Текст книги "Невоспитанный трамвай"

Автор книги: Борис Кудрявцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

ЖИЛ – ПИЛ

Утром Мыльников поднялся с постели с таким чувством, будто не спал вовсе. «Как бы не помереть от бессонницы, – размышлял он тоскливо, – ночь не спишь, две… Что бы это значило?» Раздумывая о таком странном поведении своего нестарого организма, Мыльников сел завтракать: ткнул вилкой суп, пронес хлеб мимо рта. Из-за стола встал с таким чувством, будто и не ел вовсе. Это его встревожило. Мыльников ушел в себя и был наказан контролерами в трамвае.

– Ты плохо выглядишь! Не заболел? – спросил мимоходом прораб Веревкин и на всякий случай приказал: – Будешь работать на первом этаже. Выше не лазь! Понял?

«На первом так на первом, – равнодушно думал Мыльников. – Для меня теперь что первый, что последний – все равно! Отлазился».

Мыльников сидел на сквозняке и собирался с духом. Не получалось.

– Поставь стояки, приверни тройники, радиаторы, вентили не растеряй! – подсказал прораб. – Да шевелись, приду проверю!

Мыльников не шевельнулся. Ему было не до стояков.

К обеду его размышления приняли новый оборот: «Работал я или не работал? Радиаторы в углу свалены, стояки у стены лежат, вентили под ногами катаются».

В столовой Мыльников от расстройства глядел в тарелку с борщом и никак не мог понять, чего от него хотят?

– Ешь, Мыльников, жуй! – подсказывали ему со всех сторон. – Бери ложку, хлеб, кусай…

«Легко сказать – кусай!» – мысль Мыльникова скользнула в привычное русло.

Вызвали дежурного врача. Тот нащупал ускользающий, едва слышный пульс Мыльникова.

– Похоже на предынфаркт!

– Болезнь века! – вздохнул кто-то. – Ничего не попишешь.

– Мыльников, где болит, как самочувствие?

– Плохо, – хрипло выдавил Мыльников.

– Не работник! – подтвердил прораб Веревкин. – Радиатор поднять не может, вентили растерял… Берите, лечите. Я не возражаю.

– Поздно, – сказал кто-то из бывалых. – Отходит. Аминь! Со мной так уже было…

В толпе всхлипнули, засморкались.

– Совсем молодой…

– Мало пожил.

Мыльников думал тягуче: «Мало пожил. А жил ли? Ел, пил. – Мыльников невольно вздрогнул. Его передернуло от отвращения: – Пил?! Да! Чаще, чем воду…»

Щеки его слегка порозовели.

– Вроде полегчало! – отметил врач.

Мыльников приоткрыл один глаз и сразу увидел Шарикова. Тот стоял в толпе и ехидно ухмылялся, глядя на поверженного дружка.

Мыльников обиделся, сердито дернул ногой.

– Пульс наполняется! – одобрил врач. – Ну еще разок, не сдавайся, больной!

Мыльников напрягся и сразу разозлился на Шарикова: «Чему радуешься, язви тя…? Думаешь, сухим из воды вышел? Через тебя пропадаю: вчера улизнул, меня одного на морозе оставил. Нетрезвого. То есть слегка выпивши… Даже не слегка, а по-хорошему! Домой на четвереньках приполз, головой дверь открывал… Точно! Может, оттого и задумчивый? Не спал ночью? Может, оттого и погибаю?»

Мыльников поднатужился и сел. Толпа восхищенно ахнула.

– Молодцом! – одобрил врач. – Выжимай болезнь по капле, гони от себя…

Мыльников принялся спорить сам с собой: «Кто сказал, что я не спал? Ты?! Или ты?! Да, не спал! А вы бы, к примеру, спали, ежели у вас ботинок под щекой или под боком? Если лежите каждую ночь не вдоль, а поперек кровати? Разве выспишься? Разве ночь не будет в тягость?!»

Мыльников сжал кулаки и свирепо огляделся.

– Вот мы какие! – обрадовался врач. – Мы уже рассердились! Мы теперь не помрем…

Шариков, зная характер дружка, спрятался за чью-то спину. Врач пытался накормить Мыльникова с ложечки:

– Кушай кашку, ам-ам, за маму, за папу…

Мыльников крутил головой и отплевывался. Шариков стоял далеко у выхода и делал ему какие-то знаки: кивал, по шее пальцем щелкал, по карману ладошкой похлопывал.

Больной собрался с силами и поплелся вслед за ним.

Толпа неодобрительно загудела:

– Сам себе лекарство отыщет!

– Таким и докторов не надо!

– Никакая зараза не берет.

– Пьянчуга…

В недостроенном первом этаже на груде радиаторов Шариков разлил по стаканам водку.

– Что ж ты сразу не сказал, что болеешь? – укорял он дружка. – Чего тут было думать, ждать? Я б тебе сразу налил, и все б понятно стало, и никаких вопросов… Учишь, учишь тебя, бестолочь!

– Нет, ты мне скажи, – упрямился Мыльников, отталкивая руку Шарикова со стаканом, – ты мне скажи по совести: жил я или нет?

– Если пил, значит, жил! – радостно подхватил Шариков и, вылив дружку в рот водку, заткнул ему рот соленым огурцом.

– Жил – пил, – невнятно мычал Мыльников, укладываясь на радиаторах. Шариков только кивал, наливая второй стакан.

ВИНОВАТ! ИСПРАВЛЮСЬ…

Сардинкин взял для проверки дневник сына-пятиклассника, и взгляд его уперся в двойки – они распустили хвосты на каждой странице, будто мартовские коты.

– Когда ты успел нахватать? Одна, две, три, четыре… – Сардинкин сбился со счета. – Это ж надо! Вот так порадовал!

– Стараюсь, – пролепетал струхнувший пятиклашка.

– Стараться надо, но… хотя бы одну тройку для приличия! О пятерках я уже не говорю.

Сардинкин-младший усиленно закивал головой:

– Можно и без них!

– Не скажи! Без них худо. Что люди подумают? Бестолочь, скажут, неспособный!

– Не скажут.

– Ну подумают!

– Не подумают… По валу у меня выполнение, а по номенклатуре даже перевы…

– Как?!

Сардинкин-младший придвинул счеты:

– Три двойки, четыре кола: итого – десять. У отличника Гены Рындина за отчетный период две пятерки. Тоже десять! А номенклатура? Тут мне равных нет во всей школе: двойка за незнание, две за опоздание, колы за невнимание и за подсказки, двойка за грубость и пререкания. Да колы за кляксы, за ошибки, за плохое исправление ошибок…

– Хватит! – замахал руками Сардинкин. – Убил ты меня своей номенклатурой.

– Это не все. Я первый признаю свои ошибки и быстрей всех даю обещания их исправить!

– Не надо! – взмолился Сардинкин.

– Что не надо? – удивился младший. – Твое дело, папа, указать, мое дело признать и исправить.

– Сынок, а ты можешь без ошибок?

– Что ты, папа! Не ошибается тот, кто ничего не делает! – отрезал младший.

Сардинкин затосковал.

– Это верно. А сколько раз ты хочешь исправлять ошибки?

– Сколько угодно. Ты ведь, папочка, всю жизнь забываешь поздороваться с соседями и всякий раз: «Виноват, исправлюсь!» Десять лет не платишь в срок за квартиру: «Виноват! Исправлюсь». Никогда не поздравляешь бабушку и дедушку с днем рождения: «Виноват! Исправлюсь…»

Сардинкин обиделся:

– Виноват! Испра…

Младший подхватил:

– То же самое я говорю учительнице.

– Хорошо, пусть я виноват. Но даю слово, исправлюсь! Веришь? Одно дело ты, другое – я. Что значит твоя ошибка: написал «карова»… Всего и делов! А у меня? Сто тонн картошки под снегом оставил, да два вагона капусты, да лук репчатый… Чувствуешь? Клянусь, такого больше не будет!

– Обещаешь? – спросил младший.

– Обещаю. Провалиться мне на месте, если совру, родной жены не видеть, не спать, не есть…

– Чтоб мне было пусто, на голове росла капуста, из ушей лопух, – добавил младший Сардинкин и посоветовал со знанием дела: – Повтори это утром, на свежую голову, никогда не забудешь.

– Да-а, лучше не придумаешь, – сказал Сардинкин, – теперь я знаю, что сказать завтра на собрании. Спасибо, сын, выручил. «Чтоб мне было пусто, на голове росла капуста…» Ха-ха!

АНОНИМКА

Глубокоуважаемый начальник моего начальника! Я вас не знаю, вы меня тоже. И никогда не узнаете, потому что пишу я не с той руки, почти что печатно. Свидетелей нет, меня никто не видит. Начальнику некогда, он глядит на дверь, то есть ждет выдвижения.

А чего его выдвигать, зачем повышать? Если по паспорту ему тридцать восемь, но я знаю – все шестьдесят, пора на покой. Потому что видел я его еще до войны в бане, он намылил мне шею. Ошибки нет, мочалку я сохранил.

Когда звонят с мест и просят указать, начальник отвечает, что на месте видней и что не надо его волновать по пустякам, у него и без того голова кругом идет – вот-вот должно быть выдвижение. В трамвае карьерист тоже ждет выдвижения вперед и смотрит в окно, не подозревая, что это теперь бесполезно: я и мочалки не пожалею, не говоря уж о шее. А также вышлю куда надо воздушные шарики, которые начальник в детстве – в школе полковых трубачей – надел на трубы оркестру. На репетиции они взорвались, кого-то контузили. Шарики прилагаю. Шесть копеек штука.

Начальник выдавал себя за большого ученого, пока не пришел Воскобойников и не написал две диссертации. Он написал бы еще и вышел в академики, но у него сперли очки. Очков я не брал, хотя все думают на меня и грозят, что за это положено и что меня заметут. Тем более, что вместе с очками пропали и диссертации.

Если меня заметут, то в первый раз, а не в третий…

Воскобойников плачет в туалете и не выжил бы, если б аспирантка Ножкина ему в утешение не согласилась пойти за него замуж. Что это значит, вы и сами поймете. То есть очки Воскобойникова у ней в сумочке, она их выкрала, чтобы он ослеп. А сослепу и телеграфный столб с рогами…

В пятницу начальник пытался выпроводить меня в командировку, что-то принимать, но я не поехал. Уверен, что дело нечисто, и то, что я должен принять, упадет мне на голову. Или стоит еще без крыши. А если и с крышей, так и без меня примут. Мне наплевать. Тут дело принципа: они меня заметут или я их…

В воскресенье на свадьбе Воскобойникову подарили очки. Темные. Чтобы он не упал в обморок. Горько? Теперь он ее законный супруг, и она его станет ронять в обмороки каждый день, пока он не пропадет для науки навечно, как и его диссертации.

Начальник не отходил от невесты, что-то шептал, а значит, опять выдавал себя за большого ученого. Двух мнений быть не может: диссертации жениха у него в сейфе, и его тоже надо замести, пока он не вышел в академики.

А лично я, если в чем и виноват, то лишь в том, что долго смотрел. Но теперь уже не могу, ибо только что узнал, что у Воскобойникова поддельный диплом, у Ножкиной две трудовые книжки, а у начальника две жены, для которых он срезал линолеум в коридоре института и выдрал плинтуса… Линолеум и плинтуса прилагаю.

И чтобы вы поверили в мою принципиальность, признаюсь, что в ведомость на зарплату я вписывал свою тещу, за что начальник получил выговор и переживал. Клянусь, моей тещи не будет на свете за это. Я на все готов. И правды не боюсь.

А может быть, вписать в ведомость тещу начальника? Кому хуже будет, как вы думаете?

Надеюсь на вас. Высылаю шарики…

НЕВОСПИТАННЫЙ ТРАМВАЙ

Трамвай практичен, удобен, доступен. Любой приличный город имеет трамвай. Трамвай, можно твердо сказать, вошел в каждый дом: на него равняются – «общительный, как трамвай!»; ссылаются – «в трамвае сказали, что лучше переесть, чем переспать»; по нему сверяют время – «проснулся с первым трамваем, или вернулся первым трамваем, спал от звонка до звонка…»

Трамвай – явление, и как явление он изучается. Например, как установили специалисты, можно остановить мгновение, но трамвай мгновенно остановить нельзя; трамвай не резиновый, но ни одной резине не растянуться так, как это делает трамвай в час пик; на остановках в трамвай входит больше людей, чем выходит…

Как видим, трамвай – чудо века, насквозь электрифицированное, механизированное, автоматизированное, радиофицированное, эстетизированное и прочее. В силу этого трамвай не только перевозит нас. Трамвай ежечасно и попутно преподает уроки точности, порядка, вежливости, культуры.

Если, конечно, это воспитанный трамвай. В противном случае, трамвай ничему не научит, никого не воспитает. Наоборот! Встречаются еще у нас невоспитанные трамваи, к глубокому сожалению. Скачет по рельсам железный нахал, седоков швыряет из угла в угол, мнет, утрясает, глушит звоном, пугает скрипом. Выходят они мятые, как пирожки, сердитые, трамваю вслед грозят, но его уже и след простыл.

Как тут быть, чем укротить нахалюгу? Могу дать совет, поделиться опытом, особенно с теми, кто недавно в городе.

Прежде всего запомните: трамвай голыми руками не возьмешь, криком не осадишь. И не такое видел, ко всему привык. Лаской надо, добрым словом, в обход…

Встаю я, к примеру, утречком и первым делом к окну: трамваи, как водится, чередой идут и полупустые. Только я за порог – нет трамвая! Кто-то из ожидающих на остановке, конечно, не выдерживает, «заводится», на рельсы выскакивает, слушает, на провода глядит, будто на них что написано. Я молчу. Напускаю на себя равнодушие. Зеваю пошире, со стуком. Дескать, нужен он мне, этот трамвай! Что я, безногий? Или хромой? Не хочет – не надо.

Настроишь себя таким вот образом, успокоишься, забудешь даже, что есть на свете трамвай, что ходит он по рельсам и даже, говорят, людей перевозит… Глядь, вот он, из-за угла выезжает. Проникся, значит, прочувствовал.

Влезаем. Пассажиры галдят, наседают, торопят водителя: скорей, на работу опаздываем, цехи без нас остановятся, убытки – на тысячи! Трамвай, как водится, ни с места. «Глубокоуважаемый вагоноуважатый» гребешок достала, охорашивается. После ноготки будет точить, брови наведет и носовой платочек на свет оглядит – дома не успела. Я все наперед знаю, поэтому молчу. Даже улыбаюсь, растягиваю рот со всей силы, до самых до ушных упоров. Прямо в зеркало водителю, нахально, глаза в глаза.

Она, конечно, изумляется, гребешок роняет, на меня счастливого глядит. Откуда такой взялся? Чему обрадовался? Трамвай на всякий случай с места дергает, для острастки. Пассажиры ахают, цепляются кто за что может:

– Не дрова везешь!

Она их не слушает, на меня глядит, как завороженная. Лишь бы мою улыбку поколебать, стереть с лица, истолочь в порошок. Понимаем друг друга без слов. Слабину ищет. Скорость прибавляет или убавляет ни с того, ни с сего. К остановке подлетела чертом, встала, как вкопанная. Пассажиры с новой силой:

– Др-р… взвр… пар-р…!

Не разберешь. Короче, возмущаются.

А я улыбаюсь, один на весь вагон: дескать, спасибо, ублажила, страсть как люблю мертвые тормоза. Она брови свела, губку прикусила, сердится. Теперь я спокоен, к следующей остановке подкатит едва слышно, станет не дыша. Чтобы мне досадить. Чувствую, она – моя! Что захочу, то и сделает. Наоборот, конечно. Нахмурюсь – улыбнется, улыбнусь – нахмурится.

Вы голову в пасть тигру не совали? Не приходилось? Мне тоже. Даже случайно. Говорят, это самое трудное мероприятие в цирке. Я это к тому вспомнил, что время подошло – мне выходить из вагона надо, на следующей остановке. А дверь в ее руках. Захочет – прищемит голову. Только и ждет, когда сунусь…

Волнения своего, однако, не выказываю. Последнее дело укротителю свой страх или неуверенность выдать, хищник это на расстоянии чувствует. Поэтому я счастьем и безмятежностью переполняюсь, располагаюсь поудобней, будто спать собираюсь, как если бы ехать мне в том трамвае до конца жизни без пересадки. Гляжу, она приуныла, заскучала, на меня поглядывает без всякого интереса. Всерьез или понарошке? Может, тоже делает вид? Чтобы я бдительность потерял.

Как бы не так, не на того напала. И не таких укрощал, воспитываю трамваи лет двадцать. Имею опыт. Делаю вид, что заснул. Вот она, моя остановка! Одним духом срываюсь с места, скачу на ступеньки, затылком вижу – заметила, кнопки жмет, чтобы упредить, ногу мне прищемить дверью. Не тут-то было. Опоздала. Выскочил. Стою. Ха-ха… Укротил!

Смеюсь, а на душе кошки скребут. Думаете, легко трамваи воспитывать? Тут ведь не цирк, аплодисментов не жди, премии тоже, дело это добровольное, невидное, терпения требует, выдержки. Легче, конечно, сорваться, накричать прямо в лицо той, что гребешком на рабочем месте балуется, пол из-под наших ног одним пальчиком выдергивает и прочее.

Стою иногда на остановке, валидол сосу, невоспитанные трамваи пропускаю, воспитанный жду. Если дождусь, еду со спокойной душой. Мне можно, я свое отслужил, пусть теперь молодые воспитывают. Верю, когда-нибудь укротим трамваи все, как один. Чтобы интервал блюли, расписание, чтоб катились гладко, людей вежливо принимали, ласковым словом в дороге радовали, бережно старых ссаживали. Укротим!

ПОНЕДЕЛЬНИК – ТЯЖЕЛЫЙ ДЕНЬ

В понедельник Каяткин слонялся по отделу, на вопросы не отвечал, спотыкался на ровном месте или замирал у окна, за которым ничего не разглядишь, кроме пыльных одуванчиков.

– Каяткин, надо работать! – напоминал начальник.

Коллектив прилежно чертил, листал справочники и прорабатывал лодыря:

– Лежа на боку, не заработаешь на доху!

– Прогрессивки лишим!

– Из отдела вылетишь!

– В три шеи…

– Чтоб не позорил коллектив!

Это была кульминация. Угрозы исчерпаны. Надо было попробовать добром.

– Каятик, – ласково позвал начальник, сменив гнев на милость. – Мы ведь тебе не враги. Наоборот… Все зависит только от тебя. Если сядешь за стол и будешь работать, как все, я тебе обещаю…

– Премию в размере оклада, – подсказали справа.

– Путевку в Евпаторию! – слева.

– Абонемент на хоккей…

Каяткин слушал и менялся буквально на глазах. Наливался силой и желанием работать.

– Не обманете?

– Что ты, Каятик! Только сядь за стол и работай.

Тяжелый день – понедельник, но согласитесь, его скрашивают такие воспитательные эксперименты. К тому же не один Каяткин бывает в ненастроении. В следующий понедельник с отсутствующим видом является Березкин. Скрестил руки и стоит монументом посреди отдела.

– Березкин, проснись! – говорит начальник. – Иначе будем тебя воспитывать…

Березкин не реагирует.

– Захребетник! – подключается коллектив. – Лодырь! Погляди, Каяткин трудится, как Гулливер, а ты?!

– Замечтаешься – в кармане не досчитаешься!

– Строгача ему с занесением!

– По статье гнать!

Это кульминация. Березкин натурально задрожал и побледнел. Мы взглянули на начальника. Тот застыдился и сменил гнев на милость:

– Березкин, если сядешь за стол и будешь работать, обещаю…

– Командировку в столицу! – подсказали справа.

– Талон на «Жигули»! – слева.

Березкин подскочил от радости, сел за стол и схватил справочник норм и требований. Стал работать. Радостная, волнительная картина. А вы говорите, понедельник – тяжелый день.

Попадаются, конечно, отдельные типы, ничем их не проймешь. Они могут испортить даже такой всеми нами любимый день, как понедельник. Взять, к примеру, Блажевина. Пришел с подушкой в обнимку и лег спать на столе с чертежами. Храпит натурально.

– Блажевин, не забывайся! – будит его начальник. – Работа срочная.

И слушать не желает. Бормочет во сне:

– Стану работать, если пообещаете мне квартиру в центре, с телефоном, путевку в Сочи и пропуск в цирк на все премьеры.

Начальник, конечно бы, не устоял, на все бы согласился. Работа срочная! Но коллектив возроптал, воспротивился категорически:

– Блажевин, этот понедельник не твой! Сегодня очередь Маховикова. Видишь, он голову платком повязал, сейчас начнет… Согласно графику. Это ему нужна квартира в центре с телефоном и пропуск в цирк. А ты жди следующего понедельника.

Пришлось Блажевину сесть за стол и работать, не солоно хлебавши. А мы весь понедельник смеялись до колик. Хоть и тяжелый день, да не у нас. Ждем его с нетерпением. Но надо, конечно, очередность блюсти. В этом весь секрет.

КТО ПЕРВЫЙ?

Конкурс клубной самодеятельности назначили на апрель, когда сойдет снег. Снег сошел, остались лужи. Через них к месту смотра приполз на брюхе голубенький автобус из деревни Митрохино. Остальные «сели» у околицы в колее. Артистов принесли «смотреть» на руках.

– Милости просим! – сказали хозяева и натянули ленточку. – Берегите головы. В клубе два года ремонт.

Света не было. Лампочки догадались привезти с собой только митрохинцы. Остальные готовились выступать в темноте. К столу жюри доставили с машинно-тракторного двора бочку с соляркой и фитиль.

– Зачем динамит? – шептались, не поняв, в жюри. – Уберите спички.

– Споемте, друзья! – бодро сказал ведущий. – Конкурс открыт!

Засиженно скрипнули кресла. Их было больше, чем зрителей, и выстроились они по случаю ремонта боком к артистам.

– Вас приветствует Заозерный колхоз! – сказал голос со сцены и пропал. Микрофон передали в жюри.

– Заозерцы, ау-у?! Сколько можно ждать? – крикнуло в микрофон жюри и вернуло микрофон на сцену.

– Мы уже спели и сплясали! – сказали со сцены и передали микрофон в жюри.

– Так дальше не пойдет! – сказало жюри. – Надо еще один микрофон!

– Ему медведь на ухо наступил, то есть не слышит…

– Впаяйте ему! – сказало жюри, посовещавшись.

Паяльник был у митрохинцев. Они впаяли.

На сцене выстроился и запел хор. Вдоль него со спичкой прошелся дирижер.

«Пустим вперед митрохинцев, – совещались в жюри, – они с лампочкой!»

– Причем тут лампочка? – обиделись хозяева. – Если вымыть окна, в клубе станет светло!

Объявили перерыв. Митрохинцы привезли с собой лестницы, ведра и тряпки. Стали мыть.

Посветлело. Хор запел соловьями. Митрохинцы ввернули лампочки. Смотр засиял.

* * *

– Чем богаты, тем и рады! – сказали, оправдываясь, хозяева на итоговом банкете. Выставили пиво, водку и соленые огурцы. Жюри перевело изголодавшийся взгляд на митрохинцев. Те сбегали к автобусу и выставили ящик шампанского, пирог с рыбой, отбивные с гречкой, пельмени со сметаной, квас с хреном…

– Кто первый? – жевало жюри.

– Таланты у нас есть, – оправдывались хозяева, – вот только в клубе ремонт, конца не видать.

– А у нас хор! – говорили заозерцы. – Знаменитый! Вот только микрофону бы впаять да лампочки ввернуть…

– А у нас танцуют и поют – загляденье! – кричали все. – Вот только к клубу не пройти, в грязи утонешь.

А митрохинцы? Жюри вышло на крылечко. Светило солнце. Просохли лужи. Митрохинцы привезли с собой насос и откачали из них воду на капустные грядки. Катком пригладили дорогу, выложили асфальтом.

– Скатертью дорога!

– Приезжайте к нам еще! – говорили хозяева.

Митрохинцы сели в голубенький автобус, прихватив с собой дипломы и призы. Жюри ехало следом, вздыхало:

– Опять митрохинцы вместо артистов прислали ремонтную бригаду! Ни петь, ни плясать они не могут, но и смотр без них не состоялся бы, учитывая положение с клубами в нашем районе.

– Без них никак!

Так хитрые митрохинцы стали в очередной раз лауреатами смотра сельской художественной самодеятельности.