Текст книги "Схизматрица (сборник)"

Автор книги: Брюс Стерлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 56 страниц)

За забором на улице стал слышен приближающийся перезвон медных колец. Страж у ворот прокричал:

– Леди Эльфелилет с эскортом, господин!

– Оказать им гостеприимство! – сказал Манименеш.

Рабыни унесли тарелки и поставили в просторной галерее бархатную кушетку. Едоки протянули руки к рабыням, и те дочиста вытерли их полотенцами.

Из-за финиковых пальм, густо росших в саду, появилась Эльфелилет со своими спутниками. С ней были два телохранителя с длинными, увенчанными золотыми наконечниками копьями, с тяжелыми звонкими кольцами из меди; три танцовщицы, куртизанки-ученицы, одетые в голубые шерстяные накидки поверх тончайших хлопковых шаровар и расшитых блуз; четыре носильщика паланкина – быковатого вида рабы с намасленными торсами и с мозолями на плечах. Носильщики, застонав от облегчения, опустили паланкин на землю и отдернули парчовые занавески.

Из паланкина вышла Эльфелилет – женщина со светло-коричневой кожей, с ресницами, припорошенными углем, с рыжими от хны волосами, в которые была вплетена золотая проволока. Розовая краска покрывала ее ладони и ногти. Под ее вышитой голубой накидкой скрывался замысловато украшенный жилет. Накрахмаленные шелковые шаровары с завязками у щиколоток блестели от покрывавшего их мирабаланского лака. Легкая россыпь оспинок на одной щеке приятно подчеркивала округлость ее луноподобного лица.

– Эльфелилет, моя дорогая, – сказал Манименеш. – Ты как раз вовремя, к десерту.

Эльфелилет грациозно прошлась по выложенному плиткой полу и улеглась ничком на бархатную кушетку. В таком положении общеизвестная красота ее ягодиц представала в наиболее выгодном свете.

– Я благодарю моего друга и покровителя, благородного Манименеша. Живи вечно! Высокоученый доктор Багайоко, я Ваша служанка. Привет, поэт.

– Привет, милочка, – сказал Хайяли, улыбаясь с природным дружелюбием, свойственным поэтам и куртизанкам. – Ты – Луна, а твои красотки – кометы на нашем небосклоне.

Хозяин произнес:

– Это наш высокочтимый гость, караванщик Абу Бекр Ахмед Ибн-Ватунан.

Ибн-Ватунан, сидевший с открытым от изумления ртом, вздрогнул и пришел в себя.

– Я простой человек из пустыни, – сказал он. – Я не обладаю тем даром слова, который есть у поэтов. Но я – Ваш слуга, госпожа!

Эльфелилет улыбнулась и встряхнула головой. В оттянутых мочках ее ушей зазвенели тяжелым золотом филигранные сережки.

– Добро пожаловать в Одогаст.

Подали десерт.

– Ну, – сказал Манименеш, – все, что мы ели до сих пор, – это простая и грубая еда. Вот где мы блистаем более всего. Позвольте соблазнить вас вот этими ореховыми пирожными «джузинкат» и прошу отведать нашей медовой лапши – надеюсь, что здесь хватит на всех.

Все, кроме, конечно, рабов, принялись наслаждаться легкой рассыпчатой лапшой «катаиф», щедро посыпанной каирванским сахаром. А ореховые пирожные были воистину несравненными.

– Мы едим джузинкат во время засухи, – сказал поэт. – Потому что ангелы начинают лить слезы от зависти, когда мы их вкушаем.

Манименеш героически рыгнул и поправил свою ермолку.

– А теперь, – сказал он, – пора насладиться капелькой виноградного вина. Имейте в виду, по чуть-чуть. Ибо грех пития – один из наименьших грехов, и мы замолим его без особого труда. После этого наш друг поэт продекламирует оду, сочиненную им как раз к этому случаю.

Хайяли стал настраивать свою двухструнную гитару.

– А также по требованию публики я буду импровизировать лирические газели в двенадцать строк на заданную тему.

– После того, как наши желудки успокоятся под звуки эпиграмм, – сказал хозяин, – мы насладимся танцем справедливо прославленной труппы нашей госпожи. Затем мы удалимся в дом и насладимся их другим не менее прославленным искусством.

Тут снова закричал привратник.

– Ваш посыльный вернулся, господин! Он вместе с прорицателем ждет Ваших указаний.

– Ах! – сказал Манименеш. – Я совсем забыл.

– Это неважно, сэр, – сказал Ибн-Ватунан, распаленный программой предстоящего вечера.

Но тут заговорил Багайоко:

– Давайте взглянем на него. Контраст с его уродством сделает этих женщин еще прекраснее.

– Что иначе было бы совершенно невозможно, – добавил поэт.

– Что ж, ладно, – согласился Манименеш. – Введите его.

Сквозь сад к ним приблизился Сиди, мальчик-посыльный, за которым следовал отвратительно медлительный, размахивающий костылями прорицатель.

Человек вполз в круг света, как искалеченное насекомое. Его огромный пыльный серый плащ, весь в пятнах пота, был перемазан чем-то немыслимым. Он был альбиносом. Его розовые глаза туманила катаракта, а проказа сожрала одну его ступню и несколько пальцев на руках. Одно плечо было намного ниже другого, что свидетельствовало о его горбатости. Обрубок голени был изъязвлен грызущими его плоть червями.

– Клянусь бородой Пророка, – воскликнул поэт, – воистину, это пример непревзойденного уродства.

Эльфелилет сморщила носик.

– От него разит чумой!

Сиди сказал:

– Мы спешили, как могли, господин!

– Иди в дом, мальчик, – сказал Манименеш, – замочи в ведре десять палочек корицы, затем принеси ведро сюда и вылей на него.

Сиди тут же ушел.

Ибн-Ватунан пристально рассматривал этого страшного человека, стоявшего, покачиваясь, на одной ноге у самой границы освещенного круга.

– Почему ты до сих пор жив, человек?

– Я отвернул свой взор от этого мира, – произнес Страдалец. – Я обратил свой взор к Богу, и он щедро пролил на меня знания. Я обрел знания, выдержать которые не под силу никакому бренному телу.

– Но Бог милостив, – сказал Ибн-Ватунан. – Как можешь ты говорить, что это сделал Он?

– Если тебе неведом страх Божий, – сказал прорицатель, – бойся Его, увидев меня.

Ужасный альбинос, медленно агонизируя, опустился на землю за пределами галереи. Он снова заговорил:

– Ты прав, караванщик, полагая, что смерть будет для меня милостью. Но смерть приходит ко всем. В свое время придет и к вам тоже.

Манименеш откашлялся.

– Так ты, значит, видишь наши судьбы?

– Я вижу весь мир, – ответил Страдалец. – увидеть судьбу одного человека все равно, что проследить путь одного муравья в муравейнике.

Появился Сиди и вылил на калеку ведро ароматной воды. Провидец сложил ладони горстью и пил эту воду, удерживая ее изуродованными ладонями.

– Спасибо, мальчик, – сказал он и обратил свой затуманенный взор к юноше. – Твои дети будут желтыми.

Сиди засмеялся от удивления.

– Желтыми? Почему?

– Твои жены будут желтыми.

Танцовщицы, отошедшие к дальнему краю стола, захихикали. Багайоко вытащил из рукава золотую монету.

– Я дам тебе этот золотой дирхем, если ты покажешь мне свое тело.

Эльфелилет мило нахмурилась и заморгала начерненными ресницами.

– О, высокоученый доктор, пожалуйста, пощадите нас.

– Вы увидите мое тело, если наберетесь терпения, сэр, – сказал Страдалец. – Пока еще жители Одогаста смеются над моими пророчествами. Я обречен говорить правду, горькую и жестокую, а потому – абсурдную. Однако слава моя будет расти и достигнет ушей князя, который прикажет тебе устранить меня, как угрозу общественному порядку. И тогда ты всыплешь свою любимую отраву, сушеный яд аспида, в миску с гороховой похлебкой, которую я получу от своего клиента. Я не сержусь на тебя за это, поскольку ты всего лишь выполнишь свой гражданский долг. К тому же избавишь меня от болей.

– Какие странные мысли, – нахмурился Багайоко. – не понимаю, зачем князю прибегать к моим услугам. Любой его копейщик проткнет тебя, как бурдюк с водой.

– К тому времени, – ответил пророк, – мои оккультные силы вызовут такое сильное беспокойство, что наилучшим выходом покажутся крайние меры.

– Так, – сказал Багайоко, – это убедительно, хотя и звучит гротескно.

– В отличие от других пророков, – сказал Страдалец, – я вижу будущее не таким, каким мы хотим, чтобы оно было, а во всей его катастрофической тщетности. Вот почему я пришел сюда, в ваш прекрасный город. Мои многочисленные и абсолютно достоверные пророчества исчезнут вместе с этим городом. Это избавит весь мир от любых неприятных конфликтов, вызванных столкновением предначертанного и свободной воли.

– Он – богослов, сказал поэт. – Прокаженный-теолог. Как жаль, что мои профессора из Тимбукту не могут сейчас с ним подискутировать!

– Так ты предрекаешь гибель этого города? – спросил Манименеш.

– Да. Могу рассказать поподробнее. Сейчас 406 год хиджры[11] Пророка и 1014 год от рождества Христова. Через сорок лет среди мусульман зародится фанатичный пуританский культ. Его приверженцы будут называть себя альморавидами. В это время Одогаст заключит союз с Ганской империей. А они, как известно, идолопоклонники. Ибн-Ясин, воин и святой альморавидов, осудит Одогаст как гнездилище неверных. Он напустит на город свою орду мародеров, распаленных сознанием собственной правоты и жадностью. Они перебьют мужчин, изнасилуют и уведут в рабство женщин. Одогаст будет разграблен, колодцы отравлены, а пашни высушит и унесет ветер. Через сотню лет песчаные барханы похоронят под собой руины. Через пятьсот лет от Одогаста останется лишь десяток строк в книгах арабских ученых.

Хайяли пошевелил гитарой.

– Но ведь библиотеки Тимбукту полны книг об Одогасте, включая, с вашего позволения, нашу бессмертную поэтическую традицию.

– Я еще ничего не сказал про Тимбукту, – подхватил пророк. – Его разграбят мавританские захватчики, ведомые светловолосым евнухом-испанцем. Они скормят книги козам.

Компания взорвалась недоверчивым хохотом. Не обращая на них никакого внимания, пророк продолжал:

– Разгром будет таким полным, таким основательным и всеобъемлющим, что в грядущих веках будут считать, что Западная Африка всегда была страной дикарей.

– Кто на свете посмеет изрыгнуть такую хулу?

– Это будут европейцы, которые поднимутся из своего нынешнего жалкого состояния и вооружатся могучими науками.

– Что будет потом? – спросил, улыбаясь, Багайоко.

– Я могу разглядеть грядущее, – сказал пророк, – но предпочитаю этого не делать. У меня от этого начинает болеть голова.

– Итак, ты предрекаешь, – сказал Манименеш, – что наша достославная метрополия с ее высоко вознесшимися минаретами и вооруженной милицией канет в небытие?

– Как ни печально, такова правда. Но ни вы сами, ни то, что вам дорого, не оставит на Земле никакого следа. Разве что несколько строк в сочинениях чужеземцев.

– И наш город падет перед дикими племенами?

Страдалец ответил:

– Никто из присутствующих не станет свидетелем этой беды. Вы проживете свои жизни год за годом, наслаждаясь роскошью и покоем. Но не потому, что вы заслужили такую милость, а по прихоти слепой судьбы. Со временем эта ночь позабудется. Вы забудете все, что я вам наговорил, точно так же, как весь мир забудет про вас и ваш город. Когда Одогаст падет, этот мальчик Сиди, этот сын рабыни, будет единственным живым свидетелем этого вечернего собрания. Но к тому времени и он забудет Одогаст, любить который у него нет ни малейших оснований. Он станет к тому времени старым богатым купцом в Шань-ани. Этот китайский город так фантастически богат, что мог бы купить десять таких Одогастов. Он будет разграблен и уничтожен гораздо позже.

– Это безумие какое-то, – сказал Ибн-Ватунан.

Багайоко наматывал на свой гибкий палец перемазанную глиной прядь.

– Твой привратник – здоровый парень, друг Манименеш. Что, если, скажем, приказать ему проломить башку этой злобной вороне и выкинуть эту падаль на корм шакалам?

– А вот за это, доктор, я расскажу, как умрешь ты, – сказал Страдалец. – ты будешь убит ганским королевским гвардейцем, когда попытаешься отправить на тот свет коронного принца путем вдувания неуловимого яда в его задний проход через полую тростниковую трубку.

Багайоко вздрогнул.

– Ты, идиот, там нет никакого коронного принца.

– Он был зачат вчера.

Терпение Багайоко иссякло и он повернулся к хозяину.

– Давайте избавимся от этого умника.

Манименеш сурово кивнул.

– Страдалец, ты оскорбил моих гостей и мой город. Но тебе повезло – ты уйдешь живым из моего дома.

Страдалец с мучительной медлительностью поднялся на свою единственную ногу.

– Твой мальчик говорил, что ты щедр.

– Что? Ни медяка не получишь за свою чушь.

– Дай мне один из трех золотых дирхемов, что лежат у тебя в кошельке. Иначе я буду вынужден продолжать пророчествовать, причем в гораздо более интимном русле.

Манименеш обдумал это.

– Может, так и правда лучше.

Он бросил Сиди монетку.

– Отдай ее этому сумасшедшему. И проводи его обратно в его конуру.

Они терпеливо наблюдали за тем, как предсказатель, скрипя костылями, уползал в темноту.

Манименеш резким движением откинул красные бархатные рукава и хлопнул в ладоши, требуя вина.

– Спой нам, Хайяли.

Поэт натянул на голову капюшон своего плаща.

– В моей голове звенит ужасная тишина, – сказал он. – Я вижу придорожные камни со стертыми надписями. Я вижу радостные приюты удовольствий, превращенные в голые пустоши. В них селятся шакалы. Здесь резвятся привидения, а демоны гоняются друг за другом. Изящные залы, роскошные будуары, сиявшие когда-то подобно солнцу, охвачены запустением и похожи на разверстые звериные пасти.

Он взглянул на танцующих девушек, и его глаза наполнились слезами.

– В моем воображении я вижу этих дев, погребенными в пыли или рассеянными по дальним странам. Раскиданными рукою изгнания, разорванных на куски пальцами чужбины.

Манименеш ласково улыбнулся ему.

– Мальчик мой, – сказал он, – если другие не услышат твоих песен, не обнимут этих женщин, не выпьют этого вина – это их утрата, а не наша. Так давай наслаждаться этими тремя вещами, а сожалеть – удел неродившихся.

– Твой патрон – мудрый человек, – сказал Ибн-Ватунан, похлопывая поэта по плечу. – Вот ты видишь его здесь, осыпанного милостями Аллаха и купающегося в роскоши. И ты видел того грязного безумца, одержимого чумой. Тот лунатик, прикидывающийся мудрецом, каркает про беду, тогда как наш трудолюбивый и предприимчивый друг делает этот мир лучше, ибо взращивает благородство и просвещение. Разве может Бог покинуть такой город, полный красоты и очарования, ради того, чтобы сбылись отвратительные предсказания того дурака?

Он поднял свою чашу за Эльфелилет и выпил ее залпом.

– Но чудесный Одогаст, – прорыдал поэт. – Вся его красота затеряется в песках.

– Мир велик, – сказал Багайоко, – а годы долги. Не нам претендовать на бессмертие, даже если мы – поэты. Но утешься, друг мой. Даже если эти стены и здания рухнут, на свете всегда найдется такое место, как Одогаст. По крайней мере, до тех пор, пока люди стремятся к наживе! Шахты неистощимы, а слонов – как блох. Мать-Африка всегда будет давать нам золото и слоновую кость.

– Всегда? – с надеждой спросил поэт, вытирая рукавами слезы.

– Ну и, конечно, всегда будут рабыни, – сказал Манименеш и улыбнулся. И подмигнул.

Остальные рассмеялись вместе с ним, и за столом снова воцарилось веселье.

Моцарт в зеркальных очках

С холма к северу от города весь Зальцбург восемнадцатого столетия был виден, как на ладони. Словно обкусанный сандвич.

На фоне громадных модулей крекинга и раздувшихся, похожих на колбы резервуаров нефтехранилищ руины собора Святого Руперта казались карликом у ног гигантов. Из труб завода поднимались клубы белого дыма. Угарный привкус в воздухе чувствовался даже там, где сидел Райс, – под сенью увядшего дуба.

Действо, которое разворачивалось внизу, наполняло его радостью. Чтобы работать на темпоральный проект, удовлетворенно думал он, нужно обладать склонностью ко всякого рода несообразностям. Вроде фаллической насосной станции, возвышавшейся посреди церковного двора древнего монастыря, или прямых, как стрела, нефтепроводов, прорезавших лабиринт мощеных улочек Зальцбурга. Может, городу и приходится несладко, но Райс тут ни при чем. Темпоральный луч по чистой случайности сфокусировался в скальной породе именно под Зальцбургом, создав полую сферу, соединяющую этот мир со временем самого Райса.

Райс впервые видел комплекс снаружи – для этого надо было выйти за цепи заграждения. Два года он не покладая рук трудился над запуском нефтеперегонного завода. Под его началом работали группы по всей планете: одни конопатили китобойные суда Нантакета, переоборудуя их под танкеры, другие учили местных водопроводчиков прокладывать нефтепроводы до самого Синая или Мексиканского залива.

И вот наконец он свободен! Сазерлэнд, представитель компании по связям с местными политиками, предупреждала его не ходить в город. Но Райсу было наплевать на предостережения. Любая мелочь, похоже, выводила Сазерлэнд из равновесия. Она ночей не спала из-за самых банальных жалоб местного населения. Она часами изводила «приворотников», местных, которые днем и ночью ждали у растянувшегося на милю комплекса, выпрашивая радиоприемник, нейлоновые чулки или укол пенициллина.

А пошла она, подумал Райс. Завод работает и выдает больше, чем предполагалось, и Райсу давно пора в отпуск. На его взгляд, у всякого, кто не сможет найти, как развлечься в 1775 году от Рождества Христова, мозги давным-давно отсохли.

Он встал, вытирая руки батистовым платком, чтобы избавиться от нанесенной ветром сажи.

На холм, чихая и безумно раскачиваясь, вскарабкался мопед. Сидящему на нем парнишке, похоже, с большим трудом удавалось удерживать на педалях ноги в туфлях на высоком каблуке и одновременно прижимать к себе правым локтем огромный переносной стереомагнитофон. Накренившись набок, мопед остановился, и Райс узнал музыку, несущуюся из кассетника: симфония № 40 соль-минор.

Увидев, что Райс направляется к нему, парнишка убавил громкость.

– Добрый вечер, мистер управляющий заводом, сэр. Я не помешал?

– Нет, все в порядке, – Райс глянул на стрижку «ежиком», которая заменила вышедший из моды парик. Он уже видел этого мальчишку у ворот – тот был одним из завсегдатаев. Но лишь теперь, благодаря музыке, все стало на места. – Ты Моцарт, верно?

– Вольфганг Амадей Моцарт, сэр.

– Будь я проклят! Ты знаешь, что это за пленка?

– На ней стоит мое имя.

– Да. Ты это написал. Или правильнее сказать, написал бы. Лет через пятнадцать.

Моцарт кивнул.

– Она так прекрасна. Мне не хватит английских слов, чтобы описать, каково это – слышать ее.

К этому моменту большинство «приворотников» давно бы уже попытались что-нибудь толкнуть. А паренек, напротив, производил приятное впечатление. К тому же неплохо владел английским. Стандартный словарный запас туземцев не выходил за рамки «радио, наркотики и трахаться».

– Ты сейчас поедешь в город? – спросил Райс.

– Да, мистер директор завода, сэр.

Что-то в этом пареньке притягивало Райса. Может, энтузиазм, блеск в глазах. К тому же он, как ни крути, был одним из величайших композиторов всех времен.

– Забудь о званиях, – сказал Райс. – Где здесь можно поразвлечься?

Поначалу Сазерлэнд и слышать не хотела о том, чтобы Райс присутствовал на встрече с Джефферсоном. Но Райс немного разбирался в темпоральной физике, а Джефферсон донимал американский персонал вопросами о времени и параллельных мирах.

Райс, со своей стороны, был на седьмом небе, узнав, что ему выпал шанс познакомиться с Томасом Джефферсоном, первым президентом Соединенных Штатов. Ему никогда не нравился Джордж Вашингтон, и он только радовался, что промасонистские настроения Вашингтона заставили его отказаться иметь дело с «безбожным» американским правительством ставленников компании.

Райс ерзал в своем дакроновом костюме двойной вязки, пока они с Сазерлэнд ждали в конференц-зале крепости Хохензальцбург, где лишь недавно установили кондиционер.

– Я и забыл, как эти костюмы липнут к телу, – сказал он, чтобы прервать молчание.

– Во всяком случае, – отозвалась Сазерлэнд, – сегодня на вас нет той чудовищной шляпы.

Она то и дело поглядывала на часы: «Конкорд» из Америки запаздывал.

– Вы имеете в виду треуголку? – осведомился Райс. – Она вам не понравилась?

– Господи, это же шляпа масонистов.

Это было еще одним ночным кошмаром Сазерлэнд. Масонисты, или Фронт Освобождения Вольных Каменщиков, были местной религиозно-политической группировкой, уже совершившей несколько патетически жалких терактов на нефтепроводе.

– Да расслабьтесь же, Сазерлэнд. Эту шляпу мне подарила одна из приятельниц Моцарта. Тереза Мария Анжела что-то там такое, какая-то обнищавшая аристократка. Они все тусуются в том музыкальном кабачке в центре города. Ей просто понравилось, как я в этой шляпе выгляжу.

– Моцарт? Вы общались с Моцартом? А вам не кажется, что его следует просто оставить в покое? После всего, что мы с ним сделали?

– Ерунда, – отрезал Райс. – Я имею право. Я два года провел на наладке производства, пока вы играли в лаун-теннис с Робеспьером и Томасом Пейном. А на меня набросились, стоило мне провести пару вечеров с Вольфгангом… А как насчет Паркера? Я что-то не слышал, чтобы вы ворчали по поводу того, что он до самой ночи гоняет рок-н-ролл в вечерних программах. А ведь этот рок-н-ролл несется изо всех паршивых приемников в городе.

– Он отвечает за пропаганду. Поверьте, если бы я могла остановить его, я бы это сделала. Но у Паркера связи повсюду в Реальном Времени, – она потерла щеку. – Давайте забудем об этом, о'кей? Просто попытайтесь быть вежливым с президентом Джефферсоном. Ему и так в последнее время приходится нелегко.

Вошла секретарь Сазерлэнд, бывшая придворная дама Габсбургов, и объявила о прибытии президента. Мимо нее в конференц-зал протиснулся разгневанный Джефферсон. Первый президент США оказался высоким, с гривой огненно-рыжих волос и усталыми глазами.

– Присядьте, мистер президент, – предложила Сазерлэнд. – Кофе или чай?

Джефферсон нахмурился.

– Пожалуй, немного мадеры, – пробурчал он. – Если она у вас есть.

Сазерлэнд кивнула секретарше, которая мгновение смотрела на нее в полном недоумении, потом поспешила прочь из комнаты.

– Как прошел ваш полет? – вежливо спросила Сазерлэнд.

– Ваша техника весьма впечатляет, – отозвался Джефферсон. – Как это вам, без сомнения, прекрасно известно.

Райс увидел, что руки у президента США слегка подрагивают, очевидно, полет не пошел ему на пользу.

– Хотелось бы, чтобы и ваши гражданские чувства были столь же развиты, – продолжил Джефферсон.

– Вы же знаете, что я не могу отвечать за своих работодателей, – ответила Сазерлэнд. – Со своей стороны, я глубоко сожалею обо всех негативных сторонах наших операций. Флориды нам всем будет не хватать.

– Но на самом деле вы ведь здесь не для того, чтобы обсуждать уязвленные чувства. – Райс раздраженно подался вперед. – Так?

– Свобода, сэр, – изрек Джефферсон. – Свобода, вот о чем должен идти разговор.

Вернулась секретарь с запыленной бутылкой шерри и стопкой пластиковых стаканчиков. Джефферсон, руки которого дрожали уже заметно, налил стакан и разом осушил его. На лицо его вернулись краски.

– Вы дали определенные обещания, когда мы объединяли наши силы. Вы гарантировали нам свободу, равенство и право выбора условий жизни. Вместо этого нас со всех сторон осаждают ваши машины; ваши дешевые товары соблазняют народ нашей великой страны; наши полезные ископаемые, творения наших мастеров навсегда исчезают с лица земли за воротами вашей крепости!

С последней фразой Джефферсон вскочил на ноги. Сазерлэнд, наоборот, поглубже вдавилась в кресло.

– Общее благо требует определенного периода… э-э-э… адаптации… – сказала она.

– Да будет вам, Том, – вмешался Райс. – Мы не «объединяли наши силы», все это – сплошная чепуха. Мы вышибли англичан и поставили на их место вас, и вам от этого не откреститься. Во-вторых, если мы перекачиваем нефть и увозим пару-тройку картин, это, черт побери, не имеет никакого отношения к вашим свободам. Делайте, что пожелаете, только не путайтесь у нас под ногами. Если бы мы искали возражений, то оставили бы у власти чертовых англичан.

Джефферсон сел. Сазерлэнд кротко налила ему еще стакан, который он тут же выпил.

– Я не в силах вас понять, – сказал он. – Вы заявляете, что пришли из будущего, и тем не менее как будто вознамерились разрушить собственное прошлое.

– Как раз этого мы и не делаем, – ответил Райс. – История похожа на дерево, понимаете? Когда ты отправляешься назад и вмешиваешься в прошлое, от основного ствола истории отрастает новая ветвь. Ну так вот, нынешний ваш мир – одна из таких ветвей.

– Значит, – с ужасом проговорил Джефферсон, – мое настоящее не ведет к вашему будущему?

– Вот именно, – подтвердил Райс.

– Что дает вам свободу насиловать и грабить нас, сколько вашей душе угодно! В то время как ваше собственное прошлое остается в неприкосновенности! – Джефферсон снова вскочил на ноги. – Сама эта мысль настолько чудовищна, что в нее трудно поверить, невыносимо! Как вы могли допустить подобный произвол? Есть ли у вас хоть что– то человеческое?

– Да, черт возьми, – не вытерпел Райс. – Разумеется, есть. Как насчет радио, и журналов, и лекарств, которые мы раздаем? Странно, что у вас хватает духу явиться сюда с обезображенным оспой лицом, в нестираной рубахе, оставив дома тысячи рабов, и читать мне нотации о человечности.

– Райс! – предостерегающе произнесла Сазерлэнд.

Райс не сводил глаз с Джефферсона. Медленно-медленно президент Соединенных Штатов сел.

– Послушайте, – смилостивился Райс, – мы не требуем ничего непомерного. Быть может, все идет не так, как вам представлялось, но, черт побери, такова, знаете ли, жизнь. Чего вы на самом деле хотите? Машин? Кинофильмов? Телефонов? Контроля рождаемости? Только скажите, и все у вас будет.

Джефферсон надавил большими пальцами на углы глаз.

– Ваши слова ничего для меня не значат, сэр. Я только хочу… Я хочу вернуться домой. В Монтичелло. И как можно скорее.

– Снова мигрень, мистер президент? – спросила Сазерлэнд. – Я заказала для вас это, – она толкнула ему через стол пузырек с таблетками.

– Что это?

Сазерлэнд пожала плечами.

– Вы почувствуете себя лучше.

После ухода Джефферсона Райс ожидал выговора. Вместо этого Сазерлэнд сказала:

– Вы чересчур увязли в проекте.

– А вы слишком много времени проводили с этими политиками, – отозвался Райс. – Поверьте мне: это простое время и живут в нем простые люди. Конечно, Джефферсон немного разошелся, но пообвыкнется. Расслабьтесь!

Райс застал Моцарта за уборкой столов в главном зале крепости Хохензальцбург. В полинялых джинсах, камуфляжной куртке и зеркальных очках он вполне сошел бы за подростка из эпохи Райса.

– Вольфганг! – окликнул его Райс. – Как новая работа?

Отставив в сторону стопку тарелок, Моцарт провел руками по коротко стриженым волосам.

– Вольф, – сказал он. – Зовите меня Вольф, о'кей? Звучит более… более современно, понимаете? И я, правда, хочу поблагодарить вас за все, что вы для меня сделали. Пленки, книги по истории, работа. Это так чудесно – просто быть здесь!

Его английский, как заметил Райс, за последние три недели заметно улучшился.

– Все еще живешь в городе?

– Да, но у меня теперь своя комната. Придете сегодня на концерт?

– Разумеется, – отозвался Райс. – Почему бы тебе не закончить здесь поскорее, я пойду переоденусь, а потом мы отправимся отведать торта «Захер»[12]12
  Sachertorte (нем.) – традиционный австрийский шоколадный торт. (Здесь и далее прим. перев.)


[Закрыть], о'кей? У нас впереди целая ночь.

Райс тщательно оделся, не забыв натянуть под бархатный камзол и бриджи защитный жилет. Набив карманы бросовыми мелочами, он вышел встретить Моцарта у заднего входа в крепость.

Охрану усилили, и по небу шарили прожектора. В праздничном упоении толпы в центре города Райсу почудилась напряженность.

Как и любой другой из Реального Времени, он возвышался над местными; он чувствовал, что опасно бросается в глаза.

Укрывшись в самом темном углу клуба, Райс расслабился. Клуб находился в перестроенном нижнем этаже городского особняка какого-то юного аристократа; выступающие кирпичи отмечали те места, где стояли некогда старые стены. Завсегдатаи были из здешних, но облачены в самые разнообразные одежды из Реального Времени, какие удалось раздобыть. Райс заметил парнишку в светло-бежевых шелковых трусах на голове.

На сцену вышел Моцарт. Гитарные арпеджио менуэтов визжали и выли на фоне попурри хоралов. Штабеля усилителей грохотали синтезированными риффами[13]13
  Рифф (англ. riff) – ритмическая фигура, сопровождающая соло в джазе.


[Закрыть], снятыми с пленки поп-хитов «К-Тел»[14]14
  Американская компания, торгующая аудиокассетами и компакт-дисками с хитами поп-музыки.


[Закрыть]. Вопящая аудитория забросала Моцарта конфетти, измельченными кусочками оборванных со стен клуба обоев.

После Моцарт курил косяк турецкого гашиша и расспрашивал Райса о будущем.

– Имеется в виду мое будущее? – уточнил Райс. – Ты вряд ли поверишь. Шесть миллиардов человек, и никому не нужно работать, если он того не хочет. Пятьсот каналов телевидения в каждом доме. Машины, вертолеты, одежда, от которой у тебя глаза на лоб полезут. Полно доступного секса. Хочешь музыку? У тебя могла бы быть собственная студия звукозаписи. По сравнению с ней, железо у тебя на сцене все равно что, будь они прокляты, клавикорды.

– Правда? Я все бы отдал, чтобы это увидеть! Не понимаю, как вы могли покинуть такое время.

Райс пожал плечами.

– Ну, потеряю я лет пятнадцать. Зато когда вернусь, меня будет ждать все самое лучшее. Все, что душе угодно.

– Пятнадцать лет?

– Да. Представь себе, как работает портал. Сейчас это площадка, ну, размером в твой рост. Ее хватает лишь на телефонную линию, нефтепровод и, может, от случая к случаю мешок почты – все это идет вверх, в Реальное Время. Расширить эту площадку – скажем, для того, чтобы перебросить через портал людей или оборудование, – чертовски дорого. Настолько, что это проделывают лишь дважды: в самом начале и в самом конце проекта. Так что, полагаю, мы тут и впрямь застряли.

Поперхнувшись, Райс закашлялся и допил стакан. Этот гашиш из оттоманской империи слишком уж развязал ему язык. Вот он сидит и треплется, а паренек начинает мечтать о будущем. Но Райс ведь никак не может достать ему Зеленую Карту, ну никак. Особенно если учесть, что бесплатно прокатиться в будущее жаждут миллионы людей – миллиарды, если считать остальные проекты, вроде Римской империи или Нового Египетского Царства.

– Но сам я очень доволен, что оказался здесь, – попытался исправить положение Райс. – Это как… как перетасовывать колоду истории. Никогда не знаешь, что случится в следующий момент. – Райс передал косяк одной из тусовочных девчонок Моцарта, Антонии-как-ее-там. – Жить в твоем времени просто потрясающе. У тебя ведь все в порядке, верно? – Он перегнулся через стол в порыве внезапного сочувствия. – Я хочу сказать, все о'кей? Ты ведь не злишься на нас за то, что мы используем твой мир?

– Смеетесь? Перед вами – герой Зальцбурга. Если уж на то пошло, предполагалось, что ваш мистер Паркер сделает запись моей последней за сегодня композиции. Скоро меня узнает вся Европа!

Один из посетителей прокричал Моцарту что-то по-немецки через весь клуб. Подняв глаза, Моцарт сделал некий загадочный жест: порядок, мужик.

Он снова повернулся к Райсу: