Текст книги "Тяжелые времена"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

КНИГА ВТОРАЯ
«ЖАТВА»

Глава I
Положение дел в банке

Ясный летний день. Даже в Кокстауне иногда выпадали ясные дни.

В такую погоду Кокстаун, если смотреть на него издалека, был весь окутан собственной мглой, словно бы непроницаемой для солнечных лучей. Знаешь, что это он, но знаешь только потому, что, не будь там города, не чернело бы впереди столь мрачное расплывчатое пятно. Огромная туча копоти и дыма, которая, повинуясь движению ветра, то металась из стороны в сторону, то тянулась вверх к поднебесью, то грязной волной стлалась по земле, густой, клубящийся туман, прорезанный полосами хмурого света, не пробивавшего плотную толщу мрака, – Кокстаун и в отдалении заявлял о себе, хотя бы ни один его кирпич не виден был глазу.

А между тем он уцелел каким-то чудом. Он так часто подвергался разорению, что просто диву даешься, как мог он выдержать столько испытаний. Трудно даже вообразить, до какой степени хрупок был фарфор, пошедший на выделку кокстаунских промышленников. Только тронь их, и они разваливались на части с такой легкостью, что невольно возникало подозрение – а может быть, трещины в них уже были? Их разоряли, когда требовали, чтобы они посылали работающих детей в школу; когда назначали инспекторов для обследования их предприятий; когда инспекторы брали под сомнение их право калечить людей в своих машинах; а при одном только намеке на то, что, быть может, следовало бы чуть поменьше дымить, они просто погибали. Наряду с золотой ложечкой мистера Баундерби, признанной всем Кокстауном, в большом ходу была еще одна излюбленная фикция. Она облекалась в форму угрозы. Когда кто-нибудь из кокстаунцев чувствовал себя несправедливо обиженным – другими словами, когда ему не предоставляли полной свободы делать все, что заблагорассудится, и пытались возложить на него ответственность за его поступки, он тотчас начинал кричать, что «скорее выбросит свою собственность в Атлантический океан». Министр внутренних дел так пугался этих убийственных слов, что раза два чуть не умер от страха.

Однако у кокстаунцев все же хватало патриотизма на то, чтобы не выбрасывать свою собственность в Атлантический океан, – во всяком случае, доселе они этого не делали, а напротив, не жалея сил, берегли ее как зеницу ока. Потому она и уцелела там, в дыму и копоти; и она неуклонно росла и множилась.

В этот ясный летний день на улицах было жарко и пыльно, солнце сияло так ярко, что прорывалось даже сквозь тяжелые испарения, висевшие над городом, и если долго смотреть на его сверкающий диск, начинали болеть глаза. На фабричных дворах, из дверей, ведущих в подвал, выходили кочегары, садились на ступеньки, на тумбы, на забор и, глядя на кучи угля, вытирали закопченные потные лица. Весь город, казалось, жарился в масле. Удушливый чад разогретого масла стоял повсюду. Паровые машины лоснились от масла, одежда рабочих была измазана им, во всех этажах фабричных корпусов сочилось и кипело масло. Воздух в сказочных дворцах иссушал, как дыхание самума; и обитатели этой пустыни, истомленные зноем, работали через силу. Но на тихое помешательство слонов ни жара, ни холод не действовали. Их головы так же размеренно и докучно опускались и подымались, в зной и стужу, в сырость и сушь, в ведро и ненастье. Однообразное движение их теней на стенах служило Кокстауну заменой прохладной тени шелестящего леса; а вместо летнего гудения насекомых он круглый год, с рассвета в понедельник до субботнего вечера, не мог предъявить ничего кроме жужжанья колес и приводов.

Они дремотно жужжали весь этот знойный день, нагоняя сон на прохожих и обдавая их жаром из-за гудящих стен заводов и фабрик. Опущенные шторы, политые водой мостовые давали немного прохлады на главных улицах и в лавках; но фабрики, дворы и проулки превратились в сущее пекло. На реке, черной и густой от краски, несколько мальчуганов, урвавших часок досуга – случай весьма редкий в Кокстауне, – усердно гребли, усевшись в утлую лодчонку, которая двигалась рывками, оставляя за собой пузырчатый след, и при каждом взмахе весла из воды подымалось мерзостное зловоние. Даже солнце, столь животворное повсюду, было менее милостиво к Кокстауну, нежели крепкий мороз, и когда оно особенно упорно глядело в его трущобы, оно часто приносило с собой смерть вместо жизни. Так само око небес оборачивается дурным глазом, если неумелые или скаредные руки заслоняют от его взора все то, что оно призвано благословить.

Миссис Спарсит, по своему обыкновению, сидела у окна, выходившего на теневую сторону раскаленной от зноя улицы. Занятия в банке кончились; и, как всегда в теплую погоду, она в этот час украшала своим присутствием кабинет членов правления, который помещался над общей залой. Ее собственная гостиная была расположена этажом выше, и оттуда, со своего наблюдательного пункта у окна, она каждое утро приветствовала пересекающего улицу мистера Баундерби сочувственным наклоном головы, как и подобает приветствовать злополучную жертву. Со дня его свадьбы минул уже год, но миссис Спарсит ни на минуту не избавляла его от своей непреклонной жалости.

Банкирская контора Баундерби ничем не нарушала здравого однообразия города. Это было еще одно кирпичное здание с черными ставнями снаружи, зелеными шторами внутри, двумя белыми ступеньками, которые вели к черной входной двери, снабженной медной дощечкой и медной ручкой, похожей на точку. От резиденции Баундерби оно отличалось только размерами, будучи на номер больше, так же, как другие дома отличались от нее, будучи на один или несколько номеров меньше; во всем остальном оно строго соответствовало образцу – Миссис Спарсит не сомневалась, что, появляясь на исходе дня среди конторок и письменных принадлежностей, она наделяет кабинет женским, – чтобы не сказать аристократическим, – изяществом. Расположившись у окна с шитьем или вязаньем, она тешилась мыслью, что своим великосветским обликом смягчает суровую деловитость комнаты. В соответствии с этой благородной ролью, миссис Спарсит мнила себя в некотором роде феей банкирской конторы. Кокстаунцы, проходившие мимо окна, видели в ней дракона, стерегущего сокровища банковских подземелий.

Какие именно сокровища – о том миссис Спарсит знала не больше, чем они. Золото и серебро, ценные бумаги, тайны, раскрытие которых привело бы к неведомым бедствиям каких-то неведомых людей (преимущественно, однако, людей ей несимпатичных), были главными статьями ее воображаемого перечня. Зато она знала, что после закрытия банка ей принадлежит верховная власть над всей конторской мебелью и над запертой на три замка, обитой железом кладовой, у двери которой рассыльный каждый вечер приклонял голову на выдвижной койке, исчезавшей при первом пении петуха. Кроме того, она была повелительницей над сводчатым подвалом, защищенным решеткой с остриями от хищного мира; в ее ведении находились и реликвии истекшего дня, как то: чернильные пятна, затупившиеся перья, сломанные облатки и клочки разорванной бумаги, столь крошечные, что при всем старании миссис Спарсит ничего интересного на них разобрать не могла. Наконец она была хранительницей небольшого арсенала, состоявшего из тесаков и ружей, в грозном боевом порядке висевших над одним из каминов; а также выстроенных в ряд пожарных ведер – по давнему обычаю неотъемлемой принадлежности всякой претендующей на богатство фирмы, – каковые сосуды держат отнюдь не в расчете на ощутимую пользу в случае несчастья, а ради их более тонкого, морального воздействия, почти равного по силе, как было замечено, тому впечатлению, которое производит на большинство посетителей вид золотого или серебряного слитка.

Глухая служанка и рассыльный завершали империю миссис Спарсит. Ходили слухи, что глухая служанка богата; и долгие годы среди кокстаунского простонародья крепла уверенность, что как-нибудь темной ночью, когда банк закрыт, ее убьют и ограбят. Более того – по утвердившемуся мнению, все сроки уже прошли, и этой ночи давно пора бы настать; но злонравная служанка, к разочарованию и обиде кокстаунцев, и не думала расставаться ни с жизнью, ни с работой в банке.

Чай для миссис Спарсит был сервирован на кокетливом столике с тремя резными ножками, который, по ее милости, ежевечерне, после закрытия банка, проводил время в обществе сурового, крытого кожей, длинного стола, оседлавшего середину комнаты. Рассыльный поставил поднос на столик и в знак почтения стукнул себя костяшками пальцев по лбу.

– Спасибо, Битцер, – сказала миссис Спарсит.

– Вам спасибо, мэм, – отвечал рассыльный. Он был все такой же белесый, как в те далекие дни, когда он, моргая обоими глазами зараз, давал определение лошади вместо ученицы номер двадцать.

– Все заперто, Битцер? – спросила миссис Спарсит.

– Все заперто, мэм.

– А какие нынче новости? – спросила миссис Спарсит, наливая себе чаю. – Есть что-нибудь?

– Да нет, мэм, ничего такого не слыхал. Люди у нас здесь нехорошие, но, к сожалению, это не новость.

– А что эти несчастные бунтари теперь затеяли? – спросила миссис Спарсит.

– Все то же, как всегда, – велят объединяться, вступать в союзы, стоять друг за дружку.

– Весьма печально, – сказала миссис Спарсит очень строго, отчего нос ее и брови стали еще более древнеримскими, – что объединенные хозяева допускают эти классовые союзы.

– Совершенно верно, мэм, – сказал Битцер.

– Поскольку они сами объединены, они должны все, как один, отстаивать свое право не принимать на работу никого, кто с кем-нибудь объединен, – изрекла миссис Спарсит.

– Они пытались, мэм, – отвечал Битцер, – но из этого как будто ничего не вышло.

– Я, разумеется, не могу считать себя сведущей в такого рода делах, – с достоинством сказала миссис Спарсит, – ибо мне суждено было вращаться в совсем иных сферах. Тем более что мистер Спарсит, будучи из Паулеров, тоже не имел ничего общего с подобными раздорами. Но одно я знаю, и знаю твердо: этих людей надо укротить, и давно пора это сделать, раз и навсегда.

– Верно, мэм, – почтительно поддакнул Битцер, не скрывая действия, какое оказывали на него непререкаемые вещания миссис Спарсит. – Яснее и сказать нельзя – что правда, то правда.

Так как доверительные беседы между ним и миссис Спарсит обычно происходили во время ее вечернего чаепития и он уже успел догадаться по ее глазам, что она намерена задать ему вопрос, то он не уходил, а передвигал с места на место линейки, чернильницы и прочее, пока она, поглядывая в открытое окно, прихлебывала чай.

– Очень занятой был день, Битцер? – спросила миссис Спарсит.

– Не сказать, чтобы очень, миледи. Как обыкновенно. – Время от времени, разговаривая с ней, Битцер заменял обращение «мэм» более церемонным «миледи», как бы невольно отдавая должное личным качествам миссис Спарсит и ее наследственному праву на всяческое уважение.

– Все клерки, – продолжала миссис Спарсит, осторожно стряхивая невидимую крошку намазанного маслом хлеба с левой митенки, – разумеется, добросовестны, пунктуальны и прилежны?

– Да, мэм, пожалуй, что так. Все, кроме одного, конечно.

Он отправлял в банке почетную должность главного шпиона и доносчика, и за эти добровольные услуги, помимо причитающегося ему жалования, получал на рождество наградные. Битцер с годами превратился в необыкновенно трезвого, осмотрительного, благоразумного молодого человека, который не мог не преуспеть в жизни. Духовный механизм его работал так исправно и точно, что он не знал ни чувств, ни страстей. Все его поступки были итогом самых тонких и хладнокровных расчетов; недаром миссис Спарсит всегда говорила, что еще не встречала молодого человека столь твердых принципов. Удостоверившись после смерти отца, что мать его имеет право на призрение[39]39
  …мать его имеет право на призрение – то есть имеет право на пособие от приходских властей. Пособие выдавалось только тем, кто родился в данном приходе и мог это доказать.


[Закрыть] в Кокстауне, сей многообещающий юный экономист весьма ревностно и принципиально стал на защиту этого ее права, вследствие чего она очутилась в работном доме[40]40
  Работный дом – дом призрения для престарелых инвалидов и детей-сирот. По закону 1834 года лица, имеющие право на пособие, могли получать его, только живя в работном доме. Условия жизни в работных домах были чрезвычайно тяжелы и напоминали тюремный режим.


[Закрыть], где и пребывала поныне. Впрочем, надо отдать ему должное – она получала от него ежегодный дар в виде полуфунта чаю, что, несомненно, было слабостью с его стороны: во-первых, любые дары неизбежно ведут к пауперизации одаряемого; и, во-вторых, единственный разумный способ распорядиться этим товаром заключался в том, чтобы купить его как можно дешевле, а продать как можно дороже; ибо ученые с полной ясностью доказали, что это и есть весь долг каждого человека[41]41
  …весь долг каждого человека… – намек на книгу «Весь долг человека», изданную в 1658 году и содержащую анализ нравственных обязанностей человека по отношению к богу и своим земным братьям.


[Закрыть], – не какая-то часть его долга, а весь целиком.

– Пожалуй, что все, мэм. Кроме одного, конечно, – повторил Битцер.

– А-а! – протянула миссис Спарсит, помотав головой над чашкой чаю и отхлебывая большой глоток.

– Мистер Томас, мэм, – сомнителен он мне очень. Мне, мэм, не нравится, как он себя ведет.

– Битцер, – предостерегающим тоном сказала миссис Спарсит, – вы не помните, говорила я вам что-нибудь относительно имен?

– Виноват, мэм. Это верно. Вы сказали, что не любите, когда называют имена и что вообще лучше обходиться без них.

– Прошу вас не забывать, что я здесь в должности, – торжественно сказала миссис Спарсит. – Я облечена доверием, Битцер, доверием мистера Баундерби. Пусть в прошлом ни он, ни я не могли бы и помыслить о том, что он некогда станет моим принципалом и назначит мне ежегодную премию, – я все же обязана видеть его в этом свете. Мистер Баундерби всегда с таким глубоким почтением относился к моему общественному рангу и родственным связям, что лучшего я и ожидать не могла.

Напротив, действительность превзошла все мои ожидания. За это я должна быть преданной ему до конца. И я не считаю, не буду считать, не могу считать, – продолжала миссис Спарсит, выпуская весь свой запас нравственных правил и понятий о чести, – что я предана ему до конца, ежели я позволю, чтобы под этим кровом упоминались имена, которые, к несчастью, к величайшему несчастью – это бесспорно, – имеют касательство к нему.

Битцер опять стукнул себя костяшками по лбу и опять попросил извинить его.

– Да, Битцер, – заключила миссис Спарсит, – ежели вы скажете – одна личность, я вас слушаю; скажете мистер Томас – не взыщите.

– Конечно, мэм, кроме одной личности, – поправился Битцер.

– А-а! – повторила свой возглас миссис Спарсит, так же помотав головой над чашкой чаю и отпивая большой глоток, словно хотела подчеркнуть, что разговор возобновляется с той точки, на которой он прервался.

– Одна личность, мэм, – подхватил Битцер, – с самого того дня, когда она в первый раз вошла в нашу контору, повела себя не так, как надо. Это беспутный, расточительный лентяй. Он даром чужой хлеб ест. И не ел бы, мэм, не будь ему кое-кто родня и друг.

– А-а! – вздохнула миссис Спарсит, опять с грустью покачав головой.

– Я только надеюсь, мэм, – добавил Битцер, – что его родня и друг не снабжает его средствами на мотовство. Иначе, мэм, – мы ведь знаем, из чьего кармана шли бы эти деньги.

– А-а! – снова вздохнула миссис Спарсит и снова грустно покачала головой.

– Мне жаль его, мэм. Я имею в виду того, кого я упомянул последним.

– Да, Битцер, – отвечала миссис Спарсит. – Я всегда с жалостью взирала на это заблуждение, всегда.

– А что до самой личности, – сказал Битцер, понизив голос и подходя поближе, – то он такой же легкомысленный, как все в нашем городе. А вы знаете, мэм, что это значит. Кому же и знать, если не такой важной леди, как вы.

– Им бы надо брать пример с вас, Битцер, – сказала миссис Спарсит.

– Вы слишком добры, мэм. Но раз уж вы упомянули обо мне, то вот что я вам скажу. Я, мэм, уже отложил малую толику. Наградные, которые мне дают на рождество, я никогда не трачу. Я даже своего жалованья не проедаю, хоть оно и не бог весть какое. Почему я могу, а другие не могут? Что один может, то могут и другие.

Эта фикция тоже имела хождение в Кокстауне. Любой богач, начавший с шести пенсов и впоследствии наживший шестьдесят тысяч фунтов, постоянно задавал недоуменный вопрос – почему все шестьдесят тысяч окрестных рабочих не наживают каждый по шестьдесят тысяч фунтов, начав с шести пенсов, и даже как бы укорял их за то, что они не совершили сего несложного подвига. Что я сделал, то и вы можете. Почему же вы этого не делаете?

– Вот говорят, что им нужен отдых, нужны развлечения, – сказал Битцер. – Вздор и чепуха. Мне не нужны развлечения. Никогда в них не нуждался и впредь не буду. У меня к ним душа не лежит. А уж их союзы – я уверен, что многим из них, если бы они глядели в оба и доносили друг на дружку, кое-что перепадало бы, деньгами ли, или покровительством, и жилось бы им получше. Почему же они не стараются жить получше, мэм? Ведь эта первейшая цель всякого разумного существа, и они сами всегда этим отговариваются.

– Хороши отговорки! – сказала миссис Спарсит.

– И вечно-то они твердят, прямо до тошноты, про своих жен и детей, – продолжал Битцер. – Вот поглядите на меня, мэм! Мне не нужны жена и дети. Почему же им нужны?

– Потому что они легкомысленны, – сказала миссис Спарсит.

– Да, мэм, – поддакнул Битцер, – именно. Будь они менее легкомысленны и развращены, что бы они сделали? Они бы сказали: «Покуда я один» или «покуда я одна» – как придется, – «мне нужно накормить только одного едока, и как раз того, кого я кормлю с особенным удовольствием».

– Еще бы! – подтвердила миссис Спарсит. надкусывая пышку.

– Благодарю вас, мэм, – стукнув себя по лбу, сказал Битцер, польщенный душеспасительной беседой с миссис Спарсит. – Прикажете подать еще кипяточку, мэм, или еще чего-нибудь принести?

– Пока ничего не нужно, Битцер.

– Благодарю вас, мэм. Не хотелось бы мне беспокоить вас, мэм, за едой, а пуще всего за чаем, – я ведь знаю, как вы его любите, – сказал Битцер, выворачивая шею, чтобы бросить взгляд на улицу, – но вот уже несколько минут какой-то господин смотрит на вас, а теперь он перешел улицу и, кажется, намерен постучать. А вот и стук, мэм, – наверняка это он стучит.

Он подошел к окну, высунул голову, потом втянул ее обратно и подтвердил свои наблюдения:

– Да, мэм, это он. Прикажете проводить его сюда, мэм?

– Не понимаю, кто это может быть, – сказала миссис Спарсит, вытирая губы и оправляя митенки.

– Надо думать, приезжий.

– Уж не знаю, зачем приезжему понадобился банк в такой час – разве только он пришел по делу и опоздал, – сказала миссис Спарсит. – Но я здесь на посту, вверенном мне мистером Баундерби, и что бы ни случилось, я свой долг исполню. Ежели принять его входит в обязанности, которые я взяла на себя, то я приму его. А это вы сами рассудите, Битцер.

Тут посетитель, не подозревавший о произнесенных миссис Спарсит великодушных словах, так громко стал колотить в дверь, что Битцер со всех ног кинулся отворять; а миссис Спарсит, на всякий случай припрятав маленький столик со всеми атрибутами чаепития в шкаф, поспешила наверх, дабы появиться, если будет надобность, с большей торжественностью.

– Прошу прощенья, мэм, джентльмен желает вас видеть, – сказал Битцер, приложив белесый глаз к замочной скважине.

Итак, миссис Спарсит, которая тем временем успела поправить чепец на голове, опять понесла вниз свой классический профиль и вошла в кабинет правления величавой поступью, словно римская матрона, вышедшая за ворота осажденного города для переговоров с вражеским полководцем.

На посетителя, который, подойдя к окну, рассеянно поглядывал на улицу, этот эффектный выход не произвел ровно никакого впечатления. Он как нельзя более хладнокровно посвистывал про себя, не снимая шляпы, и вид у него был несколько утомленный – отчасти от жаркой погоды, отчасти от чрезмерной изысканности. Ибо с первого взгляда было видно, что это истинный джентльмен последнего образца – пресыщенный всем на свете и не более Люцифера способный во что-либо верить.

– Вы, кажется, хотели видеть меня, сэр, – промолвила миссис Спарсит.

– Простите, – сказал он, поворачиваясь к ней и снимая шляпу, – прошу прощенья.

«Гм! – подумала миссис Спарсит, величественно отвечая на его поклон, – лет тридцать пять, хорош собой, хорошо сложен, хорошие зубы, хорошо воспитан, хорошо одет, приятный голос, темные волосы, дерзкие глаза». Все это миссис Спарсит отметила по-женски молниеносно, за те две секунды, которые потребовались ей, чтобы наклонить голову и опять поднять ее – точно султан, сунувший голову в ведро с водой[42]42
  …точно султан, сунувший голову в ведро с водой. – Имеется в виду эпизод из арабской сказки «Две жизни султана Махмуда», вошедшей в один из списков «1001 ночи». Шейх-волшебник, посетивший египетского султана Махмуда, окунул на мгновение его голову в водоем. За это время султану привиделось, будто он попал в дальние края, потерпел кораблекрушение, был обращен в рабство, а затем превратился в осла и пробыл в этом обличье несколько лет.


[Закрыть].

– Прошу садиться, сэр, – сказала миссис Спарсит.

– Спасибо. Разрешите мне. – Он пододвинул ей стул, сам же, не садясь, небрежно прислонился к краю стола. – Я оставил своего слугу на вокзале позаботиться о вещах, – поезд переполнен, и багажный вагон забит, – а сам пошел пешком, немного оглядеться. Очень странный город. Позвольте узнать, он всегда такой черный?

– Обычно гораздо черней, – сурово отвечала миссис Спарсит.

– Да неужели? Простите… вы, должно быть, не здешняя уроженка?

– Нет, сэр, – отвечала миссис Спарсит. – Когда-то, до того как я овдовела, я имела счастье или, быть может, несчастье принадлежать к совсем иному кругу. Мой муж был Паулер.

– Простите, я не расслышал, – сказал приезжий. – Был… кто?

Миссис Спарсит повторила:

– Он был Паулер.

– Из семьи Паулеров, – сказал приезжий после минутного раздумья. Миссис Спарсит утвердительно кивнула головой. Лицо приезжего казалось еще более утомленным.

– Вам здесь, вероятно, очень скучно? – сказал он, делая логический вывод из ее сообщения.

– Я подчиняюсь обстоятельствам, сэр, – отвечала миссис Спарсит, – и я давно научилась применяться к силам, управляющим моей жизнью.

– Это отличная философия, – сказал приезжий, – весьма мудрая, похвальная и… – Он, видимо, почел излишним договаривать свою мысль и умолк, лениво поигрывая часовой цепочкой.

– Позвольте узнать, сэр, – начала миссис Спарсит, – чему я обязана честью…

– Разумеется, – отвечал приезжий. – Спасибо, что напомнили. У меня с собой рекомендательное письмо к мистеру Баундерби, банкиру. Прогуливаясь по этому странному черному городу в ожидании, когда поспеет обед в гостинице, я спросил у одного прохожего, – это был, вероятно, рабочий, только что принявший душ из чего-то пушистого, очевидно из какого-то сырья…

Миссис Спарсит наклонила голову.

– …спросил у него, где живет банкир мистер Баундерби, а он, услышав слово «банкир», недолго думая, указал мне дорогу в банк. Но я так полагаю, что мистер Баундерби не живет в этом здании, где я имею честь объяснять свой приход?

– Нет, сэр, – отвечала миссис Спарсит, – не живет.

– Благодарю вас. Я не имел намерения предъявить письмо сейчас. Просто я прогулялся до банка, чтобы убить время и, по счастливой случайности, приметив в окне, – он томно повел рукой в ту сторону и слегка поклонился, – особу весьма благородной и приятной наружности, я решил, что лучше всего будет, если я возьму на себя смелость справиться у этой особы, где же в таком случае живет банкир мистер Баундерби. Что я и позволю себе сделать, принося тысячу извинений.

В глазах миссис Спарсит его рассеянная и небрежная манера держаться вполне искупалась известной непринужденной галантностью, распространявшейся даже на нее. Вот он, к примеру, чуть ли не уселся на стол, а между тем, лениво склонившись к ней, дает почувствовать, что в ней есть какое-то своеобразное обаяние.

– Банки, я знаю, склонны к подозрительности, и так оно и быть надлежит, – сказал приезжий, который, помимо всего прочего, обладал приятным даром говорить плавно, легко и таким тоном, как будто в его словах скрыто больше глубокомыслия и остроумия, чем может показаться (вероятно, искусный прием, изобретенный учредителем этой многочисленной секты, кто бы ни был сей великий муж), и поэтому, прошу удостовериться, что автор письма – вот оно – член парламента от этого города Грэдграйнд, с которым я имел удовольствие познакомиться в Лондоне.

Миссис Спарсит признала руку, намекнула, что предъявлять письмо не было никакой надобности, и сообщила адрес мистера Баундерби, присовокупив все нужные указания и советы.

– Премного благодарен, – сказал приезжий. – Вы, конечно, хорошо знаете банкира?

– Да, сэр, – отвечала миссис Спарсит. – Я уже десять лет знаю его как моего принципала.

– Целая вечность! Он, кажется, женат на дочери Грэдграйнда?

– Да, – сказала миссис Спарсит, сразу поджав губы, – он удостоился этой… чести.

– Я слышал, что его супруга чуть ли не философ?

– Вот как, сэр? – сказала миссис Спарсит. – Неужели?

– Простите мое назойливое любопытство, – вкрадчиво сказал приезжий, дабы умилостивить нахмурившую брови миссис Спарсит, – но вы знаете эту семью и знаете свет. Я скоро тоже узнаю семью банкира и, быть может, мне придется часто бывать там. Скажите мне, его жена очень грозная? Послушать ее отца, так это какое-то чудище, мне просто не терпится узнать, правда ли это. К ней не подступишься, да? Умна до отвращения, до ужаса? Вижу по вашей многозначительной улыбке, что вы иного мнения. Это бальзам для моей смятенной души. А сколько ей лет? Сорок? Тридцать пять? Миссис Спарсит расхохоталась.

– Девчонка, – сказала она. – Ей и двадцати не было, когда она замуж вышла.

– Честное слово, миссис Паулер, – проговорил приезжий, отделяясь от стола, – вы просто ошеломили меня!

Он, видимо, и в самом деле очень удивился, по крайней мере настолько, насколько это было для него возможно. Он добрых пятнадцать секунд, не отрываясь, смотрел на миссис Спарсит, словно ее неожиданное сообщение никак не укладывалось у него в голове. – Уверяю вас, миссис Паулер, – сказал он наконец, – что отец ее подготовил меня к встрече с женщиной зрелой и непреклонно суровой. Я особенно признателен вам за то, что вы исправили эту нелепую ошибку. Еще раз простите меня за вторжение. Тысячу благодарностей. До свиданья!

Отвесив несколько поклонов, он удалился, и миссис Спарсит, спрятавшись за портьеру, увидела, как он, едва волоча ноги, шел по теневой стороне улицы, привлекая внимание всего города.

– Что вы скажете об этом джентльмене, Битцер? – спросила миссис Спарсит, когда рассыльный пришел убрать посуду.

– Много денег тратит на одежду, мэм.

– Надо сознаться, – сказала миссис Спарсит, – одет он с большим вкусом.

– Да, мэм, – возразил Битцер, – но стоит ли это истраченных денег? А кроме того, – продолжал Битцер, вытирая стол, – сдается мне, что он картежник.

– Играть в карты безнравственно, – сказала миссис Спарсит.

– И очень глупо, – сказал Битцер, – потому что шансы всегда против понтеров.

То ли жара истомила миссис Спарсит, то ли работа не спорилась, но в тот вечер она не рукодельничала. Она сидела у окна, когда солнце начало опускаться за пеленой дыма; она сидела там, когда дым пламенел багровым огнем, и когда огонь угас, и когда темнота, медленно поднявшись словно из-под земли, поползла все выше и выше, добираясь до кровлей домов, до церковных шпилей, до верхушек фабричных труб, до самого неба. Не зажигая свеч, миссис Спарсит сидела у окна, сложив руки на коленях, не замечая вечерних звуков: ни гиканье мальчишек, ни лай собак, ни стук колес, ни шаги и голоса прохожих, ни пронзительные уличные крики, ни топот деревянных подошв по мостовой в час окончания работы, ни громыханье ставень, опускаемых над витринами лавок, не прерывали нить ее мыслей. Только когда рассыльный пришел сказать, что ее ужин готов, миссис Спарсит очнулась от задумчивости и перенесла на третий этаж свои густые черные брови, в ту минуту явно нуждавшиеся в утюге, так сильно они были наморщены от напряженной умственной работы.

– Дурак! – садясь за ужин, сказала миссис Спарсит после того, как Битцер вышел из комнаты. К кому это относилось, она не объяснила; но вряд ли она имела в виду ливер под пикантным соусом.