Текст книги "Роза"

Автор книги: Charles L. Harness

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

Но она рассмеялась в его сознании, и очарование этого смеха перехватило его дыхание. Наконец он сказал: – Признаюсь, я не понимаю, о чем вы говорите. Но если вы собираетесь ввязаться во что-то из-за меня, забудьте об этом. Я этого не потерплю.

– Каждый делает то, что делает его счастливым. Студент никогда не будет счастлив, пока он не найдет Розу, которая допустит его к Танцу. Соловей никогда не будет счастлив, пока Студент не будет держать его в своих руках и думать о нем с такой же любовью, как о Красной розе. Я думаю, что мы можем оба получить то, что мы хотим.

Он проворчал: – Вы, наверное, сами не знаете, о чем вы говорите.

– Я знаю, особенно прямо сейчас. В течение десяти лет я убеждала людей не сдерживать свои здоровые наклонности. А в настоящий момент у меня нет никаких комплексов вообще. Это замечательное чувство. Я думаю, что никогда не была настолько счастлива. В первый и последний раз в моей жизни я собираюсь поцеловать вас.

Она потянула его за рукав. Когда он заглянул в ее очаровательное лицо, он понял, что этот вечер был ее, что она была привилегированна во всех делах. И, что независимо от того, что бы она ни пожелала, он должен уступить ей.

Они остановились во временно установленном служебном входе. Она приподнялась на цыпочки, взяла его лицо в свои ладони, и как колибри, выпивающий свой первый нектар, поцеловала его в губы.

Мгновение спустя она привела его в коридор раздевалки.

Он задушил в себе смущенный импульс вытереть губы тыльной стороной своей руки. – Ну… хорошо, только помните, что не нужно волноваться. Не пытайтесь произвести глубокое впечатление. Искусственные крылья не выдержат это. Холст, натянутый на дюраль и струна от фортепьяно выдержат только адажио. Быстрый пируэт, и они порвутся. Кроме того, у вас нет достаточной тренировки. Контролируйте ваш энтузиазм в первом Акте, иначе вы свалитесь во втором Акте. А теперь, вам пора в вашу раздевалку. Сигнал через пять минут!

Глава 19

Есть небольшое, но все же, особое анатомическое различие в ноге мужчины и женщины, которое сохраняет его приземленным, позволяя ей, после длительного и трудного обучения, взлетать в пуантах на носочки. Вследствие удивительной и разнообразной красоты арабесок, открывающейся балерине, балансирующей на вытянутых пальцах ног, танцор – мужчина когда-то существовал исключительно как призрачный носильщик, и был необходим только для того, чтобы оказывать ненавязчивую поддержку и помощь в изящном танцевальном номере балерины. Танцору жизненно необходимы железные мышцы ног и торса, чтобы поддержать иллюзию, что его кружащаяся партнерша, сделанная из волшебной паутины, пытается взлететь в небо из его удерживающих рук.

Все это промелькнуло в недоверчивом уме Рюи Жака, когда он кружился в двойном фуэте и следил краем глаза за серой фигурой Анны Ван Туйль, как трепетали ее крылья и руки, когда она делала пируэты во втором танцевальном номере первого Акта, забыв о нем, и поглощенная только господином балетом.

Всего этого было вполне достаточно, чтобы создать иллюзию полета и очевидного невесомого снижения в его руках – как раз то, что обожает аудитория. Но было ли это на самом деле – это было просто невозможно. Театральные крылья – вещи из серого холста и дюралевого каркаса не могли вычесть сто фунтов из ста двадцати.

И все же… ему казалось, что она фактически летела.

Он попытался проникнуть в ее разум, чтобы извлечь правду из кусочков металла, окружающих ее. В порыве ярости он докопался до металла этих замечательных крыльев.

В течение секунд его лоб покрылся холодным потом, а руки задрожали. Только опущенный занавес первого акта спас его, поскольку он споткнулся, делая антраша при уходе со сцены.

Что же сказал Мэтью Белл? – Чтобы общаться на его новом языке музыки, можно ожидать, что человек будущего разовьет специализированные перепончатые органы, которые, конечно же, как и язык, будут иметь двойное функциональное использование, которое, возможно, приведет к завоеванию времени, как язык завоевал пространство.

Те крылья не были проводом и металлом, но плотью и кровью.

Он был настолько поглощен этим умозаключением, что был не в состоянии распознать острое и неприятное излучение металла позади себя, пока оно окончательно не достигло его. Это было сложное скопление материи, главным образом металла, остановившегося, возможно, в дюжине футов за его спиной, демонстрируя смертельное присутствие его жены.

Он повернулся с беспечным изяществом, чтобы лицом к лицу столкнуться с первым материальным порождением формулы «Скиомния».

Это была просто черная металлическая коробка с несколькими циферблатами и кнопками. Женщина слегка придерживала ее на своих коленях, когда присела со стороны стола.

Его глаза медленно перемещались с этой коробки на ее лицо, и он понял, что в течение минуты Анна Ван Туйль и вся «Вия Роза» за ее спиной, превратятся в сажу, разносимую вечерним ветром.

Лицо Марфы Жак сияло возвышенной ненавистью. – Сядьте, – сказала она спокойно.

Он почувствовал, как кровь отлила от его щек. Все же он усмехнулся, вежливо демонстрируя добродушие, когда уселся на стул. – Конечно. Я должен как-то убить время до конца третьего Акта.

Она нажала кнопку на поверхности коробки.

Его воля исчезла. Его мускулы были блокированы и неподвижны. Он не мог дышать.

Как только он убедился, что она запланировала задушить его, ее палец сделал быстрое движение на коробке, и он смог сделать глубокий вдох. Его глаза смогли немного двигаться, но гортань была все еще парализованной.

Затем пошли, как ему казалось, бесконечные минуты.

Стол, за которым они сидели, был на правом крыле сцены. Женщина сидела лицом к сцене, в то время как он сидел к ней спиной. Она следила за приготовлениями труппы ко второму Акту капризными, тихими глазами. Он сидел с напряженными ушами и металлически-экспрессивным чувством.

Только, когда он услышал, что занавес уличной сцены начал двигаться, чтобы открыть второй акт, женщина заговорила.

– Она прекрасна. И столь изящна с этими крыльями из струн от фортепьяно, будто они являются ее частью. Я не удивляюсь, что она – первая женщина, которая когда-либо вас действительно заинтересовала. Но на самом деле вы ее не любите. Вы никогда не будете никого любить.

Из глубины своего паралича он изучал гравированную горечь лица, находящегося на другой стороне стола. Его губы пересохли, а в горле было, как в пустыне.

Она протянула ему листок бумаги, и ее губа покоробилась. – Вы все еще ищете розу? Больше не ищите, мой невежественный друг. Вот это – «Скиомния», полная версия, с ее девятнадцатью подуравнениями.

Строки нечитабельных символов глубоко вонзились в его выжатый, несущийся ум, как девятнадцать безжалостных гарпунов.

Лицо женщины скривилось в мимолетном отчаянии. – Ваша собственная жена решает «Скиомния», и вы соизволили составить ей компанию до конца третьего Акта. Мне жаль, что у меня нет чувства юмора. Все, что я знаю, это то, что нужно было парализовать ваш позвоночник. О, не волнуйтесь. Это только временно. Я только не хотела, чтобы вы предупредили ее. И я знаю, что вас мучает то, что вы не в состоянии говорить. Она наклонилась и повернула рифленую кнопку на боковой стороне черной стальной коробки. – Теперь, по крайней мере, вы можете шептать. Вы будете полностью свободны после того, как оружие откроет огонь.

Его губы невнятно прошептали: – Давайте, заключим сделку, Марфа. Не убивайте ее. Я клянусь никогда больше не встречаться с ней.

Она рассмеялась, почти весело.

Он продолжал настаивать. – Но у вас есть все, что вы действительно хотите. Известность, власть, знания, прекрасное тело. Что может вам дать ее смерть и разрушение «Вия»?

– Все!

– Марфа, ради всего грядущего человечества, не делайте этого! Я знаю кое-что об Анне Ван Туйль, чего, возможно даже Белл не знает, то, что она скрыла очень ловко. Эта девушка является самым драгоценным существом на земле!

– Вот как раз из-за этого убеждения, которое я не совсем разделяю, я должна включить ее в мой общий план разрушения «Вия». Она резко произнесла: – О, но как замечательно видеть, как вы корчитесь. В первый раз за ваши несчастные тридцать лет жизни вы действительно чего-то хотите. Вы должны сползти с этой башни из слоновой кости безразличия и фактически умолять меня, которую вы никогда даже не обеспокоились презирать. Вы и ваше проклятое искусство. Давайте посмотрим, как оно спасет ее теперь!

Мужчина закрыл глаза и глубоко вздохнул. В одном быстром, сложном предположении он мысленно представил позы танцевального номера, па-де-де, которое он вынужден играть со своей женой в качестве невольного партнера. Как опытный шахматист, он проанализировал различные варианты ее вероятных ответов на его гамбит, и нашел ожидаемый успешный исход. И еще он колебался, поскольку успех означал его собственную смерть.

Да, он не мог вырвать с корнем эту идею из своего ума. Даже в этот момент он верил больше себе, заинтригованный романом, с его жуткими возможностями, присущими теме, более чем ее поверхностному альтруизму. Как казалось, если подвести Марфу через артистический подход к уничтожению Анны и «Вия», то он смог бы, в потрясающий, неподходящий кульминационный момент принудить ее убить его вместо них. Его чрезвычайно развлекало подумать о том, что впоследствии, при попытке обнаружить, как она была загипнотизирована, она попыталась бы разыграть небольшую комедию с диаграммами и миллиметровкой.

Это был первый раз в его жизни, что он добивался физического ущерба. Эмоциональная последовательность была новой, немного безрассудной. Он мог сделать это; только он должен быть осторожным с расчетом времени.

После того, как она бросила ему свой вызов, женщина снова повернула угрюмые глаза на авансцену, и была, очевидно, поглощена недовольством от восхищения публики вторым актом. Но это не могло долго продолжаться. Занавес Второго акта будет ее сигналом.

И был занавес, сопровождаемый приглушенным ревом аплодисментов. Он должен удержать ее на протяжении большей части Третьего акта, и тогда…

Он быстро сказал: – У нас еще есть несколько минут до того, как начнется последний акт, где Соловей умирает на шипе. Нет никакой спешки. Вы должны выбрать время, чтобы сделать эту вещь должным образом. Даже лучшие убийства не являются просто вопросом науки. Я держу пари, что вы никогда не читали небольшое эссе де Куинси относительно убийства, как о прекрасном искусстве. Нет? Как видите, вы – новичок, и могли бы сделать это с несколькими подсказками от старого умельца. Вы должны помнить ваши цели – уничтожить «Вия» и Анну. Но простого уничтожения будет не достаточно. Вы должны заставить пострадать и меня, также. Предположим, что вы стреляете в Анну, когда она выходит в начале третьего Акта. Просто базар. Трудность состоит в том, что Анна и другие никогда не будут знать то, что их поразило. Вы даже не дадите им возможность поклониться вам, как их покорителю.

Он с воодушевлением рассматривал ее. – Вы не можете не видеть, моя дорогая, что здесь имеются некоторые необычно трудные проблемы?

Она впилась взглядом в него, и казалось, собиралась заговорить.

Он торопливо продолжал: – Нет, не то, что я пытаюсь отговорить вас. У вас есть основная идея, и, несмотря на недостаток вашего опыта, я не думаю, что вы найдете проблему методики убийства и разрушения непреодолимой. Ваше вступление было сделано довольно хорошо – замораживание меня на месте, с тем, чтобы заявить вашу тему просто и без украшений, с последующими немедленными изменениями динамичного и наводящего на размышления предзнаменования. А вот финал уже неявен; пока еще он на расстоянии вытянутой руки, в то время как необходимая структура уже сформирована, чтобы поддержать его и усовершенствовать его безжалостное послание.

Она внимательно слушала его, смотря суженными глазами: – Можете говорить все, что хотите. Но, на сей раз вы не победите.

Откуда-то, с крыла сцены, сделанной из тонких досок, он услышал музыкантов Доррана, настраивающихся для третьего Акта.

Его темные черты, казалось, становились еще более серьезными, но его голос содержал едва заметное бормотание. – Итак, вы заблокировали вступление и кульминационный момент. Начало и конец. Реальная проблема наступает сейчас – сколько, и в каком виде – в середине? Большинство начинающихся убийц просто сдались бы в этих мешающих трудностях. Некоторые стали бы стрелять в момент, когда Анна парит в саду белой розы. По моему мнению, однако, рассматривая богатство материала, присущего вашей композиции, такое упрощение было бы непростительно примитивным и броским, если даже не вульгарным.

Марфа Жак моргнула, как бы пытаясь прорваться через некое неопределенное заклинание, которое было соткано вокруг неё. Затем она коротко рассмеялась. – Продолжайте. Я ничего не пропущу. Только когда я должна разрушить «Вия»?

Художник вздохнул. – Вот видите? Ваш единственный интерес – результат. Вы полностью игнорируете способ выполнения. Действительно, Марфа, я склонен думать, что вы могли бы показать большую проницательность в вашей первой попытке серьезного искусства. Теперь, пожалуйста, не поймите меня неправильно, дорогая. Я очень уважаю вашу непосредственность и энтузиазм; конечно, они совершенно необходимы, когда имеешь дело с избитыми темами, но безудержное рвение не заменяет, ни метода, ни искусства. Мы должны найти и использовать вспомогательные темы, переплетающиеся в тонком контрапункте с главными мотивами. Самая очевидная незначительная тема – непосредственно балет. Этот балет – самая прекрасная вещь, которую я когда-либо видел или слышал. Однако вы можете придать ему такие силу и размах, о чем Анна даже не подозревает, просто смешав его с вашей собственной работой. Все дело в том, чтобы выстрелить в нужный момент. Он обворожительно улыбнулся. – Я вижу, что вы начинаете оценивать потенциальные возможности такого невольного сотрудничества.

Женщина изучила его прищуренными глазами, и медленно сказала: – Вы – великий художник и омерзительный зверь.

Он улыбнулся еще более дружелюбно. – Ограничьте, пожалуйста, ваши оценки вашими областями компетентности. Вы не имеете, пока еще, достаточной базы, чтобы оценить меня как художника. Но давайте возвратимся к вашей композиции. Тематически, она, скорее, мне нравится. Форма, темп и оркестровка безукоризненны. Все это адекватно. И сама адекватность осуждает ее. Можно обнаружить определенное количество неуверенной имитации и сверхвнимания в методике, обычной у художников, работающих в новой среде. Сверхосторожные искры гения не воспламеняют нас. Художник не вкладывает в работу свою индивидуальность. И средство столь же просто, как диагноз – художник должен проникнуть в свою работу, обернуть ее вокруг себя, доискаться до сути уникальной сущности своего сердца и ума, так, чтобы оно вспыхнуло и показало его душу, даже через завесу неидиоматической методики.

Мгновение он послушал музыку, доносящуюся снаружи. – Как Анна написала в своей музыкальной партитуре, пробел в тридцать восемь пауз предшествует моменту падения соловья, умирающие на шипе. В начале этой тишины вы можете запустить ваши девятнадцать субуравнений в вашей маленькой жестяной коробке, выполненной в стиле аудио Фурье. Вы могли бы даже направить уравнения в громкоговорящую систему, если наше устройство способно к дистанционному управлению.

В течение долгого времени она расчетливо оценивала его. – Я, наконец, думаю, что я понимаю вас. Вы надеялись ослабить меня вашей дикой, сверхусиленной иронией, и заставить меня передумать. Таким образом, вы не животное, и даже притом, что я вижу вас насквозь, вы – даже больший художник, чем я сначала вообразила себе.

Он наблюдал, как женщина сделала ряд регулировок на панели управления черной коробки. Когда она посмотрела снова, ее губы были вытянуты, как твердые фиолетовые горные хребты.

Она сказала: – Но было бы слишком жалко позволить такому искусству пропасть впустую, особенно когда оно поставлено автором «Мерцай, мерцай, маленькая звездочка». И Вы будете потворствовать тщеславию музыканта-любителя, если я запущу свою первую композицию Фурье фортиссимо.

Он ответил на ее улыбку своей мимолетной улыбкой. – Художник никогда не должен приносить извинения за самолюбование. Но контролируйте свои действия. Анна должна прижать шип белой розы к груди через тридцать секунд, и это будет вашим сигналом заполнить первую половину тридцати восьми пауз пробела. Вы ее видите?

Женщина не отвечала, но он знал, что ее глаза с лихорадочной интенсивностью следовали за балетом на невидимой ему сцене и за дирижерской палочкой Доррана за пределами сцены.

Музыка плавно остановилась.

– Пора!– прошипел Жак.

Она щелкнула выключателем на коробке.

Они слушали, словно замороженные, как включилась и заревела многоголосая система местного оповещения, во все стороны от «Вия Роза» на расстоянии двух миль.

Звук «Скиомния» был холодным, металлическим, как жестокое потрескивание льда, который внезапно услышали в интимном тепле очарованного сада, и казался насмешливо щебечущим, хорошо зная о волшебстве, которое разбивалось вдребезги.

Поскольку он гремел и визжал вверх по жесткой тональной лестнице, то казалось, что голос кричал: – Дураки! Оставьте эту ребяческую ерунду и следуйте за мной! Я – Наука! Я – ВСЕ!

И Рюи Жак, смотря в лицо предсказательницы Бога Знания, впервые в своей жизни сознавал о возможности полного поражения.

Пока он смотрел в нарастающем ужасе, ее глаза немного закатились вверх, как бы поддержанные неким непреодолимым внутренним огнем, который пропускали бледные прозрачные щеки.

Но так, же внезапно, как и появились, девятнадцать аккордов закончились, а затем, словно подчеркивая окончательность этого насмешливого манифеста, вокруг его мира начало возникать жуткое звуковое остаточное изображение тишины.

На целую вечность ему показалось, что он и эта женщина остались одни в мире, что она, подобно какой-то злой ведьме, своим какофоническим творением навсегда заморозила тысячи невидимых наблюдателей за тонкими стенами кулис сцены.

Странная, но все, же простая вещь сломала ужасную тишину и восстановила здравомыслие, уверенность, и волю к сопротивлению мужчины – где-то далеко захныкал ребенок.

Дыша так глубоко, как позволял ему близкий паралич, художник пробормотал: – Теперь, Марфа, через мгновение, я думаю, вы услышите, почему я предложил вам запустить радиовещание Фурье. Я боюсь, что Наука была когда-то мо…

Он так и не закончил, а ее глаза, которые кристаллизовались в вопросительные знаки, так и не выстрелили.

Вздымающаяся приливная волна звука поглотила «Вия», очевидно не имеющая никакого человеческого источника и никакого человеческого инструмента.

Даже он, который в какой-то мере подозревал, что его ждет, теперь обнаружил, что его паралич снова стал полным. Как и женщина-ученый, сидящая напротив него, он мог только сидеть в неподвижном благоговейном страхе, с остекленевшими глазами, отвисшей челюстью и прилипшим к нёбу языком.

Он знал, что сердечные струны Анны Ван Туйль были едины с этим могучим морем песни, и что она черпала свой экстатический тембр из гулких завитков этого богоподобного разума.

И когда великолепные аккорды полились в изысканной согласной последовательности, то с внезапной пронзительной нежностью, то с сияющей радостью цимбал, он понял, что его план должен увенчаться успехом.

Ибо аккорд за аккордом, тон за тоном, и такт за тактом Соловей повторял в своей смертельной песне девятнадцать аккордов из уравнений «Скиомния» Марфы Жак.

Только теперь эти аккорды были преобразованы, как, если бы некий Парнасский композитор сочувственно исправлял и волшебным образом преобразовывал работу тупого ученика.

Мелодия росла и закручивалась к небесам на своих крыльях. Она не требовала преданности; она не призывала к мятежу. Она содержала сообщение, но оно было слишком великолепным, чтобы понять его. Она была погружена в безграничное стремление, но она была в мире с человеком и его вселенной. Она искрилось смирением, и ее отречение было великолепным. Само ее несовершенство намекало на ее безграничность.

И затем всё это закончилось. Смертельная песня была спета.

– «Да», – подумал Рюи Жак, это – «Скиомния», перезаписанная, переработанная, и дышащая пылающей душой богини. И когда Марфа поймет это, когда она увидит, как я обманул ее с передачей по радиотрансляции ее пустячных, нелогичных результатов работы, она применит свое оружие – в меня.

Он видел, что лицо женщины стало синевато-багровым, а рот перекосился в безмолвной ненависти.

– Вы знали! – закричала она. – Вы сделали это, чтобы оскорбить меня!

Жак засмеялся. Это был почти тихий смех, ритмичный с повышающейся насмешкой, безжалостной в своей пародии.

– Остановитесь!

Но его живот бился в конвульсиях жестокой беспомощности, и слезы начали течь по его щекам.

– Я ведь вас предупреждала! – пронзительно закричала женщина. Ее рука метнулась к черной коробке и повернула ее длинной осью на мужчину.

Словно точка, подчеркивающая бессвязную, бесцельную фразу его жизни, из цилиндрического отверстия в боку коробки вырвался шар голубого света.

Его смех внезапно прервался. Он переводил взгляд с коробки на женщину с растущим изумлением. Он мог согнуть свою шею. Его паралич ушел.

Она уставилась на него, тоже пораженная. Она ахнула: – Что-то пошло не так! Вы должны были умереть!

Художник не стал спорить.

В его голове все чаще звучал настойчивый призыв от Анны Ван Туйль.

Глава 20

Дорран жестом отодвинул назад испуганную массу зрителей, когда Жак стал на колени и перехватил фееричное тело из рук Белла в свои руки.

– Я отнесу вас в вашу раздевалку, – прошептал он. – Я ведь должен был знать, что вы перенапряжете себя.

Ее глаза открылись, посмотрели ему в лицо и в его уме звякнул звоночек: – Нет… Не двигайте меня.

Он посмотрел на Белла. – Я думаю, что ей больно! Посмотрите сюда! Он провел своими руками по кипящей поверхности крыла, сложенного вдоль ее бока и груди – это был лихорадочный огонь.

– Я ничего не могу сделать, – ответил Белл низким голосом. – Она сама скажет вам, что я ничего не могу поделать.

– Анна!– воскликнул Жак. – Что же не так? Что случилось?

Ее музыкальный ответ сформировался в его уме. – Случилось? «Скиомния» оказалась настоящим шипом. Слишком много энергии для одного ума, чтобы рассеять ее. Нужны два… три. Три смогли бы дематериализовать само это оружие. Используйте волновую формулу материи. Скажите другим!

– Другим? О чем вы говорите? Его мысли бессвязно кружились.

– Другим, таким как мы. Они скоро придут. Бакин, танцующий на улицах Ленинграда. В Мехико… поэтесса Ортеза. Многие… это поколение. Золотые Люди. Мэтью Белл догадался сам. Смотрите!

В его уме возник мимолетный образ. Сначала это была музыка, и затем это была чистая мысль, и затем странный, бодрящий воздух в его горле и какой-то изумительный привкус во рту. И затем всё исчезло. – Что это было?– выдохнул он.

– Симпозиум Жака, сидящих на пирушке людей в один из апрельских вечеров в 2437 году. Вероятный мир. Может… не произойти. Вы узнали себя?

– Две тысячи четыреста тридцать седьмой? Его ум пытался что-нибудь осознать.

– Да. Разве вы не смогли отличить свой индивидуальный умственный профиль от остальных? Я думаю, что могли бы. Группа была все еще несколько незрелой в двухтысячных. К четырнадцатому тысячелетию…

Его голова кружилась под воздействием чего-то колоссального.

– … ваша связанная умственная масса… создающая звезду спектрального класса М… галактика теперь… две трети террестриализованы…

Ее крылья в его руках беспокойно пошевелились; он бессознательно погладил горячую перепончатую поверхность и потер изумительную костистую структуру пальцами. – Но, Анна, – он запнулся, – я не понимаю, как это может быть.

Ее ум шептал ему: – Слушайте внимательно, Рюи. Ваша боль… когда вы попытаетесь открыть ваши крылья и не сможете… вам потребуются психогландуларные стимулы для определенных желёз. Когда вы научитесь, как, – здесь он не смог перевести или понять фразу, – они, в конце концов, откроются…

– Когда я научусь – чему? – потребовал он. – Что вы сказали, что я должен знать, чтобы открыть мои крылья?

– Одну вещь. Одну вещь… нужно… чтобы увидеть Розу.

– Роза – роза – роза! – закричал он, раздражаясь. – Хорошо, тогда, мой сознательный Соловей, сколько же я должен ждать, когда вы сделаете эту замечательную Красную Розу? Я спрашиваю вас, где она?

– Пожалуйста… только не сейчас… в ваших объятьях, позже… пока мы закончим балет. Забудьте о себе, Рюи. Если не… покинуть тюрьму… собственное сердце… никогда не найти Розу. Крылья никогда не раскроются… останетесь смертным. Наука… это еще не все. Искусство… нечто большее… Рюи! Я не могу продолжать…

Он дико посмотрел на Белла.

Психогенетик тяжело отвел свой взгляд. – Разве вы не понимаете? Она умирает, с тех пор, как поглотила удар «Скиомния».

Слабый шепот достиг ума художника. – Итак, вы не смогли научиться… бедный Рюи… бедный Соловей…

Пока он тупо смотрел, ее серовато-коричневые крылья начали дрожать, как листья под октябрьским ветром.

Из глубин своего шока он видел, что трепетание крыльев уступило внезапному конвульсивному напряжению ее ног и бедер. Конвульсия прошла волной через ее побелевшее тело, через ее живот и грудь, перегоняя кровь в крылья, которые теперь казались более фиолетовыми, чем серыми.

Старухе, стоящей в стороне, Белл спокойно заметил: – Даже у высших человекообразных есть своя смертельная борьба…

Распространительница любовного зелья кивнула со старушечьей печалью. – И она знала ответ… потерянный… потерянный…

И, тем не менее, кровь прибывала, делая перепонки крыла, полными и тугими.

– Анна! – пронзительно закричал Жак Руи. – Вы не можете умереть. Я не позволю вам! Я люблю вас! Я люблю вас!

У него не было никакой надежды, что она могла еще считывать образы в его уме, ни даже того, что она была все еще жива.

Но внезапно, как звезды, сверкающие своим коротким блеском через разрывы в штормовых облаках, ее губы разошлись в беззаботной улыбке. Ее глаза открылись, и, казалось, купали его в глубинном потоке света. Это было мгновенное озарение, непосредственно перед тем, как ее губы застыли в завершающую загадочную маску так, что он подумал, что услышал, как издалека исходную музыкальную тему Вебера «Приглашение к Танцу».

В этот момент в его ошеломленном сознании сформировалось понимание, что ее очарование было теперь так божественно, что большая красота не могла бы быть ни задумана, ни выдержана.

Но как раз, когда он пристально глядел в пораженном удивлении, наполненные кровью крылья медленно поднимались и расправлялись, наполняя грудь и плечи цвета слоновой кости слепящим алым цветом, как лепестки некой великолепной розы.

Конец