Текст книги "Порочные игры"

Автор книги: Брайан Форбс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

– Как она тебе?

– Девушка в полном порядке.

– Что это значит?

– В порядке, и все.

– И все? Ты собираешься с ней еще встречаться?

– Возможно.

– Не слышу в твоем голосе энтузиазма. По-моему, она очень привлекательная и очень неглупая девушка.

– Угу.

– Ну так что?

– Как ты думаешь, она не еврейка?

– Нет. А хоть бы и да, что с того?

– С еврейками всегда масса проблем. Это все знают.

– Да ну? И какие же?

– Они хотят замуж.

– Что, конечно, такому хорошему христианскому мальчику, как ты, совершенно ни к чему.

– Ты же понимаешь, что я имею в виду. Пока им не пообещаешь жениться, они ног не раздвинут.

– Кто тебе сказал эту чушь?

– У меня много друзей евреев, и все они так говорят.

– Просто они хотят сохранить своих девушек для себя.

– Ладно, там видно будет, – промямлил Генри.

– А как насчет Софи, что ты теперь о ней думаешь?

– Ты видел ее блузку? Через нее соски просвечивают.

– Ну и что?

– Значит, я прав. Я имею в виду ту фотографию.

– Ну-ка, постой. Допустим, Мелани окажется кристально чистой христианкой первого сорта, а ноги раздвинет достаточно широко, чтоб туда пролезла твоя хваленая елда, и при этом разденется. Ты что – убежишь от нее?

– Ты это к чему?

– А к тому, что нет никакой разницы между голой пташкой у тебя в постели и этой чертовой фотографией в журнале. Разве не так?

– Есть разница, и огромная, – возразил Генри. – Фотография выставлена на общее обозрение. Как я могу показаться с девушкой, зная, что вся округа на нее дрочится?

– Ты просто мешок дерьма, вот ты кто!

– Ладно! Каждый остается при своем мнении, – сказал Генри. – Будешь в хорошем настроении, тогда поговорим.

– Я уснул в отличном настроении, а ты разбудил меня и заставил слушать твои расистские сексуальные бредни. Надеюсь, твоя машина выдержит операцию. Ее положили в отдельную палату?

– Спокойной ночи, – сказал Генри.

Лишь через два месяца я впервые переспал с Софи – два месяца мучительной неопределенности, когда я забросил работу и каждый раз, просыпаясь, чувствовал себя словно перед решающей битвой, не зная, выиграю ее или проиграю. Софи оказалась девственницей. Теория Генри была уничтожена, хотя он в это так и не поверил.

Глава 11
ПРОШЛОЕ

В самом начале любви обычно испытываешь непреодолимое желание узнать о своем предмете как можно больше. И только со временем становишься более скрытным, прижимистым, а то, что успел узнать, стараешься обернуть себе на пользу.

У нас с Софи было именно так. Когда наши отношения зашли достаточно далеко, мы сочли необходимым обременить друг друга историями своей жизни. Она заставила меня раскопать детские фотографии – жуткую память о каникулах, проведенных на море. Маленький мальчик с тюремной стрижкой и худеньким личиком, с ведерком и саблей в руках храбро встречает суровые волны Английского канала. Потом – юноша в костюме для крикета, уже с более выразительными чертами лица, но по-прежнему с ужасной стрижкой. Софи внимательно их изучила и выбрала несколько самых тошнотворных, чтобы носить в своем портмоне. Я, со своей стороны, с пристрастием допросил ее, где она воспитывалась, в какую школу ходила. Выяснилось, что она воспитывалась и училась в монастыре, и после этого она стала для меня еще более загадочной. В мои школьные годы существовал миф – я в него тогда непоколебимо верил, хоть и не проверял, – что в ежовых рукавицах монахинь монастырские девочки постоянно находятся в состоянии сексуального возбуждения.

– Покажи и ты мне свои старые фотографии, – попросил я, – а то так нечестно.

– Они отвратительные, ты меня сразу разлюбишь.

– Сейчас проверим.

– Я носила гадкую форму, а на зубах у меня был проволочный каркас. – Она долго упиралась, но потом все же вытащила фотографии на свет Божий. Мне они показались очаровательными.

– Сколько тебе здесь лет?

– Четырнадцать.

– Прекрасное развитие для такого возраста.

– Да, ничего. Они у меня всегда были большими, а в монастыре насчет этого строго. Меня заставляли их забинтовывать.

– Какое варварство! Родители у тебя католики?

– Нет. После их смерти меня отдали одному бездетному родственнику. Они с женой никак не могли со мной справиться и потому отдали в монастырь.

– А сейчас? Ты ходишь к мессе?

– Нет, никогда.

– Я тоже. Ты вошла в дом Великого безбожника.

К тому времени она уже перевезла ко мне все свои пожитки: несколько чемоданов с одеждой, проигрыватель и коробку поп-синглов, конечно – медведя, пару афиш, небольшой комод и весь безумный запас косметики. Моя крошечная ванная моментально преобразилась, как, впрочем, и вся моя жизнь.

Я поинтересовался, может ли Мелани одна платить за квартиру.

– О, с ней все в порядке, она найдет кого-нибудь вместо меня. – Как и многие влюбленные девушки, Софи была чуть-чуть бессердечна к подруге.

Я знал, что Мелани и Генри иногда встречаются, но перестраивать свою жизнь Генри не захотел и очень удивился, узнав, что мы с Софи живем вместе.

– Ненормальный! А когда тебе все это надоест, как ты будешь выпутываться?

– Не приставай, она ведь только что переехала.

– Ты дал ей ключ?

– Да.

– Это еще только начало, дружище. Впрочем, всегда можно сменить замки. Она хоть аккуратная?

– Какое это имеет значение?

– Она устроит все по-своему, ты не сможешь работать. Не сможешь – и все тут! Целый день будешь вправлять себе мозги.

– Так сказал Заратустра.

– Вот видишь. Вспомнишь тогда, кто тебя первым предупредил.

Поначалу он явно ошибался. Утром, как только Софи убегала на свои занятия танцами, я, куда только девалась лень, садился писать. А вот аккуратной Софи невозможно было назвать: иногда спальня превращалась в настоящий бедлам. Ослепленный любовью, я смотрел на это сквозь пальцы. Лучшая подружка писателя – это корзина для бумаг, и мое рабочее место особо не отличалось от спальни. Жить с Софи было легко и весело. Просыпаясь утром, я испытывал настоящее блаженство, когда ее теплое податливое тело прижималось к моей трепещущей плоти.

Классический балет, несмотря на неудовлетворенное честолюбие, оставался по-прежнему ее страстью. На спектаклях в «Ковент-Гардене», куда она меня водила, мне приходилось изображать интерес. Я способен ценить прекрасное, однако балет никогда не производил на меня особого впечатления. Софи я в этом не признавался – уж очень трогательной была ее радость, смешанная с грустью.

Я никогда не говорил ей о той фотографии из журнала – возможно, боялся, что Софи истолкует это превратно и решит, что у меня с самого начала были низкие побуждения. Журнал я спрятал подальше в письменный стол, но иногда доставал и рассматривал. Когда ее не было дома. Как ни забавно, в каком-то смысле тело ее на фотографии казалось мне реальнее, чем по ночам в постели.

Как-то я повел ее в кинотеатр «На Зеленой» смотреть новую версию «Жизнь и смерть полковника Блимпа». Возвращаясь домой, мы напевали журчащий полонез из «Миньон».[28]28
  Лирическая опера французского композитора Амбруаза Тома.


[Закрыть] Печальные романтические истории вообще доводят меня до слез, и этот поход в кино с Софи – такой желанной, такой чувственной и одновременно непорочной – крепко засел в моей памяти. В ту ночь мы любили друг друга неистово, словно перед разлукой. Если правда, что звуки не исчезают, а вечно плавают где-то в стратосфере, подобно обломкам старых спутников, то я знаю, отчего до сих пор то и дело просыпаюсь по ночам: меня будят страстные крики Софи в моменты кульминации.

Иногда после репетиции она приводила кого-либо из друзей. Девушки из какого-то чуждого мне мира, подтянутые, жилистые, с мускулистыми икрами, в толстых бесформенных шерстяных свитерах и длинных теплых чулках, казались почти бесполыми и мало чем отличались от сопровождавших их молодых людей. Они щебетали, как птички на заре, судачили о своих преподавательницах, о бездарных танцовщицах, сумевших каким-то образом отхватить работу в Вест-Энде. Не знаю, что они обо мне думали. На их языке я был «штатским», приятелем Софи, подававшим кофе и бисквиты, перестарком, не всегда понимавшим жаргон, на котором они изъяснялись. Я тихо сидел в сторонке, не претендуя на внимание, с удовольствием их наблюдая (писатель всегда собирает материал), гордясь тем, что самая очаровательная из них, чью красоту нельзя скрыть под дурацкими одеждами, принадлежала исключительно мне. Они не пили и не принимали наркотиков (у меня, по крайней мере, никогда) – единственной их заботой была избранная ими, но малодоходная профессия, со всеми ее причудами и мелкими интригами.

– Тебе было скучно? – спрашивала Софи после их ухода.

– Нет. По-моему, они все замечательные. Особенно Фредди.

– А он не слишком занудный? Иногда несет такую дичь! Хотя танцует отлично.

– Он рассказывал о какой-то Матушке Ллойд. Это кто, ваша преподавательница? Он, кажется, ее недолюбливает.

– Не она, а он. Матушка Ллойд – это мужчина. Говорят, он как-то приставал к Фредди и получил по рукам. Фредди он не подходит.

– А кто Фредди подходит?

– Кто-нибудь погрубее. Если они тебя достанут, скажи. Ладно?

– Скажу.

– Может, все эти дурацкие разговоры тебя раздражают, тогда я не буду их приводить.

– Здесь твой дом, а они твои друзья. Можешь приводить кого хочешь.

– А вот ты почему-то не встречаешься со своими друзьями?

– Встречаюсь, конечно, например, с Генри. Мы виделись на этой неделе.

– А, Генри, – бросила она. – Генри не в счет, вы совсем разные. Я имела в виду других твоих друзей – писателей. Наверняка ты с кем-то общался до встречи со мной.

– Писатели никогда не ходят стаями, вообще редко встречаются, они слишком ревнивы друг к другу. Что значит – разные?

– Ну, так. Генри интересуется только деньгами.

– Он несимпатичен тебе?

– С ним все в порядке. Но ты не должен ему доверять.

– Генри? Он же мой старый друг, и такой безобидный. Немного честолюбивый – вот и все.

– Мелани мне кое-что рассказала.

– Например?

– Он считает, что я тебе не пара. Что испорчу тебе жизнь.

– Что он в этом смыслит? Она с ним спит?

– Редко. Он называет всех актрис шлюхами, а ее упрекает в излишней скромности. Мелани говорит, что она сыта им по горло.

Я не имел представления о том, какие сложности порой возникают у девушек, потому что до Софи ни с одной из них постоянно не жил. Однажды днем, вернувшись из магазина, я нашел ее лежащей на полу с упирающимися в край дивана ногами.

– Ты что, тренируешься?

– Нет, у меня кровотечение.

– Господи! Позвать врача?

– Не надо, это месячные. Раз на раз не приходится. То ничего, а то просто ужас.

– Чем я могу помочь?

– Ничем. Если хочешь, налей мне чашку чая.

Тут я заметил, что ноги у нее в синяках и подтеках.

– Что у тебя с ногами?

– Так и раньше бывало. Ты не видел!

– Ну, не так.

– Со всяким танцором это может случиться.

– Пойдем, я тебе их вымою, – предложил я.

– Не волнуйся, все нормально.

– Пойдем, тебе станет легче, отвлечешься немного.

– Да у меня просто цикл. От этого не умирают.

Я все же настоял, и мы пошли в ванную. Но стоило мне дотронуться до ее ног, как она тут же выдернула их из таза.

– Не надо! Я боюсь!

– Боишься? Чего – щекотки?

– Нет, это мне напоминает монастырь.

– Я напоминаю монастырь?

– Да не ты. Они нам все время твердили: умывайтесь кровью ягненка, Мария омывает ноги Иисуса и еще всякую чушь. Там везде была кровь. Куда ни глянешь – Он везде на кресте, из раны сочится нарисованная кровь, кровоточащие сердца, палец святого покровителя под стеклом. А еще нужно было верить, что пьешь Его кровь и ешь Его плоть перед завтраком. Помню, чаша была холодная, а жидкость с металлическим привкусом. Они купались в крови, но о том, что каждый месяц бывает у женщины, следовало молчать, как о чем-то грязном. И когда это впервые случилось, я решила, что Бог наказывает меня, и очень боялась изойти кровью.

– Какое-то средневековье! Ты хочешь сказать, что ничего не знала, что никто тебе не сказал?

– Хорошие девочки об этом не разговаривали.

– Ты шутишь, наверно.

Она отчаянно замотала головой.

– Столько там лжи, ты просто представить себе не можешь!

– И давно это было? Лет шесть назад?

Она кивнула.

– И что ты делала? Наверное, с ума сходила?

– Я просто засела в сортире и сидела, пока меня не кинулась искать одна монахиня, когда я опоздала на урок.

– И она рассказала?

– Ну конечно! Стала болтать про первородный грех и такого наговорила! А через неделю зашла ко мне в комнату, когда я спала, и стала лапать меня.

– И долго это продолжалось?

– Со мной такое было только раз, а вскоре она ушла из ордена. У многих девочек были романы.

– А у тебя?

– У меня нет. Я почти ни с кем не дружила.

– Какой ужас!

– А с тобой что-нибудь подобное случалось?

– Нет, скучнее моего детства ничего не придумаешь, я оставался чистым и непорочным, ни один скаутский вожатый меня не тронул. Бедная ты моя крошка!

У Софи в жизни бывали мрачные периоды, но она не теряла оптимизма. Еще немного – и все изменится к лучшему, следующая проба станет «той самой», приятель какого-то приятеля пригласит ее участвовать в телепостановке. Ее огорчало, что она не вносит свою долю в хозяйство: случайные заработки, которые ей выпадали, – сегодня здесь, завтра там, в какой-нибудь рекламе, – едва покрывали ее повседневные расходы.

Однажды, отдыхая после занятий любовью, она спросила:

– Тебе не понравится, если я вдруг получу предложение участвовать в каком-нибудь шоу вроде «О, Калькутта!»?

После паузы я ответил:

– Почему же, соглашайся, раз это поможет твоей карьере! У каждого своя жизнь, своя работа! Ты получила предложение?

– Я прошла первую пробу, и меня пригласили на следующую.

– Потрясающе.

– Но ведь ты не в восторге, я знаю!

– Милая, делай то, что считаешь нужным. Почему бы тебе не найти агента?

– Агента не интересует, какой ты танцор. Он ищет того, кто зарабатывает большие деньги.

– Но именно деньги тебя и беспокоят?

– Я не хочу, чтобы ты один за все платил.

– Что значит «за все»? Ведь я здесь живу, и расходы остались те же. Ешь ты немного – соблюдаешь диету. Так что ничего лишнего я на тебя не трачу. А как ты обходилась, когда вы жили с Мелани?

– Ну, девушки – это совсем другое.

– Как это – другое?

– Вот так, другое.

– Я же не думаю о деньгах, зачем же тебе волноваться?

Я храбрился, хотя не мог без ужаса думать о том, что скоро ее потеряю.

Глава 12
НАСТОЯЩЕЕ

– И вы потеряли ее из-за вашего друга Генри?

– Да.

– А долго вы жили вместе?

– Вполне достаточно, чтобы я почувствовал себя буквально разбитым, когда она ушла.

Какое-то время Алберт задумчиво смотрел в свою чашку, потом наконец сказал:

– Я часто спрашиваю себя, не упустил ли я…

– Что?

– Большую любовь. Поймите меня правильно: я женат удачнее, чем того заслуживаю, потому что своей работой причиняю Лиз массу страданий. Лучшие годы своей жизни она провела, дрожа от страха, что сейчас позвонит телефон, и ей сообщат о моей смерти.

– И никаких интрижек?

– Да было несколько. Но не таких, как у вас. И очень давно. Я тогда еще служил патрульным. Их лица уже стерлись из памяти. Странное признание, да? Бывало, во время ночной смены меня приглашали на чашку чая, а то и на кое-что другое, если повезет. «Кое-что другое» – вот и все. О любви на всю жизнь не могло быть и речи. – Он пристально посмотрел на меня. – Скажите, стоит ли так страдать, как страдали вы? Хотелось бы понять.

– Стоит, – солгал я.

– Но вы сказали, что чувствовали себя разбитым.

– Это писательское преувеличение.

– Генри уже был членом парламента, когда Софи к нему ушла?

– Нет. Но в банке ему надоело, и он подумывал о том, чтобы сменить занятие… Легче всего было бы считать его чудовищем, но он им не был. Во всяком случае, тогда. Заводным – да, был. Тщеславным, вечно в поисках денег, любым, даже не очень благовидным путем. Это да. И в то же время было в нем что-то, что видел лишь я один.

– Вы чересчур благородны, – возразил Алберт. – Не знаю, что бы я на вашем месте чувствовал.

– Нельзя требовать от друга, чтобы он был совершенством, – заметил я. – Генри никогда не опускался до заурядности, не то что я. И если хотите знать, не отбивал у меня Софи – она сама к нему ушла. Я был недостаточно внимателен к Софи, думал, что подарил ей домашний очаг, а она тяготилась им. В отличие от меня Генри был личностью яркой. И Софи ушла к нему, полагаю, в самый подходящий момент. Отборочные комиссии тори предпочитают женатых.

– После того как они поженились, вы часто виделись с ними?

– Долгое время вообще не виделись. Генри пытался уладить все миром. Потом я немного успокоился… Немного, но не совсем. К тому времени у меня появилась девушка, очень хорошая, но ничуть не похожая на Софи. Только у нас не заладилось. Я видел Генри с Софи несколько раз, и то случайно, на вечеринках. У Генри был свой круг знакомых, у меня – свой. После избрания в парламент Генри радикально изменил образ жизни. Они с Софи выезжали за город на уик-энды и все в таком духе. Вот вы сказали, что он мне был неприятен. Это не так. Раньше мы не разлучались, хотя и были совсем разные, как конь и трепетная лань, такое случается у близких друзей. Он обладал тем, чего мне всегда недоставало, – легкостью в обращении с людьми и живостью ума, хотя юмор его бывал порой сардоническим.

– У них были дети?

– Нет.

В этот момент зазвонил его карманный телефон. Он послушал с минуту, потом сказал в трубку:

– О’кей. Так его взяли? Он был вооружен? Слушай, парень, из-за этого типа, чего доброго, головы полетят. А журналисты там? Скажи всем, чтоб заткнулись. Я буду через полчаса.

Он со вздохом улыбнулся.

– Извините, мне надо ехать. Эти раздолбай залезли на стену Букингемского дворца. Шума будет – только держись! По мне, уж лучше бомбы.

Я поднялся и заплатил по счету.

– Не выходите сразу, – сказал он. – Будьте осторожны.

– Думаете, я все еще в опасности?

– Вы во что-то вляпались, но пока сорвались с крючка. Полагаю, тогда в Венеции вы действительно видели вашего друга и только поэтому до сих пор живы. Так что вы правы – старая дружба не ржавеет.

– Что же мне теперь делать?

– Ничего. Пока я не разберусь со всем этим. Впрочем, это не моя сфера. Но… У меня везде есть знакомые. Он ободряюще улыбнулся. – Я дам вам знать. Ведите себя как ни в чем не бывало. Вам обязательно надо быть в Лондоне?

– В общем, нет.

– Есть у вас друг, к которому можно поехать на время?

– Пожалуй.

– Так и сделайте. Только дайте знать, где вы.

– Нет слов, чтоб выразить мою благодарность. Ваш рассказ тронул меня до глубины души. Я вспомнил те далекие дни, когда бегал за обычными воришками.

С тем он и ушел. Я посидел еще немного, купил овощей и хлеба и пошел к машине. Под «дворник» была подсунута квитанция за парковку. На сей раз я не пожалел, что проштрафился.

Предложение Алберта я воспринял всерьез. Думая о том, куда бы поехать, я вдруг вспомнил про Роджера Марвуда, моего старого университетского тьютора[29]29
  Тьютор – в английских колледжах – руководитель группы студентов.


[Закрыть] и преподавателя английского языка. Уроженец Корнуолла, он, когда вышел на пенсию, купил на все свои сбережения рыбацкий домик около гавани в Портлевене, решив вернуться к своим корням и жить как можно дальше от академических лужаек. Все это время он поддерживал со мной связь. Каждый раз, когда у меня выходил новый роман, писал письма – надо сказать, не всегда восторженные, длинные письма от руки, полные одиночества. Я многим был ему обязан: раньше всех обнаружил у меня способности и побудил заняться литературой. Именно Роджер послал мою первую рукопись знакомому издателю с убедительными рекомендациями, которые возымели действие. Я исправно отвечал на его письма, посылал в подарок на Рождество бутылку его любимого «молта»[30]30
  «Молт» – чистое солодовое виски.


[Закрыть], и все же испытывал угрызения совести, потому что никогда он не видел от меня даже капли того дружеского тепла, которого так жаждал. Он был гей, хотя это слово применительно к Роджеру вводило в еще большее заблуждение, чем обычно.[31]31
  Основное значение английского слова gay (гей) – веселый.


[Закрыть] Это был очкарик, таращившийся на жизнь и на свои любимые книги сквозь толстые окуляры. Такого веселым не назовешь, скорее мрачным. Его рассуждения о текущих событиях всегда были едкими, словно уксус.

– Будь у меня более высокая пенсия, я предпочел бы Грецию, – как-то признался он. – Но, в конце концов, здесь тоже море. Не такое синее, как Адриатическое, но все же лучше, чем никакого.

Я ни разу не ездил к нему с тех пор, как он вышел на пенсию, несмотря на многократные приглашения. Мои прозрачные оправдания он принимал без злобы, хотя понимал, что они липовые.

Сейчас же, по некотором размышлении, его дом показался мне самым подходящим местом. Я позвонил ему в тот же вечер.

– Роджер, боюсь показаться чертом из коробочки, но что, если я приеду к вам погостить недельку-другую? Если неудобно – ради Бога, скажите, я все пойму. Годы проходят, и мне очень стыдно, что мы так редко видимся.

Ведя с ним разговор, я ощущал неловкость, тем более что его реакция была моментальной и искренней.

– Какая замечательная новость, дорогой мой! Ну конечно же приезжай – когда и на сколько хочешь.

– Нет, правда? Вы уверены, что говорите это не из вежливости?

– Я вовсе не вежливый, – сказал он, – и никогда им не был. Будь что-то не так, я бы сказал. И не надо никаких церемоний.

Потом с проницательностью, свойственной старикам, он спросил:

– У тебя ничего не случилось?

– Нет, нет!

– Ну и хорошо. Как славно, дорогой мой! Когда тебя ждать?

– Постараюсь попасть на завтрашний поезд.

– Тебе надо выходить в Хелстоне, это ты знаешь. Возьмешь такси. К сожалению, встретить тебя не смогу: у меня был выбор – бросить пить или перестать водить машину, и я, как ты понимаешь, долго не колебался – уж очень люблю древесинку.

Так он ласково называл скотч, который не разбавлял ни водой, ни льдом.

На следующее утро, вооружившись новым портативным компьютером, в который загрузил все тот же текстовой процессор и текущую работу, я отправился на вокзал Ватерлоо.

До национализации «Корнуоллская Ривьера» была одним из самых знаменитых поездов на Большой западной линии. Теперь, когда эта линия стала всего-навсего частью городской железной дороги, неопрятные вагоны даже отдаленно не напоминали старые нарядные бело-коричневые составы. Оказалось, что и вагона-ресторана в поезде нет; мне объяснили, что не хватает персонала – это при трех миллионах безработных! Вместо этого пассажирам предлагалось совершить рискованное путешествие в закусочный бар, где смельчаков ожидало лишь что-то несъедобное в пластиковых пакетах. Пришлось приготовиться к долгому путешествию впроголодь. Но едва мы проехали Рединг, на пороге купе появился приветливый пакистанец с целым ящиком отличных свежих сэндвичей. Он объяснил, что у него «тэтчеровское» частное предприятие и что он всегда распродает весь товар до Эксетера. Это было единственное приятное исключение на общем унылом фоне.

Подкрепившись, я устроился со своим компьютером и все остальное время провел в попытках склеить некоторые фрагменты моего заброшенного романа.

После Девона Корнуолл воспринимается как другая страна. Здесь начинается настоящая Британия, без прикрас: обветренные каменные фасады домов, покореженные враждебными бурями деревья – только эта часть побережья, еще не истоптанная туристами, хранит величие и тайны былых времен контрабандистов. Хелстон, где я сошел с поезда, знаменит «Майскими цветочными танцами», когда парни и девушки, украшенные цветами, танцуют на улицах, забегая в каждый дом. Этот таинственный ритуал, похожий на моррисовские танцы[32]32
  Шуточные народные танцы в костюмах героев легенды о Робин Гуде.


[Закрыть], напоминают сцены из шоу «Монти Пайтона».

Приехал я в дождь. Минут двадцать ждал такси, которое отвезло бы меня в Портлевен. Домик Роджера, внешне почти не отличимый от соседских, стоял на полпути к вершине скалы, глядящей на гавань. Сада не было; входная дверь вела прямо в уютную гостиную. В доме были все элементарные удобства, в том числе и центральное отопление. Купив дом, Роджер позаботился об этом в первую очередь. Меня встретил поток теплого воздуха и непременный стаканчик виски.

– Как я рад тебя видеть, дорогой мой! – воскликнул гостеприимный хозяин. – Сколько лет, сколько зим!

– Да, очень много лет. Вся вина – моя!

Даже в годы студенчества он казался мне старым, а сейчас еще больше ссутулился. Морщины на лице, седеющие волосы, которые, как я заметил, он мазал бриллиантином, плохие зубы, открывшиеся в улыбке, рубашка с вытертым воротничком, неряшливо повязанный университетский галстук, свободный шерстяной джемпер, сильно поношенный. Он засуетился и повел меня в мою комнату, по дороге извиняясь за неудобства.

– К сожалению, только одна ванная. Но постель свежая, утром приходила женщина и проветрила ее. Если будет холодно, у меня где-то есть электрическое одеяло, сестра как-то подарила на Рождество, но им не пользуюсь – боюсь.

– Все будет хорошо. Мне здесь очень нравится.

– Ты, наверное, привык жить по-другому. Но вечером тебе придется довольствоваться моей стряпней. Собственно, ничего особенного – холодные омары и салат.

– Это замечательно.

– Я, как правило, сам себе готовлю, но с тобой мы будем ходить куда-нибудь обедать.

Я рассказал ему о своих злоключениях в поезде.

– Слава Богу, сейчас никуда не езжу, – сказал он. – Здесь, конечно, тихая заводь, но по крайней мере нет такой грязи, если не считать курортного сезона. – Он поджал губы, и я вспомнил эту его гримасу времен моего студенчества. В те моменты, когда он считал, что я веду себя неподобающим образом.

– А теперь расскажи, как дела у тебя? Пишешь новый роман?

– И да, и нет.

– Что это значит? – Я снова вспомнил его любимое выражение в колледже: «Излагайте яснее», которое он произносил словно заклинание.

– Я было начал его, но потом дело затормозилось. Сейчас снова пытаюсь склеить отдельные эпизоды. Вот, – я кивнул на компьютер, – вожу с собой на случай внезапного вдохновения.

– A-а, так ты умеешь с ними обращаться?

– Да, я просто без него не могу.

– Дьявольская штука. Я был уверен, что твоя жизнь изменилась. Об этом, собственно, и хочу тебя расспросить.

После отличного – несмотря на многократные извинения – обеда мы заговорили о прошлом, об общих знакомых. И лишь когда приступили к кофе и бренди, я вскользь упомянул о Генри.

– Генри?

– Генри Блэгден, – повторил я. – Он учился в одно время со мной, только, кажется, в другой группе, не в вашей.

– А, да, помню, Милый мальчик, но немного надменный. Он, насколько я знаю, стал членом парламента от тори, или я его путаю с Мелдрумом?

– Нет, именно он.

Его точная характеристика Генри меня слегка удивила.

– Ты поддерживал с ним отношения?

– Некоторым образом. Много лет мы дружили, но потом разошлись.

– Неудивительно. Никогда бы не подумал, что он займется политикой.

– Вы знаете, что он умер?

– Нет.

– Говорят, покончил с собой.

Он уставился на меня.

– Боже мой! Из-за чего? Женщина? Деньги?

– Никто ничего не знает. Какая-то загадочная история, в которую я тоже оказался втянутым.

Он предложил мне еще бренди, но я решил остановиться, чтобы не захмелеть. О возможностях Роджера по части выпивки в колледже ходили легенды.

– Что значит «загадочная»?

Я не собирался в первый же вечер рассказывать ему о случившемся, но, встревоженный последними событиями, совершенно запутался и ухватился за эту возможность, наплевав на то, что Роджер может догадаться об истинной причине моего визита. Как и Алберту, я выложил ему все, начиная со встречи в Венеции.

– В самом деле, странная история! – сказал он, выслушав меня. – Очень похожа на твои романы. Но самое отвратительное – это то, что случилось в Москве. Просто дрожь пробирает!

– Да уж, это точно.

– Вполне понятно, что тебе захотелось уехать из Лондона. Очень похоже на сюжет Букена.[33]33
  Букен, Джон (1875–1940) – английский государственный деятель (с 1935 г. – генерал-губернатор Канады) и писатель – автор произведений о приключениях и международных интригах.


[Закрыть]

– Букена?

– Да, «Тридцать девять шагов».

– А может быть, на рассказ Честертона «Человек, который слишком много знал», хотя я как раз почти ничего не знаю.

– Просто удивительная история! – бормотал Роджер, глядя на угасающий в камине огонь. – Да, понимаю, задерживаться в Лондоне тебе не хотелось. Ну ладно, мне же лучше, – он снова посмотрел на меня.

– Да нет, это не единственная причина моего приезда сюда, – поспешно возразил я.

– А вот послание на компьютере – тут я в полном недоумении. Как это могло быть?

– Я и сам не понимаю. Наверно, компьютеры можно заражать вирусами, как людей. Я недавно читал, что один устроил целый погром, выведя из строя несколько сотен больших машин. Их называют «хэкерами». Видимо, это несложно. Надо только уметь.

– Что-то вроде механического ВИЧа, – заметил Роджер.

– Да, их и запускают одинаковым способом – грязной иглой издалека.

– Ну, и что ты теперь делаешь?

– А что я могу делать?

– Ты сказал, что так и не удалось связаться с его женой?

– Пока нет. Впрочем, вряд ли от нее можно много узнать. Кажется, они были в разводе.

– А может, и не надо тебе ничего делать. Пусть все идет своим чередом.

– Если меня оставят в покое, – возразил я.

В тот вечер мы больше об этом не говорили. Спать я отправился уже за полночь. Чистя зубы в неуютной ванной Роджера, я поневоле думал о том, как меняется жизнь. В университете он был личностью, его все уважали, даже побаивались. А как задевали нас его едкие замечания о наших способностях! Теперь, глядя на коллекцию пузырьков из-под лекарств и всяких препаратов – спутников старости, на растрепанную зубную щетку, треснутую деревянную мисочку из-под крема для бритья и на стерилизатор для вставных челюстей, я внезапно увидел его на пути к могиле.

Я был тронут, когда утром он разбудил меня, появившись с завтраком на подносе. Впервые после Венеции я чувствовал себя спокойно. Дождь кончился, и на тихое море падали острые лучи неяркого солнца. Как только я оделся, Роджер предложил прогуляться. Дул свежий ветер, и стояла поразительная после Лондона тишина. Мы неспешно прошлись вокруг гавани, купили утренние газеты и пошли дальше по извилистому галечному пляжу. Был отлив, и у кромки воды валялся, как обычно, всякий мусор. Бухты между скал были загажены нефтяными пятнами. Жадные чайки дрались над разлагающейся утонувшей собакой. Их крики снова меня взбудоражили.

Мы приятно провели несколько дней по одному и тому же распорядку. Утром прогулка с заходом на рыбный базар, где мы покупали еду на ужин. Днем, пока я пытался работать над романом, Роджер дремал. Я понемногу пришел в себя, отдыхал, наслаждаясь морским воздухом и приятным обществом. Про Генри мы больше не вспоминали. Но вечером четвертого дня, когда мы уже отправились спать, Роджер неожиданно пришел ко мне в спальню. Он сел у меня в ногах, при этом его потертый шелковый халат от Пейсли распахнулся, приоткрыв дряблый живот.

– Я не был с тобой вполне откровенен, – нерешительно начал он.

– А в чем дело? – спросил я, отложив книгу, которую читал.

– Твой друг Генри… – В полумраке горел только ночник, я не мог видеть выражения его лица. – Я был ближе к нему, чем ты. Ты наверняка догадывался, а может быть, и знал, что кое-что я хранил в тайне от студентов.