Текст книги "Левый фланг"

Автор книги: Борис Бурлак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

ГЛАВА 8

Бывало, что и на фронте хаживали друг к другу в гости. Конечно, не в пору наступления, когда теряется счет времени, а в те памятные дни тихой обороны, когда люди успевают обжиться на новом месте, привыкнуть к своим хозяевам, которым будто и не в тягость солдатский затяжной постой.

Сегодня с утра шел дождь. Низкая наволочь закрыла все окрест – и Западную Мораву – приток Велика Моравы, и синие раструбы ближних гор, и вид на белый монастырь, что был поодаль от села. К вечеру бисерный дождь стал перемежаться с хлесткой ветреной порошей, которая налетала то и дело напусками, как громовая тучка в июльскую грозу. В такую погоду не только «ИЛы», даже птицы не летают над горами. И на дорогах ни души, точно на гумнах после молотьбы. Что ж, ненастье и на войне ненастье.

Майор Зарицкий пригласил к себе своих друзей. Пришли Дубровин, Лебедев, Раиса Донец и, конечно, Вера Ивина.

– Давно мы не встречались за одним столом, кажется с самого Днестра, – сказал он, когда все были в сборе. – Я рад, что наконец-то с нами и Андрей.

– Мне, – что: батальон – в резерве, – сказал Дубровин.

– Была бы моя власть, я всех Героев вывел бы в резерв. Надо же дать возможность отличиться остальным!

– Прошу к столу! – громко объявила Вера.

– Сразу видно, что хозяйка, – пошутил Дубровин.

Борис Лебедев с аппетитом ел жареную курицу, приготовленную по-домашнему, и не обращал никакого внимания на игру тайных взглядов, которая обычно возникает за столом, когда собирается компания молодых людей. К тому же, он здесь был если не третьим, то пятым лишним, – и откровенно говоря, эта игра взглядов мало его интересовала: каждому давно известно, что майор Зарицкий души не чает в Вере, а капитан Дубровин немой тенью преследует Раю, которую он полюбил еще задолго до того, как батюшка Днепр повенчал ее с майором Бондарем.

– Ты что все молчишь, братец мой? – спросил его Зарицкий.

Он глянул на майора ясными ребячьими глазами и поспешно вытер носовым платком яркие пухлые губы.

– Не трогай. Константин, нашего  т е о р е т и к а, пусть поест! – немедленно вступилась за Лебедева Вера.

Все засмеялись. Но Бориса не могла растормошить сейчас даже острая на язычок Ивина, которая всегда подтрунивала над его увлеченностью военной историей. Лебедев прочитал столько специальных книг, что, пожалуй, никто в дивизии, кроме полковника Строева, не мог сравниться с ним познаниями в этой области. Он удивлял своих собеседников таким множеством имен, исторических дат, названий больших и малых войн, что спорить с молодым капитаном редко кто отваживался, за исключением того же Строева, с которым он схватывался на равных. Чуть ли не каждую крупную операцию Отечественной войны он обязательно сравнивал с какой-нибудь битвой прошлого, иной раз настолько отдаленного, что даже Строев начинал посмеиваться над капитаном. И уж особенно любил он сравнивать маршалов Красной Армии с полководцами былых времен: в Толбухине он видел «что-то кутузовское», в Малиновском находил «какие-то черты Брусилова», а Рокоссовского называл «вторым Багратионом». В запальчивости Борис утверждал, что в военном, как и во всяком другом искусстве, зеркально отражается характер его творца, каким бы оружием тот ни располагал – мечами или танками. Одним словом, начарт стрелкового полка многих озадачивал своей начитанностью, и все прочили ему большое будущее. Но и острили по его адресу тоже немало.

– Послушай, Борис, расскажи-ка нам что-нибудь о генерале Куропаткине после Мукденского сражения, а? – донимал его сейчас Зарицкий.

– Оставь, пожалуйста.

– Тогда спой. Ты же знаешь песен столько, сколько было войн на свете.

Но Лебедев и петь не стал. Он курил сигарету за сигаретой, изучающе поглядывал на всех из-под стрельчатых, как у девушки, ресниц. Странно, Костя Зарицкий совершенно переменился. Его и за глаза перестали называть Дантесом. Интересно, знает ли Вера, каким он был «великосветским шкодой»? Наверное, знает. Ему всякое прощалось только потому, что храбрый. (На фронте смелость перечеркивает все грехи, как трудолюбие – в тылу.) И вот встретил девушку, перед которой тут же и сник. Нашла коса на камень. Она из тех, некрасовских: «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». Такая заставит уважать себя. Да и красивая. Ну, может, не дотянула до некрасовской былинной красоты, – ведь хворостинка еще, – однако в ней угадываются и русская стать, и этакая душевная осанистость. Рая старше Веры, а выглядит против нее как младшая, хотя вот уже и морщинки появились под глазами и глаза притемнены печалью. Эх, Рая, Радио-Рая, сколько ты пережила за эти месяцы, похоронив мужа… И хватит ли у тебя силенок, чтобы начать жизнь наново? Сумеет ли Андрей Дубровин заслонить в твоей памяти Ивана Бондаря? Живые обязательно должны заслонять мертвых, иначе жить нельзя на свете. К счастью, в чем-то самом главном они похожи друг на друга – Андрей и Раиса. Может быть, их нравственная общность и исцелит ее. Ведь чепуха же сущая все эти рассуждения о притягательной способности разноименных полюсов, то бишь характеров.

Борис небрежно открыл свой портсигар, и оттуда выпала маленькая фотокарточка.

– Ага, попался, товарищ капитан! – Вера тут же подхватила ее и отошла в сторону. – Какая симпатичная! Ну и ну! Сербка. Где я ее видела?

– Нигде ты не могла ее видеть, отдай, – сказал Борис.

– Нет, потерпи немножко! Значит, у военных историков бывают и  л ю б о в н ы е  и с т о р и и? Не знала!

– Верни сию же минуту!

– Брось, Борис, – вмешался Зарицкий. – Ну чего особенного, тут все свои.

Лебедев махнул рукой, – черт с вами! – и карточка пошла по кругу. На фронте жили такими фотографиями: они тревожили память и воображение, они как бы соединяли прошлое с будущим, – эти, карманного формата, снимки, потому и берегли их наравне с партийными билетами.

Зарицкий не удержался и вполголоса пропел:

– Сербияночку свою работать не заставлю…

Вера укоризненно покачала головой, но карточку все-таки передала ему. И он, чтобы окончательно не обидеть Бориса, очень серьезно вгляделся в лицо сербки: умные черные глаза, широкий разлет бровей, капризные губы. Не сказав ни слова, он отдал фотографию Дубровину, который счел неудобным долго рассматривать ее и протянул Раисе.

– Как зовут эту девушку? – спросила она.

– Неда, Неделька, – с неожиданной для себя готовностью ответил Борис.

– Расскажите что-нибудь о ней… если можете.

Это было совсем уж ни к чему, но он охотно стал рассказывать только ради того, что просила Донец… Живет Неда в Ягодине, вся ее семья, кроме матери, в партизанах: отец, два брата, старшая сестра. Познакомился он с Недой на второй день после освобождения города и понял сразу, с ее первых слов, произнесенных с таким милым акцентом, что вот она, судьба его. Конечно, со стороны это всегда смешно, наивно, пока любовь не коснется самого тебя. Ведь не потянулся же он ни к кому в дивизии за три с лишним года, а вот Неду Симич будто искал по всему белу свету. Если бы встретились только однажды – и снова в бой, тогда, может, все прошло, перегорело бы в бою; но тут дивизию начали перебрасывать то на север, то опять на юг, – и его путь всякий раз лежал через Ягодину. Сначала они и не задумывались ни о чем. А потом глухая тревога стала нарастать при каждой новой встрече: ведь они могут расстаться так не сегодня-завтра, ведь идет война, которая ненавидит любовь слепой ревностью старой девы.

Наконец тревога прорвалась наружу. Неда со слезами на глазах спросила его недавно: «Что жэ дэ́лат? Что дэ́лат, сокол мой?» Он, конечно, успокаивал ее только тем, что, возможно, будут еще встречи, когда его полк соберется уходить на север. И она заулыбалась, поняв, что у них не все потеряно. Но что там, впереди? Один-единственный и наверняка последний вечер…

– Да-а, брат, – только и сказал Зарицкий. Борис поведал историю своей любви с такой неподдельной искренностью, что даже он, Зарицкий, не отважился ни на какие шутки. – А знаешь, брат, я на твоем месте написал бы самому Толбухину, – заговорил он вполне серьезно.

Все с удивлением посмотрели на Зарицкого. И смущенный белобрысый Лебедев тоже уставился на него.

– А что? Ты ничего не теряешь. Не пошлют же тебя в штрафную роту за любовь. Мне недавно рассказывали, что, кажется, в Польше один наш офицер добился таким образом согласия командующего (не помню, какого фронта) на брак с иностранкой. Попробуй и ты, попытка – не пытка.

– Я думаю, что надо подождать конца войны, – посоветовала Рая. – Тогда будет проще, после победы.

– Легко сказать – подождать, – заметил Дубровин.

– Чужую беду руками разведу, – неосторожно поддержала его Вера.

– Разве это беда – любовь? – спросил ее Зарицкий.

Они принялись спорить, – им что! – а Лебедев, рассеянно слушая их, думал уже о том случае в Польше. В самом деле, а почему бы и не обратиться за помощью к Толбухину? Нужно посоветоваться с полковником Строевым. Он может выручить из беды. Да-да, такая любовь – настоящая беда…

– Поздно, я пойду, – сказал Борис.

Его никто не удерживал: все равно настроение у него было испорчено.

Только он ушел, как поднялась из-за стола Раиса.

– Ты-то куда? Посиди немножко, – попыталась остановить ее Вера, досадуя, что с уходом Бориса компания начинает распадаться.

– Нет-нет, Верочка, мне тоже пора. Спасибо.

Андрей Дубровин встал следом. Хотя он знал, что наедине Раиса, как обычно, будет упорно отмалчиваться или переводить разговор на другую тему, лишь бы поскорее дойти до своей квартиры.

– Бедный парень, – сказала Рая, когда они оказались на улице, под дождем.

Андрей с недоверием посмотрел на нее, неловко и несмело взял под руку. Неужели и ее тронул рассказ Бориса? До сих пор она, занятая собственным горем, редко обращала внимание на окружающих людей.

– Ты слушаешь меня, Андрей?

– Да, конечно, – обрадовался он этому ее настроению. – Я не думал, что Борис может так влюбиться.

– Ну почему?

– Да он весь какой-то книжный, не от мира сего…

Рая тихонько рассмеялась. Тогда Андреи, осторожно придержав ее за локоть, сбивчиво заговорил о том, что уж он-то хорошо понимает Бориса Лебедева, зная по собственному опыту, какое это испытание, когда твои чувства зависят от всяких внешних обстоятельств, против которых ты бессилен.

– Не надо сравнивать несравнимое, это разные вещи, – сказала Рая, терпеливо выслушав его.

– У кого что болит…

– Не нужно, Андрей.

– Хорошо.

Ну вот и все: говорить дальше бесполезно. Теперь Рая вовсе не услышит ничего. Будет хмуриться и ждать, когда оставят ее в покое. Будет покусывать губы от досады и бесцельно глядеть по сторонам.

Они наскоро простились у ворот, где стояла крытая машина дивизионной рации, и Андрей грузно зашагал на западную окраину села, в расположение батальона. Раиса помедлила еще с минуту, глядя в этот мглистый от дождя пролет узкой улочки, пока не скрылся из виду такой нескладный, облаченный в плащ-накидку, точно в ризу, комбат Дубровин. Потом она поднялась в автомобиль, послушать музыку.

«Чудак ты, Андрей, ну разве ревнуют к прошлому?..» – с огорчением подумала она.

Вера наводила порядок в доме. Вымыла посуду, стряхнула скатерть, подмела полы. (Это был  н и ч е й н ы й  дом, который раньше принадлежал какому-то четнику, отступившему с отрядом в горы.) Закончив уборку, она сказала:

– А теперь, Костя, проводи меня.

– Никуда ты не пойдешь.

– Какой вздор! Ты что, пьян, что ли?

– Вера!

– Раз так, я дойду одна, тут близко.

Он стоял в проеме распахнутой на террасу двери, решительно загородив дорогу. Она встретилась с ним взглядом: странная, диковатая улыбка исказила его смуглое, цыгански красивое лицо.

– Костя, что с тобой?

– Вера, я больше не могу…

– Мне-то что… Да ты с ума сошел?!. – Поняв, что он в самом деле никуда не пустит, она подбежала к телефону, чтобы позвонить на узел связи, Рае.

– Не глупи, – и он бесцеремонно охватил ее тоненькую неподатливую талию.

– Ты же пьян, ты завтра пожалеешь об этом!.. Да что это такое?..

Но он, внезапно ощутив, как два тугих толчка, ее крепкие, девичьи груди, уже не мог противиться самому себе.

– Я ненавижу тебя, слышишь? Ненавижу!.. – говорила она спеша, обидно, чтобы только остановить его. И вдруг, с непонятной для себя покорностью – чему быть, того не миновать! – ослабла и уступила.

«А все-таки чувства сильнее здравого рассудка», – еще успела, оправдываясь, подумать Вера…

Что это так тихо в доме? Она очнулась от полной тишины.

Неясные шорохи дождя еле были слышны сквозь внутренние ставни. Сперва ей показалось, что все, что произошло, было во сне, что это просто и желанный и страшный сон. Она глубоко, с облегчением вздохнула, постепенно возвращаясь к яви.

– Ты не спишь? – вкрадчиво, виновато спросил он.

Вера затаилась и только сейчас увидела себя во тьме раздетой, – ее крайне обострившееся зрение испугало ее еще больше. Она закрыла глаза, чтобы мысленно уйти и от этой яви, но он не дал. И опять все сызнова: и эти его, поразительно зрячие, жесткие, совсем чужие руки, – о, какие грубые, требовательные руки! – и этот его близкий, в лицо, бессвязный и жаркий шепот, и его восторг, который передается ей, отчего гаснет память, и такой упадок сил, что трудно открыть веки…

Рассвет пробивался в дом тонкими прорезями в ставнях. Вера давно проснулась, тайно наблюдая за Константином, боясь пошевелиться. Он жадно курил, пряча огонек в ладони, чтобы не разбудить ее. «Муж, – думала она. – Какое безжалостное слово. Оно звучит, как приговор, вынесенный тебе самой судьбой. Но только бы на всю жизнь, до конца, раз уж так случилось».

Вечером, после которого, казалось, прошла вечность, она приготовила целую обвинительную речь на утро. Но вот уже стало совсем светло, а Вера никак не может решиться даже заговорить. В чем же она собиралась обвинять Константина? Ведь она любит его, любит А в любви не бывает такой вины, которая делится на две неравные, части. Все поровну, все пополам.

Вера осторожно, чтобы не выдать себя, осмотрелась. Чужая, богато обставленная комната, громоздкие деревянные кровати, душные барские пуховики, – от всего этого она брезгливо поморщилась, хотя все вокруг сияло чистотой.

В соседней комнате пискливо запел зуммер полевого телефона.

Зарицкий вскочил и, думая, что Вера спит, в одном белье побежал туда.

– Я слушаю, – не своим, простуженным, голосом ответил он. – Да, слушаю вас, товарищ двенадцатый!

«Начальник штаба. Вечно встает раньше петухов», – подумала Вера и начала одеваться, пока Костя разговаривал по телефону с Некипеловым. Но он вернулся не вовремя, и она, растерявшись, повелительно прикрикнула на него, едва успев защитить ладонями свои мило раскосые груди.

– Ухожу, ухожу, – говорил он, а сам все стоял в дверях, как и вчера, диковато улыбаясь.

– Глупенькая, – ласково сказал он и вышел, вдоволь насмотревшись на нее.

Странно, что она не может теперь постоять за себя. Да кто он такой? Муж, твой муж! Какое и впрямь оно властное, это слово… Она долго одна стояла перед окном, наблюдая, как дождевая капля медленно сползает по запотевшему стеклу, оставляя за собой светлую дорожку – прорезь, через которую ей виден голый одинокий клен под окнами.

Вера открыла ставни, распахнула обе створки широкого окна. Над темно-синими горами шли в походном строю «ИЛы», направляясь в глубокий тыл немцев. Значит, будет вёдро, если штурмовики поднялись на крыло с утра… Что она теперь напишет матери? Поймет ли ее мама? И поймут ли ее другие – Панна Михайловна, Раиса? Женщины, конечно, не осудят. А мужчинам она и не подсудна, потому что вместе с ними не раз ходила в разведку. Если же найдется какой-нибудь циник, то разве он мужчина? Все циники среднего рода, от слова «ничтожество».

Она высунулась в окно по пояс. Небо уже голубело в утренних разводьях. Наступал первый день совершенно новой, незнакомой жизни. Недаром сутки напролет оплакивал дождь ее, Верину, молодость, которая очень рано и разом отодвинулась в прошлое.

ГЛАВА 9

Но иное прошлое всю жизнь цепляется за человека мертвой хваткой. Сегодня Панна получила письмо от бывшего мужа. Как, каким образом он мог узнать номер полевой почты – непонятно, право. «Что еще ему нужно от меня?» – огорчилась Панна, когда ничего не подозревавший штабной почтальон весело вручил ей это письмецо в присутствии Строева. (Самые неприятные известия застигают всегда врасплох.)

«Пожалуйста, не удивляйся: помнишь, я говорил тебе, что всюду найду тебя, если захочу. Нас теперь разделяют не просто годы, а война: ты оказалась на фронте, а я здесь так  з а б р о н и р о в а н, что никакие заявления в наркомат не помогают. Ну, что ж, кому-то надо быть в тылу. Вы, фронтовики, свысока поглядываете на нас, однако и мы тут не сидим сложа руки.

Вот дошел слух, что ты воюешь припеваючи, рядом с любовником! Не ожидал. Как видно, после  м о н а с т ы р е й  н а у к и  потянуло к мирской жизни? Я не поверил, когда мне сообщили с этакой игривой скорбью.. Но, подумав, пришел к выводу, что от Панны Михайловны Чекановой все можно ожидать. Однако знай: месть в интимных делах – это бумеранг.

Человек решил мстить другому, а потом оказывается, что отомстил самому себе. Не получилось бы и с тобой так.

Одним словом, мы теперь квиты. Приемлю это возмездие, начертанное мне на роду. И да сохранит тебя Гименей от гнева Марса.

Ответа не жду. Знаю, что ты не любишь писать в прошлое. Да и мне не стоило бы напоминать о себе, как третьему лишнему. Каюсь, больше не стану. Привет твоему подполковнику! С каким бы удовольствием он поставил меня сейчас по команде «смирно»!»

Панна кое-как дочитала письмо до конца и небрежно сунула его в карман шинели. Иван Григорьевич словно и не обратил внимания, что она расстроилась. Они вдвоем стояли на берегу Западной Моравы, к которой вплотную примыкал небольшой хозяйский сад. Высоко в южном небе летели длинные вереницы журавлей – все дальше на юг, в сторону Греции, откуда, навстречу им, день и ночь отходили разрозненные колонны немцев. Когда последний косяк исчез из виду, растворившись в горной синеве погожего ноябрьского утра, Панна опустила руку в карман, еще колеблясь, и достала скомканный  т р е у г о л ь н и к.

– Читайте, Иван Григорьевич, – сказала она, решившись.

– Что это?

– Прочтите.

– Слушаюсь. – Он разгладил на планшетке мелкоисписанный листок бумаги и, пробежав несколько начальных строчек, осторожно посмотрел на нее. Но Панна теперь глядела на быструю Мораву, словно заинтересовавшись (в который раз!) плавучей мельницей.

– Прочли? – спросила наконец она, когда он дружески тронул ее за локоть.

– Да возьмите.

Над Моравой снова появился журавлиный остроугольный клин. Панна, как девчонка, легко вскинув голову, не сводила глаз с перелетных птиц. В этой ее позе было столько непосредственности, энергии, удивления миром, что она казалась самой счастливой женщиной на свете. Она щурилась от солнца, даже улыбалась, и будто совсем беспечно, но, если приглядеться, скрытая горечь угадывалась в складке ее губ, таящих острую обиду. Панна была все-таки плохой актрисой и думала сейчас о том, кто мог сообщить Глебу номер ее полевой почты. Может быть, Некипелов, отвечая на какой-то запрос? И тут нет ничего особенного, но откуда Глеб узнал о Строеве? – вот ведь в чем дело…

– Давайте пройдемся по берегу, – предложила Панна.

Строев подумал, что еще немного – и она, наверное, расплачется. Нет, нельзя смотреть так долго в осеннее небо, на улетающих в чужие дали птиц, когда у тебя и без того неприютно на душе.

– Я расскажу вам все по порядку, Иван Григорьевич.

– Не нужно.

– Не бойтесь, я не расплачусь, – добавила она, словно догадавшись, о чем он подумал.

– Панна Михайловна!

– Считайте, что мне здесь все равно не с кем поделиться. Не стану же я, право, говорить об этом с Верой Ивиной. Девушке трудно понять женщину. А кроме того, я у вас в долгу: надо отвечать откровенностью на откровенность. Мне очень не хотелось и на час возвращаться в прошлое, но теперь откладывать невозможно.

И она подробно, не щадя себя, поведала ему о том, как вышла замуж за человека, который не сказал ей, что был женат, считая свой обман святым – ради их любви. Но, видно, он так и не понял до сих пор, что даже из  с в я т о г о  обмана не построишь счастья.

– Может быть, другая на моем месте смирилась бы, но я не могла. Может быть, посторонним вся эта история казалась странной, лишенной житейской мудрости, – какое, мол, тебе дело до того, что случилось с твоим мужем до тебя? Подруги меня ругали за пристрастие к «химически чистой правде». А я убедилась, что если к отношениям примешивается обман, то рано или поздно от чувств все равно ничего не остается, кроме пустой привычки…

Они незаметно вышли на безлюдную окраину села. Панна замолчала. Может, не столько письмо Глеба, сколько эта поздняя, журавлиная осень настроила ее на излишне откровенный лад. Она ждала, что скажет теперь Иван Григорьевич, и, не дождавшись, сказала с нескрываемой досадой:

– Простите, разболталась я по-бабьи.

– Что вы, Панна… – он снова тронул ее за локоть, остановился над обрывом.

Не смея поднять глаз, она долго и упрямо смотрела вниз, на пенные буруны у подножия каменистого обрыва. Потом искоса глянула на него, доверчиво улыбнулась сквозь слезы:

– Пожалуйста, забудьте это, Иван Григорьевич.

– Обещаю, что не вспомню никогда! – нарочито бодро отозвался Строев. Он сделал ударение на слове «никогда», точно все уже было решено между ними.

– Мне пора в медсанбат.

– Не спешите, я вмиг домчу вас на «оппеле».

Они спустились к реке по узенькой тропинке, присели, как на скамейку, на отполированный выступ камня. Здесь было безветренно, уютно, хотя у самых ног пенилась темная вода в бесконечной круговерти. Строев кинул в ближний водоворот пустую коробку из-под сигарет, – оказывается, все выкурил! – и, наблюдая за ее кружением в воронке, заговорил серьезно, даже чуть сердито, вдруг перейдя на «ты».

– Конечно, можешь не верить мне, но у нас с тобой много общего в жизни. В мои сорок с лишним лет глупо давать пылкие клятвы, тем паче на фронте, однако я за все ручаюсь, кроме шальной пули или дикого осколка…

Панна растерялась: она была уверена, что Иван Григорьевич неравнодушен к ней, но никак не думала, что он так скоро и просто скажет ей об этом. Больше того, она боялась тени Глеба, но именно эта тень как бы подтолкнула его на объяснение. Может быть, не следовало сегодня откровенничать? Он же не интересовался ее прошлым. Рассказала бы когда-нибудь потом. Прошлое, как зубная боль: утихнет – ну и ладно, лишь бы не сверлить по живому. Ох, ты, Чеканова, а еще хирург! Вот уж поистине: врачу – исцелися сам…

– Ты слушаешь меня, Панна?

– Да, Иван Григорьевич.

– Нет, ты не слушаешь меня.

– Я думаю.

– О чем?

– Как бы вам сказать…

Но он помешал ей собраться с мыслями. Он, торопясь, поцеловал ее в висок и, запрокинув ее голову, стал целовать в губы, хмелея от собственной дерзости. Она умоляла его глазами остепениться, быть благоразумным.

Наконец, ей удалось высвободиться из его рук, и он отрезвел, быстро, энергично встал, готовый выслушать что угодно.

– Нет больше деликатных мужчин на свете, – только и сказала Панна.

– Виноват.

Она запахнула колени полой шинели, отвела взгляд в сторону, подумав о том, что, случись это в другом месте, у нее не хватило бы сил противостоять самой себе.

А он искал во всех карманах чего бы закурить: пустая коробка из-под сигарет все еще кружилась в водовороте. Он нагнулся, поднял с земли костяную белую заколку, молча отдал Панне. Она взяла, тоже молча, и стала укладывать волосы, разметавшиеся по серебру погон.

Строев отвернулся, чтобы не смущать ее.

«Вот и кончилась идиллия первых встреч», – думала она с тем противоречивым сожалением, которое неведомо еще в годы ранней молодости. Это была ее вторая и, разумеется, последняя молодость, когда к новым чувствам добавляется горьковатая примесь житейского опыта.

Вернувшись из медсанбата, Строев заехал в штаб. Майор Зотов и капитан Головной играли в шахматы, Некипелов сидел за соседним столом и лениво листал какую-то толстую книгу, поглаживая свою лысину. Строев громко, с порога, поздоровался. Офицеры встали. Начальник штаба доложил заместителю комдива:

– На переднем крае ничего существенного. Редкая ружейно-пулеметная перестрелка. В частях ведется непрерывное наблюдение за противником, который ничем себя не проявляет.

– Ясно, занимайтесь своим делом, – сказал Строев.

Но это прозвучало для Некипелова упреком: он захлопнул объемистый, с картинками, том и достал из ящика стола папку с боевыми приказами  в е р х а. Строев бросил мимолетный взгляд на роскошное издание на сербском языке – «О любви Исидоры Дункан и Сергея Есенина». Некипелов вспыхнул, точно красная девица, его пергаментные залысины покрылись густым румянцем.

– Интересно? – улыбнувшись одними глазами, спросил Строев.

– Есть кое-что.

– Дадите посмотреть?

– Ради бога!

Начальник штаба был смущен, как ученик, которого застали за чтением недозволенного романа. И вообще, с недавних пор, когда Строеву наконец присвоили звание полковника, Дмитрий Павлович Некипелов стал относиться к нему как провинившийся: от его прежней, плохо скрытой снисходительности не осталось, кажется, и следа. Строев абсолютно не изменился от того, что на его погонах прибавилась третья звездочка, а Некипелову слышалась твердость, даже отзвук металла в его голосе.

– Что же вы не доигрываете партию? – спросил он Зотова.

– Нет смысла, товарищ полковник.

– Сдаетесь?

– Во избежание бессмысленного кровопролития!

Он посмотрел на шахматную доску, подумал.

– Верно, майор, положение у вас незавидное.

– Кишиневский  к о т е л!

– Что-то есть похожее. И королю вашему, подобно румынскому Михаю, ничего не остается, как идти навстречу пехоте победителя. Прижал, прижал вас капитан!

– Не все еще потеряно, – сказал Головной, пытаясь ободрить майора Зотова.

– Нет, капитулирую безоговорочно! Давай-ка лучше, Михаил, действительно, займемся делом.

Строеву давно нравились эти молодые люди, которым вместе было примерно столько лет, сколько одному Некипелову. Вряд ли кто мог отличить их теперь от бывалых кадровиков довоенной выучки: все штатское давно повыветрилось. Их дело – во всякое время дня и ночи отправиться в полки, под огонь; разобраться там в обстановке, посоветовать, если нужно, со стороны; облазить траншеи, ходы сообщения; посмотреть, потрогать на ощупь крепость обороны, то и дело сверяя карту с местностью, и вернуться в штаб целыми и невредимыми, чтобы доложить командованию, что нового на переднем крае. Ну и, конечно, вида не подать, что ты боишься, что из тебя не выйдет обстрелянного комбата. Нет уж, храбрись, голову не прячь, штабист, тем более, что ты сам начинал войну в окопах. А сводки, донесения и карты – это все попутно, для истории, которая пишется кровью твоих однополчан. Вот что такое офицер оперативного отделения штаба.

Майор Зотов открыл журнал боевых действий, похожий на массивную бухгалтерскую книгу, и стал записывать, что произошло сегодня на участке дивизии, которая по-прежнему занимала оборону на таком широком фронте, что тут свободно разместился бы не один стрелковый корпус. Перед ним лежала стопка свежих донесений и оперативных сводок, но он, как видно, уже прочел их и решил, что может пригодиться для историков, а что бесследно исчезнет вместе с этим погожим осенним днем. Бледное узкое лицо Семена то делалось очень строгим, то смягчалось: когда фраза не выходила, он пощипывал реденькие, калмыцкие усы, морщился, как от боли, и, отыскав, наконец, нужные слова, продолжал писать с явным увлечением. А капитан Головной достал из походного сейфа набор цветных карандашей, новые листы двухсотки, фигурный пузырек с вишневой смолкой и принялся за схему боевого пути дивизии, давно обещанную политотделу. Черноглазый, черноволосый, но слишком рано лысеющий, Михаил Головной склонился над картой, никого больше не замечая. Подслеповато щурясь, он напряженно вглядывался в мелкую россыпь хуторов и деревень, сетчатые пятна городов, путаницу проселочных дорог, зеленые небрежные мазки лесов, голубые ветвистые кроны горных рек, что повторяли в точности извивы кряжистых увалов Западных Балкан.

Строев посмотрел на Некипелова: начальник штаба погрузился в чтение документов, затаив привычную усмешку на тонких испитых губах.

С переднего края донесся грохот пушечного залпа. Не успел потревоженный воздух упругой волной отхлынуть от оконных стекол, как ударили в ответ наши.

– Верно, у Мамедова, – прислушиваясь, сказал Строев.

– Да, опять в районе Трговиште, – согласился Некипелов.

– Бахыш как в воду смотрел, – сказал майор Зотов, бросив писать.

Разнобойная орудийная стрельба с нашей стороны быстро окрепла, достигая той оркестровой слитности, которую раньше называли канонадой. Строев подошел к аппарату, приказал телефонистке немедленно соединить его с Мамедовым. Но провод был уже занят командиром дивизии. Гул все крепчал, тяжело взбираясь по ступенькам гор, навстречу эхо, которое налегке сбегало вниз, в долину Западной Моравы. Нет, это не обычный артиллерийский переполох, поднятый дежурными батареями.

– Собирайтесь, капитан, поедете со мной, – сказал Строев Головному.

– Есть, товарищ полковник, – Михаил сунул в брючные карманы обоймы к вальтеру, взял с вешалки плащ-накидку и на всякий случай прихватил чей-то автомат. (Наверное, оставил кто-нибудь из офицеров связи.)

Строев внимательно посмотрел на свою рабочую карту, вложенную под целлулоидные створки большого авиационного планшета. Значит, снова атака на Трговиште, чтобы отбросить нас подальше от города Кралево. Чуть ли не каждая крупная колонна противника, продолжающего отход из Греции и Албании по этому Кралевскому коридору, пытается расширить коридор. В начале ноября село дважды переходило из рук в руки, и всякий раз Мамедову снова приходилось выбивать из Трговиште свежие части немцев. Так что это село превратилось для немцев в своеобразный  у ч е б н ы й  пункт, где они впервые сталкивались не с англичанами, а с видавшим виды полком Красной Армии, который бил  э д е л ь в е й с о в  еще на перевалах Главного Кавказского хребта.

– Я у телефона, – Некипелов не узнал голоса комдива, ожидая с минуты на минуту звонка с передовой. – Что у вас, а? Доложите обстановку!

– Вы что, спросонья там? – сухо спросил Бойченко.

– А, товарищ генерал! Прошу прощения.

– Я выезжаю на НП. Пошлите в медсанбат за Строевым, пусть отправляется к Бахышу.

– Полковник Строев здесь.

Некипелов передал трубку.

– Я готов к выезду в полк, товарищ генерал-майор. – Строев нарочно полностью назвал комдива, который предпочитал более емкое слово «генерал».