Текст книги "Левый фланг"

Автор книги: Борис Бурлак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Левый фланг

Роман Бориса Бурлака «Левый фланг» перекликается с его первой книгой «Шуми, Дунай», увидевшей свет в Москве и переведенной на болгарский язык в самом начале пятидесятых годов. Спустя четверть века автор снова вернулся к военной теме. Надо отметить, что эта тема всегда находила то или иное отражение во всех его книгах.

Писал ли Б. Бурлак о становлении молодой братской республики – Латвии («Рижский бастион») или о второй индустриальной молодости Урала («Седьмой переход», «Граненое время»), исследовал ли он художественными средствами судьбы наших современников («Седая юность», «Минувшей осенью»), – в центре повествования всегда оказывались бывшие фронтовики.

Это пристрастие к людям, прошедшим суровую школу, объясняется, конечно, не только жизненным опытом, но и публицистической позицией писателя. Именно то поколение советских людей, которое составляло сердцевину нашей армии, ее цвет, и вынесло на своих плечах главный груз послевоенного строительства.

«Левый фланг» – это своеобразный сплав мемуаристики и художественного домысла. Не случайно в романе действуют такие исторические личности, как маршал Толбухин, генералы Бирюзов, Неделин, Шкодунович и другие. Что касается батальных событий на южном крыле фронта в последние месяцы войны, то автор также строго следует фактам, хотя героями этих событий и выступают иногда лица вымышленные.

ПРОЛОГ

Уходят, уходят генералы Отечественной войны…

Короткая весть о гибели Бирюзова, Жданова, Шкодуновича и других больно толкнула меня в грудь. Они летели на празднование двадцатилетия освобождения Белграда и в тумане врезались в гору Авала, увенчанную памятником Неизвестному солдату.

Авала, Авала… Я беру всю истертую на сгибах топографическую карту, чудом уцелевшую с той поры. Вот она, эта командная высота, на которую немцы возлагали столько надежд в октябрьские дни сорок четвертого.

Я представляю, как волновались наши генералы, когда все ближе подлетали к этим памятным местам. Наверное, весь освободительный поход через Югославию – от горной, зажатой среди утесов реки Тимок до спокойной равнинной Дравы – четко рисовался перед ними сквозь туман… Ну разве мог кто подумать в сорок четвертом, на ближних подступах к Белграду, в невероятной горячке последних месяцев войны, что ровно – день в день – двадцать лет спустя они погибнут на той самой горе Авала, с которой открывался вид на югославскую столицу? Нет, это уж на редкость несправедливая военная судьба.

Генерала Шкодуновича, командира нашей дивизии, потом нашего корпуса, я не раз видел под огнем. Он не заигрывал со смертью, не красовался молодецкой храбростью: он просто работал на НП, зная, что это опасная работа. Бывало, под бомбежкой или артналетом мы попрячемся в земляные щели, а он только пригнется у стереотрубы, чтобы не ударил в голову шальной осколок, и продолжает наблюдать за полем боя или за тем, что творится в небе. Кто-то наповал убит, кто-то ранен или контужен, а он цел и невредим, и лишь посуровеет от чужой боли его доброе лицо. Таким был наш комкор, которого мы в шутку за этакую неуязвимость называли меж собой Зигфридом. Но, помню, как он горестно сказал, когда на случайной мине подорвался один видавший виды, удачливый сапер: «К сожалению, война злопамятна».

Да, война действительно злопамятна.

И эта авиационная катастрофа под Белградом заставила меня сызнова вернуться в прошлое, в тесный круг моих однополчан, которые сложили головы на берегах Донца, Днепра, Днестра, Дуная, Дравы. Будь они сейчас среди живых, они бы разделили мою печаль.

Быть может, особенно не повезло Третьему Украинскому фронту. Вскоре после войны не стало нашего командующего. Мы все, толбухинские солдаты, были потрясены его неожиданной кончиной. Герой обороны Сталинграда и штурма Севастополя, любимец болгарского народа, друг югославских партизан, душа  и н т е р н а ц и о н а л ь н о г о  фронта в Венгрии, головной колонновожатый всего Дунайского похода вплоть до Вены, – таким был Федор Иванович Толбухин. Его храбрость была столь очевидной, что некоторые из нас с удивлением узнали о слишком позднем присвоении ему звания Героя – в честь двадцатилетия Победы.

Немногим дольше Толбухина оставался в строю командарм Глаголев. На Донце и на Днепре он командовал нашей армией. Мы чувствовали себя за ним как за каменной стеной. Конечно, иные из солдат и в глаза не видели его, но, странное дело, солдаты всегда тонко чувствуют характер полководца. Еще в сорок третьем, под Харьковом, заняв свое место на переднем крае, мы быстро убедились в том, что попали в умные, заботливые руки доселе неизвестного нам генерала. Мы привыкли считать Глаголева своим даже тогда, когда он уже командовал соседней, 9-й гвардейской, армией, с таким блеском наступавшей на Венском направлении.

Давно нет в живых и маршала артиллерии Неделина. Но до сих пор оттуда, с того Кицканского плацдарма, южнее суворовских Бендер, долетает гул стоминутной артиллерийской подготовки. Такой тесноты от множества гаубиц и пушек никому из нас еще не приходилось наблюдать на переднем крае. Неделин, точно органист, на тысячах труб начал громовую  у в е р т ю р у  перед Ясско-Кишиневской битвой, и вся земля в тираспольских садах покрылась яблоками, и пехота пошла по яблокам в атаку. Потом мы не раз слушали в окопах его утренние  ф у г и  на Дунае, на линии Маргариты, на Балатоне. И в венском лесу перекатывалось эхо его победных батарей, заключительное эхо Великой войны. Много лет спустя его назначили главнокомандующим ракетными войсками. Но тут несчастье…

Недаром говорят, – беды вереницей ходят: не успели, мы, солдаты Третьего Украинского, привыкнуть к мысли, что маршала Неделина больше нет среди нас, как эта новая беда на горе Авала. В первый час тяжкое известие по радио не воспринималось ни разумом, ни сердцем. «Да что же это такое, что за напасть такая?» – думал я, вспоминая Бирюзова, Жданова. Свои солдатские симпатии к этим людям я пронес через всю жизнь. Значит, верно, что оружие объединяет людей сначала временно, а потом оказывается, что навсегда.

О Бирюзове ходили по фронту всякие легенды: о его мудрой точности, редкой памяти, о его железном распорядке дня, При нем штабной  о р к е с т р  отличался виртуозной сыгранностью. То была изящная и, казалось, легкая работа, когда все – от наштафронта[1]1
  Начальник штаба фронта.


[Закрыть] и до юных лейтенантов – ПНШ[2]2
  Помощник начальника штаба.


[Закрыть] полков, – все буквально с полуслова умеют понимать друг друга. Русские, быть может, и долго запрягали, но зато уж так славно отмахали самые длинные перегоны второй мировой войны. До конца жизни не забудутся наши  К а н н ы  под Кишиневом, в которые Бирюзов вложил столько труда. Он был одним из тех блестящих генералов, что достигли фрунзенских вершин оперативного искусства. И вполне естественно, что он позднее стал маршалом, начальником Генштаба.

А комкора Жданова я, как сейчас, вижу на Злато-Планинском перевале в горах Восточной Сербии. Он стоял в окружении офицеров, на обочине дороги, пропуская мимо себя танки, самоходки, бронетранспортеры, зенитки, автомобили. Вся эта махина гвардейского мехкорпуса с необыкновенной, суворовской, дерзостью прошла вслед за пехотой над синими безднами Балкан и вырвалась в долину Велика Моравы, боевым курсом на Белград.

Толбухин, Бирюзов, Неделин, Глаголев, Жданов, Шкодунович… Уже не на поле боя, а на мирной полосе длиною в четверть века пали они – каждый на своем посту. И если вглядеться в глубину всего строя героев Отечественной войны, то левее командующего фронтом, левее командармов, комкоров и комдивов стоят мои однополчане. Это командиры полков, батальонов, рот, взводов. И рядовые. Десятки тысяч рядовых, воевавших в нашей дивизии. Если бы они сейчас встали из земли, то дивизия превратилась бы, пожалуй, в армию полного состава. А если бы поднялись по тревоге все погибшие на рубежах Третьего Украинского фронта, то они одни бы прикрыли собой всю родную землю от моря и до моря.

Но нет, никто из них не встанет по боевому расписанию. Ни маршалы, ни взводные, ни рядовые. Никто из них не услышит трубного сигнала в грозный час. Никто не увидит сигнальной ракеты над передним краем. И все-таки мертвые бойцы лишь перемещаются на тот вечный Левый фланг, который зовется памятью народа. И мы их числим всех в ударном стратегическом резерве, – на крайний случай. В боях местного значения, которые время от времени навязывает нам противник, мы обходимся, конечно, собственными силами, но если грянет гром большой войны, то вместе с нами встанет по ранжиру, на Левом фланге, и наша память о погибших. О память! Ты не раз водила поредевшие полки в отчаянные контратаки, неимоверным усилием воли разрывала кольца окружений, стояла насмерть на только что захваченных плацдармах, что насквозь простреливались из пулеметов.

Как жаль, что маршал Федор Иванович Толбухин сам не успел рассказать о времени и о себе. Его книгу можно было бы назвать «Выигранные сражения» – в противовес книге его противника, генерал-полковника Ганса Фриснера «Проигранные сражения». Кстати, командующий Третьим Украинским фронтом остался бы, наверное, доволен многими признаниями командующего группой немецких армий «Юг». Фриснер, например, свидетельствует, как был разгневан Гудериан, узнав, что его бронированная армада не может остановить толбухинские армии. «Ведь подобного скопления танковых войск никогда еще не было на Восточном фронте!» – кричал по телефону этот теоретик фашистского «блицкрига». Вот какое сложилось тогда соотношение сил на нашем Левом фланге, который вынес главную тяжесть немецких заключительных контрударов. Нет, Толбухин не был баловнем Марса, ему все давалось трудно, и то, чего он достиг, невозможно переоценить. С каким удовольствием, листая на досуге эти самые «проигранные сражения», посмеялся бы маршал и над той страницей, где трижды битый Ганс откровенно пишет, как «даже католический епископ Секешфехервара со своими монахами» принимал участие в земляных работах на  л и н и и  М а р г а р и т ы, которую немцы считали неприступной. Но не помогли их  М а р г а р и т е  ни траншейные пояса, ни танки, ни монахи! Все полетело к чертовой бабушке, едва началось наступление на венгерскую столицу.

Как обо всем этом написать? Лучше всех мог бы это сделать, конечно, сам Толбухин. Но он не дожил до той поры, когда полководцы садятся за мемуары. Что ж, будем пытаться делать это мы, его солдаты, каждый в меру своих сил и в меру своего солдатского разумения войны. В конце концов, он тоже был солдатом, хотя и с маршальскими звездами на погонах.

ГЛАВА 1

Вот к погожие деньки  В и н о г р а д н о г о  похода остались где-то там, за Видином – последним болгарским портом на Дунае.

Все осталось позади: душные, пыльные ночи Румынии, которую войска Толбухина за одну неделю прошли с севера на юг; короткая остановка перед Болгарией – в томительном ожидании обмена нотами между Софией и Москвой; встреча с братушками девятого сентября, когда передовые части пересекли границу без единого выстрела; долгие странствия по Балканам, где маршруты менялись чуть ли не каждый день; и, наконец, этот бросок на запад, к югославской границе.

Ночью пошел дождь, тихий, обложной, совсем как в России. Но к утру со стороны Сербии надвинулась гроза, и засверкали над Балканами огнистые сабли молний, и загремели молодые раскаты грома, и налетел сильный ветреный ливень, щедрый, летний, как из ведра. Гроза и ливень в такое время – непривычно это для русского солдата.

– Если верить небу, то жарко будет в Югославии! – говорил, посмеиваясь, подполковник Строев.

– А-а, нам не привыкать, – отозвался генерал Бойченко, командир дивизии.

Они стояли на деревянном крыльце сельской прогимназии и смотрели туда, где, судя по карте, петлял своенравный Тимок – с е р б с к и й  Т е р е к, как назвал его, еще не видя, подполковник Строев. Там, за Тимоком, уже немцы. Глубокий форсированный марш закончился, и полки вот-вот должны вступить в соприкосновение с противником.

– Нам бы только перевалить через эти горы, а там сам черт не страшен, – заметил генерал, щелкая зажигалкой, которая никак не срабатывала.

Строев подал ему свою безотказную – дар разведчиков – и, тоже закурив, охотно согласился:

– Да, горы – серьезное препятствие. К тому же у немцев альпийские части, опыт боевых действий в горах.

– Воевали мы с этими  э д е л ь в е й с а м и  на Кавказе.

– Верно. Но то было два года назад. С тех пор в дивизии, пожалуй, не осталось ни одного бойца – участника Кавказской обороны. Жаль, что у нас маловато специальных горнострелковых соединений. Напрасно мы недооцениваем их.

– Я поеду, – Бойченко взял плащ-накидку, лежавшую на перилах. (Он не любил ученых рассуждений Строева). – Проследите тут, Иван Григорьевич, за штабом и, вообще, за вторым эшелоном. Пусть не ждут погоды. Не сахарные – не размокнут.

– Все будет в порядке, Василий Яковлевич.

– Главное – не отставайте от пехоты.

Командир дивизии, ладный крепыш, постоял немного под дождем, сердито поигрывая кустистыми бровями, хмуро оглядывая небо, – нет ли там какого-нибудь просвета? – и валким шагом направился к автомобилю.

Виллис тронулся, раскидывая грязь по сторонам. Подполковник Строев проводил его взглядом до окраины села, где щербатое шоссе круто сворачивало на запад, в горы, среди которых и шумел в базальтовых извивах мутный Тимок. Строев всегда чувствовал себя лучше, когда оставался один. Нет, он ничего не имел против Бойченко, которого считал даже самородком: в конце сорок второго года отличившемуся комбату дали полк, а весной сорок третьего он стал комдивом и ему присвоили звание генерал-майора. (Что ж, война не прочь побаловать людей удачливых). Однако слишком быстрый подъем по служебной лестнице требует не только военного таланта, но и кое-чего другого.

Строев задержался еще с минуту, думая о том, что в Югославии – «партизанском царстве-государстве», – наверное, и наступать-то придется иногда по-партизански, не оглядываясь на соседей, и вошел в чистенькую прогимназию. Большая полукруглая учительская комната была занята оперативным отделением штадива[3]3
  Штаб дивизии.


[Закрыть]. Сейчас здесь находились начальник штаба полковник Некипелов, начальник отделения майор Зотов и его помощник капитан Головной. Все в недавнем прошлом типичные запасники, глубоко штатские люди. Некипелов занимался до войны хозяйственными делами. Зотов был журналистом областной газеты («до редактора немного не дотянул», – говорил он в шутку о себе), а Головной – учителем-историком, мечтавшим выбиться в профессиональные художники. Но, надо отдать им должное, штаб работал как часы.

Когда Строев появился в дверях учительской, все встали.

– Да что вы, товарищи? Садитесь, работайте, – сказал Строев, с любопытством оглядывая комнату.

Некипелов улыбнулся снисходительно: он, начальник штаба, теперь полковник, а заместитель командира дивизии до сих пор ходит в подполковниках. В сорок первом или сорок втором году такое несоответствие должностей и званий было даже характерным для действующей армии, но после Сталинграда все пришло в норму. И вдруг такой анахронизм.

– Что нового? – спросил, как обычно, Строев.

– Получена радиограмма из штакора[4]4
  Штаб корпуса.


[Закрыть], через несколько минут принесут.

– Ладно, подождем.

Стены учительской были сплошь увешаны географическими картами. Каких только не было здесь карт! Физические и политические, времен турецкого господства и фашистской оккупации, нарисованные от руки искусными мастерами старины и отпечатанные массовыми тиражами в литографиях. И почти на всех – многоцветный Балканский полуостров, срезанный немного южнее Афин, видимо, по соображениям конфигурации листа. Сколько тут было всяких королевств – на этом разноплеменном и разноязыком полуострове!

Осмотрев это редкое собрание географических карт, Строев молча присел в сторонке, у круглого стола, на котором возвышался огромный глобус. Иван Григорьевич подвел к себе восточное полушарие, отыскал уже хорошо знакомую белградскую излучину Дуная, – чуть пониже ее и занимала сейчас исходный рубеж стрелковая дивизия. Потом он перевел взгляд на Кавказ, наугад отметил точку, обозначающую Моздок, и прикинул длину дуги – от самого Каспия, вокруг Черного моря, до Западных Балкан, откуда уже рукой подать до лазурной Адриатики. Ого, сколько отмахали за полтора года наступательных боев!..

За соседним полированным столом капитан Головной старательно вычерчивал маршрут дивизии на отчетной карте за сентябрь. Поодаль сидел за машинкой Зотов. Ну, конечно, он писал очередное донесение в штакор. Его узкое длинное лицо было бледным от бессонной ночи, он то и дело пощипывал реденькие калмыцкие усы и хмурился, – штабное сочинение ему сегодня явно не давалось, хотя майор славился литературными способностями. И за длинным резным столом у широкого венецианского окна, где, наверное, восседал директор прогимназии, низко склонился над бумагами сам Некипелов.

За все это время он ни разу головы не поднял. И вообще, как не впервые отметил Строев, начальник штаба был подчеркнуто деловит и озабочен в его присутствии.

Наконец явился офицер с последней радиограммой.

Командир 68-го стрелкового корпуса генерал-майор Шкодунович приказывал: к исходу дня форсировать Тимок и безостановочно наступать на северо-запад, в направлении на местечко Бор. Он сообщил, что соседняя дивизия с утра успешно продвигается на город Неготин и с часу на час войдет в связь с партизанами. «Действовать смело, дерзко, не оглядываясь на фланги», – требовал в заключение комкор.

– Торопит, а у нас приданая артбригада еще на марше, – сказал Некипелов.

– Гаубичные дивизионы на огневых, позициях, остальные скоро подойдут, – сказал Строев.

– Тылы растянулись.

Замкомдива промолчал. Он долго рассматривал штабную карту с нанесенной обстановкой и старался заранее угадать, где, на каких рубежах произойдут, главные события в ближайшие дни. На севере, за Дунаем, методично наступала 46-я армия Второго Украинского фронта, на юге развертывались в боевой порядок части 2-й болгарской армии, в центре изготовилась и уже начала наступление частью сил 57-я армия, нацеленная на Белград, и на подходе 4-й мехкорпус Жданова, который должен войти в прорыв, как только наметится успех нашей пехоты. Но что собирается делать противник? Ждет ли он такого общего удара или этот удар будет для него внезапным? И что из себя представляет армейская группа «Сербия», в которой будто бы насчитывается более десяти дивизий?.. Противоборствующие стороны всегда, так или иначе, знают друг друга, а вот на югославской границе встретились «незнакомые» массы войск, которые до сих пор были разделены болгарским  в а к у у м о м.

– Немцы всюду остаются немцами, – сказал начальник штаба, правильно поняв, о чем думает сейчас замкомдива.

В дверь постучали.

– Войдите! – нехотя отозвался Некипелов.

В учительскую быстро вошла, грациозно вскинула руку к новенькой пилотке младший лейтенант Ивина – переводчица разведывательного отделения.

– Ну что? – недовольным тоном спросил Некипелов.

– Разрешите доложить, товарищ подполковник? – обратилась она к Строеву.

«Чертовка!» – выругал ее про себя начальник штаба.

– Да, мы слушаем вас, – ответил Строев.

– Сербы привезли тяжелораненого партизана, один из них кое-что знает о противнике. Может быть, вы поговорите сами?

– Ладно.

Ивина так же мягко, плавно козырнула и, не опуская маленькой руки, безо всякого усилия, легко, как в танце, повернулась кругом на высоких каблуках своих щегольских сапожек.

– Урок художественной гимнастики, – вполголоса заметил майор Зотов.

Но его никто не поддержал: все знали, что подполковник Строев терпеть не мог таких разговоров о женщинах на фронте.

Через несколько минут она привела человека лет сорока, в крестьянской одежде, давно небритого. Он тут же объявил, что плохо, но говорит по-русски, и чинно представился: Бронислав Метич из города Заечара, бывший поручик инженерных войск королевской армии.

– Партизан? – спросил Строев.

Метич немного смутился, но ответил прямо, что не пошел в партизаны только из-за того, что партизаны могли отнестись к нему с недоверием.

По словам Метича выходило, что Заечар сильно укреплен, что одним партизанам не взять города, тем более, что у них мало артиллерии и автоматического оружия. В Заечаре идут массовые казни. Швабы без суда и следствия убивают даже тех, кто случайно засмеется на улице. Больше того, простая улыбка вызывает подозрение: а не радуются ли сербы приближению Красной Армий? Даже за улыбку – расстрел. Потому-то он, Бронислав Метич, и решил скрыться пока в горах; но по дороге в знакомую деревню встретил крестьянина с тяжелораненым партизаном, случайно обнаруженным в лесу. Вдвоем они доставили парня к русским… Как избежали встречи с немцами? Да ведь те стоят на главных перевалах, а они двигались по глухому бездорожью.

– Покажите на карте.

– Молимо, молимо[5]5
  Молимо – пожалуйста (сербск.).


[Закрыть], господин подполковник, – Метич взял со стола красный карандаш и склонился над русской картой.

– Вот Заечар, а вот тут мы с вами, – помог ему начальник штаба.

Поручик королевской армии тщательно провел на карте ломаную линию партизанской тропы, по которой он пробирался из Заечара к болгарской границе. Подумал, покачал головой.

– Что вы хотели еще добавить? – спросил Строев.

И Метич, торопливо подбирая русские слова, начал излагать свой план обхода заечарской группировки немцев: пехота еще пройдет кое-как через горы, а машины и артиллерию придется направить по железнодорожному полотну, если не взорваны туннели.

– Это идея.

– Идея, идея!.. – обрадованно закивал поручик, довольный тем, что его поняли.

Некипелов достал из кармана старинные массивные часы: до начала артподготовки оставались считанные минуты. И любит этот Строев рассуждать, придумывая всякие варианты наступления. Но бой – лучший разведчик. Вот заговорят сейчас пушки, пойдут солдаты в атаку, – и все станет ясно: что за противник перед фронтом дивизии, какова огневая система его обороны, каковы его намерения.

– Вера, – позвал Строев младшего лейтенанта Ивину.

– Слушаю вас, товарищ подполковник! – она энергично подошла, не видя никого из остальных, в том числе и Некипелова.

«Совсем избаловали девчонку», – подумал начальник штаба.

– Проводите гостя в столовую.

– Я уже накормила их, товарищ подполковник.

– Молодец. Тогда отправляйтесь с майором Зарицким на НП, устно передайте комдиву содержание нашего разговора с Метичем.

– Есть.

Поручик королевской армии понял, что он здесь больше не нужен, и встал, вытянулся перед Строевым, которого он мысленно возвел в ранг комиссара. Подполковник дружески подал ему руку в знак благодарности. Смущенный и растроганный Бронислав Метич вышел из учительской вслед за Ивиной.

И в это время громко ахнули, точно от испуга, ближние сербские горы. Офицеры подошли к поющим венецианским окнам прогимназии. И слева и справа бухали вразнобой гаубицы и пушки: их тут, конечно, раз в десять меньше, чем было на Днестре, под суворовскими Бендерами, но горное эхо, перекатываясь из края в край, сшибаясь встречными потоками, создавало звуковую картину необыкновенной мощи. Вскоре отдельных выстрелов нельзя стало различить, короткие паузы между ними заполняло эхо, и все соединилось в один тяжелый гул. Только по артиллерийским молниям, которые будто высекались в ущельях ударом утеса об утес, – и можно было судить о том, что батареи расположены не так уж плотно. Да, акустика на Балканах отличная! Там, в степи молдаванской, для такой грозы понадобились тысячи орудий, а здесь, в горах, достаточно и нескольких дивизионов.

Когда на двадцатой минуте артиллерийская подготовка достигла наивысшей силы, в дело вступили гвардейские минометы. Теперь и пушкари, закончив свою работу, вместе с пехотой слушали раскаты залпов РС[6]6
  Реактивные системы (гвардейские минометы).


[Закрыть] – один, второй, третий… Взрывные волны со всего маха откидывались назад, падали, снова круто бугрились, пенились в гранитной промоине Тимока. Потом оглушенные горы сразу стихли, далекие отблески эха над ущельями погасли: значит, пехота поднялась в атаку.

Строев вышел на крыльцо. Дождь перестал, над головой синё зиял глубокий колодец чистейшего неба: казалось, вот-вот оттуда, с вышины, опустится полная бадья солнечного света и, ударившись о землю, щедро расплещет на склонах гор пронзительные блики.

По улице медленно двигалось все то, что именуется дивизионными тылами: крытые студебеккеры медсанбата, полевая хлебопекарня, автобус редакции многотиражки, потрепанные машины автомобильной роты, доверху груженные всяким боевым добром, чьи-то кухни, наверное, отставшие от своих батальонов, и, наконец, десятка полтора захлюстанных повозок, которые тянули безучастные ко всему верблюды, последние из уцелевших с самого Кавказа.

Одна из крытых машин свернула к гимназии. Из кабинки легко, пружинисто спрыгнула на мощеную дорожку ловкая молодая женщина в зеленой, отлично пригнанной шинели. Строев узнал Чеканову и стал спускаться по чисто вымытым ступенькам дощатого крыльца навстречу ей.

– Ну, с прибытием вас, Панна Михайловна!

– Спасибо. Батальону здесь располагаться, в этом селе?

– Только до утра, а завтра, я думаю, перекочуем в Сербию – тут рядом, рукой подать, – он осторожно, исподволь приглядывался к ней и ловил себя на том, что вроде бы боится прямо заглянуть в ее темные глаза.

Она посвежела за эти дни, пока медсанбат и другие тыловые подразделения на лихтерах плыли по Дунаю – от Рущука до Видина. А впрочем, она редко выглядела усталой в свои тридцать с лишним лет: молодость выручала ее и в те бессонные недели непрерывных наступательных боев, когда врачам доставалось, пожалуй, больше всех.

– Что, наши уже воюют? – спросила Панна, хотя и без этого было ясно, что дивизия вступила в бой.

– Да, начали…

Им хотелось лишнюю минуту побыть вместе, но, странно, они делали вид, что все торопятся: это уж всегда так, если зрелые люди тянутся друг к другу. В юности, там другое дело, юность никого, кроме себя, не замечает на белом свете: а Строеву и Панне казалось, что они обращают на себя общее внимание. Полковник Некипелов, наблюдавший их встречу из окна, самодовольно улыбался, – от кого, от кого, а от начальника штаба ничего не утаишь в дивизии!

– Мне нужно идти, Иван Григорьевич, – сказала Чеканова.

– Сегодня к нам привезли раненого югославского партизана. Его принимал врач из передовой группы медсанбата. Соберите там консилиум, партизана надо обязательно спасти, во что бы то ни стало.

– Понимаю, Иван Григорьевич…

Уже на ходу она увидела в окне гимназии тонкое, испитое лицо Некипелова, – он с опозданием отступил в глубь комнаты, – и резко повернула через самую грязь к машине.

Недаром она спешила уйти от Строева: у нее обостренная реакция на такие взгляды из-за укрытия, она их чувствует безошибочно.

Водитель санитарного автомобиля подал руку. Она отказалась от помощи, да зря. Полой за что-то зацепилась, а юбка в это время вздернулась, и зябкий ветерок овеял тугие коленные изгибы ее полных ног. Она с силой хлопнула дверцей, нисколько не сомневаясь, что Некипелов продолжает наблюдать в окно. «Ну и черт с ним, с этим бабником!» – подумала она, старательно пряча ноги под шинелью.

Панна, Панна… Он, Строев, еще на Днестре, в один из тихих вечеров затянувшейся обороны под Тирасполем ни с того ни с сего начал рассказывать ей о себе. А она до сих пор ни слова. Слушать – слушает, иной раз даже подтолкнет его словно бы нечаянным вопросом, однако сама упрямо отмалчивается. Непонятно, почему? Ведь он же не преследует Чеканову назойливыми ухаживаниями, ему просто интересно поговорить с ней на досуге. Так легче жить на фронте. А женщина и на войне остается женщиной: она и перед смертью готова утаить что-нибудь самое святое, сокровенное.