Текст книги "Будь здоров, школяр"
Автор книги: Булат Окуджава
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
ДОРОГА
Мы отправляемся на базу армии за минометами. Мы – это младший лейтенант Карпов, старшина, Сашка Золотарев и я. Карпов забирается к водителю в кабину, мы трое устраиваемся в кузове старенькой нашей полуторки.
И машина идет. Надоело это глупое сидение в населенном пункте. Лучше ехать. И все надоело. Мы улыбаемся с Сашкой и подмигиваем друг другу.
Старшина устроился возле самой кабины на мягком сиденье из пустых американских мешков. К кабине прислонился, руки сложил на животе, ноги короткие вытянул и прикрыл глаза.
– Едем, ежики, – говорит он, – смотрите не вывалитесь, пока я вздремну.
Едем.
Может быть, Нину где-нибудь встречу. "Газик" идет легко, потому что подморозило. Он торопится с холма на холм. А впереди – тоже холмы. А за ними – другие. Нам ехать-то всего сорок километров. Это такой пустяк. Посмотрю, как там в глубоком тылу поживают.
Дорога не пуста. Машины, машины... Танки идут. Пехота идет. Все – к передовой.
– А под Москвой сибиряки немцев причесали, – говорит Сашка. – Если бы не они, кто знает, как вышло бы.
– Сибиряки все одного роста, – говорю я, – метр восемьдесят. Специально подобраны.
– Дурачки, – говорит старшина, не открывая глаз,– при чем мамины калоши? Техника под Москвой все решила, техника...
А какой смысл спорить? Пусть себе говорят. Я знаю хорошо, что там было. Мне очевидцы рассказывали. И когда шли сибиряки, немцы катились на запад без остановки. Я знаю. Потому что сибиряки стояли насмерть. Они все охотники, медвежатники. Они с детства смерти в глаза смотрят. Они привыкли. А мы? Вот на нас танки пойдут, ведь мы глаза закроем. И не потому, что мы трусы. Просто мы не привыкли... Смогу я на танк выйти? Нет, не смогу. С минометами это проще.
Тут передовая далеко. Стреляй себе, постреливай, позицию меняй. А лицом к лицу... Хорошо, что мы не пехота.
Вдруг наша полуторка останавливается. Впереди дорога пуста. Только далеко-далеко какой-то одинокий маленький солдатик стоит и смотрит в нашу сторону. Старшина спит. Мы с Сашкой соскакиваем на дорогу. Младший лейтенант Карпов спит в кабине. Нижняя губа у него отвисла, как у старика. Водитель поднял капот.
А солдатик бежит к нам. Маленький солдатик. Меньше и не придумаешь. Он бежит к нам и размахивает руками.
– Гляди, гляди, – говорит Сашка. – Сибиряк бежит.
Я смеюсь. Очень уж маленький этот солдатик. Вот он подбегает к нам, и я вижу, что это девочка. Она в шинели. Аккуратно затянута ремнем. И на плечах – погоны старшины. А лицо маленькое, и нос на нем как крохотный бугорок.
– Подвезите, ребята. Целый час торчу. Все машины – к фронту, а обратно ни одной. А мне вот так надо, – говорит она и проводит рукой по горлу.
Я помогаю ей взобраться в кузов. Мы с Сашкой отдаем ей свои плащ-палатки, и она садится на них.
– Вы откуда, мальчики?
Мы киваем в сторону передовой.
– А пятнадцатая уже шла?
Мы переглядываемся с Сашкой и пожимаем плечами. Наш "газик" наконец трогается. Старшина спит. Он даже всхрапывает.
– Это потрясающе! – говорит наша попутчица и смеется. – Храпит, как на печи.
– Он поспать любит, – говорит Сашка.
Когда она смеется, губы у нее уголками загибаются кверху. Как у клоуна.
Старшина! А я солдат. А куда она такая маленькая, тоненькая, совсем девочка?
Что случилось: всех подняло, понесло, перепутало?.. Ползают школьники по окопам, умирают от ран, безрукими, безногими домой возвращаются...
Девочка-старшина... Что случилось?
– Сорок "юнкерсов" позавчера на базу налетели, – говорит она, – это потрясающе! Мы с ног сбились.
– А что бы на передовой ты делала? – спрашивает Сашка. – Там ведь и похуже бывает.
– Плакала бы, наверно, – говорит она и смеется.
...Что случилось?.. Плакала бы, конечно. Я ведь тоже почти плакал. Перед войной я смотрел кинокартину. Там все бойцы были как бойцы: взрослые, опытные, они знали что к чему. А я не знаю, Сашка не знает, и эта девочка не знает... А старшина спит, и Карпов настоящий командир, хоть и хмурый...
– Меня зовут Маша, – говорит она. – Я старшина медицинской службы. Я в классе всех мальчишек била.
– А ты похвастаться любишь, да, старшина? – говорит Сашка.
Старшина просыпается. Он долго смотрит на Машу.
– Ты еще откуда взялась? – спрашивает он.
– А можно не тыкать? – спокойно говорит Маша.
У старшины шапка ползет на затылок:
– Да как ты со мной разговариваешь?
– Это потрясающе, до чего безграмотный мужчина, – обращается она к нам.
Мне хочется смеяться. Старшина долго разглядывает Машу, потом замечает нашивки на ее погонах.
– Я вас спрашиваю, товарищ старшина, откуда вы?
Машина снова останавливается. Водитель снова поднимает капот. Из кабины выходит Карпов.
– Как там дела? – спрашивает он у нас.
– Ваши солдаты замерзли тут, пока вы спали, – говорит Маша.
– Ого! – говорит Карпов. – Какой приятный пассажир. А вы-то не замерзли?
И он приглашает ее в кабину.
Она легко выпархивает из кузова. Машет нам рукой приветственно.
Как, должно быть, в кабине тепло!.. От мотора воздух жаркий, сидеть мягко. Вся дорога – как на ладони.
Карпов лезет за ней.
– Нет, нет, – говорит она, – может быть, мне вернуться, товарищ младший лейтенант?
– Сидите уж, – холодно говорит Карпов. Он забирается в кузов.
– Что это ты, Золотарев, ноги растопырил? – говорит он. – Сидеть по-человечески не умеешь, что ли?
...Едем. Уже темнеет. Если через полчаса не будет базы, замерзну к черту.
Сашка весь замотался, только нос виден. Красный толстый нос.
– Человеку кровать нужна, а не кузов, – бубнит он, – и теплая печка, и еда повкусней, и любовь...
– А работать кто будет, ежик? – спрашивает старшина.
Когда вернусь домой, буду хорошо учиться. Спать буду ложиться в десять часов вечера. Зимой надену меховую шубу, чтобы никакой черт меня не взял...
Мы останавливаем какую-то машину. Спрашиваем. Оказывается, до базы еще около восьмидесяти километров.
– Как же так? – удивляется Карпов. – Ведь сказали, сорок.
– Другой дорогой надо было ехать, – отвечают с машины.
– Проспал дорогу, черт, – шипит Сашка.
Выходит из кабины Маша.
– За первым поворотом отсюда – совхоз № 7, – говорит она.
– Правда?
– Я неправды не говорю, к вашему сведению.
...Мало домов осталось целыми в этом совхозе. Мало. Но когда сводит пальцы, и губы закоченели, и ноги как деревянные – какая разница, сколько домов? Есть дома, и в них пускают, и в них тепло, и можно попить кипяточку.
Карпов выбирает дом побольше и поцелей и приглашает туда Машу:
– Тут вам будет удобнее. – И обращается к нам: – А вы, друзья, вон в тот, окно светится.
– Я пока у машины побуду, – говорит водитель, – после смените меня.
Я смогу выдержать еще одну минуту. Мы с Сашкой бежим к дому. Нам открывает девочка. Она в платке. В валенках.
– Кто пришел? – спрашивают из комнаты.
– Это наши, мама, – говорит девочка.
Девочку зовут Вика. Ее мама тоже в платке и в шали. Она похожа на мою маму.
Очень. Она приглашает нас в комнату. Мы сбрасываем шинели.
– Не найдется ли у вас кипяточку? – спрашиваю я замерзшими губами.
Мы вываливаем на стол дубленые свои сухари.
– Больше, хозяюшка, ничего не имеем, – говорит Сашка, – рады бы.
– Ничего, ничего, – говорит она, – сейчас я вас покормлю.
– А Карпов-то к Маше полез, – говорит Сашка, – и старшину взял на побегушках быть.
Мы сидим за столом. Вика тоже сидит и смотрит на нас большими глазами. А ее мама ставит на стол сковороду. А на сковороде дымится пирог. Черт знает что! Как она похожа на мою маму...
– Здесь госпиталь останавливался, – говорит она, – подарили мне бутылочку спирту. Выпейте, мальчики, погрейтесь.
У нее большие синяки под глазами. Мы не отказываемся от спирта. Я выпиваю свою рюмку и чувствую, что задыхаюсь. Сижу с открытым ртом. Она смеется:
– Нужно было выдохнуть воздух перед глотком. Я совсем забыла предупредить вас. Заедайте пирогом.
Я ем пирог. Как она все-таки похожа на мою маму. У меня кружится голова.
Кружится у меня голова.
– Это из ваших сухарей сделала, – говорит она.
– Еще тяпнем? – спрашивает Сашка.
– Тяпнем, – говорю я.
Она наливает нам спирту.
– Надо бы и вам, хозяюшка, – говорит Сашка.
Она улыбается и качает головой. А у меня голова кружится, кружится.
– Маме нельзя, – говорит Вика.
– Немножечко, – просит Сашка.
– Маме нельзя, – говорю я, – чего привязался?
Она гладит меня по голове и подкладывает мне пирог. Кружится моя голова. Жарко стало. Сашка отодвинулся куда-то далеко. И Вика отодвинулась. И мама... "Это чтобы мне не так жарко было...
– Вы здешняя? – спрашивает Сашка.
– Мы из Ленинграда, – говорит Вика.
– Как приятно, – говорю я, – а я из Москвы. Какое совпадение... Какая встреча... Где-то у черта на куличках... Я очень рад, очень рад... Если поедете в Ленинград через Москву, позвоните, пожалуйста, ко мне домой...
Сашка ест пирог. Пока он ест, я немного посплю. Положу голову на стол и посплю.
– Погоди, – говорит Сашка, – я тебя доведу.
Он кладет меня на расстеленную шинель.
– Я устал что-то, – говорю я.
– Спи, мальчик, спи, – говорит мама. Она стоит надо мной.
– Мама, – говорю я, – я жив-здоров. Скоро вернусь... С победой...
...Утром в комнате тишина. На Сашкином месте спит водитель. В доме никого нет. Надеваю шинель. Бегу к машине. Вокруг нее ходит с автоматом на груди Сашка.
– А я? – спрашиваю я.– Что же ты меня-то не разбудил?
– А ты спал – не добудишься, – говорит Сашка, – ты зашиб вчера. Тебя разморило.
– А ты так и ходишь? Один?
– А я выспался, – говорит Сашка. – Ну, походи немного, я погреюсь схожу.
Я – подлец и мерзавец. Вот я бы на его месте так, наверное, будил бы, пока не разбудил. Я бы больше своей нормы и не ходил бы, наверное. Я скотина. Проучить меня нужно. Я – предатель. Хоть бы кто-нибудь полез сейчас в машину, я его перерезал бы очередью. Из дому выходит старшина:
– Ну как, ежик, все в порядке?
Я ничего не отвечаю. А ему и не нужно это. Он забирается в кузов, зевает во весь рот:
– Иди зови ребят. Ехать надо.
– ...Погодите немного, – говорит нам мама Вики, – сейчас пирог из картофеля готов будет.
– Спасибо, нам пора, – говорю я.
– Вы пирог за наше здоровье съешьте с дочкой, – говорит Сашка.
Мы идем к машине. Маша сидит в кузове. Она улыбается нам.
– Выяснили точно. Еще тридцать километров до базы, – говорит водитель.
– Это потрясающе! – говорит Маша.
– Все сели? – высовывается из кабины Карпов.
И вдруг я вижу: бежит от дома через дорогу Вика. Она протягивает сверток. Я на ходу успеваю взять его.
– Это пирог! – кричит она. – До свиданья!
Мы долго машем ей руками.
– Как спалось? – спрашивает Сашка у Маши.
– Мы с хозяйкой – отлично, – смеется она, – а вот товарищ младший лейтенант не спал, кажется.
– Они спали, – говорит старшина.
– Ну, значит, вы не спали, – смеется Маша, – кто-то три раза за ночь будил нас, в дверь стучал: "Маша, мне надо с вами поговорить!"
– Я не стучал, – говорит старшина.
НИНА
Карпов выходит из штаба дивизии. Мы смотрим на него.
– Пополнение уже ушло к нам, – говорит он. – Мы разминулись. Ждать не стали.
– Вот и хорошо,– говорит старшина,– забот меньше.
– Будем американский бронетранспортер получать, – говорит Карпов, тоже штучка ничего себе. Берите, старшина, сапоги на складе, грузите полуторку и отправляйтесь. Мы в бронетранспортере.
Сапоги! Вот они когда. Настоящие сапоги. Вот теперь-то только и начнется по-настоящему. Сапоги... А то ведь, как обозник, в обмотках хожу. Даже стыдно. Автомат и обмотки. Ну уж теперь повоюем!
Карпов уходит по всяким отделам.
– В сапоги можно навертеть тряпок до черта, – говорит Сашка, – никакой мороз не прошибет.
– И не промокнут, – говорю я.
– Хорошо, – говорит Сашка, – тавотом подмазал и гуляй.
– И ложку можно за голенище заткнуть, – говорю я.
– Обуваться-то – одно удовольствие, – говорит Сашка, – потянул, и готово.
– Надо за ушки тянуть, – говорю я.
– Конечно, за ушки, – говорит Сашка. Он уходит знакомых поискать. Земляков. А я тоже похожу. Посмотрю, как тут люди живут.
Идет война. Идет она себе без передышки. Делает свои дела. Ни на кого не смотрит. Идет война. Ржавеет мой автомат. Ни разу я не выстрелил из него.
– Ты откуда взялся, господи?! – слышу я за спиной.
Это Нина! Она в гимнастерке. Пустой котелок в ее руке. Это же Нина...
– В гости приехал?
– Тебя искал, – говорю я, – с тех пор все ищу.
Она смеется. Она рада. Я вижу.
– Ах ты, мой дорогой... Вот дружок настоящий. Не забыл, значит?
Ей холодно стоять. Мороз ведь и ветер.
– Пойдем-ка поедим. Поговорим, что да как, да? Она тянет меня за руку. Я иду за ней. Иду за ней. Мы сидим с ней в штабной столовой. В бараке. Никого нет.
– Все уже обедали, – говорит она, – это я опоздала. Сейчас выпросим у Феди порцию.
– Федя, – говорит она в окошечко повару, – дай, Федя, супу. Ко мне дружок с передовой приехал...
И Федя наливает полную миску супу для меня. А Нина отламывает кусок хлеба от своего.
– С миру по нитке?.. – спрашивает в окошечко черный усатый Федя.
– Здесь тепло, – говорю я.
– Ну как там у вас? – спрашивает она. – Коля как поживает?
– Нина, – говорю я, – а ведь я и в самом деле тебя искал. Думал-думал о тебе... Что же ты молчала?
– А мы сейчас поедим с тобой, а потом покурим, да?
– Что же ты молчала?
– Не пошла бы я обедать, наверное, и не встретились бы.
– Вот теперь я вижу, какие у тебя глаза. Зеленые. А то вспоминаю, а вспомнить не могу. Какие они? Какие? А тут понял наконец.
– Ты ешь, ешь. Остынет. Трудно там у вас?
– Знаешь, я даже представил однажды, как мы с тобой после войны встретились. На тебе – розовая жакетка, а шапки никакой...
– Совсем никакой?
– Мы идем по Арбату...
– Да ты ешь. Холодный, наверное, суп, да?
– Мне ведь скоро уезжать. Обратно. Хочешь, я тебе письмо напишу?
– А я тут девчонкам рассказывала. Там, говорю, у меня дружок есть. Черноглазенький. На всю войну – один. А они мне не верили. Смеялись. А ты ведь помнил меня, да?
– Почему же один? Других у тебя нету?
– А другим-то ведь другое нужно...
Черноусый Федя внимательно смотрит на меня. Чего он смотрит? Может быть, жалеет, что супу дал? Может быть, он тот самый "другой"?..
– Послушай, да я ведь это всерьез. Я ведь думал о тебе. Я никогда ни о ком так не думал, как о тебе.
– Ну вот и ты тоже. – Губы у нее кривятся. – Как хорошо-то было...
А на самом краешке миски, словно червячок, одиноко повисла лапша. Белая, печальная такая. А Нина подперла щеку кулачком и смотрит мимо меня. А в зеленых ее глазах я вижу окно барака. А за ним – зеленые сумерки настают.
– А здесь даже выстрелов не слышно, – говорит Нина, – только раз бомбили.
– Послушай, Нина, – говорю я, – ну, хочешь, я буду письма тебе писать? Просто так. Как мы там живем... А то ведь пропадешь ты. Где тебя искать-то потом?
Дурочка она какая! Неужели она не понимает? Что я, соблазнитель какой-нибудь, что ли?.. Война. Это ведь не Женя. Там все казалось, казалось. А это ведь настоящее. Неужели она не видит? Я теперь понимаю все. Вот дурочка...
– Что ж ты думаешь, я как другие? Хочешь, докажу? Хочешь, при тебе сейчас домой напишу про все. Сама отправишь...
Черноусый Федя все смотрит на меня. Делать ему нечего, что ли?
– Вот и опять у нас с тобой свидание... да?
– И когда война кончится, мы поедем вместе...
– Прямо посередке войны у нас с тобой свидание. Вот только мороженым не торгуют. Федя, – говорит она, – нет ли у тебя мороженого?
– Для вас, Ниночка, все есть, – говорит Федя, – только оно у нас горячее. В виде кипяточка.
– Я когда до войны гулять ходила, всегда мне кавалеры мороженое покупали. А один был такой – не купил. Я его быстренько разогнала... А у нас в городе парк был...
– Нина, скоро мне ехать.
– Жалко мне тебя, – говорит она, – тебе не воевать надо. Много ты навоюешь, а? Только не сердись, не сердись. Это я ведь не к тому, что не можешь. Просто зачем это тебе, да?
– А тебе?
– А мне уж и подавно. Вот Федя в ресторане работал. Ресторан "Поплавок". Да, Федя? Отбивные готовил. Салаты...
– Мне ведь уезжать, – говорю я, – ты скажи, напишешь мне? Мне ведь легче жить будет.
– Напишу, – говорит она, – напишу.
Мы идем к выходу. Позвякивает ложка в котелке.
– Послушай, Нина, а тот майор, он что...
– Тот?
– Да, тот...
– О, ты его заприметил.
Мы снова останавливаемся у самой двери. Она стоит рядом со мной. Совсем рядом.
Какая она все-таки маленькая, хрупкая, тоненькая. Какая она беззащитная. Я возьму ее за плечи, за круглые ее плечи... Я поглажу ее голову ладонью. Пусть она не объясняет. Я не хотел спрашивать, не хотел...
– Ты что, жалеешь меня, да?
– Нет, только и ты меня не жалей, Нина.
– А что ж ты дальше-то делать будешь?
– Буду ждать писем твоих.
– А если не дождешься? Всякое ведь бывает...
– Дождусь. Ты ведь обещала.
– Зачем тебе это, глупый?..
Глупый я, глупый. Что-то я не так сказал. Не о том говорил.
– Вот у тебя крошка хлебная на щеке, – говорю я.
Она смеется. Смахивает крошку.
– Пора идти нам с тобой. Хватятся тебя.
– Пусть хватятся, – говорю я. – Пусть хватятся. Семь бед – один ответ.
– Смелый ты у меня какой, – смеется она. И проводит ладонью по моей голове.
Мы выходим в тамбур. Я касаюсь ее плеча. Она отводит мою руку. Очень ласково отводит.
– Не надо, – говорит она, – так лучше.
И целует меня в лоб. И бежит в начавшуюся метель.
...У штаба дивизии стоит бронетранспортер. Сашка ходит вокруг. Разглядывает.
– Сейчас поедем, – говорит он.
ПОТЕХА
Бронетранспортер – очень удобная машина. Он словно серый жук. Он всюду пройдет, отовсюду вылезет. В нем уютно. Тепло. Печка электрическая работает. Можно даже поспать на ходу.
Я не сплю. Я подремываю. Что будет к вечеру, когда мы догоним свою батарею?
Может быть, будет тяжелый бой? Может быть, никого мы уже не застанем... Вот приедем на место, буду ждать писем от Нины... А Сашка спит. По-настоящему. А Карпов сидит рядом с водителем и не то спит, не то просто уставился неподвижно в разбитую дорогу.
...А старшина привез сапоги. А если мне не достанется?..
– Товарищ младший лейтенант, – говорю я, – если бы дорога хорошая была, вот бы мы мчались, наверное. Но Карпов не отвечает. Спит, видно, Карпов.
– Федосьев, – говорю я водителю, – а хорошая теперь у нас машина.
– А я не Федосьев, – говорит он, – я Федосеев. Федосеев я. Все меня путают. И Федоскиным называют, и по-всякому. А я Федосеев. На войне-то разве разберешься: Федосеев или Федосьев? Некогда разбираться. Было раз Федишкиным назвали. Потеха ведь. А я Федосеев. Сорок лет уже Федосеев. Как говорится, с самого первого дня младенчества.
Мы везем бочку вина. Это на всю батарею. Это фронтовая норма.
– А винцом-то попахивает, – говорит Федосеев.
У него оттопыренные розовые губы, белые брови, зубы редкие, крупные. Он говорит нараспев.
Он, наверное, никогда не выходит из себя. С ним уютно, надежно.
– А винцом-то попахивает, – говорит он.
Бочка большая. Отверстие заткнуто деревянной пробкой. Прочно. Не выбить. Да если и выбить, все равно: как до вина дотянуться? А на батарее сейчас принимают пополнение. Новички. Юные ребята, наверно. Стоят, озираются. Потеха. Школяры.
Коля Гринченко вышагивает, наверное, перед ними. Фасонит. А Шонгин, наверное, покурива-ет и говорит Коле: "Болтать ты горазд, Гринченко..." А старшина привез сапоги. А если мне не достанется?
– А если газу прибавить, – спрашиваю я, – что получится, а, Федосеев?
– Получится прибавление скорости,– говорит Федосеев,– скорость увеличится. Это если газу прибавить. Только здесь нельзя. Дорога плохая. Трясти будет, если газу прибавить...
– Ну и пусть трясет.
– А зачем нам?
– А интересно ведь, когда трясет...
– Машину-то жалко. И люди спят. Пусть поспят. Это мы с тобой не спим. А они спят. И пусть.
А если я без сапог останусь? Меня не жалко? Гнал бы ты, Федосеев, покрепче. Может, успеем еще.
– А винцом-то попахивает, – говорит Федосеев.
А ведь действительно вином пахнет. Ароматный дух идет от бочки. И есть хочется.
Только вина нам не пить. Оно – в бочке. И пробка величиной с кулак.
– А пробку можно вытащить, – говорит Сашка на ухо мне.
– Вдруг Карпов услышит? Он нам даст...
– Конечно, можно, – говорит Карпов, не поворачивая головы.
– Это только прикажите – пара пустяков, – говорит Федосеев.
Мы съезжаем с дороги и останавливаемся у одинокого столба. Мы вытаскиваем пробку. Легко. Она как по маслу вылезает из своего гнезда. И сквозь морозный воздух пробивается облачко винного дурмана. Все сильней и сильней.
– Каждый пробует свою норму, – говорит Карпов, – не больше.
– Закусить бы, – говорит Сашка.
– Закусывать на батарее будем, – говорит Карпов.
Федосеев делает очень просто. Он берет резиновый шланг, которым бензин переливают, и опускает один конец в бочку.
– Котелочки подставляйте, – смеется Сашка, – чтобы не пролилось.
Золотое вино льется в подставленный котелок. Сашка прикладывается. Мы смотрим на него.
– Бензином воняет, – говорит он.
– Это ничего, – говорит Карпов и сплевывает. От отпивает несколько глотков.
– Чистый бензин, – говорит Федосеев, – шланг ведь. Ну-ка я попробую...
Мы распиваем пробу. Вино крепкое. Это чувствуется сразу.
– Нужно не дышать, когда пьешь, – говорит Сашка.
– Бензинный дух – это самое полезное, – говорит Федосеев. – никаких болезней не будет. Это привыкнуть надо. Я-то вот ничего. Мне не противно. Привычка. Ну-ка дай-ка котелочек-то...
– Ну, теперь давайте по норме отливайте, и все, – говорит Карпов.
– А какая норма? – спрашиваю я.
Никто не может объяснить, какая норма.
– Пока пьется, – говорю я.
– Но-но, – говорит Карпов, – это что еще за штучки! Я уже знаю, как будет. Выпью, и теплое, как огонь, пойдет по телу. Станет жарко, томно, странно.
– Ты не пей много, Федосеев, – говорит Карпов, – тебе машину вести.
– Водичка, – говорит Федосеев. – Я этого добра могу два литра, и ни в одном глазу. Водичка.
– Да, – говорит Сашка, – это тебе, брат, не водичка. Водичка.
Я уже не могу пить. В котелке еще много, а я уже не могу. Губы у меня почему-то стянуло. Трудно рот раскрыть. А у Сашки весь подбородок в вине. Он только успевает передохнуть – и снова к котелку. А Карпов хватается рукой за бронетранспортер.
– Черт, от голода уже сил нет никаких, – говорит он.
– Пора бы ехать, – говорит Федосеев и лезет в кабину.
– Нашел место, где остановиться, – говорит Карпов, – на самых буграх. Ногу поставить некуда. Вот там поровнее место-то.
– А ты здорово ухлестнул, – говорит Сашка Карпову.
– Я еще не так могу. Я чистый спирт могу, – говорит Карпов.
– А тебя как зовут? – спрашивает Сашка.
– Меня Алексеем зовут, – говорит Карпов.
Щеки у него красные-красные. И у Сашки тоже. Они как два брата.
Мы залезаем в машину.
– Тебе дать еще, Алеша? – спрашивает Сашка.
Карпов мотает головой. Сашка сосет шланг. Вино льется в котелок.
– Ну-ка попей, – тычет Сашка котелок Карпову, – попей, Алеша, водичку...
Руки у Сашки короткие, словно два обрубка, а вместо головы винная бочка. Вот это голова!
– А куда же ты пробку-то воткнешь? – смеюсь я. – В рот, что ли?
А Сашка качает своей бочкой и молчит.
– А где шланг? – спрашивает Федосеев.
– В бочке, – говорит Сашка.
– Купается, – смеюсь я.
– Купается? – спрашивает Карпов. – Я и не видел.
– Эх ты, Алеша, – смеюсь я.
Он хороший, этот Карпов, зря я на него обижался. Вон у него губы какие обиженные-обиженные. Я щекочу его шею.
– Эй, Алеша, – говорю я, – не грусти.
Сашка положил голову на бочку и спит. Пусть поспит. Он тоже хороший. Всё хорошо. Вот когда мне сапоги дадут, я еще не так воевать буду.
– Сашка, – говорю я, – заткни бочку, противно. А Сашка плачет. Большие слезы текут по щекам. Как у ребенка.
– Куда я еду? – всхлипывает он. – Надо мне больно ехать с вами! Меня Клава ждет... Где ты там, Клава?
Как противно пахнет. Смесь вина и бензина. А если смешать духи с персиками? Все равно противно. А если розы – с гуталином?.. Вот если тихонечко ныть, тихонечко-тихонечко, по-комариному, тогда легче.
– Тебе что, плохо, парень? – спрашивает Федосеев. А мне не плохо. Только запах противный. И ноги не протянешь. Тесно.
– Приходи ко мне, – говорит Карпов, – я тебе покажу мою собаку.
– Куда приходить?
– Улица Волжская, дом восемь.
– Потеха, – говорит Федосеев.
А Сашка плачет крупными слезами. Он вспоминает свою Клаву. И утирает слезы ладонями. А мне не хочется плакать. Зачем плакать?.. А у Сашки опять вместо головы бочка. Она кружится, эта бочка, нет спасенья.
– Из-за фрицев этих ты меня, Клавочка, позабудешь... Купи мне пачку "Норда" на память... Простимся у порога, Клавочка, купи себе платок пестрый, – слышится из бочки, – а придешь – еще денег дам...
А я не плачу. Я лучше поною. Так дышать легче. Потому что этот запах проклятый... прости меня, Нина. Тоненькая, маленькая, вся странная... неизвестная... прости меня.
– Куда мы? – спрашивает Карпов.
– На батарею, – говорит Федосеев. – Вон они уже летят, летят.
– Пьян ты, что ли, Федосеев?.. Кто это летит?.. Это ракеты, что ли? Ты на передовую меня везешь.
– Она самая. Вон она, рядышком.
– А на что мне она, Федосеев? Мне там делать нечего. Заворачивай ко мне на чашку чаю...
Я бы тоже чаю попил. А то этот запах проклятый...
...Открываю глаза. Стоит наш бронетранспортер. Впереди выстрелы отчетливо уже слышатся. В голове туман. Сашка спит. Карпов спит. Откинул голову, открыл рот.
Мы вино пили. Противно даже.
– Что это мы стоим?
– Прибыли. А батареи нет. Никого нет, – говорит Федосеев. – Ушел фронт.
Надо догонять... А ты хорош был. Как оно тебя, а?
Машина идет вперед. Фары погашены. Снег идет крупный-крупный. От него светло кругом. Призрачно светло. Как во сне. Я вижу сон. Или я пьян еще? Идет наступление, а мы напились. Это пьяный бред – там впереди белая фигура. Она стоит на нашем пути. Она подняла руки. В одной – автомат, в другой – фонарь "летучая мышь". Желтый огонек ничего не освещает.
– Стой, Федосеев, – говорю я.
Машина останавливается. Карпов проснулся.
Он смотрит на фигуру. Он руку тянет к кобуре.
– Это же свои, – говорит Федосеев, – узнаем-ка, что там такое.
А вдруг это немцы? Где мой автомат? Нету моего автомата. Он где-то там, под бочкой. Под винной бочкой. А фигура приближается, приближается. Федосеев распахивает дверцы.
– Ребятки! – кричит фигура. – Ребятки, помогите нам по-быстрому. Тут дружков наших побило. Зарыть надо...
Фигура приближается к машине. Это солдат. Он весь в снегу. Пола шинели оторвана.
– Чем побило? – спрашивает Карпов и зевает. Он зевает, словно с печки слез. Он зевает, когда там убитые лежат! Он пьян, этот Карпов.
– Пулями побило! – говорю я.
– Не суйтесь не в свое дело, – говорит Карпов. – Где убитые?
Солдат машет фонарем.
– Тама, тама, – говорит он, – все... семеро. А нас двое живых-то. Помогите, ребятки.
– Там бой идет, – говорит Карпов, – как же мы можем на батарею опоздать?
– И так опоздали, – говорит Федосеев.
– Пить не надо было, – говорю я и удивляюсь, как я смело говорю.
А Карпов смотрит на меня и молчит. Он ничего не говорит, потому что нечего ему сказать.
– Напились все как свиньи. А тут бой идет, – громко говорю я. – Пошли, Федосеев?
Мы вылезаем из машины. Карпов тоже. Молча. Потом – заспанный Сашка. Мы берем лопаты, ломик и идем за солдатом.
– Такое было, такое было, – говорит он на ходу, – с первого дня такого не было. Шесть часов друг дружку молотили. Потом только вперед пошли.
Мы идем по снежным буграм. Нет, не сон это. Там впереди страшный бой продолжается. Мне слышно хорошо. Вот, Ниночка, твой вояка и отличился. А под невысоким холмом долбит замерзшую землю одинокий солдат. А тот, что с нами шел, говорит:
– Вот, Егоров, подмогу я привел. Сейчас мы быстро, Егоров. Ты давай, давай долби ее. Сейчас мы все возьмемся.
А чуть в стороне лежат тела убитых. Их снегом запорошило. Шинели белые, лица белые. Семь белых людей лежат и молчат. Какой же это сон? Это убитые. Наши. А мы вино пили.
– Ничего себе командир, – говорю я Сашке, – сам напился и нам позволил.
– Молчи ты... – говорит Сашка.
– Берись-ка за лопаты,– говорит Карпов.
– Всем надо браться, – усмехаюсь я.
Сашка и Федосеев смотрят на меня.
– А я тоже берусь, – спокойно говорит Карпов. – Вот и у меня лопата есть.
А семеро лежат неподвижно, как будто их это не касается. Мы роем молча. Час или два. Земля поддается с трудом. Но она поддается. Сейчас мы будем хоронить убитых. Как я на них посмотрю?
– Да погаси ты фонарь, – говорит Карпов.
Егоров гасит фонарь. Но ничего не меняется. Он ведь почти и не светил совсем. И что это Карпову вздумалось фонарь гасить?
Яма получилась глубокая. И вот тот, первый, солдат лезет в нее.
– Ну, давай, Егоров, – говорит он. И я понимаю, что это значит. А Егоров делает нам знак, и мы идем за ним. Неужели мне сейчас брать мертвых руками и тащить их к могиле? Сашка и Егоров берут первого. Несут. Федосеев нагибается ко второму. Карпов смотрит на меня. А почему бы мне и не взять? Возьму за ноги.
Это ведь не голова. Я должен взять. Именно я. Не Карпов, а я. Я беру убитого за ноги. Мы несем.
– Осторожно, ребятки, – говорит из ямы первый солдат, – не уроните.
– Никак Леня, – говорит Егоров, проходя мимо.
– Это наш Леня, – говорит первый солдат, – давайте его сюда.
Он принимает у нас тело Лени и бережно укладывает его.
Потом мы приносим еще одного, еще одного.
– Салтыкова сверху. Он молодой был, – говорит первый солдат, – ему лежать легче будет.
– А ты помолчать не можешь? – спрашивает Карпов.
– А им ведь не обидно это, товарищ младший лейтенант, – говорит солдат, – а помолчать я могу, конечно.
Мы укладываем всех. Аккуратно. Они лежат в шинелях. Они лежат в сапогах. У всех новые сапоги. Мы молча орудуем лопатами. Мы делаем все, что нужно. Все, что нужно. Вот уже и сапоги скрылись под слоем земли. И на холмике лежит каска. А чья – неизвестно.
...Мы снова едем туда. На выстрелы. Мы молчим.
