Текст книги "Тяжелые времена"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

Глава VI
Слири и его труппа

Трактир именовался «Щит Пегаса[15]15
  Пегас (греч. миф.) – крылатый конь, олицетворение поэтической фантазии, вдохновения.


[Закрыть]». Уместнее, пожалуй, было бы назвать его «Крылья Пегаса»; но на вывеске под изображением крылатого коня живописец вывел антиквой «Щит Пегаса», а пониже, затейливыми буквами, начертал четверостишие:

 
Из доброго солода – доброе пиво,
Входите, отведайте – вкусом на диво.
Желаете бренди, желаете джин?
Каких только нет здесь водок и вин!
 

На стене, позади грязной узенькой стойки, в раме и под стеклом висел другой Пегас – бутафорский – с крыльями из настоящего газа, весь усыпанный золотыми звездами и в красной шелковой сбруе.

Так как снаружи было слишком темно, чтобы разглядеть вывеску, а внутри недостаточно светло, чтобы разглядеть картину, то мистер Грэдграйнд и мистер Баундерби не могли оскорбиться столь необузданной игрой воображения. Они взошли по крутой лестнице, никого не встретив, и остались ждать впотьмах, а девочка вошла в комнату за свечой. Вопреки их ожиданию, что вот-вот раздастся собачий лай, превосходно дрессированный Весельчак не подавал голоса.

– Отца здесь нет, – растерянно сказала Сесси, появляясь в дверях с зажженной свечой. – Пожалуйста, войдите, я сейчас разыщу его.

Они переступили порог, и Сесси, пододвинув им стулья, ушла своей быстрой легкой походкой. Комната – с одной кроватью – была обставлена убого и скудно. На стене висел белый ночной колпак с двумя павлиньими перьями и торчащей торчком косичкой, который еще сегодня украшал голову синьора Джупа, когда он оживлял представление шутками и остротами в шекспировском духе; но никаких других предметов одежды или следов его присутствия или деятельности нигде не было заметно. Что касается Весельчака, то почтенный предок превосходно дрессированного пса мог бы с таким же успехом и не попасть в Ноев ковчег[16]16
  Ноев ковчег – по библейской легенде – корабль, на котором спаслись от всемирного потопа Ной и его род; в ковчеге были также собраны представители всех видов животного царства.


[Закрыть], ибо под шитом Пегаса не видно и не слышно было ничего похожего на собачью породу.

Наверху, этажом выше, хлопали двери – видимо, Сесси в поисках отца ходила из комнаты в комнату; раздавались возгласы удивления. Потом Сесси вбежала в комнату, кинулась к продавленному чемодану, обитому облезлым мехом, подняла крышку и, найдя его пустым, горестно всплеснула руками.

– Он, должно быть, пошел в цирк, сэр, – сказала она, испуганно озираясь. – Не знаю, зачем, но он, наверно, там. Я сию минуту приведу его. – Она убежала, как была, без шляпы, длинные, темные кудри, еще по-детски распущенные, падали ей на плечи.

– Что она говорит? – сказал мистер Грэдграйнд. – Сию минуту? Да ведь до балагана не меньше мили.

Прежде чем мистер Баундерби успел ответить, в дверях появился молодой человек и со словами: «Разрешите, господа!», не вынимая рук из карманов, вошел в комнату. Его бритое худое лицо отливало желтизной, тусклые черные волосы, разделенные прямым пробором,» валиком лежали вокруг головы. Крепкие мускулистые ноги были несколько короче, нежели полагается при хорошем сложении, зато грудь и спина слишком раздались в ширину. На нем был камзол наездника, штаны в обтяжку, вокруг шеи шарф; от него пахло ламповым маслом, соломой, апельсинными корками, фуражом и опилками; больше всего он походил на диковинного кентавра[17]17
  Кентавр (греч. миф.) – существо с туловищем коня и с головой, грудью и руками человека.


[Закрыть], составленного из конюшни и театра. Где начиналось одно и кончалось другое – определить с точностью не удалось бы никому. Молодой человек значился на сегодняшней афише как мистер И. У. Б. Чилдерс, несравненный мастер вольтижировки, Дикий Охотник Северо-американских прерий; в этом излюбленном публикой номере участвовал Мальчик с лицом старичка – он и сейчас сопровождал мистера Чилдерса, – изображавший малютку сына, которого отец нянчил, перекинув через плечо вверх тормашками и придерживая за пятку или поставив макушкой на ладонь, что, видимо, соответствовало общепринятому мнению о том, каким способом Дикий Охотник должен выражать свое неистовое чадолюбие. При помощи накладных кудряшек, веночков, крылышек, белил и румян этот талантливый юноша превращался в столь прелестного купидона, что все женские – и особенно материнские – сердца в публике таяли от восторга; но вне арены, облаченный в куцую куртку, он скорее походил на жокея, тем более что голос у него был весьма густой и грубый.

– Разрешите, господа, – сказал мистер Чилдерс, оглядывая комнату. – Если не ошибаюсь, вы желали видеть Джупа?

– Совершенно верно, – подтвердил мистер Грэдграйнд. – Его дочь пошла за ним, но мне некогда дожидаться. Поэтому я попрошу вас кое-что передать ему.

– Дело в том, любезный, – вмешался мистер Баундерби, – что такие люди, как мы, – не вам чета: мы знаем цену времени, а вы не знаете.

– Не имею чести знать вас, – отвечал мистер Чилдерс, смерив собеседника взглядом, – но если вы хотите сказать, что ваше время приносит вам больше денег, чем мое время – мне, то, по всей видимости, вы правы.

– И расставаться с ними вы небось тоже не любите, – проворчал Купидон.

– Ты молчи, Киддерминстер! – сказал мистер Чилдерс. (Киддермиистер было земное имя Купидона.)

– А зачем он явился сюда? Смеяться, глядя на нас? – сердито вскричал Киддерминстер, видимо не отличавшийся кротким нравом. – Если вы желаете посмеяться – купите билет и ступайте в цирк.

– Киддерминстер, – сказал мистер Чилдерс, повышая голос, – замолчи! Послушайте меня, сэр, – обратился он к мистеру Грэдграйнду. – Не знаю, известно вам или нет (быть может, вы редко посещаете наши представления), что в последнее время Джуп очень много мазал.

– Что он делал? – спросил мистер Грэдграйнд, взглядом взывая к могущественному Баундерби о помощи.

– Мазал.

– Четыре раза вчера принимался и ни одного флик-флака не вытянул, – сказал юный Киддерминстер. – И на крутке подкачал, и в колесе.

– Словом, не сумел сделать, что нужно. Плохо прыгал и еще хуже кувыркался, – пояснил мистер Чилдерс.

– Вот что! – сказал мистер Грэдграйнд. – Это и значит «мазать»?

– Да, в общем и целом, это называется мазать, – отвечал мистер Чилдерс.

– Девять масел, Весельчак, мазать, флик-флак и крутка! Что вы скажете? – воскликнул Баундерби, хохоча во все горло. – Да, подходящая компания для человека, который своими силами залетел так высоко.

– А вы спуститесь пониже, – сказал Купидон. – О господи! Если вы сумели залететь так высоко, почему бы вам не спуститься немножко.

– Какой назойливый малый! – проговорил мистер Грэдграйнд, бросая на Купидона взгляд из-под насупленных бровей.

– К сожалению, мы вас не ждали, не то мы пригласили бы для вас вылощенного джентльмена, – ничуть не смущаясь, отпарировал Купидон. – Уж если вы так привередливы, надо было заказать его заранее. Для вас это пустяк. Все равно что по тугому пройтись.

– Что такое? Опять какая-нибудь дерзость? – спросил мистер Грэдграйнд, почти с отчаянием глядя на Купидона. – Что это значит – пройтись по тугому?

– Довольно! Ступай отсюда, ступай! – крикнул мистер Чилдерс, выпроваживая своего юного друга с решительностью и проворством обитателя прерий. – Ничего особенного это не значит. Просто бывает туго или слабо натянутый канат. Вы что-то хотели передать Джупу?

– Да, да.

– По-моему, – сказал мистер Чилдерс, – вам это не удастся. Вы вообще-то его знаете?

– Ни разу в жизни не видел.

– Сомневаюсь, чтобы вы и впредь его увидели. Думаю, что он исчез.

– Вы хотите сказать, что он бросил свою дочь?

– Я хочу сказать, что он смылся, – кивнув головой, подтвердил мистер Чилдерс. – Вчера он обремизился и позавчера, и нынче опять обремизился. В последнее время он только и делал, что ремизился, вот и не выдержал.

– А зачем он… так много… ремизился? – запинаясь, спросил мистер Грэдграйнд.

– Гибкость теряет, поизносился, – сказал Чилдерс. – У ковра он еще годится, но этим не прокормишься.

– У ковра! – повторил Баундерби. – Опять начинается! Это еще что такое?

– Ну, в роли комика, если вам так больше нравится, – презрительно, через плечо, бросил мистер Чилдерс, отчего его длинные волосы взметнулись все разом. – И заметьте, сэр, Джупа мучил не самый провал, а то, что об этом знает его дочь.

– Прелестно! – вмешался мистер Баундерби. – Слышите, Грэдграйнд? Это прелестно. Он так любит свою дочь, что убежал от нее! Это просто перл! Ха-ха! Вот что я вам скажу, молодой человек: я не всегда был таким, каким вы меня видите. В этих делах я знаю толк. Представьте себе, моя мать бросила меня. Да, да, не удивляйтесь!

И. У. Б. Чилдерс не без колкости заметил, что ничего удивительного в этом не находит.

– Так вот, – сказал Баундерби. – Я родился в канаве, и моя мать бросила меня. Хвалю я ее за это? Нет. Может, я когда-нибудь хвалил ее за это? Отнюдь. Что мне сказать о ней? Скажу, что хуже нее не сыщешь женщины на всем свете, кроме разве моей пьянчуги бабушки. Я не из тех, кто гордится своим рождением, блюдет честь семьи – такими дурацкими фокусами я не занимаюсь. Я всегда говорю все, как есть, и про мать Джосайи Баундерби из Кокстауна говорю без утайки, как сказал бы про мать любого бездельника. И про этого негодяя так скажу. Бродяга он и мошенник, ежели хотите знать.

– А с чего вы взяли, что я хочу знать? – поворачиваясь к Баундерби, спросил мистер Чилдерс. – Я объясняю вашему другу, что произошло. Если вам не угодно слушать, можете подышать свежим воздухом. Я вижу, вы любите язык распускать. Советую вам распускать его в своем доме, – саркастически заметил Чилдерс, – а здесь лучше попридержите язык, пока вас не спрашивают. Уж какой-нибудь домишко у вас, вероятно, найдется?

– Пожалуй, найдется, – отвечал мистер Баундерби, громко смеясь и звеня монетами в кармане.

– Так вот, будьте любезны распускать язык у себя дома. А то этот наш дом не больно крепкий, боюсь, он вас не выдержит!

Еще раз смерив мистера Баундерби взглядом, Чилдерс решительно отвернулся от него, давая понять, что разговор с ним окончен, и сказал, опять обращаясь к мистеру Грэдграйнду:

– Час тому назад Джуп послал свою дочь в аптеку. Потом видели, как он вышел крадучись, надвинув шляпу на лоб, с узелком под мышкой. Она, конечно, никогда этому не поверит, но он ушел совсем, а ее бросил.

– Почему вы думаете, что она не поверит? – спросил мистер Грэдграйнд.

– Потому, что они души друг в друге не чаяли. Потому, что они были неразлучны. Потому, что до нынешнего дня он, казалось, только ею и жил. – Чилдерс подошел к пустому чемодану и заглянул в него.

У мистера Чилдерса и мистера Киддерминстера была очень своеобразная походка: ноги они расставляли шире, чем простые смертные, и усиленно подчеркивали, что колени их утратили способность сгибаться. Такая походка отличала всю мужскую половину цирковой труппы и служила признаком постоянного пребывания в седле.

– Бедняжка Сесси! – сказал Чилдерс, поднимая голову от пустого чемодана и встряхивая пышной шевелюрой. – Напрасно он не отдал ее в ученье. Теперь она осталась ни при чем.

– Такое мнение делает вам честь, – одобрительно сказал мистер Грэдграйнд. – Тем более, что сами вы ничему не учились.

– Я-то не учился? Да меня начали учить с семи лет.

– Ах, вот оно что? – обиженно протянул мистер Грэдграйнд, словно Чилдерс обманул его ожидания. – Я не знал, что существует обыкновение учить малолетних…

– Безделью, – ввернул с громким хохотом мистер Баундерби. – И я не знал, черт меня побери! Не знал!

– Отец Сесси, – продолжал мистер Чилдерс, даже не взглянув в сторону Баундерби, – вбил себе в голову, что она должна получить невесть какое образование. Как это взбрело ему на ум, понятия не имею, но засело крепко. Последние семь лет он только и делал, что подбирал для нее какие-то крохи ученья, чтобы она хоть немножко знала грамоте, ну и счету.

Мистер Чилдерс вынул одну руку из кармана, потер щеку и подбородок и устремил на мистера Грэдграйнда взор, выражавший сильнейшее сомнение и весьма слабую надежду. Чилдерс с самого начала, ради покинутой отцом девочки, пытался задобрить мистера Грэдграйнда.

– Когда Сесси поступила в здешнюю школу, – продолжал он, – ее отец радовался как ребенок. Я не понимал, чему он, собственно, радуется, ведь мы кочуем с места на место и здесь остановились только на время. А он, видимо, заранее все обдумал. Он и всегда-то был с причудами. Должно быть, он решил, что этим устроит судьбу девочки. Если вы, паче чаяния, пришли сюда, чтобы сообщить ему, что хотите чем-нибудь помочь ей, – сказал мистер Чилдерс, опять проводя рукой по лицу и глядя на мистера Грэдграйнда с сомнением и надеждой, – то это было бы очень хорошо и очень кстати; как нельзя лучше и очень, очень кстати.

– Напротив, – отвечал мистер Грэдграйнд, – я пришел сказать ему, что среда, к которой принадлежит его дочь, делает дальнейшее пребывание ее в школе невозможным и что она не должна больше приходить на занятия. Но ежели отец в самом деле бросил девочку без ее согласия и ведома… Баундерби, я хотел бы поговорить с вами.

Мистер Чилдерс тотчас же тактично покинул комнату и, выйдя своей кавалерийской походкой на площадку лестницы, остановился там, поглаживая подбородок и тихонько посвистывая. Из-за двери доносился громкий голос мистера Баундерби, повторявший: «Нет. Я решительно против. Не советую. Ни в коем случае». А более тихий голос мистера Грэдграйнда говорил: «Именно это и послужит для Луизы примером. Она поймет, к каким пагубным последствиям приводит то, что возбудило в ней столь низменное любопытство. Взгляните на дело с этой точки зрения, Баундерби».

Между тем члены цирковой труппы один за другим спускались с верхнего этажа, где они были расквартированы, и мало-помалу собрались на площадке лестницы; постояв там и пошептавшись между собой и с мистером Чилдерсом, они постепенно вместе с ним просочились в комнату. Среди них были две-три миловидные женщины, два-три мужа, две-три тещи и восемь-девять ребятишек, исполняющих в случае надобности роли фей. Один отец семейства имел обыкновение удерживать другого отца семейства на конце высокого шеста; третий отец семейства частенько сооружал из обоих пирамиду, причем сам изображал основание, а юный Киддерминстер – вершину; все отцы семейства умели плясать на катящихся бочках, стоять на бутылках, ловить на лету ножи и шары, крутить на одном пальце тарелки, скакать на чем угодно, прыгать через что угодно и висеть не держась ни за что. Все матери семейства умели (и не делали из этого тайны) плясать и на туго и на слабо натянутом канате, гарцевать на неоседланных конях; никто из них не стеснялся показывать публике свои ноги, а одна мать семейства в каждый город въезжала на колеснице, собственноручно правя шестеркой лошадей. Все они, и мужчины и женщины, старались держаться развязно и самоуверенно; одежда их не блистала опрятностью, в домашнем быту царил хаос; что же касается грамоты, то познаний всей труппы вместе взятой едва хватило бы на коротенькое письмо. И в то же время это были люди трогательно простодушные и отзывчивые, от природы неспособные на подлость, всегда и неизменно готовые помочь, посочувствовать друг другу; их душевные качества заслуживали не меньшего уважения и уж, во всяком случае, столь же благожелательной оценки, как обычные добродетели, присущие любому человеческому сословию.

После всех появился сам мистер Слири – мужчина плотного сложения, как уже упоминалось, с одним неподвижным и одним подвижным глазом, с голосом (если только это можно назвать голосом), напоминавшим хрипение испорченных мехов, и бледным одутловатым лицом; никто никогда не видел его пьяным, однако и трезвым он тоже не бывал.

– Мое почтенье, хударь, – сказал мистер Слири: он страдал астмой, и его тяжелое натужное дыхание никак не справлялось с буквой «с». – Вот дело-то какое! Прямо беда! Вы уже знаете, – мой клоун и его хобака, очевидно, дали тягу.

Он обращался к мистеру Грэдграйнду, и тот ответил утвердительно.

– И что же, хударь? – вопросил мистер Слири, сняв шляпу и вытирая подкладку носовым платком, каковой нарочно для этой цели носил в тулье. – Намерены вы чем-нибудь помочь бедной девочке?

– Когда она придет, я сообщу ей о возникшем у меня плане, – сказал мистер Грэдграйнд.

– Очень рад, хударь. Однако не подумайте, что я хочу избавиться от нее. Но и мешать ее благополучию я тоже не хочу. Я охотно взял бы ее в ученье, хотя в ее годы начинать поздновато. Прошу прощенья, хударь, голох у меня хриплый, и непривычному человеку нелегко понять меня. Но ежели бы вы, будучи младенцем, потели и зябли, потели и зябли на арене, и вы бы захрипели не хуже моего.

– Вероятно, – согласился мистер Грэдграйнд.

– А покуда мы ждем ее, не выпьете ли чего-нибудь, хударь? Рюмку хереху, а? – радушно предложил мистер Слири.

– Нет, нет, благодарю вас, – отвечал мистер Грэдграйнд.

– Зря, хударь, зря. А ваш приятель, ему что угодно? Ежели вы еще не обедали, то выпейте рюмочку горькой.

Но тут мистера Слири перебила его дочь Джозефина, хорошенькая блондинка лет восемнадцати, – ее привязали к лошади, когда ей минуло два года, а с двенадцати лет она носила при себе завещание, в котором выражала просьбу, чтобы на кладбище она была доставлена обоими пестренькими пони.

– Тише, папа, она идет! – крикнула Джозефина и тотчас в комнату вбежала Сесси Джуп так же стремительно, как час назад выбежала из нее. Увидев, что здесь собралась вся труппа, увидев, какие у всех лица, и не увидев среди собравшихся отца, она жалобно вскрикнула и бросилась на шею самой талантливой канатной плясунье (кстати, ожидавшей ребенка), а та опустилась на колени, и заливаясь слезами, нежно прижала девочку к груди.

– Хватило же у него ховехти на такое дело, черт побери, – сказал Слири.

– Папа, дорогой мой папочка, куда ты ушел? Я знаю, знаю, ты ушел ради меня! Ты ушел, чтобы мне было хорошо! И какой же ты будешь несчастный, какой одинокий, пока не воротишься ко мне, бедный, бедный мой папочка! – Так она причитала, и столько горя было в ее устремленном вверх взгляде, в простертых руках, которыми она словно пыталась обхватить и удержать исчезающую тень отца, что никто слова не мог вымолвить; но мистер Баундерби, потеряв терпение, наконец решил взять дело в свои руки.

– Вот что, люди добрые, – начал он, – все это трата времени. Пора девочке понять, что бегство отца – свершившийся факт. Ежели угодно, я могу объяснить ей это – ведь меня самого когда-то бросили. Слушай, ты – как бишь тебя! Твой отец потихоньку сбежал, бросил тебя, и больше ты его не увидишь, лучше и не жди.

Однако соратники мистера Слири столь мало ценили неприкрашенные факты и столь низко пали в этом отношении, что они не только не восхитились сокрушительным здравым смыслом оратора, но, напротив, встретили его речь в штыки. Мужчины пробормотали «стыд и срам!», женщины – «скотина!», а Слири поспешил отвести мистера Баундерби в сторонку и предостеречь его:

– Вот что, хударь. Откровенно говоря, – я так полагаю, что вам лучше кончить на этом и помолчать. Мои люди – народ предобрый, но они, видите ли, привыкли работать проворно. И ежели вы еще откроете рот, то я, черт побери, не уверен, что вы не вылетите в окошко.

Поскольку мистеру Баундерби ничего не оставалось, как последовать столь деликатному совету, то мистер Грэдграйнд воспользовался случаем и со свойственной ему практичностью изложил суть дела.

– Нет никакой надобности, – начал он, – задаваться вопросом, следует ли ожидать возвращения этого человека, или не следует. В настоящее время он отсутствует, и ничто не указывает на то, что он вскорости возвратится. Я думаю, что с этим согласны все.

– Ваша правда, хударь. Что верно, то верно, – поддакнул Слири.

– Так вот. Я пришел сюда с намерением сообщить отцу этой бедной девочки, Сесилии Джуп, что она впредь не может посещать школу, в силу некоторых соображений практического характера, о которых я здесь не стану распространяться, закрывающих доступ в нее детям, чьи родители занимаются вашим ремеслом. Однако ввиду изменившихся обстоятельств я хочу предложить следующее. Я согласен, Сесилия Джуп, взять тебя на свое попечение, воспитать тебя и заботиться о тебе. Но при одном условии (разумеется, ты к тому же должна хорошо вести себя), чтобы ты тут же на месте решила, идешь ты со мной или остаешься. А также – в случае, ежели ты идешь со мной, – ты должна прервать все отношения со своими присутствующими здесь друзьями. Больше мне добавить нечего.

– Позвольте же и мне, хударь, – заговорил Слири, – молвить хлово, чтобы ей было видно и лицо и изнанка. Ежели ты, Хехилия, хочешь пойти ко мне в ученье, что ж, – работу ты знаешь, и ты знаешь тоже, кто твои товарки. Эмма Гордон, у которой ты хидишь на коленях, будет тебе матерью, а Джозефина – хехтрой. Я не говорю, что я ангел во плоти и что, когда ты промажешь, я не выйду из хебя и не пошлю тебя к черту, но имейте в виду, хударь, никогда в жизни, что бы там ни было, как бы я ни рычал, я даже лошадь ни разу пальцем не тронул и уж навряд ли в мои годы начну колотить наездников. Я никогда не был говоруном, хударь, и потому на этом кончаю.

Вторая половина этой речи была адресована мистеру Грэдграйнду, и тот, наклоном головы давая понять, что принял слова Слири к сведению, сказал:

– Джуп, я ни в какой мере не хочу влиять на твое решение. Я только замечу тебе, что получить здравое практическое воспитание – большое благо, и что твой отец сам (насколько я понимаю) отдавал себе в этом отчет и желал такового для тебя.

Последние слова, видимо, подействовали на девочку. Рыдания утихли, она слегка отодвинулась от Эммы Гордон и обратила лицо к мистеру Грэдграйнду. Все присутствующие отметили происшедшую в ней перемену и испустили дружный вздох, означавший: «Пойдет!»

– Подумай хорошенько, Джуп, прежде нежели принять решение, – предостерег мистер Грэдграйнд. – В последний раз говорю: подумай хорошенько.

– Когда отец воротится, – после минутного молчания вскричала девочка, снова заливаясь слезами, – как же он найдет меня, если я уйду?

– Насчет этого не тревожься, – спокойно отвечал мистер Грэдграйнд (он словно решал арифметическую задачу). – В таком случае, я полагаю, твой отец должен будет разыскать мистера…

– Хлири. Таково мое имя, хударь. И не плохое. Мало кто в Англии его не знает, и оно хорошо оправдывает хебя.

– …разыскать мистера Слири и от него узнать, где ты находишься. Не в моей власти будет удерживать тебя против воли, а твой отец в любое время без всяких затруднений найдет мистера Томаса Грэдграйнда из Кокстауна. Я человек известный.

– Верно! – подтвердил мистер Слири, вращая подвижным глазом. – Вы, хударь, один из тех, из-за кого цирк терпит немалые убытки. Но не будем говорить об этом.

Опять наступило молчание; и вдруг девочка закрыла лицо руками и воскликнула сквозь слезы:

– Соберите мои вещи, только поскорей, и я сейчас уйду, не то у меня разобьется сердце!

Женщины, тяжело вздыхая, принялись за сборы, но это отняло мало времени – скудное достояние Сесси быстро было уложено в корзинку, с которой она уже не раз путешествовала. Сама же она все это время сидела на полу и горько рыдала, спрятав лицо в ладони. Мистер Грэдграйнд и его друг мистер Баундерби уже подошли к двери, готовясь увести девочку. Мистер Слири стоял посреди комнаты, окруженный мужской частью своей труппы, в точности так, как обычно стоял на арене, когда его дочь Джозефина исполняла очередной номер. Не хватало только бича в его руке.

Молча уложив корзинку, женщины пригладили Сесси растрепавшиеся волосы, надели на нее шляпку; потом они дали волю своим чувствам – горячо обнимали ее, целовали, привели детей, чтобы она простилась с ними, и проделывали все то, что подсказывало отзывчивое сердце этим бесхитростным неразумным созданиям.

– Ну что ж, Джуп, – сказал мистер Грэдграйнд, – ежели ты решилась, так идем!

Но она еще должна была попрощаться с мужской половиной труппы; и каждому из них пришлось разнять скрещенные на груди руки (ибо находясь в непосредственной близости к мистеру Слири, они неизменно сохраняли предписанную цирковым кодексом позу), чтобы заключить ее в объятья и поцеловать; уклонился от этого один только Киддерминстер, чью юную душу омрачала врожденная склонность к мизантропии и который, как всем было известно, вдобавок имел серьезные матримониальные виды на Сесси; а потому он угрюмо ретировался. Мистер Слири до последней минуты сохранял полное спокойствие и простился последним. Широко раскинув руки, он взял Сесси за кончики пальцев, точно она была наездница, только что соскочившая с лошади после удачной вольтижировки, и, как полагается, сейчас начнет резво подпрыгивать; но девочка не откликнулась на его профессиональный жест и неподвижно, вся в слезах, стояла перед ним.

– Прощай, моя дорогая! – сказал Слири. – От души желаю тебе благополучия, и будь покойна, никто из нас, грешных, тревожить тебя не хтанет. Зря твой отец увел Вехельчака, на афише-то его уже не будет – нехорошо как-то. Впрочем, без хозяина он не захотел бы работать, так что одно на одно бы и вышло.

После этого он устремил на Сесси неподвижный глаз, окинул подвижным своих соратников, поцеловал девочку и, тряхнув головой, передал ее мистеру Грэдграйнду, точно посадил на лошадь.

– Берите, хударь, – сказал он, внимательно оглядывая Сесси, словно проверяя, крепко ли она сидит в седле, – и поверьте, она не похрамит вах. Прощай, Хехилия!

– Прощай, Сесилия! Прощай, Сесси! Господь с тобой, родная! – раздалось на разные голоса со всех концов комнаты.

Но зоркий глаз шталмейстера заметил бутылку со смесью из девяти масел, которую Сесси прятала на груди, и он, удержав ее, сказал:

– Отдай бутылочку, дорогая. Она тяжелая, а на что она тебе теперь? Отдай ее мне.

– Нет, нет! – вскричала она, и слезы опять потекли по ее щекам. – Ах, не надо, прошу вас, позвольте мне хранить ее до возвращения отца! Она будет нужна ему, когда он воротится ко мне. Он не думал уйти, когда посылал за лекарством. Я сберегу его для отца. Пожалуйста!

– Будь по-твоему, дорогая (видите, хударь, какое дело). Прощай, Хехилия! И вот тебе мое прощальное хлово: не нарушай уговора, не перечь почтенному джентльмену и забудь нах. Но когда ты вырахтешь и выйдешь замуж и будешь богата – ежели ты узнаешь о бродячем цирке, не презирай его, не брани, поддержи его, чем можешь, и знай, что это будет доброе дело. Видите ли, хударь, – продолжал Слири, пыхтя все сильней и сильней по море того, как речь его удлинялась, – людям нужны развлечения. Не могут они работать без передышки, не могут и наукам учиться без отдыха. Ищите в нах доброе, не ищите худого. Меня мой цирк кормит, что верно, то верно. Но я так полагаю, хударь, что ихтина заключена именно и этом: ищите в нах доброе, не ищите худого.

Сие философское рассуждение Слири излагал, уже провожая посетителей вниз по лестнице; и вскоре неподвижное око воплощенной мудрости – а также и подвижное – потеряло из виду в темноте улицы и обоих мужчин, и девочку, и ее корзинку.