Текст книги "Левая политика, № 23 2015. Россия, Украина, Новороссия"

Автор книги: Борис Кагарлицкий

Соавторы: Евгений Логинов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

КНИГИ
Города из плоти и трагедия урбанистики

Полина Алексейчук

Эдвард Глейзер. Триумф города. Как наше величайшее изобретение делает нас богаче, умнее, экологичнее, здоровее и счастливее / Пер. с англ. И. Кушнарёвой. М.: Издательство Института Гайдара Московский урбанистический форум. «Библиотека урбаниста», 2014

На фотографиях в Google по запросу «Эдвард Глейзер» – холёный сорокалетний мужчина (на самом деле ему 47) в отменном костюме и с белозубой улыбкой. Не верится, что это профессор Гарварда, он похож, скорее, на CEO крупной корпорации или на венчурного инвестора. В этом есть доля правды: Глейзер – первоклассный экономист.

И этот экономист написал книгу, которая претендует на то, чтобы стать одним из манифестов urban studies. Манифест умещается в одну строку и локализуется уже в подзаголовке книги: «Город – это величайшее изобретение человечества, которое делает нас богаче, умнее, экологичнее, здоровее и счастливее». Тому, как именно город делает нас лучше по каждому из пунктов – богаче, умнее, счастливее и так далее – и посвящён каждый из разделов книги.

Характер автора, похожего на нью-йоркского топ-менеджера, легко реконструируется через его текст: с вами говорит напористый, активный, решительный и живой человек. Он спорит, полемизирует, доказывает, бомбардирует вас фактами и явно провоцирует. С Глейзером не согласились бы многие: например, отечественный урбанист Святослав Муру-нов в интервью порталу The Village высказал убеждённость, что города устроены таким образом, чтобы сделать человека несчастными, а человек счастливый – это, как правило, аномалия и вызов[1]1
  См. К. Фарберова. Урбанист Свят Мурунов – о городах, в которых люди не могут быть счастливы. The Village, 13.10.2014: http://www.the-village.ru/village/city/city-interview/166717-urbanist-svyatoslav-murunov-o-moskve-i-ostalnoy-rossii.


[Закрыть]. В очерке «Большие города и духовная жизнь» Георг Зиммель пишет о «насилии» большого города, от которого индивид пытается отгородиться путём излишней рассудочности, реагируя умом, а не чувствами, на «течения и противоречия внешней среды»[2]2
  Г. Зиммель. Большие города и духовная жизнь. Логос, 2002, № 3.


[Закрыть].

Главная мысль Глейзера – в следующем: ребята, на самом деле вне города вы были бы намного несчастнее, чем в нём.

По композиции книга скорее напоминает собрание эссе и заметок и чем-то походит на бизнес-литературу для стартаперов. Автор хочет объяснить одновременно, почему миллиарды, потраченные на инфраструктуру упадочного города, не спасут его, почему политики, которые борются за социальную справедливость, обречены на провал, как взаимосвязаны феномен столицы и заирская клептократия, а также какую роль в жизни горожан играют чистая питьевая вода, блюда Гордона Рамзи и пьесы Шекспира.

Но текст Глейзера огорошивает не только пёстрым набором сюжетов, но и переплетением нескольких способов говорения о городе, и даже нескольких пластов, каждый из которых, в свою очередь, не совсем кон-систентен.

Первый пласт – это то, какой методологией пользуется автор. Глейзер – экономист и «высвечивает» окружающий мир пользуясь самым доступным ему языком – языком экономики. Например, утверждает, что самый важный в мире рынок – «рынок труда», а большой город – это «диверсифицированный портфель работодателей». В помощь экономике берёт статистику, которой владеет виртуозно.

Собственно, в этом и заключается трагедия урбанистики и причина, по которой научное сообщество смотрит на эту междисциплинарую область знаний в лучшем случае свысока, в худшем – с нескрываемым презрением. Хотя она и находится на пике моды и даже, возможно, помогает решать прикладные вопросы городской жизни, она не имеет ни своего языка, ни методологии, ни, собственно, объекта изучения как такового. Ведь «город» – это очень условный объект.

То, что изучает «урбанист» может быть прописано в плане исследования: например, «библиотечное сообщество города Москвы», но концептуализироваться «библиотечное сообщество» будет ресурсами социологии, а не урбанистики, и изучаться тоже методами социологии. И тогда «урбанист» превращается в «социолога».

Виктор Вахштайн фиксирует это очень точно: «Недавний всплеск интереса к урбанистике должен был сделать город объектом теоретической рефлексии в релевантных дисциплинах, но на практике привёл к инфляции высказываний. Говорить о городе стало легко и необременительно. Сегодня любое журналистское описание городской жизни априорно вызывает больше доверия, чем социологическое исследование той же проблематики. <. > В ситуации поствавилонской урбанистики мы окончательно утратили способность говорить о городе осмысленно»[3]3
  В. Вахштайн. Пересборка города: между языком и пространством. Социология власти, № 2 (2014). С. 9–38.


[Закрыть].

Каждый из нас – немного урбанист, особенно, когда городская среда, в которой мы существуем, очень активно меняется.

Впрочем, было бы глупо в этом тексте замахиваться на определение концептуальных рамок дисциплины.

Но раз уж у нас в руках – один из её предполагаемых манифестов, то можно воспользоваться шансом и показать, почему эта неопределённость статуса служит урбанистике плохую службу.

Второй пласт – «идеологический»: в тексте Глейзера интересно проследить смешение двух идеологических позиций. В статье «Пересборка города: между языком и пространством», уже упомянутой выше, Вахштайн, предлагает концепт, согласно которому история городской политики XX века – это история противостояния двух языков описания города (и связанных с ними сценариев развития): «высокого» и «левацкого» урбанизма.

«Высокий урбанизм» – это модернистский нарратив, это неизменная метафора города как «машины роста», как точки, где концентрируется максимум усилий, и, наконец, совершается прорыв! «Левый» урабанизм – это преклонение перед потребностями локальных, низовых городских сообществ, электрификация трущоб, доступный транспорт, равенство и справедливость для всех.

И если Джейн Джейкобсон, на которую Глейзер часто ссылается и которая во многом его антагонист, принадлежала по своим убеждения к «левацкому урбанизму» (воевала с властями – в частности, с Робертом Мозесом за сохранение трущоб Гринвич-Вилладж), то книга Эдварда Глейзера демонстрирует смешение этих двух городских идеологий, «высокого» и «низкого» урбанизма.

Он превозносит небоскрёбы, но в то же время защищает городские трущобы, подчёркивая их особый статус и отличие от сельских трущоб. Он не считает, что необходимо защищать историческое наследие городов, но и выступает против необдуманного строительства новых зданий и крупных инфраструктурных проектов даже из самых благих побуждений, не считая это рецептом для оживления городской жизни. Он двумя руками за экологизм, но объясняет, как пригороды могут привести к краху мировой экологии (и вообще стремится открыть читателю глаза на то, что экологизм – это отнюдь не жизнь среди деревьев). Он убеждён, что залог успеха для Нью-Йорка – инвестиции в детей из районов «отчуждения».

Третий пласт мы условно назовём «концептуальным» – он содержит зачатки концептов, на которых автор выстраивает свою модель и, собственно, генерирует новые идеи.

Тезис Глейзера состоит в том, что «города – это не здания, а люди» (с. 24), города – «это отсутствие физического пространства между людьми и компаниями» (с. 19). Города определяет не их география, а фактор близости, позволяющий людям совместными усилиями производить новую информацию и свободно обмениваться ею друг с другом.

Если города – это люди, то что делает одни города более успешными, чем другие? Люди! Точнее, их мозги. Мозги людей, их способность генерировать новые, успешные идеи и продавать их работодателям, на языке экономики, человеческий капитал, а не материальная инфраструктура, объясняет то, какие города добиваются успеха. Именно поэтому «за редким исключением, никакая государственная программа не может управлять силами городского изменения, проходящего в ритме отливов и приливов» (с. 23). Города способны трансформироваться только если их жители будут генерировать идеи, способные их переродить. Например, создать высокотехнологичное производство нового поколения вместо устаревшего – и тем самым обеспечить приток мозгов. Если же город создаёт достаточно сильную идею, уничтожающую знания, он «прокладывает путь к собственной гибели» (с. 83), как Детройт.

Основная драматургическая интрига, призванная держать читателя, это вопрос, кто главный герой в модели Глейзера – города или же всё-таки люди? И кто кому должен служить: город людям или люди городам? И что берётся за единицу измерения – благополучие горожанина или процветание города? Или же город – это, в первую очередь, сообщество, и тогда на первое место выходит коллективное благо? «Если идеи – это валюта нашего века, – пишет Глейзер, – тогда строительство правильных домов для этих идей будет определять нашу коллективную судьбу» (с. 34).

Легко прочитывается метафора города как огромного эффективного механизма, производящего ресурсы для удовлетворения коллективных потребностей. В таком ракурсе город выглядит даже враждебно.

Такие трудности и некоторая путаница возникают как раз из-за отсутствия концептуальных оснований общей модели: Глейзер вводит в оборот множество терминов «город», «социализация», «знания», «сотрудничество», «потоки информации». Но не всегда понятно, как именно они соотносятся друг с другом. А ведь Глейзер говорит о вещах, занимавших и классическую социологию (проблематика разделения общественного труда у Дюркгейма[4]4
  См. например, Э. Дюркгейм. О разделении общественного труда. М.: Канон, 1996.


[Закрыть]), и философию XX века (попытки осмыслить «пространство» у Фуко[5]5
  М. Фуко. Другие пространства / Интеллектуалы и власть. Часть 3. С. 191–204.


[Закрыть]).

«Город» у Глейзера – это одновременно совокупность нескольких пространств: пространства производства, пространства удовольствия, удовлетворения потребностей. Он вводит концепцию города как портала, через который осуществляется контакт между рынками и культурами. Он пишет о городах как об особой форме человеческого взаимодействия и совокупности каналов передачи знания. Наконец, он вводит метафору городов как «тематических парков» и «домов для идей». Вместе с этим Глейзеру как экономисту близка опора на концепцию потребления: житель города потребляет все виды услуг, которые город может ему предоставить и все виды ресурсов, включая информацию и знания.

В итоге Глейзеру-экономисту удаётся высветить некоторые результаты совместных действий людей и даже корреляцию между результатами и набором внешних факторов. Но его модель говорения о городе не может шагнуть дальше и объяснить феномен «социального взаимодействия».

Концептуализировать и связать между собой понятия пространства, сообщества, индивида и взаимодействия – трудно. Но в социологии есть ресурсы для этого, она породила множество школ, множество языков описания города и метафор города: от «экологии человека» классика Чикагской школы Роберта Парка (город как «социальная лаборатория»[6]6
  Р. Парк. Город как социальная лаборатория. Социологическое обозрение Том 2. № 3. 2002.


[Закрыть]) до этнометодологии и этнографии. Урбанистика подразумевает некое приращение знания об объектах, а исследование невозможно без исследовательской оптики. Иначе текст исследователя превращается в текст журналиста, публициста, обывателя.

Но читать «Триумф города» важно и нужно. Книга действительно увлекает: краткий ликбез по истории Кремниевой долины, профсоюза работников завода Форда, бунтам афроамериканцев в Детройте и биографии великих, с точки зрения Глейзера, людей, чьим главным капиталом были знания (его герои внушают больший трепет, чем гении капитализма Айн Рэнд).

Глейзер не интересуется российскими городами. Но некоторые выдержки из его текста звучат очень актуально для нас: «В Америке транспортная перегруженность приводит к миллиардам долларов потерянного времени, однако её последствия ещё более опасны в странах развивающегося мира, где концентрация транспорта ещё выше, а альтернативные пути передвижения, такие как метро, обычно плохо развиты. Дома здесь не такие высокие, а потому города занимают большую территорию, а вкупе с ужасными переулками это означает, что тут нельзя ходить пешком…»

Следуя логике модели Глейзера, мы сможем свободно передвигаться пешком, если стимулируем в крупные российские города приток мозгов. Жаль, что всё не так однозначно.

Интеллектуал в котле разрывов

Евгений Логинов

Александр Бикбов. Гоамматика порядка. Историческая социология понятий, которые меняют нашу реальность. М.: Высшая Школа Экономики, 2014

Книжный сезон 2014 года можно считать удачным для российской интеллектуальной литературы. Прервал длительное молчание историк античной философии А. В.Лебедев, выпустив книгу «Логос Гераклита. Реконструкция мысли и слова». Метафизика обогатилась трактатом В.В.Васильева «Сознание и вещи». Религиоведы обратили внимание на работы С.Г.Замлеловой «Приблизился предающий» и В.М.Лурье «Течение неба: христианство как опасное путешествие навсегда». Популяризаторы науки тоже поработали на славу. Сверхпопулярный Александр Марков вместе с Еленой Наймарк выпустили новую книгу о теории эволюции, а Ася Казанцева – о поведении и мозге.

К общему параду новинок присоединились и интеллектуалы, входящие в редколлегию журнала «Логос». Александр Павлов выпустил книгу о массовом кино «Постыдное удовольствие», Игорь Чубаров опубликовал анализ левого авангарда «Коллективная чувственность», а Александр Бикбов – «Грамматику порядка», социологический анализ политических понятий и самого социологического анализа. Таким образом, российские Жижек, Беньямин и Бурдье разом представили не журнальные статьи, а полноценные монографии.

Александра Бикбов – фигура, хорошо известная в академических кругах и левом движении. На философском факультете МГУ его знают как автора многочисленных инициатив и нескольких культовых эссе («Философское достоинство как объект исследования», «Элементарная феноменология безбилетного проезда» и др.) Бикбова любят студенты за широкие познания, мягкий стиль ведения дискуссии и располагающую улыбку. Студенческие легенды приписывают ему героические свершения в девяностых и нулевых: стычки с французской полицией, роль идеолога при волнениях на соцфаке и даже руководство арт-группой «Война» в начале её деятельности. Именно благодаря переводам Бикбова российский читатель может ознакомиться с трудами Хальбвакса, Бурдье и Пэнто. В левой среде он известен как ангажированный интеллектуал, научный координатор НИИ митингов, организатор дискуссий и публичных лекций. При всех этих характеристиках, Бикбова никак нельзя назвать одиозной личностью (как, например, критикуемого им Александра Дугина, опубликовавшего в этом году аж четыре монографии о войне, логосе и сути бытия).

Книгу Бикбова ждали как завершения ряда его исследований. И ожиданий она не обманула. На данный момент (хотя с публикации прошло всего несколько месяцев) проведено несколько презентаций и обсуждений, написаны десятки постов в ЖЖ и фейсбуке. Есть даже рекламные ролики для YouTube, снятые аспирантами философского факультета. Самоорганизующаяся реклама вынесла упоминание книги в такие противоположные организации как Инициативная группа и Студенческий Союз МГУ. На сайте Александра Бикбова появился сразу ставший популярным тест «Обратно в СССР?», который, хочется верить, только прибавит интереса к исторической социологии и даст статистический материал для новых исследований[1]1
  См. http://a.bikbov.ru/2014/09/back-to-ussr/


[Закрыть].

Технически книга выполнена на западный манер и представляет собой сборник доработанных статей разных лет, объединённых общими методологическими максимами. Однако обнаружить (если не знать других работ социолога и не смотреть сноски) компилятивность невозможно: работа задумана цельным умом и реализована единым усилием. Кроме того, собранные в книгу статьи имеют общий уникальный стиль. Без сомнения, Бикбову удалось найти свой способ делать интересную социологию и свой же способ писать об этом. Поэтому книга есть явление не только в науке, но и в русской словесности. Это обстоятельство кажется важным, потому что фактическая база, на который выстроено исследование, может быть дополнена и расширена, методология пересмотрена, а выводы, в конечном счёте, уточнены и даже признаны ошибочными, но добротный язык сохранит «Грамматику порядка» для будущих поколений и как образец для подражания, и как памятник эпохи. Возможно, будущий социолог воспользуется её пропедевтической частью, возьмёт выпавший из рук автора аналитический инструментарий и выстроит социологию социологии Александра Бикбова, и на этом построит свою интеллектуальную репутацию.

Чем же хорош этот стиль? Тем, что своей внутренней архитектоникой и словарём он соответствует разделяемому автором взгляду на социальные процессы. Взгляд этот характеризуется стремлением увидеть за устроившимися классификациями результаты борьбы корпоративных интересов, предпочтением исторического нюанса большой теории и противопоставлением необычайного динамизма ницшеанской воли к власти консервативной статике. Поэтому в лексиконе Бикбова постоянно присутствуют сдвиги, режимы, разрывы, ставки, перераспределения, движения и превращения. Словом, грамматика действительно в порядке. В постоянно становящемся порядке.

Содержательно книга посвящена двум сквозным и трём отдельным темам. Начиная с введения и до последней страницы, читатель будет встречаться с рассуждениями о методологии социологии и о судьбах этой науки в России и Европе. Но на фоне этого повествования разыгрываются и другие сюжеты: история понятий «средний класс», «гуманизм», «личность», «научно-технический прогресс».

Методология Бикбова строится на противопоставлении исторически конкретного научного языка и внеисторического жаргона бюрократии. Например, на страницах 195 и 200 мы находим остроумное отрицание объяснительной силы термина «тоталитаризм», а исследуя отношения науки и политики, Бикбов обращается не только к тривиальному влиянию политики на науку, но и к сци-ентизации самой политики. Итоговая, идеальная цель исследования: «объяснить, как понятие направляет самый широкий спектр практик, как его смыслы рассеиваются и оседают в эмпирическом многообразии взаимодействий» от отправления академической рутины до лексикона са-моописания непрофессионалов. Уже отсюда видно, что автор не может не критиковать академическую социологию известным со времён Ницше способом: исторической генеалогией (кстати, как минимум три параграфа «Грамматики» отсылают своими названиями к работам немецкого философа). Хочешь разрушить социальный институт? Напиши его историю. Так оказывается, что гонения на советских социологов – миф, а современная социология наследует советской благодаря законсервированным институциональным формам. Наличная ситуация поэтому оказывается ещё более проблемной: благодаря инфляции статуса преподавателя и понижению оплаты его труда, социологический факультет МГУ захватили «учёные», несущие клерикальные и нацистские идеи, а вместо дифференциальных социальных структур мыслящих «сущности, наделённые собственной природой», т. е. сторонники теории заговора.

Бикбов защищает качественную критическую социологию против количественных статистических методов. Выбирая объектом исследования некое понятие, он смотрит, как оно вписывается в разные дис-позитивы. Вписывается оно каждый раз по-новому, что и создаёт упомянутую выше социальную динамику. Философ-метафизик на этом месте сказал бы, что это значит лишь то, что люди не очень-то смыслят в окружающем их мире, и стоит раз и навсегда решить, какой референт есть, скажем, у понятия «средний класс».

Социолог же пытается дать людям голос, и этому намерению раздел о среднем классе обязан множеством любопытных коллизий и историй. Например Токвиль среднего класса в современном ему французском обществе не наблюдал, а через четверть века Прудон писал о времени Токвиля как о периоде расцвета этой социальной группы. Читать про эти приключения понятий крайне интересно, но остаётся неясным, присутствовал ли в обществе такой элемент или нет, подкрепляется ли его бытие специфическим отношением к средствам производства или нет. Например, трижды упоминается Аристотель, но каковы подлинные отношения описываемого им социального образования к средним классам буржуазной Франции и социалистической России – непонятно. Впрочем, возможно решение этого вопроса просто не входит в задачи исторической социологии понятий. Другой проблемой книги является недостаточное внимание к церковной литературе (один раз упоминается, что слово «сословие» взято из религиозного контекста). Церковь была СССР в СССР, а потому кажется удобным объектом для исследования политических понятий этого периода. Мало внимания (редкие упоминания сосредоточены в главе о гуманизме) уделено работе понятий в художественной литературе. Однако всё это легко объяснить заявленным подготовительным характером исследования.

«Грамматика порядка» – хорошее эмпирическое исследование. И, как всякое хорошее исследование, она ставит больше проблем, чем решает. Например, если явление фашиствующих субъектов на соцфаке МГУ можно объяснить дилетантизмом и консерватизмом социологических институций, то в чём причина правых и националистических настроений на филологическом факультете МГУ, где критерий профессионализма легче поддаётся проверке (хотя бы знание языков)? Можно ли, основываясь на методологии Бикбова, выстроить историческую социологию академической философии (то есть развить те интуиции и наблюдения, которые разбросаны по всему тексту рецензируемой книги)? «Грамматика порядка» заявляет совершенно чётко определённую методологию и круг исследовательских проблем, а это может стать основой для зарождения новой научной школы.