Текст книги "Полоний на завтрак Шпионские тайны XX века"

Автор книги: Борис Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

– Разрешите прорваться на мотоцикле.

Крепко пожал Рондареву руку:

– Спеши, но будь осторожен.

Он умчался на мотоцикле к Западному Бугу. Ему удалось проскочить по не занятым противником дорогам до командного пункта 69-й и передать приказ.

К полудню стало ясно, что северной и южной немецким группировкам удастся соединиться. Оперативной группе командарма пора отходить к Гайновке, чтобы оттуда организовать удар по прорвавшемуся врагу. Шум боя приближался. Но нужно еще доложить обстановку Рокоссовскому. Вместе с Николаем Антоновичем заскочили в машины к телеграфистам. Рокоссовский ответил быстро. Докладываю: «Противник наносит встречный контрудар с двух направлений на Клещели. Штаб армии отведен в Гайновку. Сам с оперативной группой нахожусь и управляю боем на…»

Доклад закончить не удалось. Николай Антонович прервал:

– Немцы!

Через открытую дверь автобуса было видно, как метрах в трехстах среди высокой ржи появилась башня немецкого танка. Ствол пушки развернулся в нашу сторону, и в ту же минуту раздался сильный взрыв. Первый снаряд противник послал в плохо замаскированный грузовик, на котором был смонтирован движок телеграфной установки.

– Все за мной!

Бросаемся к ржаному полю, где у дороги были замаскированы наши «виллисы». Сзади второй взрыв. Телеграфная установка загорелась. К счастью, телеграфисты успели выбежать с нами. «Виллисы» помчались вдоль ржа-ного поля на Гайновку, проскочили буквально в нескольких десятках метров от боевых порядков немецкой танковой части. Спасла густая рожь.

Рассказывали, что командующий фронтом был очень обеспокоен внезапным прекращением переговоров и запрашивал по радио: «Где Батов?» Не получив ответа, выслал в разведку эскадрилью истребителей. Мы видели самолеты, летавшие над районами Клещелей и Черемхи, но летчики наших машин не обнаружили. Нашелся среди них шутник: он доложил с борта самолета по радио своему непосредственному начальнику, что видел по дороге от Клещелей на Гайновку… рассыпанные военторговские тарелки…

24 июля стрелковые корпуса И. А. Гарцева и Д. Ф. Алексеева во взаимодействии с 17-й танковой бригадой разгромили немцев под Клещелями и за два дня боев восстановили прежнее положение войск армии. Враг потерял более 40 танков, до 50 орудий и свыше 5 тысяч солдат и офицеров, но ему все же удалось вывести на Бельск часть боевой техники и штабы соединений. Остальные силы высоколитовской группировки отошли по дороге на Дрогочин».

Командующий 1-м Белорусским фронтом маршал К.К. Рокоссовский также оценил немецкий контрудар против армии Батова как совершенно неожиданный: «Наш правый сосед – 2-й Белорусский фронт несколько поотстал, а 65-я армия, не встречая особого сопротивления со стороны противника, быстро преодолела лесные массивы Беловежской Пущи, вырвалась вперед и тут попала в неприятную историю, будучи атакованной с двух сторон частями двух немецких танковых дивизий. Они врезались в центр армии, разъединили ее войска на несколько групп, лишив командарма на некоторое время связи с большинством соединений. Был такой момент, когда перемешались наши части с немецкими, и трудно было разобрать, где свои, где противник; бой принял очаговый характер.

Невольно вспомнились мне бои конца 1914 года в районе Лодзь, Бржезины. Тогда создалась подобная же ситуация. Окруженный русскими войсками немецкий корпус, выходя из кольца, окружил русские части. Все перемешалось… Мне самому довелось побывать в этом «слоеном пироге» – я служил в то время в 5-м Каргопольском драгунском полку 5-й кавалерийской дивизии.

…Части и подразделения 65-й армии проявили большую выдержку в столь сложной обстановке. Они быстро занимали круговую оборону, отражали вражеские атаки, стремились пробиться друг к другу. П. И. Батов и его штаб приняли необходимые меры. Командование фронта послало на выручку стрелковый корпус и танковую бригаду. Положение было восстановлено, а противник, понеся большие потери, с трудом унес ноги. Но Павлу Ивановичу пришлось пережить тяжелые минуты».

Суровая военная действительность была далека от оптимистической концовки «Звезды»: «Важно было то, что сосредоточившаяся в этих лесах, чтобы нанести удар исподтишка по советским войскам, отборная дивизия с грозным именем «Викинг» обречена на гибель. И машины, и танки, и бронетранспортеры, и тот эсэсовец с грозно поблескивающим пенсне, и те немцы в подводе с живой свиньей, и все эти немцы вообще – жрущие, горланящие, загадившие окружающие леса, все эти Гилле, Мюлленкампы, Гаргайсы, все эти карьеристы и каратели, вешатели и убийцы – идут по лесным дорогам прямо к своей гибели и смерть опускает уже на все эти пятнадцать тысяч голов свою карающую руку». Вероятно, кому-то из коллег Казакевича по военной разведке крепко попало за то, что проморгал дивизию «Викинг». И в повести он заново переиграл, так сказать «в нашу пользу» реальный сюжет, наделив его, по законам героического мифа, совсем другим исходом.

Но еще интереснее, что между «Звездой» и «В августе 44-го» существует прямая связь. Начальник капитана Алехина и его товарищей подполковник Поляков, бывший профессиональный литератор и журналист, близорукий интеллигент в очках и с характерным заиканием, имеет своим прототипом… Эммануила Казакевича. И сюжет «Звезды» в богомоловском романе присутствует, но в перевернутом виде. У Казакевича – советская разведгруппа пытается найти и находит скрытно сосредоточенную для контрудара вражескую дивизию и ценой своей жизни передает бесценную информацию. У Богомолова – немецкая разведгруппа из бывших советских граждан ищет в тылу скрытно сосредоточенную для наступления танковую армию, но частью гибнет, частью попадает в плен, и задачу не выполняет. Как у Казакевича разведчики убивают после допроса «языков» немцев, чтобы не выдать себя, так у Богомолова немецкая разведгруппа убивает после пыток друга Таманцева Лешку Басоса, шофера Гусева и др. Советская разведгруппа – это три мушкетера – Алехин, Таманцев и Блинов, рыцари без страха и упрека. А противостоящий им «Неман» – это их отражение в кривом зеркале, но отнюдь не карикатурное. Мищенко – двойник Алехина, «амбал» – Таманцева, лейтенант-радист – Блинова.

Да и место действия романа Богомолова, Западная Белоруссия, совпадает с тем регионом, Гродненской и Виленской губерниями, по административному делению царского времени, где проходил июльский контрудар дивизии «Викинг», отразившийся в повести Казакевича.

Но есть у «Августа 44-го» еще одно литературное зеркало. Это – «Август четырнадцатого» Александра Солженицына, опубликованный на Западе незадолго до романа Богомолова. Солженицын рассказывал о бездарном, проигрышном наступлении русских армий на Восточную Пруссию. Богомолов – о блестяще подготовленном и успешном наступлении Красной Армии на Восточную Пруссию 30 лет спустя. Быть может, неслучайно глава немецкой разведгруппы Мищенко предстает перед нами в обличье капитана Красной Армии с характерным южнорусским говором. Солженицын тоже в Красной Армии был капитаном и родился и жил до войны на Юге России.

С! Для того, чтобы добиться такой параллели с романом Солженицына, как мы покажем в одном из следующих очерков, писателю даже пришлось сдвинуть на месяц, с сентября на август 44-го, проведение Мемельской oneрации 1-го Прибалтийского фронта. Но полемика с «Августом» не ограничивается противопоставлением неудачи русской армии в ходе вторжения в Восточную Пруссию в августе 14-го и удачных действий советских контрразведчиков в августе 44-го, обеспечивших успешное вторжение Красной Армии в Восточную Пруссию. Богомолов к тому же заставляет Сталина лично брать на контроль дело «Немана». На самом деле подобных групп у немцев одновременно действовали десятки и сотни, в основном из пленных и перебежчиков. Такие группы засылали едва ли не тысячами. 90 процентов из них или сразу обезвреживались, или сами являлись с повинной. Но немцы делали расчет на те несколько процентов, что уцелеют. И сведения о группе типа «Немана» дальше штаба армии никогда бы не пошли. Но Богомолову нужен был Сталин – чтобы опровергнуть того Сталина, который был у Солженицына, только не в «Августе Четырнадцатого», а в романе «В круге первом». Там Абакумов – жалкий и злобный, крик души которого: «Товарищ Сталин, верните нам смертную казнь!» А Сталин – мрачный диктатор, замышляющий мировую войну. У Богомолова Сталин – мудрый стратег, хорошо разбирающийся в военном деле, а жестокости – удел Берии и Меркулова, в каждом готовых видеть врага, неверно истолковывающих указания вождя. Абакумов же – самый мудрый из сталинских собеседников. У Солженицына смершевцы – палачи, более страшные своим офицерам и солдатам, чем немецким шпионам, мародеры, грабящие на сотни, тысячи, а сам Абакумов – на миллионы рублей. У Богомолова смершевцы – герои-молодцы, лихо расправляющиеся с шпионами, качающие маятник, стреляющие по-македонски (по свидетельству некоторых ветеранов, смершевцы зачастую вообще стрелять не умели). Книга оказалась идеологически очень полезной, оттого и очень охотно переиздавалась в советское время. При том что книга – прекрасная, лучшее, что написал Богомолов, замечательно передающая быт войны, и без какой-либо неправды. А все равно рождает миф!

Богомолову очень органично удалось сочетать правду о войне с увлекательным детективным сюжетом и благородными героями в стиле трех мушкетеров. В советское время роман многократно переиздавался, получив официальное признание. Действительно, на первый взгляд, содержание «Момента истины» сводится к тому, что наши герои контрразведчики обезвреживают группу германских шпионов из числа предателей Родины. При этом показано, как хорошо воевала Красная Армия в августе 44-го, и как здорово работал «Смерш». Критик Игорь Дедков как-то заметил в дневнике при чтении романа Богомолова: «Смерш» – смерть шпионам» – какой-то романтик придумал это название, хотелось пугать и угрожать сразу – одним названием. Эта патетическая романтика есть, значит, всюду». Возможно, Игорь Александрович не знал, что название военной контрразведки придумал сам Сталин. Роман «Момент истины» как раз и показывает романтику труда контрразведчика. Смертельное манит.

Но при внимательном чтении в романе обнаруживается скрытый подтекст, позволяющий предположить, что к Советской власти Богомолов относился совсем не так положительно, как это казалось самой власти. Правду о войне – о громадных потерях Красной Армии, о страданиях мирного населения, мы узнаем исключительно из писем и упоминаемых событий. Все же, что относится к основному сюжету, в том числе и цитируемые секретные документы, от начала и до конца придуманные писателем, сознательно или бессознательно гиперболизированы. Богомолов дает понять читателю, что перед ним – красивая сказка, имеющая не так уж много общего с действительностью. Так, в документах упоминается 91-я армия, тогда как нумерация советских армий заканчивалась на 70. Масштаб чрезвычайной операции по поимке группы «Неман» впечатляет, но ничего такого не могло быть на самом деле. Невозможно представить себе, например, чтобы каждый пятый из 200 грузовиков, предназначенных для блокировки Шиловичского леса, был оснащен радиостанцией. Радиостанций остро не хватало, ими даже не все танки оснащались, а только командирские. Не могли все многочисленные команды для операции доставляться самолетами, да еще в течение суток – для этого пришлось бы задействовать едва ли не всю транспортную авиацию. И совсем гротеском выглядит документ с жалобой на отсутствие котлового довольствия у служебных собак. Фантастичен и «немецкий Джеймс Бонд Мищенко, который ухитряется одновременно служить Чан Кайши и японцам, люто враждовавшим друг с другом, и представлять одновременно все группы эмиграции в Маньчжурии.

В то же время впечатляет картина расцвета частной торговли в западнобелорусской Лиде, причем по отношению к ней автор использует редкое в советской литературе слово «предпринимательство». Правда, Таманцев замечает провидчески, что скоро всю эту лавочку прикроют. Богомолов уважительно пишет о немцах, которые сотни верст несли, выходя из окружения, своих тяжелораненых товарищей. Герои романа с презрением говорят о власовцах, плюют на их трупы. Но эти «власовцы» одеты в эсэсовскую форму, а так экипировались обычно палачи из зондеркоманд, на две трети состоявших из советских граждан. И, наконец, последнее. В цитируемых в романе «документах» немало филиппик против бойцов польской Армии Крайовой, подчинявшейся польскому правительству в изгнании. Да и сами смершевцы отзываются о них соответствующе (а разве могло быть по-другому?). Но при этом капитан Алехин с одобрением относится к тому, что пани Гролинская открыто держит на стене портрет Пилсудского. А муж пани Гролинской, тюремный надзиратель, героически погиб в сентябре 39-го, бросившись с гранатой под немецкий танк. Богомолов заставил его погибнуть тогда, прекрасно понимая, что в советском плену пана Гролинского ждала Катынь (точнее, поселок Медное в Тверской области, где расстреливали польских полицейских и тюремщиков).

Катынская трагедия в зеркале анархического гуманизма

Катынская тема продолжает оставаться одной из центральных тем российско-польского историко-культурного диалога. В статье о. Якова Кротова о Катыни (http:// www.grani.ru/opinion/rn.136031.html) польской патриотической интерпретации этой трагедии противопоставляется ее оценка с позиций некоего анархического гуманизма. Сама эта статья поражает массой утверждений, очевидно противоречащих действительности. Начнем с беспрецедентной секретности. Нацисты тоже секретили истребление евреев, и почти все население Германии было убеждено, что евреев не убивают, а отправляют на поселение далеко на Восток. Но сохранить в тайне убийство миллионов гораздо труднее, чем убийство десятков тысяч. Поэтому на Нюрнбергском процессе были и документы, и свидетели. Насчет же того, что НКВД уничтожало свидетелей Катыни… Да, Ивана Кривозерцева действительно убили в Лондоне, хотя совершенно непонятно, почему его надо считать главным свидетелем, ведь он не был очевидцем расстрела (http://www.krotov.info/libr_min/rn/mackiew4. html). Зато бургомистра Смоленска Бориса Меньшагина оставили в живых. Он отделался ГУЛАГом. Также уцелело подавляющее большинство тех, кто организовывал и непосредственно исполнял катынское преступление, умерли своей смертью, а некоторые благополучно дожили до конца 80-х – начала 90-х, когда в СССР это преступление начали по-настоящему расследовать. Тем более, что о причастности Советского Союза к катынскому преступлению уже в первые послевоенные годы были обнаружены бесспорные доказательства. Важнейшим из них стали списки офицеров, составлявшиеся их немногими уцелевшими товарищами в Козельском лагере. Позднее лица, которых забирали в один и тот же день сотрудники НКВД весной 40-го, оказались в одной и той же из катынских могил. На основе этого и других доказательств на слушаниях в Конгрессе США в 1948 году был сделан однозначный вывод о том, что катынское преступление – дело рук Советов (http://katyn.ru/?go=Pages&file=print&id=277).

Многолетний редактор журнала «Новая Польша» Ежи Помяновский действительно предположил, что Сталин мог желать афишировать Катынь, если бы его союз с Гитлером сохранился, а он, дескать, желал сохранения такого союза. В данном случае польский историк и публицист пошел вслед за некоторыми российскими историками, утверждавшими, что Сталин то ли сообщил, то ли собирался сообщить Гитлеру о расстреле польских офицеров, чтобы порадовать союзнику и заслужить его полное одобрение. Но Сталин все-таки не был идиотом, каким его иногда представляют, и никогда не собирался давать столь мощное средство шантажа. Ведь немцы вполне могли бы допустить утечку сведений о Катыни в нейтральной прессе и в 40-м, и в 41-м, и как бы тогда выглядел Советский Союз в глазах тех же Англии и США! Но Сталин никакого союза с Гитлером заключать не собирался, а собирался напасть на него, причем первый раз – еще летом 1940 года. Еще в конце февраля этого года он приказал считать Германию главным вероятным противником. В этой связи и было принято Политбюро 5 марта решение о расстреле польских офицеров. Здесь была вполне рациональная цель – не отдавать польских офицеров в руки польского правительства в Лондоне, что непременно пришлось бы сделать в случае, если бы началась советско-германская война. Польские офицеры не питали симпатий к СССР и коммунистам, и созданная ими новая польская армия послужила бы препятствием к советизации Польши, которую предполагал осуществить Сталин. В то же время, полное истребление польской интеллигенции отнюдь не входило в сталинские планы. Мер к этому не предпринималось ни в 1940–1941 годах, ни после Второй мировой войны. Требовалось лишь заставить основную массу интеллигентов служить коммунистической власти в Польше.

Сравнение Катыни с польским преступлением против евреев в Едвабне некорректно потому, что оно было осуждено в Польше на высшем государственном уровне и признано преступлением против человечности, тогда как российская сторона до сих пор отказывается признавать в качестве такового преступления Катынь. По меньшей мере странным выглядит утверждение о. Якова Кротова о том, что «возмущение Катынью не помешало польским властям (и польским интеллектуалам) видеть в Путине деспота, но деспота, который необходим для России, видеть в деспотизме Кремля средство обуздать русский бунт. Возмущение Катынью не мешает полякам посылать своих солдат и офицеров в Афганистан и Ирак. Значит, они так ничего и не поняли о человеке, о свободе, о государстве, и у себя в стране, у себя в семье, у себя в религии они не преодолели заразы, которая породила нацизм и большевизм, – заразы насилия. Сталинская вертикаль ничем не отличается от нынешней». В цитируемой им статье Ежи Помяновского ничего подобного не содержится (http:// katyn.ru/index.php?go=Pages&in=view&id=905). Ни на какое заявление польских властей о. Яков Кротов не ссылается, да и трудно представить, чтобы кто-то из представителей польского правительства назвал бы российского президента деспотом, пусть даже необходимым для России. Если же такое утверждение и допустил в действительности кто-то из польских публицистов, то приписывать такую позицию польским интеллектуалам в целом все равно было бы некорректно. Что же касается противопоставления Катыни посылке польских войск в Ирак и Афганистан, то кроме Варшавы свои войска в эти «горячие точки» направили еще десятки стран мира. И из осуждения катынского преступления, сталинизма и нацизма совсем не следует вывод о необходимости торжества ненасилия. Ведь та же нацистская Германия была сокрушена только в результате колоссальных военных усилий союзников по Антигитлеровской коалиции. А в падении коммунизма немаловажную роль сыграло поражение СССР в «холодной войне».

Непонятно и сделанное автором статьи утверждение об отсутствии в фильме Анджея Вайда о Катыни гуманизма, поскольку в нем преобладает государственническая, национальная, патриотическая традиция. Но одно другому не противоречит. Можно быть гуманистом и одновременно – польским, русским и любым другим патриотом. И у Вайды советскую политику в отношении поляков осуждают также и честные люди в рядах Красной Армии.

Кто вы, Владимир Богомолов?

Скандал, который разразился в московских литературных кругах в прошедшем 2005 году, заставил нас во многом по-иному взглянуть на жизнь и творчество писателя Владимира Богомолова, но и на советскую военную прозу в целом, а также на время действительного появления в нашей стране постмодернизма. Благодаря скрупулезному расследованию, предпринятому корреспонденткой «Комсомольской правды» Ольгой Кучкиной, выяснилось, что автор «Момента истины (В августе 44-го)» был совсем не тем человеком, за которого выдавал себя большую часть своей жизни, а вся его военная проза – отнюдь не отражение лично пережитого на войне, а бурный полет фантазии, опирающийся как на литературные источники и архивные документы, так и на рассказы друзей-фронтовиков (см. статьи О. Кучкиной: Комсомольская правда, 2004, 28 декабря; 2005, 24 февраля; 6 апреля; 13 сентября; позиция ее противников, выступающих за сохранение основных положений мифической биографии Владимира Богомолова, см.: Комсомольская правда, 2005, 6 апреля; Литературная газета, 2005, № 16; Литературная Россия, 2005, № 15). Наиболее полный вариант своего исследования о Владимире Богомолове Ольга Кучкина опубликовала в № 1 журнала «Нева» за 2006 год под названием «Момент истины» Владимира Богомолова». Она также опубликовала роман «В башне из лобной кости» (Дружба народов, 2008, № 1), где в художественной форме запечатлены ее попытки выяснить истинную биографию Владимира Богомолова, а в образе художника Василия Ивановича Окоемова легко узнается автор «Ивана» и «Момента истины».

Тайны происхождения

Какова же подлинная биография знаменитого писателя?

Во-первых, Владимир Осипович Богомолов – это фактически всего лишь литературный псевдоним. «Девичьей», так сказать, фамилией писателя была Войтинский. Его отец, известный юрист, профессор Ленинградского университета, Иосиф Савельевич Войтинский, еврей, родившийся в Петербурге в 1884 году, специалист по трудовому праву, в 1940 году был арестован в Москве. В тюрьме он тронулся рассудком. 8 октября 1940 года Иосиф Савельевич был приговорен к принудительному лечению. Его обвинили по статьям 58-8 (Террор и террористические намерения – «Совершение террористических актов, направленных против представителей советской власти или деятелей революционных рабочих и крестьянских организаций, и участие в выполнении таких актов, хотя бы и лицами, не принадлежащими к контрреволюционной организации») и 58–11 (Создание антисоветской организации – «Всякого рода организационная деятельность, направленная к подготовке или совершению предусмотренных в настоящей главе преступлений, а равно участие в организации образованной для подготовки или совершения одного из преступлений, предусмотренных настоящей главой», т. е. главой о государственных преступлениях). И.С. Войтинский был помещен в Казанскую специальную психиатрическую больницу и там скончался 26 января 1943 года, согласно данным «Книги памяти Татарстана».

Володя был внебрачным сыном Иосифа Савельевича, у которого была другая семья. Но он дал сыну свою фамилию и вплоть до ареста виделся с ним, помогал ему и его матери. Ольга Кучкина выдвинула гипотезу, что Володя мог встречаться с отцом, когда в годы войны был в эвакуации в Татарстане в годы войны, и тяжелое впечатление от этой встречи могло повлиять на его решение придумать свою биографию. Владимир Иосифович в кон-це жизни уже никого не узнавал. Такая встреча, впрочем, кажется крайне маловероятной. У нас также нет никаких сведений о том, знал ли Володя Войтинский о времени и обстоятельствах смерти своего отца, равно как и то, что Иосиф Савельевич в тюрьме тронулся умом. Но о его аресте он наверняка знал.

Но даже не трагическая судьба отца, а гораздо более благополучная, хотя тоже очень не простая биография родного дяди, видного экономиста Владимира Савельевича Войтинского (Vladimir Woytinski) навсегда закрыли бы будущему автору «В августе 44-го» дорогу к службе в органах разведки и контрразведки. Дядя, родившийся в 1885 году, был видным большевиком, но еще до революции разочаровался в ленинской партии, перешел к меньшевикам, подружился с Церетели, после захвата большевиками власти в России участвовал в неудавшемся походе казаков генерала Краснова на Петроград, был арестован, два месяца провел в Петропавловской крепости, затем эмигрировал в Грузию, был дипломатическим представителем меньшевистского правительства Грузии в Европе, а в 1921 году, после того, как Красная Армия оккупировала Грузию, эмигрировал в Германию, Швейцарию и США. Там Владимир Савельевич сделал успешную карьеру, стал советником президента Франклина Рузвельта по социальным вопросам, признанным специалистом в области экономической статистики, и тихо и мирно скончался в почете и достатке в 1960 году. Племянник Володя, родившийся в 1924 году (а не в 1926-м, как утверждал он после того, как превратился в популярного писателя), знаменитого дядю никогда не видел. Тем не менее, с такой родословной ни о каком «Смер-ше» мечтать, разумеется, не приходилось. Туда он мог попасть только в качестве клиента местных костоломов, которые бы выбивали из него признание: «Говори, гад, какое задание ты получил от своего дяди». Но непосредственной причиной изменения фамилии, как можно судить по обнаруженным Кучкиной материалам, послужило не родство с «врагами народа», а еврейский вопрос. Дело в том, что Володя происходил не из русских и украинских крестьян, как утверждал впоследствии, а из чистокровных, беспримесных евреев. Писатель Богомолов утверждал впоследствии, будто его мать была украинкой. На самом деле, как выяснилось в ходе расследования «Комсомольской правды», Надежда Павловна Тобиас украинскую фамилию Богомолец получила по первому мужу, советскому дипломату, с которым вместе была в командировке во Франции. А ее отцом был известный еврейский адвокат из Вильно Пинхус Беркович Тобиас. Она же сама до войны работала машинисткой в редакции «Знамени», так что была вхожа в литературные круги и к тому же дружила с семьей наркома здравоохранения Семашко.

В общем, фамилия Войтинский была неудобна во всех отношениях, – и национальность не та, и отец с дядей из «врагов народа», но поменял ее Володя только после войны, в период борьбы с «безродными космополитами» – стал Богомольцем по матери. А в Богомолова превратился в 1958 году, когда опубликовал «Ивана» – эту повесть лучше всего было публиковать под русской фамилией, да и фамилия Богомолец в государственно-атеистической стране воспринималась бы, наверное, как вызывающий псевдоним. И когда уже в новой жизни кто-то из старых знакомых называл его Войтинским, он от таких людей бежал, как от невесть откуда взявшихся привидений.

Повторю, что с такими родственными связями в «Смерш» Владимир Иосифович Войтинский мог попасть только в качестве подозреваемого, из которого попытались бы сделать американского шпиона, по принципу: «Говори, сука, какое задание дал тебе твой дядя-контрреволюционер, матерый резидент американской разведки!»

Война, которой не было

Словом, я думаю, Богомолов мог написать о себе так же, как написал в романе о фигуранте чрезвычайного розыска немецком разведчике Мищенко: «Владимир Иосифович Войтинский, он же Богомолец, он же Владимир Осипович Богомолов».

Но столь же недостоверным, как и начало биографии, была и версия военных лет писателя, изложенная им самим. Друг Богомолова Леонид Николаевич Рабичев, офицер-фронтовик, в войну получивший два боевых ордена – Отечественной войны 2-й степени и Красной Звезды, бывший командир взвода связи, в мирное время ставший талантливым художником и поэтом, по впечатлению Ольги Кучкиной, «светлый, добрый человек, поведал ей правду об авторе «Момента истины»: «Богомолов? Ну, он же фантазер!.. Мы познакомились в 1947 году. Тогда у него было две фамилии: Войтинский и Богомолец. Нас свел его близкий школьный друг Алексей Штейман, позднее известный художник-монументалист, женатый на Эрне Ларионовой, с которой был знаком я. Володя Войтинский-Богомолец ходил в 1946–1947 годах в литобъединение при журнале «Октябрь» и жил на Арбатской площади в доме, которого теперь нет. Там строили метро, было шумно, и он искал место, где писать. Я представил его своему знакомому профессору-американисту, и Володя жил два лета у него на даче. Там он впервые женился – на Светлане Суворовой, которая родила ему сына Александра, почему-то отец заставил его позже переменить имя на Иван. А с июня по сентябрь 1948 года я жил у себя на даче, а Володя жил у меня в квартире. В 1949 году он начал писать повесть «Иван» и все время расспрашивал меня про войну, а я ему рассказывал. Так что в его произведениях – моя война. И особенно – в «Августе сорок четвертого…». Там мой путь, путь моей армии. И там свыше ста моих личных писем, которые я отдал ему для работы. Это уж потом он проехал по моему маршруту: Смоленск – Минск и так далее, чтобы все увидеть своими глазами. В чем его сила – в точности и систематике… Он придумал себе биографию. Командир отделения, помкомвзвода, ордена, медали – ничего этого не было. Он и в Союз писателей не вступал, поскольку надо было заполнять анкету. Есть воспоминания Бориса Васильева, как он вместе с Василем Быковым приходили в гости к Богомолову. Васильев пишет, что, когда заходила речь о войне, Богомолов молчал, улыбался и предлагал очень вкусные закуски. Не знаю, было это при второй жене или при третьей. Он любил женщин и пользовался у них успехом. Васильев считал, что он молчал, потому что у него была слишком тяжелая война. Я же говорю, он – фантазер. Он был талантливый человек. Он начал писать про войну и отождествил себя со своими героями. Он сочинил себя. Имеет человек право сочинить себя! Я считаю, что это подвиг – сочинить человека!» По словам Рабичева, Богомолов подробно расспрашивал его о войне, грустно вздыхал: «Вот ты воевал…»

Одна из одноклассниц Володи Войтинского, Анна Борисовна Пахомова, вспоминала в «Комсомолке»: «Он с детства был с некоторыми отклонениями. При этом очень способный, эмоциональный и резкий. Блестящий математик. Превосходно знал историю. По своим способностям был выше всех нас». В беседе со мной все это Анна Борисовна подтвердила, особенно упирая на трусость Володи Войтинского, а также на частые избиения им матери и сестры. По словам Анны Борисовны, они вместе с Холодов-ской, можно сказать, спасли его мать и сестру от голодной смерти в эвакуации, всячески помогая им после его исчезновения, но в ответ так и не дождались от него ни слова благодарности. Вероятно, Войтинский-Богомолов искренне верил в собственную исключительность, и поэтому считал, что родные и друзья должны всегда и во всем помогать ему, не требуя ничего взамен.

По опубликованному там же свидетельству художницы Наталии Георгиевны Холодовской, знавшей Богомолова до войны, и одной неназываемой по имени его одноклассницы, после ареста отца у Володе случился нервный срыв, и он попал в психиатрическую лечебницу. По словам Холодовской, «видимо, с тех пор он и состоял на учете. За ним всегда водились странности, он всегда был очень нервным. Если не знал урока, мог выскочить из-за парты и выбежать из класса. У него было даже прозвище Пробка… у него была справка, по которой в армию не брали».