Текст книги "Гений зла Гитлер"

Автор книги: Борис Тененбаум

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 31 страниц)

Триумф воли и последствия этого триумфа

I

В Берлине в кинотеатре «Уфа-Паласт ам Цоо» 28 марта 1935 года – почти точно за год до вхождения германских войск в Рейнскую область – состоялась премьера фильма «Триумф воли». Фильм был сделан Лени Рифеншталь. Она начинала свою карьеру как танцовщица, потом стала знаменитой киноактрисой, но с 1932 года занималась в основном режиссурой.

Ее дебютом на этом поприще стал фильм «Голубой свет».

Лени Рифеншталь была исключительно одаренным человеком, не лишенным и здорового чувства практицизма.

Так что когда фильм получил в Лондоне замечательные отзывы и стал демонстрироваться и приносить деньги, соавтор сценария венгерский кинематографист Бела Балаш [1] попросил у Лени свою долю, она написала письмо Юлиусу Штрейхеру, гауляйтеру Франконии, главному редактору самой антисемитской газеты в Германии:

«Настоящим уполномочиваю гауляйтера Юлиуса Штрейхера из Нюрнберга – издателя «Штюрмера» – представлять мои интересы по вопросам претензий ко мне еврея Белы Балаша».

Согласитесь, это был сильный ход.

Она сумела мгновенно перейти от дружеского сотрудничества с Белой Балашем к просьбе «защитить ее от претензий еврея Балаша». С безупречным чувством стиля Лени Рифеншталь поймала нужный тон: в Германии в нацистской среде было принято к имени еврея присоединять слово «еврей».

Слово стало бранным, чем-то вроде термина «гадина». A в ее прошении сказано «еврей Балаш» – это очень характерно.

Какие могут быть сомнения в национал-социалистической благонадежности дамы, которая об истце по возможному иску говорит «гадина Балаш»? Не только ее дело было выиграно еще до всякого рассмотрения, но она еще и отмежевалась от неудобного соавтора и конечно же проявила лояльность к новому режиму в Германии.

Ей была открыта «зеленая улица», она познакомилась с Гитлером и по его предложению сделала фильм «Триумф воли» – это был как бы документальный отчет о состоявшемся в 1934 году съезде НСДАП – партии победителей.

Это было нечто гораздо большее, чем документальное кино.

Фильм финансировался НСДАП и делался с большим размахом. В распоряжении Лени Рифеншталь было добрых три дюжины камер и множество помощников, съемки велись сразу с нескольких точек и даже с дирижабля. Из отснятых многих сотен часов она средствами монтажа и музыки сделала нечто гениальное – это поистине шедевр [2].

Он начинается вступительным титром:

«20 лет после начала мировой войны… 16 лет после начала немецкого горя… 19 месяцев после начала германского возрождения…»

А завершается речью Гесса:

«Партия – это Гитлер! Гитлер же – это Германия, так же, как и Германия – это Гитлер!»

А между этим началом и этим концом – действие. Могучие колонны штурмовиков, застывших в безупречном порядке, лица людей, исполненных надежды и восторга, речи соратников вождя Рудольфа Гесса, Бальдура фон Шираха, Йозефа Геббельса, Юлиуса Штрейхера – он говорит о том, что в германских сердцах нет классовых различий. А Геббельс говорит, что хорошо обладать властью, основанной на диктатуре, но еще лучше завоевывать сердца людей – и не терять их.

И над всем этим – Адольф Гитлер. Вождь, фюрер, в котором воплотилась Германия.

Воздействие фильма на зрителей так велико, что даже сейчас, через многие годы после крушения Третьего рейха в Германии его разрешено показывать «только в просветительских целях и с обязательным вступительным словом киноведа или историка».

Автор фильма, Лени Рифеншталь, в 1935 году говорила, что хотела создать не сухой репортаж, а нечто художественное:

«Нигде в мире государство не занималось в такой степени вопросами кино. Это его [государства] лицо, которое обращается к нам, его фюрер и его соратники. Весь народ узнает в нем самого себя».

Весной 1936 года ее художественное видение стало реальностью.

II

Люди были просто вне себя от счастья. Тревога – а не приведет ли смелый шаг фюрера к войне – куда-то испарилась. Выборы, проведенные в самом конце марта 1936 года, были чистой формальностью, в списках кандидатов так или иначе был только один партийный список, но победный результат в 98,9 % явно не был сфабрикованной фальшивкой. За Гитлером действительно шло подавляющее большинство – он вернул стране гордость:

«Германия вставала с колен…»

Триумф в Рейнской области повлиял и на Гитлера. Это отмечают многие люди, бывшие в то время в его окружении, – он еще больше, чем раньше, уверился в собственной непогрешимости. Видно это и из его речей. Выступая в Нюрнберге на очередном партийном съезде, Адольф Гитлер говорил о себе в совершенно евангельских тонах – он был Спасителем Германии, избранным свыше:

«…то, что вы нашли меня среди стольких миллионов, – это чудо нашего времени. И то, что я нашел вас – счастье для Германии» [3].

В НСДАП давно существовал культ фюрера. Ему были подвержены такие разные люди, как Рудольф Гесс и Грегор Штрассер. Но если Гесс был настолько поглощен обожествлением своего кумира, что в «ночь длинных ножей», не разбирая ни причин, ни следствий, вызвался самолично пристрелить всякого, на кого пал его гнев, то Грегор Штрассер, отмечая, что фюрер неорганизован, беспорядочен и совершенно не способен к систематической работе, признавал за ним удивительную, поистине звериную интуицию. Как говорил Штрассер:

«Раз за разом интуиция подсказывала Гитлеру внешне нелогичные, но единственно верные шаги» [4].

По-видимому, похожие чувства начали испытывать по отношению к Гитлеру и многие люди из высшего генералитета, и из чиновников государственных служб, и из состава МИДа. До марта 1936-го к нему относились скорее настороженно, как к демагогу, управляющему настроением масс.

Но его «смелый шаг за Рейн» это впечатление поменял.

Достигнутый результат выходил за пределы демагогии – он кардинально поменял настроения в стране. Помогла этому еще и летняя Олимпиада в Берлине. В течение двух недель столица Германии была в центре внимания, и оказалось, что мировой праздник спорта проведен превосходно, с выдумкой и размахом.

Адольф Гитлер в роли радушного хозяина тоже выглядел хорошо – он просто излучал добрую волю. Германия хотела только «мира и равноправия». С Англией говорили очень примирительно. Франции были сделаны самые широкие предложения по установлению прочного мира – например, говорилось о соглашении по взаимной демилитаризации границ, ограничении производства тяжелой артиллерии и военной авиации.

Даже антиеврейская кампания на время Олимпиады оказалась приглушена.

Все это влияло и на консерваторов в самой Германии, людей старого закала, сторонников Гинденбурга. Теперь они видели в Гитлере государственного деятеля. Да, конечно, ему многого не хватало с точки зрения культуры и воспитания, и манеры у него были странные, и методы работы выглядели очень уж нетрадиционно по сравнению с устоявшимися традициями прусской государственной машины, но он добивался результатов, которых не смогли достигнуть ни Брюнинг, ни Франц фон Папен.

Рейхсканцлеры Веймарской республики выглядели по сравнению с Гитлером жалкими карликами.

Наконец, многие деятели культуры вообще видели в успехе Адольфа Гитлера некую тенденцию – он отражал дух времени. Так сказать, человек из народа. Интуиция художника вместо беспомощного рационального суждения. Облагораживающее воздействие варварства, припадание к корням истинного германизма, не испорченного излишней культурой, очищение германского духа от чуждых ему элементов – в конце концов, разве не к этому звали лучшие люди Германии?

Однако тезис, высказанный выше, встретил и возражения. Сильным диссонансом ему прозвучали слова, сказанные в Швейцарии.

Хотя казалось бы – при чем тут Швейцария?

Hy как сказать. Германский мир не ограничивался только Германией, а Швейцария – страна в большой степени немецкоязычная. Большинство граждан Швейцарской Конфедерации говорят на немецком, саму Германию где-нибудь в Цюрихе могут назвать «Большим кантоном», одни и те же книги читаются по обе стороны границы, и так далее.

Так что когда редактор «Новой цюрихской газеты» Эдуард Корроди решил на страницах своей газеты поговорить о германской культуре, это было делом вполне обычным. Острых политических вопросов он не касался, личность главы германского Рейха никак не обсуждал, а просто сообщил своим читателям, что новый режим особого вреда германской литературе не причинил – «изгнали-то в основном одних евреев».

Но на это скромное заявление неожиданно последовал громкий ответ, сделанный, можно сказать, политэмигрантом.

Томас Манн, лауреат Нобелевской премии по литературе, зимой 1933 года, во время прихода национал-социалистов к власти, был вместе с женой за границей, в Швейцарии. И он, подумав, в Германию не вернулся.

В результате, так как он отказался принести присягу на верность новому режиму, его исключили из Прусской академии наук. Но книг Томаса Манна на площадях не жгли и имя его на страницах «Дер Штюрмера» не трепали. Да и он вплоть до 1936 года от всяких громких заявлений в адрес национал-социализма тоже воздерживался.

Но тут он нарушил молчание и ответил Корроди. Манн сказал, что нет, это совершенно не так – германской культуре нанесен огромный ущерб.

И дело тут вовсе не в национальности.

III

Нюрнбергские расовые законы 1935 года предположительно разделяли два разных и взаимоисключающих мира. То, что это было не так, достаточно проиллюстрировать на одном простом примере – свой Железный крест 1-й степени ефрейтор Адольф Гитлер получил по представлению лейтенанта Гуго Гутмана, командира его роты и по совместительству – исполняющего обязанности адъютанта артиллерийского батальона в полку Листа, то есть в 16-м Резервном.

Есть даже свидетельства, что он-то ефрейтору крест и вручил.

Гуго Гутман сам был кавалером Железного креста обеих степеней, 1-й и 2-й, и получал военную пенсию, дарованную ему по решению Гинденбурга. А в 1935-м выяснилось, что Гутман – еврей, и его немедленно исключили из ассоциации ветеранов [5].

Эту тему легко продолжить.

О еврейском опекуне Германе Геринге мы уже знаем, но похожие «проблемы» имелись и у Йозефа Геббельса. Дело даже не в том, что в молодые годы он был бурно влюблен в некую барышню, которая, увы, имела прискорбные изъяны в родословной. О нет, дело обстояло еще хуже и касалось супруги рейхсминистра пропаганды Магды Геббельс.

Поскольку Гитлер не был женат, а Карин, жена Геринга, умерла еще в 1931-м, роль первой дамы Рейха выпала на долю Магды. A ее отчимом был Рихард Фридлендер. Человек он был в высшей степени достойный и жену с ee дочкой любил самым искренним образом, но вот беда – он был евреем.

И его падчерица носила его фамилию и звалась Магдой Фридлендер.

Потом Магда выросла, в 18 лет вышла замуж, развелась и где-то в 1928 году завела бурный роман с неким Хаимом Арлозоровым. Они когда-то учились вместе в одной гимназии – и когда встретились позднее, оказалось, что дружба юных лет переросла в любовь.

Понятно, что у человека по имени Хаим было не все в порядке с арийским происхождением, но Хаим Арлозоров ко всему прочему был еще и видным сионистом и очень звал свою возлюбленную в Палестину, английскую подмандатную территорию. Совершенно неизвестно, что случилось бы дальше с первой дамой Рейха, если б она все-таки не вышла замуж за гауляйтера Берлина Йозефа Геббельса.

Если уж в биографиях столпов национал-социализма можно было найти такие прорехи – что говорить о других? Германские евреи были частью германского общества. В кайзеровские времена их не больно-то пускали в высшие сферы при дворе, вплоть до Первой мировой войны для них были недоступны офицерские должности в армии – скажем, Вальтер Ратенау служил в гвардейской кавалерии в чине ефрейтора [6], но в прочих сферах жизни они были представлены в соответствии со своей долей в общем населении.

Евреи в Германии времен кайзера занимали должности от сапожника и до профессора – разве что среди профессоров их все-таки было больше. И одним из таких профессоров был математик Альфред Принсгейм, тесть Томаса Манна. Это о его дочери Кате, урожденной Принсгейм, молодой, счастливый и влюбленный Томас Манн писал, что его жена «принцесса, а не так себе женщина» – в ту пору ему явно хотелось подурачиться.

Однако сейчас, после «исторической победы национал-социализма», после принятия нюрнбергских расовых законов, было уже не до шуток. Катя Манн, ее родители, братья и сестры больше не имели прав на германское гражданство, они «отвергались, отчуждались и изгонялись» из немецкой жизни. Брак Томаса Манна считался «позорящим арийскую расу», его дети отвергались и изгонялись вслед за их матерью и ее семьей.

Понятно, что он в 1933 году не захотел вернуться в Германию.

Но тем не менее добрых три года, вплоть до поздней осени 1936-го, Манн хранил молчание и никаких окончательных шагов делать не желал. Право же, он сильно не любил нацистов, считал их вульгарными скотами и к их лидеру тоже никаких теплых чувств не испытывал.

И все же, и все же, и все же…

Если был в Германии писатель, служивший воплощением германского консерватизма, защиты твердых основ и отрицания всяческой богемы, то конечно же это был Томас Манн. И ему, по-видимому, действительно резали ухо «картавые нападки на Ницше» и на левых интеллектуалов Германии, среди которых было немало евреев, он действительно смотрел косо и поначалу даже не видел ничего страшного в законах о восстановлении профессионального чиновничества.

У H. B. Гоголя в «Тарасе Бульбе» есть известная сцена – перепуганный шинкарь Янкель в надежде спастись делает очень неловкое замечание:

«Мы с запорожцами как братья родные».

Это, увы, встречает полное отторжение и служит как бы сигналом – начинается погром, описанный Николаем Васильевичем очень сочувственно. Но утонченный интеллектуал Томас Манн громить еврейские шинки не кинулся бы ни при каких обстоятельствах.

Надо полагать, и ему «вторжение чуждых элементов» в сферы духа, которые он считал «духовной собственностью немецкого народа», тоже казалось неприятным.

И он следил за происходящим в Германии из своего далека со странной смесью некоторого брезгливого одобрения и все возрастающего и тоже брезгливого отторжения – и вслух и публично не говорил ничего.

Что послужило последним фактором, заставившим нарушить это молчание, сказать трудно. Но можно предположить, что это было зрелище ликующих толп, беснующихся от истерической любви к спасителю Германии, Адольфу Гитлеру. Пожалуй, это была оборотная сторона ненависти.

Ненависти к чему?

И когда Томас Манн сказал о статье Корроди, что дело тут вовсе не в национальности изгоняемых, а в ненависти, насаждаемой новой властью, и что относится она «совсем не к евреям или не только к ним одним», он говорил вовсе не с каким-то там Корроди, а скорее с сами собой.

Манн пришел к выводу, что дело тут куда глубже, что отвергается не какой-то национально-этнический элемент германского населения, а вообще сам «фундамент европейской цивилизации». Он думал, что «происходящее в Германии отчуждает страну Гете от остального мира».

Молчать он больше не мог – и высказался. В сущности, очень негромко, просто в виде реплики на статью в швейцарской газете. Но в Рейхе его услышали, и услышали очень хорошо.

Томас Манн, гордость германской литературы, был немедленно лишен германского гражданства.

Примечания

1. Бела Балаш (правильнее Балаж, венг. Balázs Béla; наст. имя и фамилия Герберт Бауэр, венг. Bauer Herbert, 4 августа 1884, Сегед – 17 мая 1949, Будапешт) – венгерский писатель, поэт, драматург, сценарист, теоретик кино; доктор философских наук. Отец – Симон Бауэр, преподаватель и переводчик. Мать – Дженни (Леви) Бауэр, учительница. Так что да, действительно еврей.

2. За «Триумф воли» Рифеншталь получила государственный приз 1934/35 года, приз за лучший документальный фильм на Международном кинофестивале в Венеции 1935 года и золотую медаль на Всемирной выставке в Париже в 1937 году.

3. Ian Kershaw. Hitler. Vol. 1. P. 591.

4. Наверное, он немало удивился, когда его пришли убивать. Это было так нелогично.

5. Кто-то, однако, похлопотал, чтобы пенсию за ним все-таки сохранили, а в 1939 году и вовсе помог уехать в тогда еще нейтральную Бельгию. Возможно, это было сделано по желанию Гитлера. Но возможно также, что решение было следствием инициативы CC. Гуго Гутман умер в 1962 году в Соединенных Штатах.

6. Ратенау в 1890–1891 годах служил в качестве вольноопределяющегося в составе прусского Кирасирского полка Гвардейского корпуса (Кирасирского лейб-гвардии полка) и как отличный солдат получил чин ефрейтора – тот же самый, который четверть века спустя будет присвоен и Адольфу Гитлеру.

Часть IV

Протокол Хоссбаха

I

1936 год внес значительные изменения в жизнь нескольких людей, уже появлявшихся на страницах этой книги. Томас Манн, например, лишившийся германского гражданства после своего знаменательного выступления, на какое-то время стал гражданином Чехословакии, а потом и вовсе перебрался в Соединенные Штаты – его пригласили читать лекции в Калифорнийском университете.

Йозеф Геббельс вместе со своей растущей семьей въехал в новый просторный дом, скорее напоминающий поместье. Гитлер решил, что его министру пропаганды нужна резиденция, в которой он мог бы принимать иностранных гостей. Достаточных денег у доктора Геббельса не было, но доктору Лею [1] было велено позаботиться о финансовой стороне вопроса.

Гейнц Гудериан, к своей огромной радости, в 1936 году стал генерал-майором.

Путци Ханфштенгль развелся с женой и – что было еще хуже – потерял расположение фюрера. На Ханфштенгля нажаловалась мисс Юнити Митфорд, молодая англичанка из аристократической семьи, совершенно рехнувшаяся на обожании Адольфа Гитлера. Она однажды краем уха услыхала, что Путци отозвался о нем не слишком восторженно…

Сам Гитлер проникся еще более глубокой верой в «предназначение, дарованное ему Свыше».

А Бенито Муссолини в мае 1936 года получил известие, что итальянские войска наконец взяли Аддис-Абебу.

Существование Эфиопии на этом как бы кончалось, в Риме объявили о создании Итальянской Восточной Африки, Муссолини стал «Основателем Империи», король Виктор Эммануил III был и вовсе объявлен императором. И после того, как пыль улеглась, возник вопрос: а зачем все это было надо?

И по всему выходило, что вроде бы незачем.

В завоеванной Эфиопии не было ничего такого, что пригодилось бы Италии в качестве сырья, страна мало подходила для колонизации, итальянцев, желающих перебраться туда на жительство, можно было пересчитать по пальцам, и единственным пунктом, который можно было засчитать в плюс, было известие о том, что случилось «активное действие дуче».

Нельзя сказать, что это было совсем уж ничтожным достижением.

Муссолини пришел к власти в 1922 году. Теоретически – в результате «героического марша на Рим», спонтанного политического акта, осуществленного внезапно и решительно. На самом деле все было проще, и в Рим он прибыл не на белом коне, а банально приехал на поезде, но тем не менее «внезапность и решительность действия» стали у него чем-то вроде торгового знака.

B 1936 году, в потоке непрерывного народного обожания, про него уже полагалось говорить только взахлеб, a восхищаться следовало тем, что ему в себе нравилось. И доходило до таких, например, сентенций:

«Как божественное начало в искусстве видно в Гомере, как божественное начало в человечности видно в Христе, так и божественное начало в [решительном] действии видно в Бенито Муссолини».

Согласитесь – хватить еще выше было просто невозможно.

Но такую репутацию надо подтверждать снова и снова – и вот это уже получалось не так чтобы хорошо. Поначалу, в 20-е годы многое действительно было сделано. Муссолини развернул широкие проекты по перевооружению, осушению долины реки По, по очищению и украшению итальянских городов. И этими мерами и в самом деле сумел подтолкнуть экономику.

Но к середине 30-х этот «позитив» уже изрядно поблек, требовалось что-то новое – и этим новым стала идея Италии как новой Римской империи, великой державы Средиземноморья. Отсюда и война с Эфиопией, в практическом смысле совершенно ненужная. Хотя она, как мы знаем, в смысле пропаганды принесла нечто положительное, но принесла и нечто отрицательное.

Муссолини поссорился с Англией.

II

Сказанное надо понимать именно так, как сказано: Англия не ссорилась с Муссолини, это он поссорился с ней. Дело тут было в том, что Эфиопия как-никак была членом Лиги Наций. А в Англии, надо сказать, в политической жизни было очень развито чувство приличия. Положим, это следовало понимать в викторианском смысле – все понимали, что человеческая натура толкает на многое, о чем в хорошем обществе не говорят, но приличия все-таки соблюдать следует.

Никаких особых симпатий к Эфиопии в Лондоне не питали.

Неприязни к Муссолини тоже не имелось – напротив, его считали «крупным государственным деятелем, полным динамизма». И когда он напал на Эфиопию, были приложены основательные усилия для того, чтобы уладить конфликт между двумя членами Лиги Наций так, как положено – то есть миром.

Английский министр иностранных дел выступил с предложением закончить дело компромиссом. Италия получала большие территории Эфиопии и полный контроль над тем, что еще оставалось от этой страны, но зато приличия оказывались соблюденными и Эфиопия все-таки оставалась на карте как «независимое государство».

Предложение было сделано в тайне, Муссолини на него в принципе согласился – но, увы, тайну сохранить не удалось. Произошла прискорбная утечка информации, сведения попали в газеты, публика в Великобритании возмутилась – и в итоге ничего не вышло.

Английскому министру пришлось подать в отставку, итальянцы взяли Аддис-Абебу, во Франции вскоре пало правительство, в Италии престиж Муссолини взлетел до небес.

А Англия объявила, что вводит «санкции, направленные против Италии».

Ну что сказать? Если бы это были действительно санкции, Италии пришлось бы солоно, и возможно, даже и режиму Муссолини пришел бы конец. Англичане были хозяевами Средиземного моря, а в его восточной части, примыкающей к Суэцкому каналу, у них было вообще полное господство. И стоило им закрыть дорогу к Эфиопии для подвоза итальянцами войск и снаряжения – всей авантюре живо пришел бы конец.

Можно было принять меры и покруче – например, запретить подвоз нефти в Италию.

Но ничего подобного сделано не было. Франция, главный союзник Великобритании, настаивала на сдержанности, Италия при случае могла оказаться полезной для английской дипломатии, британские интересы, в конце концов, никак не были задеты – и санкции остались мерой чисто косметической.

Наверное, все-таки лучше всего для Англии было бы вообще ничего не делать. Но в стране имелось и общественное мнение, и состояло оно в том, что «разбойнику следует дать по рукам». Однако поскольку это был не удар, а шлепок, он его только разобидел. И Муссолини в пику «не оценившим его союзникам» ввязался в 1936 году в гражданскую войну в Испании и даже начал сближение с Германией.

Раньше-то он от этого воздерживался – с немцами у него были трения из-за Австрии.

III

После Первой мировой войны Австро-Венгерская империя развалилась на куски, и собственно Австрия осталась обрубком, оказавшись в своем роде «головой без тела». С 1932 года там правил Энгельберт Дольфус, глава так называемого Отечественного фронта. Он во всем имитировал устройство Италии и во внешнеполитических делах тоже целиком ориентировался на Муссолини. И когда в конце июля 1934 года в Вене местным отделением НСДАП была предпринята попытка переворота, Муссолини вывел на австро-итальянскую границу несколько дивизий. Намек, что называется, был понят правильно.

Германия не решилась вмешаться, путч был подавлен.

Беда была только в том, что Дольфус был ранен в горло и в тот же день умер от потери крови. Его сменил доктор Курт фон Шушниг, и поначалу ориентация Вены на Рим осталась неизменной. Но в июле 1936 года направление политических ветров сильно изменилось. Германия резко увеличивала уровень своих вооружений, открыто создавала и совершенствовала военную авиацию – и Шушниг заключил с Гитлером договор.

B обмен на гарантии независимости Австрия обязывалась следовать линии Берлина, а для доказательства искренности и в качестве «жеста, укрепляющего доверие», в Австрии была легализована НСДАП.

Но Муссолини решил этим неприятным фактом пренебречь. Сближение с Германией повышало его рейтинг в отношениях с постылыми англичанами, это было главное. И в Берлине к нему отнеслись самым дружеским образом. Тут было задействовано сразу несколько факторов. По-видимому, имело место и идейное родство, и уважение к Муссолини как к предшественнику, и желание оторвать Италию от ее французского союза – в общем, Италия быстро становится чем-то вроде партнера.

Партнер был нужен – в Германии имелись свои проблемы.

Состояние ее экономики улучшилось. Расширение вермахта и государственные заказы на производство вооружений снизили безработицу, началось широкое строительство всякого рода инфраструктуры – идея, заимствованная из опыта той же Италии, но стране все-таки не хватало ни сырья, ни продовольствия.

Гитлер, как всегда, в детали не вникал, но выражал все большее недовольство работой Ялмара Шахта. Тот настаивал на том, что нужно подтолкнуть экспорт. Нужны товары на продажу – a слишком большой упор на вооружения мешал их производству. Шахт настаивал на том, что средства надо где-то изыскать.

И ничего из его призывов не вышло.

B ноябре 1937 года Гитлер сместил Шахта с поста министра. Как всегда – решение фюрером было принято разом, волевым образом и без всякого коллегиального рассмотрения. Бразды правления перешли к Герману Герингу. Он был еще осенью 1936 года назначен уполномоченным по 4-летнему плану и давно уже подбирался к министерству экономики.

У Геринга были свои взгляды на управление экономикой. Основным приоритетом в его глазах являлась не стоимость производства, а возможность обходиться без импорта. A начальные средства следовало извлечь из программы «ариизации еврейской собственности» в Германии. Если у евреев уже отнято гражданство и право на работу в государственных учреждениях – почему же не изъять и их имущество? Право же, уважение к частной собственности не должно быть для истинного национал-социалиста такой уж незыблемой догмой, к вопросу можно подойти творчески.

Кроме того, у Геринга возникли определенные идеи, связанные с Италией.

IV

Дело было в том, что в конце сентября, за пару месяцев до передачи в курирование Геринга вопросов экономики и военной промышленности, случилось важное событие: Муссолини посетил Германию с официальным визитом.

Принимали его с большой помпой.

Гитлеру сообщили, что дуче из фруктов предпочитает груши определенного сорта и непременно спелые – и за такими грушами был послан специальный самолет. 28 сентября 1937 года в берлинском аэропорту Темпельхоф собрались несметные толпы – самолет Муссолини должен был приземлиться именно там. На земле его ожидал Гитлер. Оба диктатора должны были произнести речи по случаю их встречи, «столь долгожданной». Для Гитлера это было действительно так, но вот Муссолини уклонялся от этой встречи так долго, как только мог.

Ему очень не нравился Гитлер.

В 1934 году они встречались в Венеции, в частной беседе итальянский диктатор отозвался тогда о своем германском коллеге как о существе странном, свирепом и перекрученном. Вообще-то в Италии повсеместно был своего рода «пунктик» в отношении немцев.

Проистекало это, вероятно, от нелестного впечатления об Италии при сравнении с тем, чего достигла Германия в промышленном производстве и в общем благосостоянии. Это было видно по множеству признаков – скажем, среди рекрутов, призывавшихся во время Первой мировой войны, в Германии на тысячу призывников неграмотным был только один, а в Италии – около трехсот.

И как защитная реакция в Италии в ходу были разговоры о том, что «германцы еще лазили по деревьям, когда Рим правил миром», – и тут же хорошим тоном считалось немедленно припомнить Тацита, писавшего о германских варварах, и Макиавелли, державшегося похожего мнения.

Что уж там Муссолини думал о Таците – сказать трудно. Он любил щегольнуть якобы высоким образованием, которого на самом деле не имел. Но факт остается фактом – дуче отказывался от визита в Германию целых пять раз и согласился приехать только потому, что дальше тянуть уже было невозможно.

Визит оставил у него неизгладимое впечатление.

То, что ему показали, было сделано по «рецепту фройляйн Лени Рифеншталь» – грандиозные парады, многотысячные митинги и фюрер, буквально парящий над толпой в нимбе немыслимого поклонения и обожания. Да, на такого друга стоило опереться. И в Берлине Муссолини сказал несчетным толпам ликующих истинно германских граждан Рейха:

«Итальянский фашизм обрел наконец друга, и он пойдет со своим другом до конца».

Сказано было с пафосом, совершенно в духе Муссолини. Но Герман Геринг был человек сугубо практический, и у него возникла мысль приспособить этот чисто духовный пафос к чему-нибудь более материальному.

Например, к решению «австрийского вопроса».

V

С уходом Шахта проблема нехватки сырья и валюты никуда не исчезла – просто ее решение вошло теперь в зону ответственности Геринга. И получалось, что следование стратегии его предшественника – ориентации на страны Юго-Восточной Европы как на источник сырья – это и есть в данных обстоятельствах наилучший курс. И если так, то слияние Рейха с братской Австрией, этой «оторванной от Германии живой плотью немецкого народа», следует ускорить. Дело было даже не в сырье, а в человеческих ресурсах Австрии, ее золотовалютном запасе и, наконец, прямом выходе Рейха в долину Дуная.

Если во времена Габсбургов австрийцы могли доминировать и в Венгрии, и в Румынии, и вообще по всему Дунаю вплоть до его впадения в Черное море, то уж могучий Рейх с населением раз так в 9—10 больше, тем более мог рассчитывать на господствующее положение.

Мысль Геринга пала на прекрасно подготовленную почву.

Объединение с Австрией и прочими «германскими областями за пределами границ Рейха» стояло чуть ли не на первом месте в партийной программе НСДАП, и Гитлер не раз говорил, что его заветная мечта – увидеть Вену в составе Германии.

Оставалось только придать этой мечте практические очертания – и в ноябре 1937 года в резиденции Гитлера было созвано секретное совещание глав всех «ветвей» вермахта – и армии, и авиации, и флота.

В числе важных лиц присутствовали министр иностранных дел Рейха барон Константин фон Нейрат, военный министр Вернер фон Бломберг, главнокомандующий сухопутными войсками генерал Вернер фон Фрич, главнокомандующий военно-морскими силами адмирал Эрих Редер и главнокомандующий люфтваффе, уполномоченный по 4-летнему плану, второе лицо Рейха Герман Геринг.