Текст книги "Солдат империи"

Автор книги: Борис Арефьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Иван, как я понимаю, газеты этой не читал, думаю, был он и вовсе неграмотен. Да, впрочем, платы за поимку водолаза на зачетную квитанцию все равно бы не хватило.

Нашу тему в какой то мере затронула напечатанная в газете информация о требованиях Статистического отделения Министерства внутренних дел предоставить данные об общей сумме денежных взносов, собранных по Симбирской губернии за последние десять лет «вместо поставки рекрутов натурою». Видимо, как обычно, денег не досчитались, и данные министерских статистиков и губернских чиновников разошлись. Сумма эта осталась мне неизвестной. Впрочем, ясно, что нашего семейства она и не касается. Получило ли искомые данные Министерство, тоже большой вопрос.

Но вернемся к семье Арефия, где готовились к проводам Ивана и вспоминали грустную припевку:

Что под солнышком трава —

То солдатска голова.

Ай, бабушка Макарьевна!

Ай, тетушка Захарьевна!

Ох, кумушка Сысоевна!

Всей деревней заревут:

Ваньку в рекруты сдают!

Ох, сватьюшка разбоевна!

Ты прости, желанный Ваня:

Вот ужо те будет баня.

Ай, родная Прокофьевна!

Ай, выручи, полштофьевна!

Пришел день везти Ивана в присутствие, как водится, плач стоял в избе и на улице. Скорее всего, случилось это в ноябре или декабре, как теперь нам точно известно, 1849 года; к этому времени в губернию и уезды уже направили офицеров из полков для участия в приеме рекрутов, а прибыть они должны были не позднее 25 декабря.

В небольшой избе – сестры и братья. Где все, там и младшие, они плохо понимают, что происходит, но Ивана им жалко: он их нянчил, заступался, если соседские обижали. Смотрят с полатей, носами шмыгают...

Старший брат рядом с родителями, неловко ему: брат служить уходит, а он рядом с женой остается. Само собой, отец и мать сына благословили, крепится Арефий, успокаивает Ивана (да скорее жену): «Служба не петля, Бог даст, свидимся». Кто-то говорит: «За Богом молитва, за Царем служба не пропадает».

Старший брат и отвез Ивана в уездное Воинское присутствие. Розвальни, покрытые рогожею, уносили будущего защитника веры, царя и Отечества по уже заснеженной дороге все дальше от дома. И невольно оглядывался Иван, стараясь различить в заснеженной дали быстро уменьшавшееся черное пятнышко – свою избу. Пока деревня не скрылась из виду...

В Присутствии рекрутов осматривали лишь в светлое время – такое было строгое указание: темнело рано, при свечах иного признака болезни или увечья могли не заметить.

В передние комнаты Присутствия заводили вновь прибывших по десяти человек, сдатчики и родственники оставались во дворе. Здесь во время приема находились нижние чины жандармских команд, которые состояли вестовыми при офицерах корпуса жандармов. Следили они за порядком, всякие безобразия тут же пресекали, тех, кто пытался вдруг противиться, могли и в колодки посадить.

В следующих комнатах располагалась собственно комиссия. Рост рекрутов мерили специальным трехаршинным деревянным шестом, обитым жестью, расчерченным вершковыми метками и заверенным печатью Военной коллегии. В тот набор в армию брали мужиков не ниже 2 аршин 4 вершков роста, то есть 1 метра 60 сантиметров. При этом были четкие указания Инспекторского департамента Военного министерства: «все имеющие рост 2 аршина 5 вершков и свыше отправляются немедленно, по закрытии Присутствия, в губернские города, где выбирают из них (находящиеся там Генералы и Флигель-Адъютанты) в Гвардию, Гренадеры, Артиллерию и Саперы недостающее число».

Росту в 2 аршина 5 вершков, то есть 165 сантиметров, из осмотренных и прошедших комиссию имели более половины парней да мужиков, но далеко не все отбирались они в элитные войска, учитывались и некоторые другие внешние данные, а также причины сдачи в рекруты.

Уездная комиссия состояла из офицера – Военного приемщика, лекаря, трех грамотных нижних чинов, прикомандированных из Гарнизонного батальона и Инвалидной команды, они-то и заполняли все установленные по форме бумаги.

Ивана, как и других рекрутов, внимательно осмотрели, измерили рост, в рот заглянули, записали возраст, имя и имя его отца, а потому в формулярных списках и иных документах значился теперь Иван Арефьев, сын Арефьев – так и пишется наша фамилия с декабря 1849 года. Указали в списках и какой деревни и уезда житель, какого помещика крепостной.

Потом выдали моему прадеду, как и прочим, «фуражную шапку темно-зеленого сукна, без выпушки, по образцу, разосланному Комиссариатским Департаментом Военного Министерства», а также: шинель серого сукна с таковым же воротником, полушубок, брюки суконные темно-зеленые, рукавицы суконные, две рубахи да две пары сапог, кроме того, ранец серого крестьянского сукна и «галстух» черного сукна. Что с этим «галстухом» делать, потом подсказали солдаты Инвалидной команды, сам Иван наверняка этого не знал.

Рекрутов из всех уездных Присутствий под охраной солдат внутренней стражи отправляли в город Симбирск, в Губернское воинское присутствие. Здесь они должны были находиться до сбора всей партии рекрутированных, туда же передавались формулярные списки и прочие отчетные документы.

А партии из симбирских рекрутов составлялись в 1849 году такие:

– 55 человек в Санкт-Петербург, в Штаб его Императорского Высочества для направления в Гвардейский корпус;

– 354 человека в Новгород, к Командующему резервной дивизией Гренадерского корпуса;

– 992 человека в город Славянск для резервной бригады 19й пехотной дивизии;

– 498 человек в город Бахмут для резервной бригады 21-й пехотной дивизии;

– 164 человека в Симбирский внутренний гарнизонный батальон.

Всего получается 2063 рекрута, это расчетное число и значится в документах по Симбирской губернии, а кто-то еще от руки написал цифру 2152 и разницу вывел – 89. То ли в Инспекторском департаменте решили рекрутов с запасом брать (дорога-то дальняя), то ли иная была причина – не узнать теперь. Возможно, предусматривались случаи побегов, заболеваний и гибели в пути – отправлялись в дорогу зимой, в январе, пешим порядком по заснеженным трактам.

Впрочем, пешком шли не все, циркуляр Военного министерства гласил: рекрутов, отобранных в Гвардию, отправлять «на обывательских подводах». Берегли, значит, будущих гвардейцев, да и отобрали их по всей губернии чуть больше полусотни.

Флигель-адъютанту полковнику князю Волконскому, который непосредственно отвечал за отбор новобранцев в Гвардию, артиллерию и саперные войска восьмого частного набора в Симбирской губернии, Иван чем-то не показался (как и остальные 1509 рекрутов, отправленных в пехоту): может быть, ростом не вышел, а может, внешностью не приглянулся. Во всяком случае, ни артиллерию, ни гренадеров, ни тем более Гвардию мой отец не упоминал, а такое бы вряд ли забылось. Значит, служил мой прадед в пехоте – получается именно так. Здоровьем Бог не обидел Ивана, следовательно, попал он в резервную бригаду 19-й или 21-й пехотной дивизии.

Правда, набирали еще во внутренний Гарнизонный батальон, но солдаты, что там служили, за пределы губернии попадали редко, там и женились, и детьми обзаводились – словом, дальнейшая судьба каждого из них не вписывалась в биографию моего прадеда.

Итак, 992 человека направлялись в город Славянск, Харьковской губернии, а 498 – в город Бахмут, Екатеринославской губернии, что верст на 50 южнее. Именно среди этих рекрутов, которые составляли три четверти общего набора 1849 года по Симбирской губернии, и был Иван Арефьев.

Казалось мне, теперь задача упрощается: поднимем материалы по полкам 19-й и 21-й дивизий – всего-то восемь полков! – найдем документы за нужные годы, а там должны быть списки нижних чинов, конечно, при условии, что они сохранились. Если сильно повезет, увидим послужные списки, в них указано и кто родители, и какой деревни житель. А дальше еще интереснее – можно определить и батальон, и роту, и, вероятно, в каких делах участвовал.

Но оказалось все, к сожалению, не так просто.

Издавна самым большим архивом военного ведомства считалось Московское отделение Архива Главного Штаба, так называемый «Лефортовский архив» (теперь РГВИА). Направление работы отделения еще сто лет назад определялось как «поверка послужных списков и выдача справок», однако сотрудники его всегда вели и большую научную работу, готовили служебные справки по Военному ведомству. Можно себе представить, насколько увеличились фонды этого архива за истекший со времени его образования период.

Я оказался не первым, кого интересовала собственная родословная. Как-то прочитал я в одной из статей, что деятельность архива увеличилась особенно за последнее время; случилось это, когда потомки участников Отечественной войны 1812 года, ввиду предстоящего юбилея, завалили архив просьбами о выдаче им документов дедов и прадедов. Вспоминали все же наши соотечественники иногда – и даже в массовом порядке, – что было и у них прошлое...

Заместитель директора РГВИА в беседе со мной сказал, что у них имеется около трех миллионов единиц хранения, и добавил: «В принципе у нас можно найти данные обо всех, кто служил в Российской армии со времен Петра до 1918 года».

Тогда как найти нужные сведения? Единого системного каталога нет по войсковым частям, тем более нет именного указателя. Теоретически современная компьютерная техника позволяет это сделать, но подготовительную работу должны проводить десятки и десятки специалистов-архивистов, а затем и программистов. А где взять на это средства? При нынешнем финансировании сохранить бы имеющиеся дела, многие из них требуют реставрации. Здание же, основные хранилища давно нужно ремонтировать, необходимо спасать ценнейшие материалы, спасать саму нашу историю. Невелик штат квалифицированных сотрудников – чтобы привлечь специалистов, необходимо установить в архивах принципиально иную схему оплаты труда.

Думаю, что и через десять лет такая систематизация не будет завершена, а жаль – именно по Военному министерству документы оформлялись и сохранялись с особым усердием, они о многом могли бы поведать, в том числе о конкретных лицах – не только героических генералах и фельдмаршалах (о них много написано книг и диссертаций), но и о рядовых офицерах и солдатах, их – тысячи фамилий в архивных документах. Потомки защитников Отечества живы и не знают, даже не подозревают, кем и какими были их пращуры.

В ДАЛЬ ТУМАННУЮ

Посмотри-ка, родной,

В даль туманную:

За плечами с сумой И с командою Брат уходит от нас К командирам-от-цам.

Знать, уж отдан приказ

Выступать рекрутам?

Народная песня

В начале января партию рекрутов готовили к отправке, до этого их перевели в Симбирск из уездов, где они содержались при Инвалидных командах.

Сами рекруты вряд ли представляли, куда направляется партия, во всяком случае, до начала движения. Может быть, потом, уже в пути, Иван и его сотоварищи от солдат батальона внутренней стражи слышали названия городов и поселков, да, скорее всего, им они мало что говорили.

В Инвалидной команде увидел Иван увечных солдат. Всякие имелись увечья, однако большинство попали в эту команду по возрасту, некоторые были почти ровесниками Иванова отца, а положенного срока, видно, не выслужили, потому что забрили их в возрасте далеко за тридцать.

Новобранцев инвалиды не обижали, учили только, что во всем слушать надо старых солдат да унтер-офицеров, от них-де и служба зависит, да и всякая солдатская наука идет. Рекруты же инвалидам помогали: дрова кололи, печки растапливали – дело привычное, солому свежую в казарму носили на подстилку, кто умел, обувь и одежду чинил.

Инвалиды остерегали Ивана: солдаты губернской стражи и кулаком, и прикладом огреть могут, ответить – ни-ни, потом дорогой замордуют или под розги попадешь...

До отправления партии к месту службы прожили рекруты еще дней пять-шесть в губернском городе Симбирске, вместе ели, вместе спали, узнавали помаленьку кого как звать, какого уезда, села, чей крепостной.

Кто поразговорчивей, рассказывал про свое домашнее житье-бытье, да ведь ничем особо не удивишь крестьянских парней. Те, которые постарше, семейные (человек пять таких оказалось), хоть и в той же артели, а сначала держались особняком: у них свои разговоры и грусть своя непроходящая. Наверняка и такие были – может, один на десять-пятнадцать человек, – кто в казарме губернской стражи у артельного стола сразу пытался верх взять силой или наглостью; наговорят с три короба про свою молодецкую хватку что было и чего не было. Дальний путь все покажет: кто не на словах, а на деле силен и стоек, кто сам сдюжит и товарищу поможет, кто сани подтолкнет и на ночевке за водой к колодцу сходит, когда другим и головы не поднять, кто грамотен (такие в партии наперечет), а кто так, балаболка или еще хуже – умеет только над котлом ложкой частить.

Кормили два раза в сутки, бывало что рыбой или даже мясом, но все больше кашей с хлебом да картошкой с луком. В общем, пища для Ивана привычная.

У многих дом совсем недалеко – полдня пути пешком, но отпускать никого не отпускали, проси не проси – все зря. Иван и не пытался, да и не знаешь, что лучше: еще раз увидеться да второй раз прощаться или так: ушел и нет тебя, раз судьба выпала...

Помалу стали приучать рекрутов к службе: стоять в строю шеренгою и в затылок, это, вроде как, и понятно, а станут в ряд – одни на пол сажени туда-сюда разбредутся, другие теснятся – не продохнуть.

А ходить в ногу так и вовсе ни у кого не получалось: кто на пятки впереди идущему наступает, кто в спину тыкается, чуть до драки не доходило. Начали учиться поворачиваться в строю, сначала на месте, старый солдат-инвалид как только не чертыхался, а то смеяться начинал, аж слезы текли, но никого не наказывал и всерьез, с сердцем, не ругал и подзатыльники раздавал нечасто.

Еще наставляли рекрутов соблюдать присягу и исполнять законы и военные положения.

По утрам новобранцев строили и перекликали по фамилиям и именам, вечером, перед тем как развести ко сну, процедура повторялась. Приучали откликаться четко и без задержки, в строй ставили по росту, каждый должен был свое место запомнить и не путаться, с места на место не перебегать.

«Как службу начнешь, – напутствовал Ивана старик-инвалид, – так она и покатится. Оправдаться всегда трудней, легче не оступаться». Эти слова крепко запомнились, и служба – увидим мы, – хоть суровая и опасная, не сломила моего прадеда, не ожесточила.

Итак, прошли положенные на подготовку партии дни, списки новобранцев составлены по форме и проверены, маршрут по Симбирской и Саратовской губерниям до первого отдыха выверен, в каких деревнях ночлег – определен и партийному офицеру известен в точности.

Ивана вместе с другими симбирскими рекрутами привели к присяге, теперь за каждый проступок они отвечали, как нижние чины армии – это им быстро втолковали солдаты внутренней стражи, которые их охраняли. (Среди стражников оказались и штрафованные, озлобленные наказаниями за проступки и просто люди никчемные, потому и не попавшие в армейские части. Они и должны были сопровождать партию.)

Саму присягу Иван почти не запомнил, но отдельные слова в памяти остались: «Всемогущим Богом обещаюсь и клянусь Великому Государю Николаю Павловичу не щадя живота своего служить, чинить послушание, поступать как честному солдату». И потом, в дороге, и в резервном батальоне не раз услышанная, через годы самим прочитанная, помнилась присяга Ивану Арефьеву вся, целиком, до самой смерти.

Партийный офицер – поручик принял партию, проверил еще раз документы, сверил списки. В полтора десятка саней запряжены лошади, построены рекруты, солдаты внутренней стражи, сопровождающие партию, вновь приглядываются к ним. Наконец, загружен сундук с деньгами и документами и... Зимнее солнце еще не взошло, а команда, повторенная унтером, звучит громко и протяжно: «Па-а-ше-о-л!» Рекруты в сопровождении семи десятков солдат охраны двинулись в долгий путь.

Сапоги носил Иван уже неделю или больше, пообвык; портянки навернул аккуратно, без морщинки – понимал, что дорога предстоит дальняя, сотрешь ноги – беда.

Брюки, рубаху раздавали трех размеров, с самого начала постарался Иван заполучить их по росту, а сапоги по ноге. Вторую пару сапог и рубаху Иван уместил в ранец. Надел полушубок, закрепил на плечах, как учили, тяжелый ранец, туда положил аккуратно свернутую тряпицу с нитками, иголкой да наперстком, что дала мать, на ранец приладил шинель.

Растянулась партия по столбовой дороге на версту: впереди стража, затем двое саней, припасенные на случай, на них офицер, фельдшер, чиновник из Губернского присутствия да ящик с деньгами, еще сани и опять стража.

Рекрутов ранее разделили на артели, в артели пятнадцать человек, старший – солдат стражи. Строго предупредили: за побег одного отвечает артель – всем лбы обреют (связали, значит, круговой порукой, чтобы друг за другом смотрели: как хочешь – хоть сам не спи, а примечай, не то получишь отметину). Беглецу же сделают запись в формуляре, и будет он не только бит розгами, но и помечен начальством навсегда.

Идут походным порядком, а проще говоря, пешком; мороз, ветер, снег солдату не помеха, да и у поручика строгое предписание, все определено по верстам и по дням (мы и теперь можем заглянуть в инструкцию по препровождению рекрутов к месту службы и в маршрутные листы). Так, в город Славянск, Харьковской губернии, к месту расположения резервной бригады 19-й пехотной дивизии путь лежал через города Сердобск, Саратовской губернии, и Богучар, Воронежской губернии, при этом пройти нужно было 1170 верст за 92 дня. Кстати, этим же маршрутом в иные годы, например в 1851 году, шли партии из Симбирска в Бахмут, в резервную бригаду 21-й дивизии.

Идут рекруты по заснеженной дороге, разные люди в партии: двадцатилетние парни и тридцатилетние мужики, холостые и женатые, люди, впервые покинувший отчий дом, и преступники, немало побродившие по свету. Им не только идти вместе долгие дни и недели, вместе есть из одного котла и делить крышу над головой, им предстоит служить в одном полку, многим, возможно, в одном батальоне. Если намечено за день пройти 15 или 20 верст, значит пройдут несмотря ни на что, слабого подгонят, забуянившего заставят.

Партийный офицер сделает все, чтобы до намеченного села или деревни дойти к вечеру, разместить рекрутов по избам, оплатить обывателям вовремя дрова да еду – крупу, картофель, хлеб, соль.

Тяжело ступает Иван по рыхлому снегу, холодный ветер задувает за воротник. Темнеет зимой рано; хотя и привычен был прадед к крестьянскому мытарству, но, когда совсем стемнело, стали

донимать его голод да усталость: днем ведь только хлеб на ходу пожевал – с утра оставшуюся горбушку за пазухой спрятал, чтобы не замерзла.

Уже не о родном доме думают новобранцы, а только об одном: дойти бы поскорее до жилья, поесть, обогреться, спать залечь. Для большинства из них такие дальние многочасовые переходы, да еще в зимнюю стужу, непривычны. Остановки коротки, только по команде, чтобы оправиться да хлебца съесть, и снова в путь.

Не видно пока никакого жилья, один снег вокруг. Подгоняют партию стражники, им тоже нелегко: на них не только такие же, как у рекрутов, ранцы, но и ружья, боевой запас. Больше девятисот человек сопровождают солдаты батальона стражи, поэтому и в середине партии, и по бокам идет их по два десятка.

Шагает Иван, топчет и топчет сапогами снег; устал, но вида не подает, в мыслях добрым словом поминает инвалидов, что научили ладно ранец приспособить – не тянет, не болтается; руки в рукавицах запрятал в карманы шинели, старается не горбатиться и не наступать на пятки впереди идущим.

Первые дни самые тяжелые, кажется, не дотянешь, не дотерпишь, не выдюжишь, не одна верста останется позади, пока, наконец, вдали замерцают огоньки, потянет дымом, залают собаки.

Тогда и лошади, что в сани запряжены, пойдут бодрее, спрыгнет с подводы поручик, засуетятся стражники: «Подтянись!», да и сами рекруты из последних сил ускорят шаг.

На ночь партию нужно разместить и горячим накормить; места на всех в одной деревне может не хватить, тогда часть рекрутов прошагает еще версту-другую до соседней деревни, а с ними и солдаты под командой унтер-офицера.

В ту же деревню отправится и партийный офицер. При нем прогонные деньги, определенные по числу верст на самого поручика и на унтеров, а также на лошадей (лошади две-три для самих офицеров, а также для больных, из расчета одна одноконная запряжка на двадцать пять человек).

Везет с собой поручик деньги и на винную порцию, считая по три чарки в неделю на рекрута и солдата; тут все строго расписано: в ведре восемьдесят чарок, если ведро двенадцатилитровое, выходит, чарка – 120-150 грамм. Денщику же чарка выдается отдельно, в день по таковой.

Еще выделены деньги на жалованье рекрутам – по пять– десят копеек в месяц, кроме того, отдельно на каждого из них по пятьдесят копеек на шерстяные носки, портянки да на смазку сапог. Это на весь путь, а дорога, как мы теперь знаем, бывала дальней, нашей партии шагать более тысячи верст, нужно экономить.

Отдельно уложены сданные на хранение личные деньги рекрутов, на это составлен специальный список. Думаю только, что в этом списке прадеда моего не было: вряд ли крепостные могли наскрести хотя бы гривенник...

В целом, если посчитать, в денежном ящике сумма содержалась немалая, поэтому и охранялся он специально отряженными солдатами стражи.

Строгую отчетность ведут партийные офицеры, по партии в целом и по каждому рекруту отдельно – исполняют приказ от мая 1847 года № 101: «...Обращать строжайшее внимание на состояние здоровья рекрут, с тем чтобы из слабых рекрут отправлялись в дальний путь кои, по свидетельству медика, признаны будут одержимыми легкими наружными болезнями».

По утрам, после ночевок, офицер тщательно осматривал рекрутов, выслушивал жалобы, вместе с лекарем опрашивал, не занемог ли кто.

Если заболевшего можно было оставить в госпитале или больнице, так и поступали и до ближайшего уездного города везли его в санях зачастую несколько дней. На ночевках занедужившего устраивали поближе к печке, сами рекруты, из той же артели, старались и накормить посытнее, и чарку лишнюю выделить – авось, не придется оставлять товарища на чужой стороне. Пройдет ночь, а там, глядишь, и хворь уйдет, оклемается товарищ и уже по утру, завернутый в тулуп, еще слабый садится в сани, шутить старается – только бы не отрываться от своих, не остаться одному в чужом городе.

Следует отметить, что принимаемые по «сбережению здоровья рекрут» меры давали вполне ощутимые результаты, уже в период сороковых—пятидесятых годов XIX века смертность в дороге была минимальной, и не единожды партия приходила к месту службы в полном составе.

Если взглянуть на карту, можно увидеть, что на первом отрезке пути рекруты двигались на юго-запад, а потом к югу. Когда подходили к Сердобску, за плечами оставили уже около четырехсот верст по заснеженным трактам, тридцать дней стужа холодила спину, встречный ветер сек лицо.

Теперь дорога шла через занесенные снегом овраги и холмы, зачастую петляла в густых лесах. И тогда стражники растягивались вдоль колонны, отсекая рекрутов от манящей чащи: не дай Бог, кому дурь в голову взбредет на свободу податься, затеряться среди деревьев.

На подходе к городу ветер больше задувал с левого плеча – все легче было идти. Увидел Иван заснеженную цепь древних земляных насыпей – остатки вала, который когда-то окружал село Большая Сердоба. Еще в начале XVIII века на этом валу держали сердобцы осаду крымских и кубанских татар, держали и выстояли, не отдали жен и детей в кабалу и на поругание. Об этом вполне мог мой прадед узнать позже, за разговором, от хозяин избы, где расположилась артель на отдых. Кроме положенных щей да каши, поднес он рекрутам от себя по чарке. Могло быть и так, что хозяин несколькими годами раньше отдал сына в солдаты, и тогда выпили рекруты по случаю за здоровье служивого...

Что еще сказать о тех местах? Под снегом, конечно, не видно, но местные говорили, что земля здесь чернозем, на урожаи жаловаться грех. Когда водили рекрутов в церковь, видели они замерзшую реку Сердобу, холмы да овраги, что изрезали город. Жителей тогда в нем набиралось едва тысяч десять. Фундаменты многих городских домов и даже изгороди были сложены из валунных камней, а у хозяина дома, где на постое жил Иван, и погреб оказался такими камнями выложен.

Сводили Ивана и его товарищей в баню, но при этом охраняли так же строго, как и в пути. В баню ходили по очереди – две-три артели помылись, попарились, белье постирали, оделись в чистое. И по легкому морозцу снова развели рекрутов по домам обывателей, а несколько сотен – в казармы Инвалидной команды, другие казенные помещения, иногда и в острог направляли на ночевки.

На отдыхе можно было поспать подольше, одежду починить, подогнать под себя. На третий и четвертый день в казармах собирали рекрутов человек по сто—сто пятьдесят, и офицер читал статьи закона о нарушениях по службе, за которые солдатам грозило наказание, а особо провинившихся и смертная казнь ждала. Всего сразу не поймешь и в памяти не удержишь, но запомнилось, что бесчестьем будет «во время сражения обратиться в бегство» и еще: «русский солдат, по примеру своих предков, должен: или пасть при знамени, или защитить его».

Прошли четыре дня в Сердобске. Утром пятого дня, перед выступлением, еще затемно покормили рекрутов горячими щами да картошкой с луком, каждому хозяин доброе слово сказал, хозяйка перекрестила в дорогу, а временные постояльцы им в ответ поклонились.

В городе сменился конвой внутренней стражи, те солдаты, что шли с рекрутами от родных мест, отправились обратно в Симбирск, а на смену им заступили стражники Саратовского батальона, которых загодя отправили к месту отдыха партии.

Для рекрутов, впрочем, мало что изменилось, если не считать того, что в первые дни еще не притомленные дальней дорогой унтеры и солдаты чаще покрикивали да понукали, иногда даже сдергивали ружья с плеча. В пути постепенно все успокоились, притерлись; новый поручик знал теперь не только по документам, которые передал ему прежний партийный офицер, но и на деле: ровно идут рекруты принятой партии, установленный маршрут исполняется по срокам и местам ночевок, согласно предписанию, больных немного, побегов нет. До следующего отдыха в городе Богучаре предстояло пройти в тридцать три дня четыреста сорок девять верст.

К концу февраля шли уже по зимнику Воронежской губернии. Снежные метели по-прежнему провожали партию с каждой ночевки и сопровождали в пути, но то ли рекруты притерпелись да обвыклись, то ли не было уже такой стужи, что стояла в январе, однако не казалась теперь дорога очень уж тяжкой. Шел Иван, как и большинство его товарищей, размеренным, ровным шагом, знал точно, что выдюжит, дойдет, и уже не столь страшной виделась ему служба.

Тракт тянулся то по краю лесов, большей частью дубовых да березовых, а потому скучных долгой зимней порой, то низиной, то в горку устремлялся. Снова многие в мыслях возвращались к родным и близким, вспоминали дом, где родились и выросли, может, вспомнилась и речка в жаркий летний полдень, что текла за деревней в тени деревьев... Всякое вспоминали, но больше хорошее.

В артели все давно перезнакомились, знали теперь, кто из какого села или деревни, кто из них крестьянин помещичий, а кто казенный. Из Симбирска рекруты шли все православные.

Постепенно леса отступили, ближе к Дону и вовсе дорога протянулась по равнине, снег лежал здесь гладко – ни бугорка. Как говорили стражники, летом здесь, в раскинувшейся на многие версты степи, вырастают высокие травы, на лугах пасутся табуны лошадей и многочисленные отары овец. До весны скрылись меловые кряжи да береговые откосы красного гранита. Но уже чаще и дольше светило солнце – глазам делалось больно от слепящей белизны вокруг.

После метелей дорога в лощинах зачастую так была занесена, что рекрутам то и дело приходилось меняться местами: по команде одна, другая, третья сотни выходили вперед протаптывать дорогу остальным. Сами стражники, нарушая порядок, шли за первой сотней, ругали дорогу, метель, а заодно и рекрутов.

По-прежнему только ночевки давали возможность отдохнуть и согреться. Быстрей бы соломы набросать на земляной пол да пожарче печь протопить, однако не всегда это получалось. С дровами здесь туго, вот и берег их хозяин для себя, потому как до конца зимы могло и не хватить, если морозы продержатся до конца марта. Зато соломы вдоволь – было что и под себя подстелить и чем сверху накрыться; в печь бросай сколько хочешь, да только толку от этого мало: пых – и нет ее, такой огонь жару не дает, долго не греет.

Лица у рекрутов обветрились, осунулись. И раньше-то шибко мордастых не виделось, а теперь и вовсе кожа как рогожа, бороденка да усы, что отрасли за месяц пути, от ветра и снега не спасали.

Но ничего, идет Иван со всеми наравне, а тут с мартом и солнышко засветило ярче, и весной запахло, хотя снег как лежал, так и лежит, только коркой покрылся – ломким настом.

Когда подходила партия к Богучару, увидели рекруты вмерзшие у пристани суда, приткнулись они к берегу с осеннего ледостава на Дону. Стояли большей частью барки, длиною около двадцати саженей, много дощаников – плоскодонных судов, саженей до пяти. Разглядел Иван и несколько огромных белян, что могли перевозить грузы до пяти тысяч пудов, вдвое больше, чем баржи. Такие суда для симбирских рекрутов были не в диковинку – многие из них родились и выросли на Волге.

Перейдя Дон, вошли в город, и, как ранее в Сердобске, развели рекрутов по домам обывателей, которые заранее наметили посланные вперед квартирьеры, и по казармам Инвалидной команды. Часть рекрутов смогли до ночи и покормить, и в баню сводить, других же успели лишь разместить да накормить – мыться и бриться отправили на следующий день, цирюльники уже поджидали их в бане.

Жарко топилась баня, вдоволь подали воды да крутого пара, только вот незадача: веников березовых оказалось мало, исхлестали их по очереди до голых веточек, листья разлетелись по всей мыльной, покрыли пол да лавки.

Еще когда выдавали по венику на артель, рекруты зароптали: куда, мол, это годится. Но им объяснили: лесов-то вокруг считай что и нет; зато степной травы вдоволь, полынных веников можно насушить немерено, только кому они нужны, эти пучки травяные; с мылом тоже оказалось негусто.

Ладно, что делать, обошлись: помылись и побрились, погрелись, постирались, потом, уже в избе, по чарке положенной пропустили перед обедом да спать еще днем залегли. Никто не тревожил рекрутов до утра.