Текст книги "Полоний на завтрак Шпионские тайны XX века"

Автор книги: Борис Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Первая водородная…

12 августа 1953 г., 50 лет назад, на Семипалатинском полигоне произошло первое успешное испытание советской водородной бомбы мощностью в 400 килотонн – в 20 раз мощнее той, что сбросили на Хиросиму. Ее «отцом», по иронии судьбы, стал один из впоследствии самых известных советских диссидентов академик Андрей Дмитриевич Сахаров, удостоенный за бомбу звания трижды Героя Социалистического Труда. Но не только гений Сахарова и его коллег – советских физиков – Игоря Тамма, Льва Ландау, Якова Зельдовича, Виталия Гинзбурга, Юрия Трутнева и др., обеспечили преемникам Сталина обладание термоядерным оружием. Именно Сахаров предложил конструкцию термоядерного заряда в виде «слойки», использованную на испытаниях 12 августа 1953 г., доказав, что в разрабатываемом другой группой исследователей конструкции в виде «трубы» вероятность детонации дейтерия очень мала.

Немалую роль сыграла и советская разведка, хотя ее вклад в советский термоядерный проект, в отличие от первой советской атомной бомбы, до сих пор не прояснен до конца. Вся работа над созданием термоядерной бомбы и непосредственная подготовка к ее первому испытанию проходили под руководством главы могущественного Спецкомитета Лаврентия Берии, арестованного за полтора месяца до взрыва на Семипалатинском полигоне. Поэтому его имя впоследствии в истории создания советской водородной бомбы предпочитали не упоминать. 1 июля 1953 г. из тюрьмы Лаврентий Павлович писал Маленкову, Хрущеву и другим членам Президиума ЦК, которые прежде даже не знали о разработке термоядерного оружия: «Уже в этом году должны произвести несколько взрывов, в том числе одной модели сверхмощной, равной 250–300 тысяч тонн тротила».

По воспоминаниям «родителей» советской водородной бомбы Берия был куда более дельный администратор, чем Сталин или Маленков и в этом плане весьма напоминал Троцкого. Внук Игоря Тамма Леонид Бернский вспоминал, как однажды они дедом и с Сахаровым обсуждали, «что бы вышло, приди к власти не Сталин, а Троцкий. Дед полагал, что жертв было бы в 10 раз меньше, АДС – в 100, а я – в 1000… Дед сравнивал Троцкого с Берией, подчеркивая их рационализм и проницательность. Ему запомнилось, как Троцкому удавалось быстро схватить суть совершенно незнакомых ему вопросов. (Еще будучи наркомвоенмором, Троцкий посетил электроламповый завод, а Тамм давал ему необходимые пояснения.) Точно так же Берия во время «ядерных» совещаний мгновенно улавливал суть дела и задавал вполне разумные вопросы. Он совершенно игнорировал «неблагонадежность» тех, кто был нужен для дела… Он-то знал цену любому компромату». Замечу, что сам Тамм был «фольскдойче», его брат погиб в ГУЛАГе, а отец и сестра жили в оккупированном немцами Киеве… При более «бдительном» шефе, чем Берия, его бы за версту не подпустили к ядерному проекту.

Именно люди Берии дали толчок к реализации советского термоядерного проекта и впоследствии обеспечивали приток необходимой информации для его реализации. Советский агент в Лос-Аламосе немецкий физик Клаус Фукс еще в 1946 г. сообщил, что венгерский физик Эдвард Теллер, будущий отец американской водородной бомбы, формулировал концепцию создания термоядерного супероружия, по мощности превосходящего ядерное в тысячу раз. После этого в Советском Союзе была срочно создана в Физическом институте АН СССР, знаменитом ФИАНе, спецгруппа под руководством Игоря Тамма. В нее вошел и молодой кандидат физико-математических наук Андрей Сахаров. Эта группа занялась расчетами будущей водородной бомбы. Весной 1948 года от Фукса поступила информация о принципе радиационной имплозии, ключевой идеи для создания водородной бомбы, использованной впоследствии Сахаровым и другими советскими разработчиками термоядерного оружия.

Затем, после возвращения Фукса в Англию, поток информации о водородной бомбе от него прекратился, но в окружении Теллера остались другие советские агенты, которые информировали о развитии американской термоядерной программы. Они, в частности, сообщили, что первоначальный путь, предложенный Теллером, оказался неверен, поскольку в 1951 году математик Улам, тоже венгр по происхождению, обнаружил ошибку в его расчетах.

Любопытно, что в руководстве американской ядерной программы произошел острый конфликт между Робертом Оппенгеймером и Теллером. Вот как охарактеризовал его позднее Сахаров: «Оппенгеймер пытался затормозить программу разработки американской водородной бомбы; он считал, что в этом случае и СССР не будет форсировать разработку своего термоядерного сверхоружия… Теллер на основании своего личного опыта венгерских событий 1919 года (когда у власти были коммунисты. – Б.С.)… утверждал, что только американская военная мощь может удержать социалистический лагерь от безудержной экспансии, угрожающей цивилизации и демократии, от развязывания третьей мировой войны… Можно привести очень сильные аргументы в пользу точки зрения Теллера… Те, кто стоял у власти – Сталин, Берия и др., уже знали о потенциальных возможностях нового оружия и ни в коем случае не отказались от попыток его создать».

За неделю до взрыва, 5 августа 1953 года, выступая на сессии Верховного Совета СССР, глава правительства Георгий Маленков заявил, что у Советского Союза теперь есть все необходимое для обороны, в том числе собственная водородная бомба. Зал встретил это заявление аплодисментами.

Сам Сахаров так описал достопамятный взрыв: «Согласно инструкции, мы все легли животом на землю, лицом к точке взрыва… Надели предохранительные очки… В момент взрыва над горизонтом что-то сверкнуло, затем появился стремительно расширяющийся белый шар – его отсвет охватил всю линию горизонта. Я сорвал очки… и успел увидеть расширяющееся огромное облако, под которым растекалась огромная пыль. Затем облако, ставшее серым, стало быстро отделяться от земли и подыматься вверх, клубясь и сверкая оранжевыми проблесками.

Постепенно оно образовало как бы «шляпку» гриба. С землей его соединяла «ножка» гриба, неправдоподобно толстая по сравнению с тем, что привыкли видеть на фотографиях обычных атомных взрывов…

В этот момент до нас дошла ударная волна – оглушительный удар по ушам и толчок по всему телу, затем продолжительный грозный гул, медленно замиравший несколько десятков секунд. Через несколько минут облако стало черно-синим, зловещим и растянулось на полгоризонта. Стало заметно, что его постепенно сносит верховым ветром на юг, в сторону очищенных от людей гор, степей и казахских поселков (перед испытаниями Сахаров настоял, чтобы жители территорий, которые могли попасть в зону радиоактивного «следа», были эвакуированы. – Б.С.). Через полчаса облако исчезло из виду.

Из блиндажа вышел Малышев (глава Министерства среднего машиностроения, в которое превратился Спец-комитет. – Б. С.), поздравил с успехом (уже было ясно, что мощность взрыва приблизительно соответствует расчетной). Затем он торжественно сказал: «Только что звонил председатель Совета Министров СССР Маленков. Он поздравил всех участников создания водородной бомбы – ученых, инженеров, рабочих – с огромным успехом. Георгий Максимилианович особо просил меня поздравить, обнять и поцеловать Сахарова за его огромный вклад в дело мира». Так было подчеркнута решающая роль Сахарова в создании советского термоядерного оружия. И в представлении об избрании Сахарова действительным членом АН СССР (оно произошло в том же 53-м) Тамм особо подчеркнул, что в период работы над термоядерным оружием Сахаров высказал три основополагающие идеи.

В отчете об испытаниях говорилось: «Разрушающее и поражающее действие «изделия бед» далеко превышало по своим масштабам действие изделий, испытанных в 1949 и 1951 годах. Огненный шар больших размеров с продолжительным свечением наблюдался в жилом поселке полигона в 60 км и в г. Семипалатинске за 170 км от места взрыва. От 30-метровой стальной башни, на которой устанавливалось изделие, и от здания с прочным железобетонным корпусом, стоявшем в 50 м, не осталось и следа… Произведенный взрыв на порядок превосходил по мощности взрывы «тройки» и «татьянки» (атомных бомб. – КС.)

После испытания Маленков заявил: «Советский Союз не только догнал Соединенные Штаты в разработке нового оружия, но и продемонстрировал свое научно-техническое превосходство: он взорвал не громоздкое экспериментальное устройство, а транспортабельную водородную бомбу». А 18 сентября советские газеты оповестили мир о проведенной «в последние недели» серии успешных испытаний «новых типов атомных бомб».

На самом деле Георгий Максимилианович лукавил, запугивая потенциального противника и подбадривая собственный народ. В действительности экспериментальную водородную бомбу «Майкл» американцы испытали еще 1 ноября 1952 года на острове Элугела из атолла Энивиток. Она весила десятки тонн и высотой была с двухэтажный дом, так что с самолета такую бомбу было никак не сбросить. Кстати сказать, анализируя продукты взрыва, унесенные ветром, советские физики получили полезную информацию о конструкции американской водородной бомбы, которую использовали при работе над своим «изделием». Во-вторых, в 1953 году в СССР была взорвана только одна водородная бомба, а не серия, о которой говорил Маленков. И в-третьих, вопреки его утверждению, первая советская бомба была немногим легче американского «Майкла» и являлась экспериментальным, а не боевым зарядом. К тому же она не подлежала длительному хранению. Первую боевую водородную бомбу мощностью более 3 мегатонн также взорвали американцы – в конце 1953 года. Взрыв был осуществлен на башне, для чистоты эксперимента, чтобы легче было сравнивать с результатами прежних испытаний. Работу же над первым советским термоядерным зарядом («изделие бед») возглавил уже Сахаров, так как Тамм, вскоре после испытаний 12 августа 1953 года, вернулся в Москву. Научно-технический совет Первого главного управления, занимавшегося ядерным и термоядерным оружием, предписывал разработчикам «изделия бед»: «Дешевое оружие не нужно, пусть будет дорого, но эффективно…» 22 ноября 1955 года боевое «изделие» мощностью 1,6 мегатонн успешно испытали: самолет Ту-16 сбросил его с высоты 12 км. А самую мощную бомбу в истории – в 50 мегатонн взорвали на Новой Земле 30 октября 1961 года. Ее сбросили с бомбардировщика Ту-95 на парашюте и взорвали на высоте 4 км. Советское правительство хотело, чтобы наша бомба была самая-самая, хотя практической нужды в зарядах такой мощности не было. Потенциально же супербомба могла дать и силу взрыва в 100 мегатонн – при полной загрузке ее термоядерным горючим. Академик Юлий Харитон так прокомментировал этот взрыв: «Конечно, всерьез его необходимость обосновать нельзя. Теоретики были очень увлечены работой и захотелось показать, что у нас может быть больше, чем у американцев… Это была демонстрация, что оружие у нас не хуже, а кое в чем лучше и мощней». В 1961 году производство чулок в СССР уменьшилось на четверть. Весь капрон пошел на парашюты для супербомбы.

Одесское «Мыло»

Сериал «Ликвидация», отмеченный рекордными рейтингами, благодаря «звездному» составу актеров, претендует на то, чтобы воссоздать определенную историческую эпоху – горячее лето 1946 г., когда в Одессу прибыл опальный маршал Жуков, возмущенный разгулом преступности и бросивший в помощь местной милиции армейские патрули с приказом расстреливать на месте захваченных с оружием в руках бандитов. Однако как раз с исторической достоверностью в фильме дело обстоит неважно. И дело отнюдь не в многочисленных ляпах. Отмечу только один из них – когда Жуков приезжает в Одессу, на экране крупным планом показывается табличка Одесского городского управления НКВД. Между тем, еще в марте 1946 года все наркоматы были преобразованы в министерства. Замечу также, что снимать с должности начальника одесской военной контрразведки, как это происходит в самом начале фильма, Георгий Константинович никак не мог. Эта должность находилась в ведении Москвы, и без санкции оттуда Жуков контрразведчика пальцем тронуть не мог. Но гораздо больше раздражения вызывает в фильме одесский жаргон, на котором говорят герои фильма. Для того, чтобы поставить актерам одесский говор, был даже привлечен специальный консультант-лингвист. В «Ликвидации» все оказывается заемным. Фильм явно ориентируется на сериал «Место встречи изменить нельзя», снятый, кстати сказать, на Одесской киностудии. А главный герои – опер Давид Гоцман, которого неплохо играет Владимир Машков, просто списан с Глеба Жеглова Владимира Высоцкого. Основная интрига позаимствована у неплохого украинского сериала «Смерть шпионам» – главой одесских бандитов оказывается немецкий резидент, скрывающийся под маской офицера военной контрразведки, ведущего расследование преступлений. Но у украинцев по крайней мере речь шла именно о разветвленной сети немецкой агентуры, которая с помощью «чудо-оружия» хотела повернуть ход войны». Уголовники там были только на подхвате. В «Ликвидации» же кадровый немецкий разведчик во главе послевоенных одесских уголовников смотрится просто нелепо. Столь же нелепо выглядит и маршал Жуков в исполнении Владимира Меньшова – самодур с выпученными глазами. Тут, кстати сказать, можно усмотреть параллель с богомоловским «Моментом истины». Создатели «Ликвидации» стремятся доказать, что в деле уничтожения бандитов гораздо важнее профессионализм Гоцмана, а не бездумный армейский напор Жукова. Но больше всего перекличек в фильме с «Одесскими рассказами» Бабеля. И это не только раздражает, но смотрится почти кощунственно. В 20-е годы тот язык, на котором говорят герои Бабеля, был для Одессы вполне органичен. Тем более, действие «Одесских рассказов» вообще отнесено к дореволюционным временам. У Бабеля одесский говор был художествен, в фильме же он звучит назойливо и фальшиво. Ведь уже к концу 30-х годов еврейское население Одессы было значительно разбавлено за счет украинского крестьянства. После же холокоста бабелевская Одесса перестала существовать. Хотя город находился в зоне румынской оккупации, немецкие эйнзатцкоманды потрудились там на славу. По оценке израильского мемориального центра Яд Ва-Шем, примерно 90 тыс. одесских евреев не успели эвакуироваться. Из них около 40 тысяч было расстреляно в октябре 1941 года, вскоре после занятия Одессы германо-румынскими войсками. Подавляющее большинство остальных евреев были уничтожены в декабре 1941 – мае 1942 г. (Уничтожение евреев СССР в годы немецкой оккупации (1941–1944). Иерусалим: Яд Ва-Шем, 1992. С. 14). Конечно, кое-кто из одесских евреев уцелел, скрывшись в катакомбах, кое-кто вернулся из эвакуации. Но как особый, неповторимый еврейский мир прежняя Одесса возродиться уже не могла. И бабелевская Одесса в 46-м году, когда происходит действие фильма, смотрится издевательством. Столь же фальшиво выглядит дружба Гоцмана с вором-карманником Фимой, героем одесского подполья в период оккупации, превратившегося в добросовестного агента угрозыска, но сохранившего уважение уголовного мира. А уж в местном угрозыске он вообще ногой двери открывает. И вся Одесса знает, что Фима работает на уголовку. Нечего и говорить, что в реальной жизни такой ссученный вор не прожил бы и дня. В фильме же его убивают только в конце второй серии.

Есть в «Ликвидации» и еще одна нелепость. «Засланный казачок» из МГБ склоняет германского агента Академика, подчиненных ему одесских уголовников, а также невесть откуда взявшихся под Одессой в августе 46-го бойцов Украинской повстанческой армии выполнить указания некоего Центра и захватить Одессу, из которой ушла основная масса советских войск. Но что за Центр мог быть у Академика тогда? Неужели он мог представить себе, как в перерывах между заседаниями Нюрнбергского процесса в тюремной столовой Риббентроп и Розенберг (или Геринг и Кальтенбруннер) за скудным обедом в ожидании неминуемого смертного приговора обсуждают: «Не послать ли нам гонца в Одессу, к Академику? Пусть замутит город, авось русские испугаются, и нам скидка выйдет!»

Что ж, история сейчас становится на телеэкране лишь поводом для детективной интриги в стиле ретро. Но тем, кто с историей знаком, лучше такие фильмы не смотреть, чтобы не расстраиваться.

Тем не менее, фильм смотрится с удовольствием, и не только благодаря блестящей игре актеров, но и замечательной работе оператора и режиссера, превосходно создающих особый зрительный образ послевоенной Одессы, погружающей зрителя в неповторимую атмосферу послевоенной романтики, где разруха соседствует с неистребимым одесским оптимизмом. Да и интрига закручена лихо, по всем классическим законам де тектива. Правда, некоторые опытные зрители уже после первой серии поняли, кто Академик.

«Шарашка» как зеркало сталинской действительности
(О фильме «В круге первом»)

Фильм Глеба Панфилова «В круге первом», пожалуй, можно признать довольно удачной телеэкранизацией, особенно на фоне шедшего параллельно с ней по Первому каналу почти провального «Золотого теленка» Ульяны Шилкиной. Хотя все болезни российского сериального кино в «Круге» также проявились. Это, прежде всего, слабая режиссура, или, вернее, почти полное ее отсутствие, равно как и весьма примитивный монтаж. Сцена, когда взору Рубина предстает панорама Кремля начала XXI века – это просто не слишком уместная цитата Панфилова из «Вассы», а прием, когда герои видят вживую тех, кто им пишет письма, годится разве что для студентов ВГИКа. И, на мой взгляд, пошловат голый Певцов, сидящий в позе роденовского «Мыслителя». Основной упор в телеэкранизациях делается на «звездный» состав актеров, но кастинг оставляет желать лучшего. В фильме Панфилова, может быть, главная неудача – это Евгений Миронов в главной роли. Он очень понравился автору-прототипу, но фактически актер просто перенес свой образ князя Мышкина в эпоху зрелого социализма (столь же неудачен, кстати, и Меньшиков в роли Бендера – это герой-любовник, а не обаятельный мошенник). Ведь Глеб Нержин у Солженицына жестче и не столь рефлексивен. Нержин-Миронов даже как-то теряется на фоне других актеров, которым в ряде случаев удается хорошо сыграть свои эпизоды, в результате чего фильм превращается в ожерелье бриллиантов, нанизанных на нить не слишком выверенной режиссуры и литературного первоисточника, все же не поднимающегося до вершин «Идиота» и «Мастера и Маргариты». Актерам нередко удается преодолеть тяжеловесность солженицынских диалогов и сделать хорошие характерные сцены, особенно тогда, когда обитатели «шарашки» противостоят чекистам или встречаются с родными. А вот когда зэки-ученые общаются между собой, это становится безумно скучно.

Замечателен Андрей Смирнов – Бобынин (тут еще и режиссерский опыт помог). Это – человек, который силой характера неизмеримо выше всех тех, кто направил его в «шарашку» и над ним командует. Сам Абакумов для него «навроде Геринга» (раньше Бобынину довелось работать в немецкой «шарашке»), и никакого страха не вызывает. Герою Смирнова, кажется, нечего терять, но его сила не в этом, а в презрении к соратникам Сталина и к самому генералиссимусу. Превосходны женские роли (Галина Тюнина, Инна Чурикова, Ольга Дроздова). Великолепен Альберт Филозов – дядюшка Авенир, раскрывающий Иннокентию Володину глаза на Советскую власть. Очень хорошо сыграл и давно не появлявшийся на экране Михаил Кононов. Его дворник Спиридон – олицетворение народа, сохраняющего человеческие черты и в ГУЛАГе. Именно ему Солженицын отдает ключевой афоризм: «Волкодав – прав, а людоед – нет». Среди немногих актерских неудач можно назвать Игоря Квашу – слишком уж его Сталин карикатурный и молодящийся. Здесь недостаток – в литературном первоисточнике, и на экране он становится особенно очевиден. Не могли такого Сталина всерьез бояться ни палачи-подчиненные, ни Европа, которую он собирается сажать. Вот Абакумов (Романа Мадянов) хорош. Человек не слишком образованный, зато аморальный и хваткий, в полном соответствии с образом романа Солженицына и обыденными представлении. Хотя, замечу, на самом деле Виктор Семенович был старше тех лет, которые указывал в анкете, и куда образованней, будучи сыном не больничного истопника, а как минимум, владельца аптеки. На это наводит ряд обстоятельств, в частности, то, что Абакумов будто бы уже в четырнадцать лет служил в ЧОНе. А Павел Судоплатов, если верить его мемуарам, уже в двенадцать стал сыном кавалерийского полка. Подобные «сыновья полков» в анкетах, как правило, в советское время призваны были прикрыть непролетарское происхождение и связанный с ним достаточно высокий образовательный ценз. Вот и убавляли себе годы тот же Ежов, Абакумов, Судоплатов, чтобы скрыть время, проведенное в гимназии или реальном училище, и превращались в сыновей путиловских рабочих, или истопников или, на крайний случай, крестьян-бедняков.

Но вернемся к фильму. Главная его мысль – о зыбкой грани между предательством и подвигом, о трудности реализации солженицынской максиме «жить не по лжи». Дмитрий Певцев, отлично играющий дипломата Иннокентия Володина, так характеризует своего героя: «Он поступил так, как считал правильным в тот момент. После кто-то назовет это подвигом, кто-то изменой» (http://izvestia. ru/culture/article3064775). Солженицын и Панфилов склонны не возводить патриотизм в абсолют, полагая, что измены преступному государству быть не может. Ведь не считаем же мы предателем полковника Штауффенберга. Другое дело, что грань между подвигом и предательством очень легко перейти как в ту, так и в другую сторону. Мы так и не узнаем из фильма, чем кончилась игра Сологдина с Яконовым, зато знаем, чем кончилось двойничество для Руськи Прянчикова. С одной стороны, ему удалось разоблачить стукачей, а с другой стороны – посадить невинного, хотя и очень неприятного человека. А за все это пришлось заплатить побоями и, очевидно, новым сроком.

Те же события, что и в романе Солженицына, описаны в мемуарах Льва Копелева (в романе – Льва Рубина) «Утоли мои печали» (http://www.belousenko.com/bk_gulag. htm). Из них мы узнаем, что звонок, разоблачающий советский атомный шпионаж, действительно был, причем не один звонок, а целых четыре в течение одного дня (три – в посольство США, один – в посольство Канады), что облегчало задачу Копелева и его товарищей. При этом Копелеву удалось вычислить весьма точно одного подозреваемого, а не двух, который и был арестован. Насчет двух Солженицын придумал для того, чтобы показать дьявольский выбор: вместе с заведомо виновным человеком арестовывают и заведомо невиновного. Кстати, по свидетельству Копелева, «Солженицын разделял мое отвращение к собеседнику американцев. Между собой мы называли его «сука», «гад», «блядь» и т. п.». Александр Исаевич деятельно помогал Копелеву найти шпиона, обеспечивая математический анализ материала. Сам же «отщепенец» характеризуется начальниками Копелева следующим образом: «Обыкновенный пижон. И чего ему не хватало?! Должен был ехать в Канаду, работать в посольстве на ответственной должности. А полез в шпионы. Засранец! Теперь и шлепнуть могут…

– Это просто ужасно! Ведь обыкновенный, наш советский парень. Как говорится – из хорошей семьи. Отец – член партии, на крупной работе, где-то в министерстве. И мать тоже, кажется, в партии. Сам был в школе отличником, активным комсомольцем. Приняли в дипломатическую школу, в армию не взяли. Там вступил в партию. Потом работал в МИДе. Ему доверяли. Ездил за границу. И вот теперь получил крупное назначение – второй советник посольства. Должен был ехать с семьей. Жена – комсомолка, тоже работала в МИДе, двое детей, плюс еще теща. И в тот же день, как получил билеты, стал звонить по автоматам в посольство. Узнал где-то случайно об этом Ковале и побежал. Продавал авансом. Рассчитывал, конечно, когда приедет, сразу перебежать, как этот гад Кравченко. Вы читали в газетах?.. Сведения, конечно, особо ценные, и он старался, чтобы поскорее. Теперь там, в Америке, пострадают наши люди… Я видел его, когда привели. Обыкновенное лицо. И фамилия обыкновенная – Иванов. Конечно, выглядит растерянным, подавленным. Вы же слышите, как отвечает. А следователь – майор, очень серьезный, интеллигентный. Говорят, опытнейший криминалист. Нет, это просто непостижимо, как наш человек может пойти на такое…»

Самое интересное, Копелев свидетельствует, что, как и в романе, дело об атомном шпионаже развертывалось в конце 1949 года (сами звонки были «поздней осенью»), т. е. уже после того, как об испытании советской атомной бомбы уже узнал весь мир. Так что, получается, Иванов-Володин уже не мог предотвратить передачу американских атомных секретов в руки Сталину. Конечно, можно допустить некоторую аберрацию памяти у Копелева, особенно под влиянием романа Солженицына, и предположить, что в действительности эпизод со шпионом был раньше, в 1948 году или в начале 1949 года. Однако, скорее всего, Копелев не ошибся. Ведь в его книге сказано, что вслед за делом шпиона Иванова фоноскопической лаборатории пришлось заниматься делом солдат-строителей, звонивших в американское посольство. А это дело действительно разворачивалось в первой половине 50-го года. Один из фигурантов этого дела, солдат 545-го отдельного строительного батальона МВО Ф.И. Коваленко, «в январе 50 г. установил связь с американским посольством в Москве», а в период с 24 по 30 августа 1950 г. его дело рассматривала военная Коллегия Верховного Суда СССР и, скорее всего, приговорила беднягу к смертной казни (Муранов А.И., Звягинцев В.Е. Досье на маршала. Из истории закрытых судебных процессов. М.: Андреевский флаг, 1996. С. 221–222). Значит, Солженицын умышленно сгустил краски в своем романе, чтобы обострить ситуации нравственного выбора. Его Володин находится в неведении, есть ли уже у Сталина атомная бомба или нет. Во время летнего визита к дядюшке Авениру Иннокентий говорит, что слышал, будто вскоре должны быть испытания советской атомной бомбы, но дядюшка убеждает его, что это может быть пропагандистским трюком: мол, объявят, а в действительности никаких испытаний и не было. Замечу, что никакие слухи о предстоящих испытаниях до чиновника уровня Володина никак не могли дойти – это был секрет особой важности, о нем даже не все члены Президиума ЦК знали. Первую советскую атомную бомбу взорвали 29 августа 1949 года. Это было зафиксировано американскими техническими средствами контроля, в воздухе были зафиксированы радиоактивные частицы. 23 сентября президент Трумэн выступил с заявлением о проведенном в СССР испытании атомной бомбы, а 25 сентября появилось подтверждающее это заявление ТАСС. Володин по роду своей деятельности имел доступ к иностранной прессе и наверняка должен был знать и о заявлении Трумэна, и о сообщениях иностранной печати, доказывающих, что информация о советских испытаниях – совсем не блеф.

Еще одна историческая неточность, скорее всего, сознательная – это будто бы обнаруженные Авениром в «Правде» 1940 года слова Сталина о том, что «германский народ любит своего фюрера, поэтому давайте выпьем за его здоровье». Этот тост Сталин действительно произнес, но не в 1940 году, а в ночь с 23 на 24 августа 1939 года, на банкете по случаю заключения пакта Молотов – Риббентроп. Но отчет об этом сугубо интимном мероприятии, разумеется, ни в каких газетах не публиковался, и слова эти приведены только в донесении и мемуарах Риббентропа. По случаю же заключения советско-германского пакта о ненападении «Правда», в частности, писала 24 августа 1939 года: «Вражде между Германией и СССР кладется конец. Различие в идеологии и в политической системе не должно и не может служить препятствием для установления добрососедских отношений между обеими странами. Дружба народов СССР и Германии, загнанная в тупик стараниями врагов Германии и СССР, отныне должна получить необходимые условия для своего развития и расцвета» (Цит. по: Оглашению подлежит. СССР – Германия 1939–1941. Документы и материалы. М.: Московский рабочий, 1991. С. 72).

Вот еще один сомнительный момент. Абакумов, умоляя Сталина вернуть смертную казнь, утверждает, что приходится преодолевать массу бюрократических формальностей, чтобы оплачивать исполнителей тайных казней. Это мало похоже на правду. Нет сомнений, что в период 1947–1950 годов тайных казней не было. Если кого-то из арестованных или заключенных надо было уничтожить, им просто вводили яд и констатировали смерть от инфаркта или каких-либо естественных болезней. Так, судя по всему, были уничтожены некоторые германские и японские генералы и дипломаты. Весьма вероятно, что та же судьба постигла и Рауля Валленберга. Можно также вспомнить сравнительно недавние странные смерти в российских тюрьмах Салмана Радуева и некоторых других чеченских боевиков. Так что с ликвидацией неугодных проблем не могло быть и в отсутствие смертной казни. Последняя нужна была лишь как инструмент публичного устрашения, а также для удовлетворения общественного мнения.

Среди бросающихся в глаза бытовых неточностей фильма – модные джинсовые комбинезоны и куртки заключенных которых не могло быть в конце 40-х годов прошлого века. При всей либеральности режима, не верится, что заключенные могли открыто курить на шконках в камере. И уж слишком у них упитанные, холеные физиономии, а Рубин так просто толстый, с заметным брюшком. Конечно, доходяг в «шарашке» не было, заключенные не голодали, но и не роскошествовали по части еды, и кормили их отнюдь не на убой. Да и фотографии из книги Копелева свидетельствуют, что особой упитанностью обитатели «шарашки» не отличались (http://belolibrary.imwerden. de/wr_Kopelev_Sharashka.htm). Вот что вспоминает о марфинской кормежке Копелев: «Шарашечные харчи в первые послетюремные дни казались роскошными. За завтраком можно было даже иногда выпросить добавку пшенной каши. В обеденном супе – именно супе, а не баланде, – попадались кусочки настоящего мяса. 14 на второе каша была густая, с видимыми следами мяса. 14 обязательно давалось третье блюдо – кисель. Но все эти прельстительные яства не слишком насыщали. Нам все время хотелось есть. Хлеба – 500 граммов в сутки – не хватало». Сытым, особенно с учетом передач, Копелев, Солженицын и их товарищи могли быть, а толстыми – вряд ли.