиной дня пребывания в плену Мак-Каун стал свидетелем только одного случая нарушения женевских соглашений – когда Пейпер приказал нескольким пленным разгружать грузовики под огнем, хотя сам полковник рассказывал ему и о том, что был вынужден застрелить семерых при попытке к бегству.


[Закрыть]

Сквозь щели подвального люка стали пробиваться первые лучи утреннего солнца. Сверху раздавались тяжелые шаги по каменным плитам. Откуда-то послышался звон мисок, запахло кофе. Стрельба тоже усилилась. Начинался новый день войны. Пейпер взглянул на часы и вызвал охранника. Улыбнувшись пленному, немецкий полковник велел увести его. Пора было браться за военные дела.

ДЕНЬ СЕДЬМОЙ
Пятница, 22 декабря 1944 года

Пусть каждый думает только об одном – об уничтожении врага на земле, в воздухе, везде!

Генерал Эйзенхауэр, приказ от 22 декабря 1944 года

1

Джеймс Берри осторожно пробирался меж заснеженных сосен. На мгновение напряженно замер, ожидая внезапного выстрела, который означал бы, что его заметили. Нет, ничего. Берри чуть-чуть расслабился. И какого черта он отправился на эту одиночную разведку? Надо было послать кого-нибудь из солдат.

Рука Берри скользнула вниз, к пистолету, чтобы в энный раз проверить, что тот на месте. Он прикусил губу и сосредоточился на стоящей перед ним задаче. Осмотрел пространство перед собой: никаких часовых, только умиротворяющие очертания разрушенного сейчас санатория четко видны на фоне ночного неба. Берри осторожно шагнул вперед. Под его ботинками предательски заскрипел снег. Берри наклонил голову и прислушался. Ничего, кроме непрекращающегося вдалеке грохота тяжелой артиллерии, слышно не было. Разведчик тронулся дальше. Задача капитана Берри в ту холодную ночь состояла в том, чтобы оценить, возможно ли устроить въезд на оборонительный вал – возвышение, которое до сих пор мешало прямому штурму санатория. Если бы это оказалось реальным, то можно было бы подвести «Шерманы» на расстояние прямой наводки.

Вот Берри подобрался к валу. Теперь, отбросив страх, он изучал ситуацию с технической точки зрения. Справятся ли «Шерманы» с заездом на площадку? Капитан сместился влево и посмотрел под другим углом. Да, справятся. Если ребята смогут построить въезд до верха вала или через него, то танки можно будет подогнать к санаторию. Удовлетворенный тем, что выполнил свою задачу, Берри поспешил обратно. Добравшись до деревьев, он бросился назад со всех ног, не волнуясь больше о соблюдении тишины, чувствуя себя вне опасности, как школьник после трудного экзамена.

К полуночи работа закипела – добровольцы возводили наклонный въезд на вал из снарядных гильз, а за их спиной с заведенными моторами стояли четыре первых «Шермана». Скоро начнется штурм.

Четыре «Шермана» вступили в дело незадолго до рассвета. Тяжелая 155-миллиметровая пушка, находящаяся где-то в тылу, в нескольких километрах отсюда, тоже присоединилась к обстрелу. Под прямым огнем американских танков здание медленно начало осыпаться. С грохотом обвалилась крыша. Однако горстка оставшихся здесь эсэсовцев, видимо не получив приказа Пейпера об отступлении, продолжала держать оборону.

Но их возможности были исчерпаны. Боеприпасы подходили к концу, а провизия почти совсем закончилась. Непрекращающийся обстрел, особенно прямой огонь «Шерманов», которые никто не ожидал увидеть так близко, быстро выводил защитников из строя.

Укрывшиеся в подвале гражданские слышали, как немцы тащат единственную оставшуюся у них пушку туда, где она могла бы обстрелять «Шерманы». Орудие с грохотом открыло огонь. Эсэсовцы не собирались уступать. Бой гремел на территории разгромленного санатория. Потолок подвала содрогался и грозил обрушиться при очередном выстреле немецкой пушки. Отец Анле сложил руки в молитве. Больше надеяться ему и его пастве было не на что.

Бой за санаторий шел около часа. Вдруг немецкая пушка замолкла. Оставшиеся в живых немцы исчезли. Мирные жители погрузились в тревожный сон, но ненадолго. Снова раздались звуки сражения. Отец Анле посмотрел на сотрясающийся потолок и понял, что долго тот не продержится. Он призвал монашек и объяснил им, что людей надо выводить. Бой там или не бой, а здесь оставаться нельзя.

Монашки тут же забегали от кровати к кровати, будя усталых детей, а отец Анле благословлял всех желающих – они преклоняли колени и складывали молитвенно руки возле своих грязных матрасов.

Мать настоятельница с садовником и еще одной монашкой вызвались выйти наверх с белым флагом и попробовать договориться о предоставлении им возможности выбраться. Через несколько секунд здание потряс еще один залп. Потолок ходил ходуном, из трещин сыпалась пыль, вниз падали огромные куски штукатурки. Казалось, все вот-вот обрушится.

Очередной белый флаг сделали из грязной скатерти, и раненный в колено американский солдат вызвался выйти наружу и попытаться вызволить остальных. Тяжело ковыляя, он вскарабкался по лестнице с флагом в руке, исчез в темноте, и больше его никто никогда не видел.

Однако через несколько секунд по ступеням сбежал взволнованный житель деревни с криком:

– Солдатам нужны два человека в парламентеры!

– Солдаты – немцы или американцы?

Вошедший не знал, но отец Анле понял, что это может оказаться единственным шансом вывести людей. Он кивнул, и маленькая монашка в огромном головном уборе с нелепо машущими полями направилась вверх по лестнице, а за ней – еще двое. И снова – после долгой томительной паузы – возобновилась стрельба.

Потом дверь подвала отворилась, и наверху показался усталый небритый американский офицер с карабином в руке. Оглядев перепуганных жителей, он широко улыбнулся. Все закончилось.

– Через несколько минут можете выходить, – сказал он.

Отец Анле сохранил свою паству.

Начался организованный вывод. По лестнице спустились двое с носилками и осторожно подняли человека, тяжело раненного в руку во время первой атаки – того самого, которому отец Анле два вечера назад отслужил отходную. Постепенно стали выходить дети, а за ними и отец Анле. Первый этаж представлял собой сплошные развалины. Стены превратились в мусорные руины. Повсюду валялись трупы – как американцев, так и немцев, смерть забирала всех без разбору. Отец Анле огляделся и склонил голову в молитве, пока мимо него проходила вереница детей.

Битва за Стумон почти завершилась.

На окраине, где было подозрительно тихо, генерал Харрисон ждал, пока уляжется метель. Снег шел с самого утра. Харрисон снял очки и протер их от снега, потом взглянул на склон горы. Пехотинцы вокруг него пытались согреть дыханием руки и приплясывали на месте. Чуть позади них танкисты Берри прогревали моторы танков, чтобы они были в готовности к моменту атаки. А еще дальше в тылу артиллеристы пристально глядели в прицелы, счищали снег с казенной части орудий и подтаскивали побольше снарядов. Харрисон знал, что ему придется всецело полагаться на артиллерию – надежд на поддержку с воздуха погода не оставляла. Атака должна была начаться в 13:00. Наступил полдень, а никаких признаков того, что метель уляжется, не наблюдалось.

Но постепенно стало проясняться; видимость улучшилась. Харрисон передал приказы артиллеристам. Было уже больше часа. Пора выдвигаться. И Хоббс, и Риджуэй настаивали на том, что операцию необходимо провести как можно скорее. В 13:20 артиллерия взялась за дело. Снаряды с грохотом рвались на краю деревни. Следующий залп попал точно в цель. Один за другим маленькие домики исчезали в дыму и пламени.

Но противник еще не был разбит. Как только сержанты и офицеры 1-й роты стали выводить солдат на позиции, раздался знакомый звук выстрелов 88-миллиметровых орудий. Харрисон инстинктивно упал. То же сделали и пехотинцы. Немцы прицельно били по месту сосредоточения войск – тут и там рвались снаряды.

Харрисон был решительно настроен не прекращать атаки – Хоббс и Риджуэй дышали ему в затылок, и выбора не оставалось. Зная об испытываемой немцами нехватке снарядов, он приказал артиллеристам прекратить огонь, надеясь, что противник поступит так же. Сработало. Харрисон оглядел пехоту. Солдаты выглядели не лучшим образом, но других не было. Он кивнул. Солдаты 3-го батальона начали двигаться редкой цепью, молча, держа оружие наперевес, стараясь держаться поближе к спасительной броне танков.

Харрисон проводил их взглядом. Вот солдаты приблизились к первому ряду домов. Сейчас немецкие пулеметчики откроют огонь, и первая цепь распадется, оставляя на поле неподвижные тела. Но нет, ничего не происходило. Генерал видел, что солдаты ускоряют шаг. Офицер повернулся и махнул рукой танкам. В одном из «Шерманов» поднялся человек и подал сигнал «В атаку!». Танки неуклюже поползли вперед. Вот пехота растворилась между домов, за ней – танки. Харрисон не мог поверить своим глазам. Они сделали это! Его солдаты вошли в Стумон!

Как и штурмовавшие санаторий, солдаты 3-го батальона обнаружили в Стумоне только раненых и гражданских. Немецкие солдаты, которых оставили здесь, умирали. Американцы быстро продвигались по деревне, уверенно направляясь вверх по склону, проверяя каждый дом на наличие собственных раненых, оставленных при отступлении, и немецких раненых, которых не забрали солдаты Пейпера.

Как всегда, в ожидании пребывал месье Натали, но на этот раз он сумел сдержать природную пытливость и пересидеть в подвале в доме своего соседа, доктора Робинсона. До этого дома американцы добрались ближе к вечеру. Они осторожно спустились в подвал с винтовками наготове.

– Здесь, в подвале, только гражданские! – торопливо сказал по-английски щуплый учитель, указывая на трех своих товарищей.

Старший из американцев, очевидно, принял Натали за немца. Тогда месье достал и открыл бутылку вина и предложил ее солдатам. Те сначала заставили его отпить, потом стали пить сами. Натали улыбнулся и оставил им бутылку. Теперь любопытство одержало верх, и он отправился смотреть, что происходит в деревне. Вернувшись в конце концов к себе домой, он обнаружил, что его собственный запас вина пропал полностью. Что же, пожал плечами учитель, значит, это часть платы за победу.

2

Утро у генерала Присса, командира I танкового корпуса СС, в который входила и боевая группа Пейпера, выдалось тяжелое. Он пытался убедить Дитриха и Кремера, что надо приказать Пейперу отходить, пока у него еще есть силы прорваться обратно на восток. Это предложение дошло до Верховного командования в Берлине и там было отвергнуто. Несмотря на то что силы американцев на северном фланге росли, генералы в Берлине оставались убеждены, что действительную опасность американцы начнут представлять лишь к тому моменту, когда немецкие танки будут уже за Маасом. Предостережения самого отца бронетанковых войск, генерала Гейнца Гудериана, возымели столь же мало эффекта. Гудериан утверждал, что если не вывести немецкие танковые дивизии из Арденн, где наступление уже совершенно очевидно выдохлось, то нечего будет противопоставить ожидающемуся со дня на день наступлению русских с востока. Но ни Гитлер, ни Гиммлер не желали его слушать, причем последний беззаботно произнес:

– Дорогой мой генерал-полковник, по-моему, ни в какое наступление русские не пойдут. Все это – чудовищный блеф. Я уверен, что на востоке все спокойно.

На этом все и кончилось. Единственное, чего Присс смог добиться от Дитриха – это обещания, что вечером 22 декабря люфтваффе доставят Пейперу все необходимое. Ему ведь придется держаться до прибытия подкрепления – второго эшелона немецких танков. В остальном Присс в раздражении сдался, понимая, что Пейпера сейчас приносят в жертву цели, утратившей свою реальность.

А положение Пейпера в Ла-Глез ухудшалось устрашающими темпами, хотя он еще и не знал, что командование 6-й танковой армии его практически списало. На самом деле он и не мог ничего знать о том, что происходит вокруг его маленькой крепости, поскольку рации у него работали с перебоями, а Монке не счел необходимым в тот день произнести ничего, кроме бюрократического ворчания по поводу того, что Пейпер не сообщил сегодня своего местонахождения, хотя, по правде говоря, местонахождение Пейпера было его командованию прекрасно известно и без него – благодаря беспечности американских радиостанций, в ходе всей битвы сразу выдававших поступавшую к ним информацию в эфир. А одно из указаний из центра довело Пейпера до белого каления – в ответ на сведения о том, что бензина не хватает уже даже для зарядки аккумуляторов раций, командование прислало следующий текст: «Пока вы не сообщите нам, сколько точно бензина у вас осталось, на получение дополнительного горючего можете не рассчитывать!» [38]38
  Когда после войны Пейпера спросили, что бы он сделал, дай ему шанс провести Арденнскую операцию заново, пункт 8 в его плане выглядел так: «Расставить всех генералов по перекресткам – движение регулировать».


[Закрыть]

Однако сейчас у Пейпера были еще более насущные проблемы. Американцы уже начали просачиваться в дома деревни, повсюду вспыхивали стычки, к тому же не прекращался артиллерийский обстрел, руководство которым осуществлялось, скорее всего, из бывшего командного пункта самого Пейпера в Шато-дю-Фруад-Кур. Вдобавок ко всему на него с двух сторон надвигались крупные соединения противника: 119-й пехотный полк Харрисона, из Стумона, и тактическая группа Мак-Джорджа – из долины к востоку от Ла-Глез. Пейпер поспешил выслать все танки, в которых еще осталось горючее, на отражение обеих атак, и это удалось сделать, причем Мак-Джордж в бою с ними потерял два своих танка.

Справившись с угрозой, Пейпер взялся за серьезный анализ ситуации. Все каналы снабжения перерезаны, и обещанная генералом Монке подмога становилась все призрачнее. Да, со стороны Амблева продолжала доноситься стрельба, но непонятно, являлась ли она свидетельством какого бы то ни было продвижения Монке. Скорее всего, бросок Монке увяз; похоже, что между Ла-Глез и рекой слишком много янки. Сейчас, оказавшись запертым в горной деревушке, Пейпер впервые нес действительно тяжелые потери, по большей части – от не дававшей продохнуть артиллерии американцев. Создавалось впечатление, что крах боевой группы под нарастающим давлением противника – лишь дело времени. Пейпер посмотрел в небо. Сегодня ему еще повезло – погода работала на него. Однако вроде бы прояснялось, и, конечно, когда низкие облака поднимутся, янки ударят по нему всей мощью своих военно-воздушных сил. И тогда с Пейпером будет покончено навсегда.

Вдруг пришло решение. Полковник заторопился к радиоавтомобилю, молясь, чтобы радист сумел связаться с Монке. Повезло. Пейпер смог четко изложить свое решение командиру дивизии, находящемуся в тридцати с лишним километрах. Речь его была проста и пряма:

– «Герман» [39]39
  Боеприпасы.


[Закрыть]почти закончился. «Отто» у нас нет. Наш полный разгром – вопрос времени. Можно мы вырвемся отсюда?

3

Наступление темноты в тот день в Арденнах знаменовало собой окончание первой недели Арденнской битвы, «Битвы за Выступ» или «Наступления Рундштедта», как ее до сих пор называют в английских и американских газетах. Пока ни одна из мер, принятых Эйзенхауэром, не оказала должного эффекта. На юге Паттон совершил изумительный марш, передислоцировав три дивизии с Саара, преодолев полтораста километров незнакомых обледенелых дорог и бросив их в бой в решающий момент. Но пока явных последствий этого броска на «Выступ» не было заметно.

На севере все бросаемые Монтгомери в бой дивизии поглощались фронтом, по частям вступая в бой, так что растянувшийся на шестьдесят километров участок линии фронта корпуса Риджуэя поглотил больше дивизий, чем генерал рассчитывал. А Монтгомери все никак не мог убедить американцев, цеплявшихся за территорию с почти что невротическим упрямством, что в случае необходимости надо отступать, что обладание территорией само по себе ничего не значит.

В Лондоне стали появляться первые признаки того фурора, который вызвало назначение Монтгомери командующим северным сектором. Подробности назначения стали известны только в январе, когда опасность миновала, но и без того английские журналисты, используя для избежания цензуры старый прием цитирования «немецких источников», раструбили о том, что британскому фельдмаршалу пришлось спасать американцев вследствие неумелого командования Брэдли. Эти заявления вскоре прочли и в Америке, что послужило причиной крупной размолвки в англо-американских отношениях.

Эйзенхауэр в Париже стал практически пленником собственной военной полиции, которая сформировала вокруг него непроницаемое кольцо после того, как прошел слух о том, что Верховного главнокомандующего готовятся убить немцы, переодетые в американскую форму и свободно говорящие по-английски. Однажды ему удалось сбежать от своих охранников и выйти прогуляться. По возвращении он написал один из своих редких приказов в тот день. Текст гласил:

«Бросившись вперед со своих укрепленных позиций, противник может завершить свою грандиозную рискованную игру сокрушительным разгромом. Поэтому я призываю каждого солдата союзных сил подниматься снова и снова к высотам решимости и напряжения усилий. Пусть каждый думает только об одном – об уничтожении врага на земле, в воздухе, везде, где бы то ни было! Единые в этой решимости, с нерушимой верой в правоту нашего дела, с Божьей помощью мы придем к величайшей победе!»

Паника, охватившая в тот день некоторые отделы Верховного штаба, отразилась и в тылу. В Бельгии, Люксембурге, на севере Франции по дорогам, как в худшие дни мая 1940 года, тянулись колонны граждан – сто тысяч беженцев. С окон домов снимали портреты вождей союзников, и люди стали избегать общения с военными в страхе, что шпионы и сочувствующие немцам сразу же донесут о таких контактах, как только немцы придут.

Военные вели себя немногим лучше. Большие города были полны дезертиров, которые пытались найти себе пристанище у какой-нибудь из тех шлюх, что носят деревянные башмаки на босу ногу и заполоняют солдатские бары. В учебных центрах молодых солдат, многие из которых успели пройти только шестинедельный курс, сбивали в наскоро формируемые роты – саперов, пехотинцев, танкистов, всех вперемешку – и сажали в грузовики, а штабисты за их спинами жгли секретные документы и разбивали о стену одну за другой бутылки с пивом и спиртным, чтобы до них не добрались солдаты. На каждом перекрестке солдаты останавливали всякий грузовик, джип или танк и подвергали всех находящихся там подробному досмотру. Тылы охватила беспрецедентная шпиономания.

В штабе Брэдли в Люксембурге ежедневное целевое совещание, проходившее в военной комнате полевого штаба 9-й воздушной армии, закончилось словами майора Стюарта Фаллера: «Ближайшие дни будут мрачными. Перелома можно ждать не раньше 26 декабря».

Этот печальный прогноз висел над всей линией фронта в тот снежный декабрьский день, пока вечер переходил в ночь. Прошла неделя, и, казалось, не будет конца немецкому продвижению вперед. Далеко отсюда, в Вашингтоне, где, несмотря на время года, было жарко и душно, президент Рузвельт отказался отвечать на вопросы о внезапном немецком наступлении, ограничиваясь заявлением, что «закончится это не в ближайшие дни» и что в такой решающий момент страна должна изо всех сил поддерживать сражающихся солдат. Уныние овладело лидерами союзников, от решений которых зависел завтрашний день.