Текст книги "Рассказы и очерки (1850-1859)"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

Что до пансионов нашего французского курорта, то имя им – легион, и они потребовали бы отдельного трактата. Не без чувства национальной гордости мы отмечаем, что в них встречается больше скучных людей с берегов Альбиона, чем во всех клубах Лондона. Когда вы осторожно проходите где-нибудь поблизости, самые шарфы и шляпы ваших пожилых соотечественников кричат вам с мостовой: "Берегись! Мы нагоняем скуку!". Нам никогда не приходилось слышать на уличных перекрестках обрывки таких идиотских политических и общественных споров, какие можно услышать среди наших дорогих соотечественников. Они верят во все невозможное и не верят ничему из того, что есть правда. Они переносят слухи, задают вопросы и дают друг другу такие разъяснения и уточнения, которые потрясают нормальный человеческий разум. И все они то и дело бегают в Английскую библиотеку, где задают милейшей директрисе этого учреждений такие непостижимые загадки, что мы позволяем себе рекомендовать эту женщину милостивому вниманию ее величества в качестве достойной кандидатки на пенсию.

Англичане составляют значительную часть населения нашего французского курорта, и к ним проявляют заслуженное уважение. Некоторые из форм обращения к ним, правда, довольно странны, как, например, когда прачка вывешивает на стене своего дома объявление, оповещающее, что она обладает необыкновенным английским инструментом – "mingle" {Испорч. англ. mangle – каток для белья.}, или когда трактирщик предлагает все необходимые приспособления для знаменитой английской игры "Nokemdon" {Испорч. англ. nockem-down – особого рода игра в кегли.}. Но для нас немаловажным достоинством нашего французского курорта является то, что здесь длительное и постоянное общение двух великих наций научило каждую из них уважать другую, учиться друг у друга и стать выше тех предрассудков, которые еще живы среди неумных и невежественных людей в обеих странах в равной мере.

Разумеется, барабанный бой и звуки фанфар никогда не затихают на нашем французском курорте. Флаги вывешиваются непрерывно. Но мы с удовольствием признаемся, что считаем флаг весьма привлекательным предметом и от всего сердца радуемся этим внешним знакам безобидного веселья. Люди здесь, и в городе и в деревне, – дельные люди, которые упорно работают; они трезвы, умеренны, добродушны, жизнерадостны и, чаще всего, подкупают своими манерами. Сколько-нибудь справедливый человек, если только он не слишком желчен от природы, не мог бы наблюдать их, когда они веселятся на досуге, и не проникнуться уважением к людям, которые так легко, так невинно и так просто радуются жизни.

ПРИНЦ БЫК [131]

[Закрыть]
(Сказка)
Перевод Н. Вольпин

В былые времена и в золотой, разумеется, век – а когда он был, вы, надеюсь, знаете, потому что сам я, скажу вам прямо, не знаю, хотя всячески старался разузнать, – жил да был в одной богатой, изобильной стране могущественный принц по имени Бык. В свое время он много воевал за что ни придется, а то и вовсе ни за что; но потом остепенился и стал мирным, добрым, дородным и немного сонливым принцем.

Этот всесильный принц женился на очаровательной принцессе по имени Прекрасная Свобода. Она принесла ему большое богатство, и народила несчетное множество детей, и приставила их ко всякого рода занятиям: кто сделался у нее ткачом, кто земледельцем, кто механиком, кто солдатом или матросом, кто врачом, юристом или проповедником. Сундуки у принца Быка были набиты сокровищами, погреба полны были тонких вин со всех концов земли, в шкафах у него сверкала богатейшая золотая и серебряная посуда, его сыновья были сильны, дочери красивы, – словом, вы могли бы подумать, что если жил когда на свете счастливый и удачливый принц, то уж наверно он звался принц Бык и никак не иначе.

Но не всегда, как мы знаем, можно полагаться на видимость, далеко не всегда. И если видимость привела вас к такому суждению о принце Быке, то, значит, она и вас обманула, как не раз обманывала меня.

Потому что у доброго принца были два острых шипа в подушке, две твердых шишки в короне, два свинцовых груза на душе, два неугомонных кошмара в ночные часы, две скалы поперек пути: он никак не мог подобрать себе подходящих слуг, и у него была крестной матерью властная старуха, по имени Под-сук-но.

Она была фея, эта Под-сук-но, и вся была перевита красной тесьмой[132]

[Закрыть]. Она была омерзительно чопорна и церемонна и никогда не могла хоть на волос наклониться в ту или другую сторону своим от природы скрюченным станом. Но это была очень могущественная злая фея. Самое быстрое в мире она могла остановить, могла самое сильное превратить в самое слабое и самое полезное в самое бесполезное. Ей стоило лишь наложить свою холодную руку и назвать свое имя: «Под-сук-но». И все тотчас увядало.

При дворе принца Быка – я, впрочем, говорю не о дворе в буквальном смысле слова, потому что принц был очень учтив и охотно подчинялся своей крестной матери, когда та, бывало, займет весь дворец для потомственных лордов и леди, – словом, во владениях принца Быка, среди огромной массы общества, которая на языке той вежливой страны именовалась знатью и чернью, было немало даровитых людей, вечно хлопотавших над тем или другим изобретением в целях поднять благосостояние подданных принца и усилить его могущество. Но всякий раз, как они предъявляли свои образцы на одобрение принца, выступала вперед его крестная мать, налагала на образцы свою руку и произносила: "Под-сук-но!" А потому повелось, что, если делалось особенно хорошее открытие, изобретатель обычно отвозил его в чужие края к другому принцу, не имевшему крестной матери, которая говорила бы "Под-сук-но!". Такое положение дел было, как я посужу, не очень-то выгодно для принца Быка.

С годами – и это было хуже всего – принц Бык оказался в полном подчинении у своей нехорошей крестной матери и уже не делал сколько-нибудь серьезных усилий, чтоб освободиться от ее тирании. Я сказал, что это было хуже всего, но тут я погрешил против истины, потому что отсюда возникло вдобавок еще одно последствие, самое скверное. Многочисленному семейству принца так надоела, так опротивела Под-сук-но, что там, где надо было бы помочь государю выпутаться из трудностей, в которые ввергала его эта злая фея, все они усвоили себе опасное обыкновение брюзгливо и равнодушно отстраняться от него – как будто начисто забыв, что никакое зло не может постичь их отца, не отразившись неизбежно и на них самих.

Так сложились дела при дворе принца Быка, когда этот великий государь почел необходимым пойти войной на принца Медведя. Между тем с некоторых пор он поглядывал с опаской на своих слуг, которые не только стали нерадивы и предались личному обогащению за счет его казны, но еще и взяли над ним страшную власть: они грозились уволиться, если их изобличали в малейшей погрешности; они уверяли, что проделывают огромную работу, когда не делали ровным счетом ничего; произносили от имени принца самые бессмысленные речи, какие только слышал свет, – словом, все, как есть, показывали себя поистине никуда не годными слугами; хотя иные из них – ничего не скажешь – предъявили превосходную рекомендацию с прежней службы. Так вот, принц Бык созвал своих слуг и сказал им всем:

– Высылайте мою армию против принца Медведя. Оденьте ее, вооружите, кормите, снабжайте всем, что нужно или что потребуется вдруг – я плачу за все! Выполняйте ваш долг перед моими храбрыми солдатами, – сказал принц, выполняйте хорошенько, а золото мое пусть течет, как вода, в покрытие расходов. Разве слышал кто, чтобы я жалел когда-нибудь деньги на доброе дело!

Он с полным правом мог это сказать, так как слыл поистине благородным и щедрым государем.

Когда слуги услышали эти слова, они выслали армию против принца Медведя и засадили за работу армейских швецов, и армейских купцов – поставщиков провианта; и оружейников – изготовителей пушек и ружей, и мастеров, что делают порох, и тех, что льют пули, и тех, что делают ядра и гранаты; и накупили они всевозможного довольствия и кораблей, не смущаясь ценой, и, казалось, так были заняты, что добрый принц потирал руки и приговаривал (употребим его излюбленное выражение): "Вот и хорошо!" Но пока они хлопотали, государева крестная мать, к которой эти слуги были весьма расположены, неотступно наблюдала за ними с утра до ночи; и бывало, просунет она голову в дверь и спросит: "Как поживаете, деточки? О чем вы тут хлопочете?", а те в ответ: "О государственном деле, крестная!" – "Ого! отзовется злая фея. – Под-сук-но!" И тогда вся работа шла вкривь и вкось, а в голове у государевых слуг так начинало мутиться, что они воображали, будто творят чудеса.

Такое поведение со стороны старой негодницы было куда как дурно, и ее бы следовало удавить, даже если бы она на этом и остановилась. Но она, как вы узнаете, на этом не остановилась. Ибо многие подданные государя, очень любившие государево войско – ведь оно состояло из самых храбрых людей! собрались и наготовили сообща всяческих припасов – еды и питья, и книг для чтения, и одежды для носки, и табаку на курево, и свечей для освещения, и все это заколотили в большущие ящики и погрузили на множество кораблей чтобы доставить этому храброму войску в холодную, суровую страну, где оно сражалось с принцем Медведем. Корабли уже снимались с якоря, как вдруг подходит злая фея и говорит:

– Как поживаете, деточки? О чем вы тут хлопочете?

– Мы, крестная, собрались везти все это добро войскам.

– Ого! – говорит фея, – счастливого пути, дорогие мои! Под-сук-но!

С того часу заколдованные эти корабли пошли без толку носиться по волнам – наперекор и ветру, и течению, и разуму; гоняло их по всем морям, и стоило им пристать в какой-нибудь гавани, как выходил им приказ немедленно отчаливать. Так и не довелось им сдать куда ни на есть свой груз.

Такое поведение со стороны старой негодницы было опять-таки куда как дурно, и ее бы следовало удавить, даже если бы она не сделала ничего похуже; но она, как вы узнаете, сделала кое-что и похуже того. А именно, она села верхом на канцелярскую метлу и, бормоча, как заклятие, две фразы – "служу ее величеству" и "честь имею, сэр, быть вашим покорным слугой", вскоре спешилась в холодной, суровой стране, где высадилось войско принца Быка, чтобы сразиться с войском принца Медведя. В той стране на морском берегу она увидела много навезенных туда домов – чтобы войску было где жить, и горы провизии – чтобы войску было чем питаться, и горы одежды – чтобы войску было во что одеться; и тут же сидела на грязной земле и глядела на все это добро кучка офицеров, так же обвитых красной тесьмой, как сама старая злючка. Тут она обратилась к одному из них:

– Кто вы, милок, и как вы поживаете?

– Я – управление генерал-квартирмейстера, крестная матушка, и чувствую себя недурно.

Потом она обратилась к другому:

– А вы кто, милок, и как вы поживаете?

– Я, крестная матушка, – интендантство, и чувствую себя очень недурно.

Потом она обратилась еще к одному:

– А кто вы, милок, и как поживаете?

– Я, крестная матушка, – медицинская часть, и чувствую себя очень даже недурно.

Затем она обратилась к нескольким джентльменам, надушенным лавандой и державшимся на большом расстоянии от других.

– А вы кто такие, красавчики мои, и как же вы поживаете?

И они ответили:

– Мы? О! Мы уп'авление г'авного штаба, к'естная, и мы чувствуем себя п'евосходно!

– Я очень рада видеть вас всех, любезные вы мои, – сказала злая старая фея. – Под-сук-но!

Сказала, и провиант, одежда, дома – все пошло прахом; и те солдаты, что были здоровы, захворали; а те, что были больны, умерли жалкой смертью; и доблестная армия принца Быка погибла.

Когда принцу принесли горестную весть о его великой потере, у него, сказать по правде, возникли сильные подозрения на крестную; но он знал, что и слуги его были, конечно, заодно со зловредной старухой и сделала она свое дело с их попустительства, а потому он решил уволить всех слуг от их должностей. Итак, он призвал к себе оленя, обладавшего даром речи, и сказал:

– Добрый олень, скажи им, что они должны уйти.

Добрый олень передал слова короля так по-человечьи, что вы бы его приняли не иначе как за человека, и слуги были уволены, – но только их заранее об этом предупредили, потому как они прослужили долгий срок.

Вот тут-то и начинается самая необычайная часть в истории этого принца. Поскольку он уволил старых слуг, ему, понятно, понадобились новые. Каково же было его удивление, когда он узнал, что во всех его владениях, где было свыше двадцати семи миллионов жителей, имелось общим счетом не более двадцати пяти слуг! И так они по этой причине заважничали, что не рассуждали о том, стоит ли наниматься на службу к принцу Быку, а вывернули дело шиворот-навыворот и раздумывали, стоит ли еще оказывать такую милость принцу и нанять его своим хозяином! Пока они неторопливо обсуждали между собой этот вопрос, злая старая фея, перевитая красной тесьмой, неустанно обивала пороги у двенадцати старейших из двадцати пяти – а были они и старейшими из жителей страны, им было, если сложить их годы, около тысячи лет, – и спрашивала: "Вы хотите нанять хозяином принца Быка?.. А вы хотите нанять хозяином принца Быка?.."

На что один отвечал: "Хочу, если хочет сосед", а другой: "Не хочу, если хочет тот, что живет через улицу", а третий: "Не могу, если тот или та или те могут или не могут, хотят или не хотят". А тем временем дела у принца Быка шли так, что хуже некуда.

Наконец принц Бык, уже совсем не зная, что начать, сделал умное лицо, как будто бы его осенила совершенно новая мысль. А злая старая фея, только она это увидела, тут же берет его за локоток и говорит:

– Как поживаете, мой принц, и о чем это вы думаете?

– Я, крестная матушка, думаю о том, что среди двадцати семи миллионов моих подданных, никогда не состоявших у меня на службе, есть умные и дельные люди, благодаря которым я прославился и среди своих друзей и среди врагов.

– В самом деле? – говорит фея.

– В самом деле! – говорит принц.

– Ну и что? – говорит фея.

– А то, – говорит принц, – что если старое установленное сословие слуг ведет себя так плохо, если их так трудно нанимать и они так при этом задаются, так уж не следует ли мне набрать себе хороших слуг из тех людей?

Едва слетели с его губ эти слова, как фея со смешком возразила:

– Вы так думаете? Да, мой принц? Под-сук-но!

И он тут же позабыл, что придумал, и стал жалобно звать своих старых слуг:

– Ох, придите и наймите вашего бедного старого хозяина! Умоляю! На любых условиях!

На этом пока заканчивается история принца Быка. Хотел бы я заключить ее словами, что с той поры он зажил счастливо, но, по совести, я не могу этого сказать; потому что, раз бок о бок с ним – фея Под-сук-но, а дети стали для него чужими и фея хоть убей не дает им к нему подступиться, – я, по правде говоря, просто не верю в возможность такого конца.

ОТДЫХ ОТ СТОЛИЧНОЙ СУЕТЫ
Перевод Л. Борового (под редакцией З. Александровой)

Когда я сижу за книгами и бумагами в яркое сентябрьское утро, у открытого окна на вершине утеса, нависшего над морем, небо и океан встают передо мной как прекрасная картина в раме. Прекрасная картина – но с таким внутренним движением, с такой изменчивой игрой света на парусах кораблей и в кильватере пароходов, с такими ослепительными серебряными вспышками где-то далеко в море, такими необыкновенными бликами на кудрявых гребешках волн, когда они разбиваются о прибрежные камни и подкатываются ко мне, – картина, где слышна музыка шуршащей по гальке воды, шелест утреннего ветерка, который теребит снопы колосьев там, где копошатся у своих фургонов фермеры, пение жаворонков, гомон играющих где-то вдалеке детей – картина, полная такого очарования для зрения и слуха, о какой все картинные галереи мира могут дать только самое бледное представление.

Шепот моря под моим окном навевает грезы, и мне кажется, будто я сижу здесь уже целое столетие. Не то, чтоб я состарился; каждый день на окрестных лужайках и заросших травой пригорках я убеждаюсь, что могу еще пройти почти любое расстояние, перепрыгнуть через что угодно и взобраться куда угодно; но я привык грезить под шум океана, а остальные факты реальной жизни, видимо, уплыли на кораблях куда-то далеко за горизонт: и вот, как бы я ни пытался это опровергнуть, я оказываюсь заколдованным королевским сыном, и меня заперли в башне у берега моря, чтобы укрыть от старой колдуньи, пожелавшей во что бы то ни стало быть моей крестной и предсказавшей мне еще в купели поразительное существо! – что я попаду в беду, прежде чем мне исполнится двадцать один год. Я вспоминаю, что жил в городе (во владениях моего августейшего отца, надо думать), и даже не очень давно, и город этот был тогда в самом прискорбном состоянии. Главные его обитатели были все превращены в старые газеты и в таком виде защищали оконные шторы от пыли, а наиболее ценное домашнее имущество было обернуто в папильотки. Я шагал по мрачным улицам, где все дома были заперты и заклеены старыми газетами и где мои одинокие шаги гулко отдавались на опустелых тротуарах. На городских проездах не было ни карет, ни лошадей – ничего живого, кроме нескольких сонных полисменов и нескольких предприимчивых мальчишек, которые пользовались всеобщим запустением, чтобы лазить на фонарные столбы. В западных районах не было движения; в лавках западных районов не было торговли. Водяные знаки, которыми мальчишки-поливальщики рано утром изукрасили мостовую, так и оставались нестертыми человеческой ногой. Возле конюшен расхаживали одичалые и страшные кохинхинские куры; как видно, в опустевшем городе не осталось никого, кто бы мог их кормить. В пивных, куда обычно подъезжали угощаться величавые лакеи, восседавшие, свесив ноги, на роскошных козлах, рядом с кучерами в париках, теперь было пусто и тихо, а оловянные кружки так блестели на полках, что никакой выпивки тут явно не было. Я видел балаган Панча, который прислонился к стене близ Парк-лейн как бы в обмороке. Он тоже был всеми покинут, и некому было даже увидеть его в этом печальном запустении. В Белгрейв-сквере я встретил последнего уцелевшего человека – конюха; он сидел на тумбе в рваном красном жилете, ел солому и плесневел от безделья. Если я верно припоминаю название городка, у берегов которого шепчется это море, – но сейчас на меня ни в чем нельзя полагаться, как я уже отмечал выше, – то называется он Павильонстон. Еще четверть века назад он представлял собой маленький рыбацкий поселок, а люди говорят, что было и такое время, когда это был поселок контрабандистов. Я слыхал, что он славился голландским джином и бренди и что в те времена жизнь фонарщика низко котировалась в страховых компаниях. Было замечено, что если фонарщик не очень усердно зажигал фонари, он жил спокойно; если же он старался поярче осветить масляными фонарями крутые и узкие улички, он обычно сваливался с утеса в море еще в расцвете лет. Сейчас газ и электричество проведены до самой кромки воды, и Юго-Восточная железнодорожная компания тревожит своими гудками самую глухую ночь.

Но старый рыбацкий и контрабандистский городок сохранился и сейчас, и он настолько соблазнителен в этом отношении, что я собираюсь выйти как-нибудь ночью на будущей неделе, в меховой шапке, широких штанах и с пустым бочонком – на своего рода археологические изыскания. Пусть никто из тех, у кого есть мозоли, не приезжает в Павильонстон, потому что здесь есть крутые лестницы со сбитыми ступеньками, соединяющие между собой главные улицы; они сделают нового посетителя калекой в какие-нибудь полчаса. По этим переулкам я и убегу со своим бочонком. Угол одного из них я превращу в Фермопилы и буду с ножом в руках защищать этот проход от таможенников, чтобы дать спастись моим храбрым товарищам, а затем нырну в темноту и вернусь в объятия моей Сьюзен. Раз уж я заговорил об этих опасных ступеньках, отмечу, что здесь есть деревянные коттеджи с покатыми пристройками и задними двориками площадью в девять квадратных футов, украшенные гирляндами сушеной рыбы; в одном из этих коттеджей и живет (хотя Департамент охраны здоровья мог бы возражать против этого) моя Сьюзен.

Юго-Восточная компания с ее поездами, которые приходят точно к часу океанского прилива, и ее великолепными паровыми пакетботами, принесла Павильонстону такую известность, что сейчас уже растет новый Павильонстон. Я и сам из нового Павильонстона. Мы сейчас немного перемазаны известью и глиной, но строимся вовсю. Мы строимся так быстро, что, пожалуй, несколько перестарались и построили целую улицу лавок, в которых торговля развернется, можно думать, только лет через десять. Мы, в общем, распланированы довольно разумно; еще немного усердия и упорства (а в этом никак не было недостатка до сих пор), и мы станем очень красивым местом. Должны стать, – потому что местоположение городка великолепное, воздух здесь восхитительный, а наши прохладные холмы и луга, покрытые сплошным ковром дикого тмина и украшенные миллионами полевых цветов, если верить нашим пешеходам, бесподобны. В новом Павильонстоне мы, пожалуй, немного злоупотребляем маленькими окнами, в которых больше кирпича, чем стекла: мы не слишком изобретательны по части отделки, и порой перед нами открываются неожиданные виды на море – через щели в входных дверях; в общем, все же, у нас уютно и комфортабельно, и уже имеются достаточные удобства. Но министр внутренних дел (если есть такой чиновник) должен бы очень поторопиться закрыть кладбище у старой приходской церкви. Оно находится в самом центре нашего города, и ничего не будет хорошего для Павильонстона, если оно там останется на слишком долгое время.

Гордость Павильонстона – его Большой отель. Еще лет десять назад, когда вы ехали в Париж на специальном пароходе Юго-Восточной компании, вас обычно ссаживали на платформе у магистрали Павильонстонской станции (тогда еще не узловой) в одиннадцать часов темным зимним вечером, при резком ветре; в безлюдной пустыне за станцией ждал маленький омнибус, где вас хлопало по лбу дверью, как только вы входили, и никто на вас не обращал внимания, и вы были один на всем свете. Вы долго подпрыгивали по бесконечным меловым кочкам, пока вас не высаживали у необыкновенного строения, которое только что перестало быть хлевом, но еще не стало по-настоящему домом, где никто вас не ждал и никто не знал, что с вами делать, когда вы приезжали, и где вас долго носило по комнатам, пока не приносило каким-нибудь чудом к холодной говядине и, наконец, к постели. В пять утра вас выносило из постели; после убогого завтрака в очень помятой компании, среди всеобщего смятения, вас несло на борт парохода, и там вы лежали в жалком положении на палубе, пока за бугшпритом не встанет Франция и не запляшет на волне, усиленно кивая вам.

Сейчас вы добираетесь в Павильонстон свободно и легко и ни за что не должны отвечать, доверившись целиком Юго-Восточной компании до той минуты, когда выходите из железнодорожного вагона, точно при высшей отметке прилива. Если вы намерены сразу совершить переезд на судне, вы должны только подняться на борт и быть там счастливым – если можете: я, например, не могу. Если же вы направляетесь в наш Большой Павильонстонский отель, самые бойкие носильщики, какие только есть под солнцем, с такими веселыми лицами, что это уже само по себе доброе приветствие, подхватывают ваш багаж на плечи, откатывают его в вагонетках, увозят его на тележках, все время наслаждаясь своей атлетической с ним игрой. Если вы склонны вести в Павильонстонском отеле светскую жизнь, вы вступаете в это заведение как в свой собственный клуб; и обнаруживаете, что для вас уже готовы газетная комната, столовая, курительная, бильярдная, музыкальный салон, общий завтрак, общий обед дважды в день (один скромный, другой парадный), горячие ванны и холодные ванны. Если хотите поскучать, скучные люди найдутся в изобилии; с субботы до понедельника в особенности на вас могут (если вы захотите) нагнать основательную скуку. Если же вы захотите жить уединенно в нашем Большом Павильонстонском отеле, скажите только слово, загляните в прейскурант, выберите себе этаж, выберите цену – и, пожалуйста, поселяйтесь в своем замке на день, на неделю, на месяц или на год, не ведая никаких приезжающих и отъезжающих, если только у вас нет, как у меня, склонности проходить рано утром по аллее из сапог и башмаков, которые до завтрака так исправно пребывают в полном блеске у всех комнатных дверей, что, по моему впечатлению, никто никогда не встает, чтобы забрать их внутрь. Быть может, вы собираетесь совершить переход через Альпы и хотите попрактиковаться в итальянском языке в нашем Большом Павильонстонском отеле? Обратитесь к управляющему – он всегда разговорчив, любезен и обладает всевозможными талантами. Или вам нужна помощь, содействие, успокоение, совет в нашем

Большом Павильонстонском отеле? Пошлите за славным хозяином, и вот он уже ваш друг. Если случится вам или кому-нибудь из ваших когда-либо заболеть в нашем Большом Павильонстонском отеле, вы не скоро забудете его или его любезную супругу. А когда вы будете платить по счету в нашем Большом Павильонстонском отеле, ничто в нем не испортит вам настроения.

Хороший постоялый двор во времена дилижансов и почтовых карет был очень достойным местом. Но никакой, даже самый лучший, постоялый двор не справится со своими обязанностями, когда надо принять ежедневно, в течение всего года, четыре или пять сотен человек, которые все промокли до костей, а половина смертельно измучена морской болезнью. Вот чем славен наш Большой Павильонстонский отель. И далее: кто в старомодной гостинице, в суматохе приездов и отъездов, качки и тряски, выйдя из вагона или сойдя с парохода, спеша приехать или торопясь уехать, мог бы подсчитать свои расходы? А в нашем Павильонстонском отеле нет такого слова, как расходы. Для вас все делается; за каждую услугу установлено определенное и умеренное вознаграждение; все цены вывешены во всех комнатах; и вы можете заранее написать себе счет так же точно, как бухгалтер.

Если вы художник и хотели бы изучать за небольшие деньги физиономии и бороды разных наций, приезжайте, с получением сего, в Павильонстон. Вы найдете здесь представителей всех наций мира, все виды бритых и небритых физиономий, стриженых и отпущенных волос – все это непрерывным потоком проходит через наш отель.

Курьеров вы увидите сотнями; толстые кожаные мешки для пятифранковых монет, закрывающиеся с шумом выстрела, – тысячами; вы увидите больше багажа в одно утро, чем вся Европа, еще пятьдесят лет назад, могла увидеть за целую неделю. Наблюдать за поездами, пароходами, болеющими морской болезнью путешественниками и их багажом – это наше главное павильонстонское развлечение. По части других общественных увеселений мы не очень сильны. У нас есть литературное и научное общество, а также клуб для рабочих, и пусть он устраивает еще много-много летних праздников на поле, пусть у них кипит котелок, играет оркестр и танцует народ, и пусть я еще не раз на склоне холма буду с удовольствием наблюдать это приятное зрелище, слишком редкое в Англии! Есть еще две или три церкви и столько часовен, что я еще не успел их подсчитать. Но по части общественных развлечений у нас небогато. Если какой-нибудь мелкий антрепренер приедет со своей труппой, чтобы дать нам, в сенном сарае, представление ("Мэри Бакс, или Убийство на песчаных холмах"), мы его не очень привечаем: он у нас прогорает и спешит уехать. Нам больше нравятся восковые фигуры (особенно подвижные; в этом случае они не грозят нарушением второй заповеди)[133]

[Закрыть]. Цирк Кука (мистер Кук мой друг, и всегда оставляет по себе добрую память) дарит нам только один вечер проездом. Бродячий зверинец также не считает нас достойными более продолжительного визита. Он заглянул к нам недавно и привез жилой фургон с окнами из цветных стекол, который ее величество королева долго хранила в Виндзорском дворце, пока не нашла удобного случая передать его владельцу зверинца. С этого представления я унес пять недоуменных вопросов и с тех пор спрашиваю себя: привыкают ли звери когда-нибудь к этим тесным местам заключения; имеют ли обезьяны тот же ужасный запах, когда они на воле; наделены ли дикие звери от природы музыкальным слухом, и не по этой ли причине все четвероногие начинали вопить в отчаянии, как только вступал в дело оркестр; что делает жираф со своей шеей, когда его запирают в клетке; не испытывает ли слон стыда, когда его выводят из его логовища и заставляют стоять на голове в присутствии всей компании.

Павильонстон становится гаванью только во время прилива, как, впрочем, я уже дал понять, когда говорил о специальных поездах. Во время отлива мы представляем собой кучу грязи с пустым каналом посредине, в котором всегда что-то копает и черпает пара мужчин в огромных сапогах – с какой, собственно, целью, я не мог бы вам объяснить. В это время все выброшенные на берег рыбачьи лодки валяются на боку как мертвые морские чудовища; угольные баржи и другие суда безнадежно увязают в грязи; пароходы имеют такой вид, точно их белые трубы уже никогда больше не будут дымить, а красные лопасти никогда не будут вращаться; зеленая морская слизь и водоросли на грубых камнях у входа кажутся памятниками древних приливов, которые уже никогда не вернутся; фалы на флагштоках поникают главой долу; свет маленького деревянного маяка теряется в ленивом сиянии солнца. Здесь я должен сказать о нашем маленьком деревянном маяке, что, когда он светится по ночам – красным и зеленым светом, – он так похож на фонарик у двери врача, что были случаи, когда обезумевшие мужья, поднятые по преждевременной домашней тревоге, кружили вокруг него, пытаясь найти ночной Звонок.

Но как только начинается прилив, начинает оживать и павильонстонская гавань. Она слышит вздохи поднимающейся воды задолго до того, как приходит сама вода, и в ней сразу же начинается движение. Когда набегают первые маленькие волны, еще едва накатывающиеся одна на другую, флюгера на верхушках мачт пробуждаются и трепещут. По мере того как нарастает прилив, рыбачьи лодки приходят в хорошее настроение и начинают танцевать, флагшток поднимает ярко-красный флаг; пароход дымит, лебедки визжат, болтаются в воздухе лошади и кареты, появляются первые пассажиры с багажом. Вот уже все суда всплыли и бурно взыграли у пристани. Вагонетки, которые пришли сюда за углем, уже нагрузились доверху, пароход дымит вовсю и время от времени выдувает пар на гребной вал, как гигантский кит, чем приводит в чрезвычайное смятение нервных зевак. Вот уж поднялись и вода и ветер, и вам приходится придерживать шляпу на голове (если хотите увидеть, как дамы закрепляют свои шляпы китовым усом, приезжайте в Павильонстон!). Все в гавани бурлит, плещется, играет. Телеграф объявляет о специальном поезде из Лондона, и вы уже знаете, сами не зная – откуда, что прибывают двести восемьдесят семь человек. Рыбачьи лодки, которые уходили в море, входят в гавань на гребне прилива. Звонит колокол, свистит и шипит паровоз, плавно вкатывается поезд, и из него выскакивают, расталкивая друг друга, эти двести восемьдесят семь человек. Начинается не только морской, но и людской и багажный прилив – все это несется, течет и подпрыгивает. После бесконечной суматохи пароход отходит, и мы (на молу) бываем в восторге, когда его качает и валит на бок, и разочарованы, когда этого нет. Вот входит в гавань другой пароход; таможенники приготовились к встрече, собираются портовые рабочие, подбираются швартовы, и гостиничные носильщики спешат с грохочущими тележками и тачками, горя нетерпением начать новые Олимпийские игры с новыми партиями багажа. И так бывает у нас в Павильонстоне во время каждого прилива. И если вы хотите жить жизнью багажа или увидеть, как живут такой жизнью, или подышать упоительным воздухом, который нагоняет на вас сон в одну минуту в любой час дня и ночи, или размяться на море или в море, или побродить по Кенту или просто убежать из Лондона, чтобы насладиться всеми этими удовольствиями (или каким-нибудь одним из них), приезжайте в Павильонстон.