Текст книги "Левый фланг"

Автор книги: Борис Бурлак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Это уже всегда так, – не ушел в полки с восходом солнца, обязательно потеряешь на командном пункте минимум полдня: то внеочередное политдонесение нужно передать  в е р х у, то принять заезжего корреспондента какой-нибудь газеты, то срочно поговорить по телефону с замполитами частей. Лецис выбрался на передний край только после обеда. Затишье на участке фронта под Секешфехерваром продолжалось. Странно. Непривычно. Лецис, и не догадывался, что эта тишина была связана с той, которая уже наступила в районе озера Веленце, откуда уползали, оставляя кровавый след на утреннем снегу, недобитые «тигры» и «пантеры». Тишина немедленно передается по всему фронту, как и ружейная пальба, вдруг возникшая в одном месте.

Пользуясь передышкой, войсковые тыловики подвозили боеприпасы, где скрытно, балками, а где и в открытую, на виду у неприятеля, – он сегодня почти не обстреливал дороги. Неприятель тоже, наверное, пополняет артзапасы. Но для него так и останется до конца войны загадкой тот особый вид оружия, которым располагают русские и которого не было и не могло быть в немецкой армии. С этим оружием и шел на передовую начальник политотдела Лецис.

Он вручил партийные билеты в стрелковых полках Бондаря и Киреева, занимавших оборону локоть к локтю, поговорил накоротке с молодыми коммунистами, пожелал им боевого счастья и потом направился к артиллеристам.

Легкий истребительный дивизион располагался на танкоопасном направлении, в лощине между высотками, куда не раз уже «просачивались» отдельные машины. В сотне метров от огневых позиций батарей до сих пор стояли два подбитых танка и вокруг них валялись трупы гитлеровцев, припорошенные сухим снежком. Немцы, как ни старались, не смогли оттащить эти танки к себе в тыл: артиллеристы защищали их, как свои собственные.

– Позовете сержанта Тишина, – сказал Лецис командиру дивизиона капитану Абрамову.

– Я здесь, товарищ подполковник, – отозвался Тишин, выступая из группы батарейцев.

– Скажите на милость, не узнал, а ведь старый дружок-приятель!

Солдаты засмеялись.

– Как вытянулся, скоро меня догонит, – говорил Ян Августович, приглядываясь к сержанту. – Растут, растут люди в единоборстве с танками!

– Вчера еще одного ловко зацепил, – сказал командир дивизиона.

– Молодец!.. Так вот, товарищ Тишин, вы теперь кандидат партии, – Лецис обнял его, ощутив юную гибкость тела, – высок да тонок!

– Спасибо, товарищ подполковник, – осевшим голосом ответил Тишин, и слезы навернулись на его глазах.

Ян Августович хорошо понимал состояние парня. Люди на войне привыкают сдержанно относиться к любой славе и даже первый боевой орден не вызывает у них такого волнения, как эта тоненькая книжечка – знак непосредственной принадлежности к партии. Ему доводилось видеть слезы и на лицах прославленных героев, принимавших партийные билеты с необыкновенным душевным трепетом. Он сам будто становился моложе всякий раз – в эти минуты приобщения новых людей к ленинскому союзу единомышленников, хотя уж он-то, казалось, привычно выполнял свои обязанности начальника политотдела.

– Поздравляю, товарищ Тишин. Надеюсь, мне, старику, не придется краснеть за вас.

– Большое спасибо, спасибо вам, товарищ подполковник. Ваше доверие я оправдаю… – говорил Микола, тщательно, аккуратно вкладывая кандидатскую карточку в заранее приготовленную обложку и пряча ее в левый заветный карман гимнастерки.

Старшина Нефедов поздравил его последним, но руку пожал с чувством, – не поминай, мол, лихом своего помкомвзвода.

А Тишин забыл сейчас про все обиды. Да разве кто обижал его когда-нибудь нечаянным словом, и если что и говорил тот же старшина Нефедов, так это пустяки, обычные пересуды. В душе он стал коммунистом еще на Южном Буге, увидев на виселице свою сестру Оксану, но теперь он и по документам – полноправный коммунист. И он, Микола Тишин, будет верен партии всю жизнь, он клянется в этом здесь, перед дулами немецких пушек…

Такие слова он приготовил тоже заранее, чтобы сказать их начальнику политотдела, однако не сказал, растерялся, – тихие мужские слезы оказались посильнее торжественных, громких слов.

На обратном пути Лецис решил побывать на НП комдива, – благо, что кругом было по-прежнему тихо. Он не спеша поднимался на изрытую снарядами высотку, то и дело огибая старые воронки. Шел и думал о солдатах. Каждый из них воюет по-своему. Вот Медников воевал этак весело, что ли: всегда с шутками-прибаутками, с ядреным крестьянским словом. Умел сапер мудро относиться к смерти, и даже при встречах с ней лицом к лицу мог, наверное, улыбнуться в глаза старухе. Это не было наигранным солдатским равнодушием, нет. Он знал цену жизни и отлично понимал, что война – жестокая работа, которую не осилить без артельного азарта. И он перелопачивал на фронте землю, как у себя дома.

А вот Тишин воюет по-другому: строго, серьезно, с молчаливым ожесточением. Не только потому, что у него особый счет к немцам – за повешенную сестру. Парень чувствует себя в долгу перед людьми, которые с первого дня войны в действующей армии. Таким, как он, может, всего труднее. Но и он теперь, конечно, приободрится, душевно приосанится. Надо будет проследить за тем, чтобы парень не ходил в кандидатах дольше положенных трех месяцев.

До НП оставалось уже совсем немного, когда разом, наперебой заговорили немецкие пушки. Ян Августович спрыгнул в мелкую траншею хода сообщения и, пригибаясь, побежал наверх, к землянкам наблюдательного пункта. Однако сильный огневой налет все-таки заставил его лечь на дно траншеи. «Как там сейчас мои  к р е с т н и к и?» – подумал он о людях, которым вручил сегодня партийные билеты. Он знал, что вступление в партию – нелегкий психологический барьер: жизнь начинается как бы наново, и все, что сделано до сих пор, кажется таким незначительным и малым, что человек бывает способен и на опрометчивый поступок. Да, сколько их погибло, молодых коммунистов, за эти годы… Обстрел командной высоты так же внезапно оборвался, – немцы перенесли огонь на передний край. Лецис встал, выпрямился и поглядел в сторону Секешфехервара. Там в одну минуту смешались небо и земля. Вечерний бой достигал наивысшей силы, когда вот-вот двинутся в атаку уцелевшие гитлеровские танки. «Ну, Микола, поровнее, поспокойнее веди себя в этом кромешном аду боя!» – хотел бы он сказать сейчас Тишину.

А Микола в это время думал: «Только бы товарищ подполковник успел выйти на дорогу, где его ждет, наверное, машина. Только бы не застиг его налет в чистом поле». Он все оглядывался назад, пока там бушевал огонь, не обращая ни на кого внимания, даже на помкомвзвода старшину Нефедова, который пытался перехватить Миколин тревожный взгляд. И когда в тылу стихло, Микола с облегчением, прерывисто вздохнул, повеселел, хотя наступали самые тяжкие минуты огневого поединка с танками, рев которых уже местами прорывался сквозь артиллерийский гул.

Вечерний бой. Он словно отодвинул сумерки на юго-запад, и, кажется, что день еще не кончился, что оттуда, со стороны Балатона, нет-нет да и подсветит заходящее зимнее солнце. Но это вовсе не солнце, а бело-оранжевые настильные лучи орудийных залпов. И сумерки стали не реже, а погуще, просто-напросто у тебя очень обострилось зрение, если ты сразу же увидел танк, повернувший на батарею. Хорошо бы остановить его рядом с этими двумя, что давно остыли на ветру. Однако сосед опередил. Микола даже охнул от досады, обернулся. Старшина Нефедов стоял на одном колене позади него. «И чего тебе тут нужно?» – огорчился Тишин. Помкомвзвода ободряюще кивнул на соседнее орудие. Но Тишину было не до того. Он не мог себе простить, что задержался с выстрелом всего на одну секунду, и, опять приникнув к панораме, стал искать на поле боя свой, никем еще не подбитый танк. Ах, как нужен ему сегодня этот танк, один-единственный!.. Но танков больше в секторе обстрела не появлялось. Как назло.

ГЛАВА 20

Наконец-то 13 февраля Будапешт был взят. (Что и говорить, число не из легких, – равное чертовой дюжине разбитых эсэсовских дивизий).

Строев услышал эту долгожданную новость в горном селеньице, где находился теперь штаб дивизии, выведенной из боя несколько дней назад, и услышал только вечером, хотя отсюда до венгерской столицы было не больше тридцати километров напрямую. Да и весь Третий Украинский фронт, державший оборону на внешнем кольце, узнал о падении Будапешта окольным путем – через Москву, которая торжественно объявила о победе.

Уже не очередная оттепель, а самая настоящая весна наступила в Венгрии. С гор разом побежали мутные ручьи. Они до краев наполнили запасные траншеи, наспех отрытые в ближнем тылу, размыли на дорогах льдистый снег, накрепко спрессованный танковыми гусеницами, и принялись за генеральную приборку всей земли, испещренной, точно оспой, бомбовыми и снарядными воронками. Пройдет еще месяц – и раны на полях затянутся, заживут. Никто и ничто так быстро не оправляется от ран, как земля весной.

А когда утихнет людская боль?

Строев долго бродил сегодня окрест живописного местечка, радуясь бурному началу мадьярской весны. Ему тут все живо напоминало лесистые южноуральские отроги. Там весны тоже бывают очень дружными: реки широко вымахивают из берегов, на первых проталинах в горах за одну неделю распускаются лиловые колокольчики, белые, желтые, красные тюльпаны, а рядом, в чилижных распадках, еще белеет, искрится в полдень чистый снег, который со всех шиханов сметает туда последняя поземка. Но там, на Южном Урале, вслед за ранним переполохом в природе жди крепких ночных заморозков и даже апрельского бурана. А как здесь, в Венгрии? Вернется ли зима или уже отступила окончательно?

Хозяин дома, в котором остановился Строев, добродушный, симпатичный старик Ласло Габор, утверждает, что он не помнит такой ранней весны, прожив на свете без году семьдесят. Иван Григорьевич доволен своим хозяином: наконец-то встретился с человеком, который сам устанавливал Советскую власть в Венгрии. Ласло Габор вернулся на родину после освобождения Оренбурга, где принимал участие в боях против дутовской конницы. Когда Строев узнал об этом, то промолчал, что он родом из тех мест, – иначе старик забросал бы его вопросами, а ему хотелось побольше услышать о неравной битве на Тиссе в девятнадцатом году.

Ласло подробно рассказал ему, как Бела Кун вместе с другими коммунистами, участниками гражданской войны в России, создавал революционную армию. Были сформированы полки, бригады, дивизии, даже корпуса. Была и довольно многочисленная по тем временам полевая артиллерия. И если бы не серьезные ошибки и не предательство старых офицеров, то, может быть, коммунисты сумели бы продержаться до тех времен, когда летом двадцатого года развернулось мощное наступление войск Тухачевского и Егорова на Варшаву и Львов.

Мадьяры дрались стойко. На севере они испытывали постоянный нажим белочехов, с востока надвигалась румынская королевская армия. И так уж совпало, – военная история знает и такие совпадения, – что именно Восточный фронт стал для Советской Венгрии самым опасным как раз в то время, когда Советская Россия тоже с большим трудом отбивалась на своем Восточном фронте. Адмирал Колчак выходил к Волге, а румынский король – на Тиссу. Волга и Тисса… Первая надежно прикрывала дальние подступы к Москве, вторая – к Будапешту. И на берегах Тиссы завязались смертельные бои, которые шли с переменным успехом. Мадьярам в конце апреля удалось потеснить белорумын. (Кстати, в эти же дни Фрунзе нанес первый удар по колчаковцам). Но соотношение сил по-прежнему оставалось невыгодным для мадьяр. А тут еще вмешалась Антанта, потребовав немедленно прекратить успешное преследование войск Масарика, которое привело к тому, что была провозглашена Словацкая Советская Республика.

Контрреволюция попыталась ударить в спину революции. 24 июня в Будапеште вспыхнуло восстание: обманутые матросы дунайских мониторов открыли огонь по гостинице «Хунгария», в которой находилось венгерское советское правительство. (Все это очень напоминало левоэсеровский мятеж в Москве в июле восемнадцатого года). Однако рабочие подавили мятежников.

А 20 июля 1919 года началось наступление мадьяр на Тиссе… С тех пор прошла целая четверть века, но Ласло Габор и сейчас не мог без волнения говорить о последних днях Советское Венгрии.

Он был тогда под Сольноком. На рассвете красные батареи открыли сильный огонь по укрепленным позициям румын. Близ сольнокского моста было сосредоточено свыше двухсот орудий всех калибров – от легких пушек до сверхтяжелых мортир и гаубиц. Пехота форсировала Тиссу. Грянул последний и решительный бой Коммуны. (Кто же знал, что противник заранее получил от хортистских офицеров детальный план наступления.)

Но все же революционные войска с боями продвигались на восток. Их ударная группа к 24 июля отбросила врага почти на сорок километров. Тогда-то начальник генштаба, предатель Юлиер, решил, что пробил его час: вместо того чтобы срочно прикрыть фланги главных сил, он с помощью своих людей в войсках подтолкнул вперед весь фронт. И противник нанес ответный удар по левому флангу наступающих мадьяр, а части правого фланга, по приказу того же Юлиера, отошли назад. Теперь измена стала явной. Опасаясь полного окружения, деморализованные части отходили в беспорядке. Но даже в те черные дни верные коммунистам полки, сдерживая натиск румын, спасли почти всю артиллерию, снова переправив ее через Тиссу.

Еще можно было попытаться повернуть ход событий в свою пользу. Еще стоял в Будапеште наготове 4-й армейский корпус. Еще не поздно было подтянуть к полю боя бронепоезда, которые участвовали в победоносном северном походе против белочехов. Еще двести орудий находились в руках революции. Но коммунистическая партия, которой не исполнилось и года, не имела ни опыта, ни достаточного влияния, ни той решимости, что закаляется в огне только собственных побед и поражений.

В е р с а л ь ц ы  Хорти дико расправились с героями Будапештской Коммуны. Ласло Габор, скрывавшийся от карателей, лишь каким-то чудом остался в живых.

Выслушав его, Строев сказал:

– Да, к сожалению, мы не могли в девятнадцатом году помочь вам. И вы сами не могли отойти на восток, как это сделали латышские стрелки, когда пруссакам удалось подавить Рижскую Коммуну. Зато теперь наша армия наголову разбила нацистов и на Дунае, и на Тиссе, и в Будапеште, и в Сольноке.

– О-о, Сольнок, Сольнок!.. Спасиба, спасиба! – Габор поднялся, крепко пожал руку Строеву.

– Долг платежом красен, – заметил Иван Григорьевич.

Старик не понял, что это значит. Тогда он объяснил ему: мадьяры хорошо помогали русским на всех фронтах гражданской войны, а теперь русские, не жалея себя, бьют гитлеровцев и хортистов в Венгрии.

– О-о, да-да, да, правылна!.. – видавший виды солдат двух революций, русской и венгерской, был так растроган, что долго не мог успокоиться.

Они просидели до поздней ночи, вдвоем празднуя победу в Будапеште. Хозяин дома угощал белым венгерским, жареным гусем и соленой капустой с яблоками. Он все приговаривал, наливая очередной стаканчик гостю:

– Капуска любэт винко!..

И сегодня еще Строев чувствовал, что малость перехватил вчера с хозяином. Он обошел селеньице вокруг, постоял, полюбовался дальними горами, по склонам которых извивался передний край, и решил заглянуть в штаб дивизии.

В оперативном отделении он застал за работой капитана Головного. Тот продолжал корпеть над отчетной картой боевых действий за январь. В левом нижнем углу карты, на высотах близ города Секешфехервара, был нанесен оборонительный рубеж, где недавно дивизия стояла насмерть, отбивая танковые атаки немцев. На бумаге все выглядело красиво: длинные летучие стрелы контратак на тугой тетиве первой линии обороны, условные знаки батарей прямой наводки, минные поля в низинах, НП на макушке безымянной высоты, флажок командного пункта на окраине села Патка, где, наверное, не осталось ни одного целого дома.

– Изящная работа, – сказал Строев, склонившись над картой.

Головной знал, что замкомдива любит подтрунивать над ним, но сегодня его похвала прозвучала и горьковато: слишком не похожа была эта чистенькая картинка на то, что происходило в действительности под Секешфехерваром.

– Может, что не так, товарищ полковник?

– Нет-нет, все верно, верно, Миша. – Он отошел к столу напротив. – А где твой шеф?

– Обедает. Скоро будет.

Строев бесцельно оглядел рабочий стол начальника штаба, заваленный служебными бумагами, и на середине стола увидел нераспечатанное письмо на имя Некипелова. Он издали прочел обратный адрес, не поверил, взял самодельный конверт в руки. Это было письмецо Глеба Санникова. Он повертел его в руках, положил на место. Так вот от кого бывший муж Панны получает информацию… Невероятно! Вот уж действительно рыбак рыбака видит издалека.

Настроение у него испортилось. Эта мышиная возня некипеловых и санниковых вокруг доброго имени женщины-фронтовички показалась ему такой ничтожной, что он еще раз поразился дьявольской живучести мещан не только в тылу, но и на фронте.

– Я буду у себя, – сказал он Головному и хотел было уйти, чтобы не встретиться с Некипеловым. Но дверь широко распахнулась перед самым его лицом, и у порога остановился командир дивизии.

– А я за тобой посылал, Иван Григорьевич, – сказал комдив, протягивая руку.

– Входите, через порог нельзя.

– Ишь ты, какой суеверный! Но мы и без того часто схватываемся, так что порог здесь ни при чем.

Строев отметил для себя, что генерал в отличном расположении духа. Он, казалось, помолодел сегодня. Тщательно выбрит, в парадной форме, и весь как-то высвечен генеральским золотом.

– Где пропадал, Иван Григорьевич?

– Позволил себе роскошь – прогуляться часок в окрестностях поселка.

– Гулять-то гуляй, да посматривай, здесь могут быть противотанковые мины.

– Для меня достаточно и одной противопехотной.

– Все шутишь.

– Мины прячутся под снегом, а проталин они боятся.

– Я вполне серьезно. – Комдив расстегнул шинель, закурил и покосился на Головного.

Капитан понял, что он лишний. Встал, аккуратно сложил гармошкой свою карту.

– Есть новость для тебя, – сказал Бойченко, когда Головной ушел. – Не догадываешься какая? Что видел во сне сегодня?

– Воевал.

– Война, согласен, будет сниться теперь всегда. А новость такого свойства: звонил командующий фронтом. Чуть свет поднял с постели. Начал с того, что объявил благодарность дивизии за жесткую оборону под Секешфехерваром. Лично звонил, понимаешь?

Строев утвердительно наклонил голову.

– А потом стал расспрашивать о тебе. Я доложил все, что его интересовало. Просит тебя приехать на КП фронта. Не приказывает, а просит. Понимаешь? – Он немного выждал, какое это произведет впечатление на Строева.

Но тот лишь снова кивнул в ответ: ну да, конечно, понимаю.

И тогда он зорко глянул на него из-под кустистых сдвинутых бровей и вдруг взорвался:

– Это черт-те что, Иван Григорьевич! Воюем мы с тобой без малого два года, а совершенно не знаем друг друга! Разве ты не мог сказать мне раньше, что учился вместе с ним в академии? Какая скромница! Нет, Иван Григорьевич, ты просто опасный человек. Ты хитрый!.. – Он мелкими шажками ходил по комнате, распахнув парадную шинель, и, подергивая плечами, бросал наотмашь первые попавшиеся слова. – Ну чем ты сейчас будешь оправдываться? Нет, это не по-товарищески! Ходить два года с камнем за пазухой – это уж слишком!..

Беззвучно приоткрылась дверь: Некипелов молча прошел к своему столу, скинул дубленый полушубок на спинку стула и с чрезвычайно важным видом стал разбирать бумаги на столе. Строев невольно проследил, как переменился он в лице, увидев письмо Санникова, которое тут же сунул в стол. Но Некипелов был рад тому, что между комдивом и заместителем происходит какой-то крупный разговор, – в уголках его тонких губ теплилась довольная ухмылка.

– Нет-нет, я такого номера от тебя не ожидал! – Бойченко словно и не обратил внимания на Некипелова, однако перешел на веселый, шутливый тон.

Строев выждал паузу, спросил:

– Может быть, Василий Яковлевич, вы назовете хотя бы один случай, когда я воспользовался этим  к а м н е м?

– Помилуйте, такого не бывало!

– Вот видите. А камни за пазухой носят для того, чтобы их бросать в удобные, подходящие моменты.

– Допустим. И все же это, конечно, не по-товарищески. – Бойченко круто повернулся к начальнику штаба, занятому своим делом. – Понимаешь, Дмитрий Павлович, наш уважаемый полковник Строев, оказывается, друг-приятель маршала Толбухина, учились вместе в академии, а мы с тобой ничего не знаем! Как тебе это нравится?

Сначала на лице Некипелова появилось знакомое – «час от часу не легче», но оно тут же сменилось другим, искусным выражением мягкого укора. Такую игру смешанных чувств не раз наблюдал Строев у наштадива, однако сейчас он подивился его мимикрии. Артист да и только.

– Какой вы, Иван Григорьевич, затворник, а! – действительно с тонким артистизмом заговорил начальник штаба. – И любите же вы преподносить сюрпризы.

– Оставим, товарищи, этот разговор, – сухо сказал Строев.

– Когда поедешь к нему? – уже деловым тоном спросил комдив.

– Можно выехать завтра.

– Нет, зачем же, поезжай сегодня. Не надо откладывать. Возьми мою машину – и в путь-дорогу. Вернешься, тогда я отправлюсь на денек в Будапешт. Надо посмотреть, как там, что там. Кто-нибудь попросит после войны рассказать о Будапеште, а я видел его только на фотографиях. Стыдно будет. Раз дивизия попала в будапештский приказ товарища Сталина, надо хотя бы побродить по городу на правах туриста. Как ты считаешь?

– Верно.

– Так вот и воюем: вокруг да около столиц! Бухарест обогнули стороной, Софию – тоже, в Белграде побывали после шапочного разбора, а вместо Будапешта угодили под Секешфехервар. – Он разговорился, прочно оседлав своего любимого конька.

Строев выехал под вечер. Быстроходный «оппель» азартно, с норовом бежал по накатанной дороге, как застоявшийся в станке призовой рысак. Дорога разматывалась по берегу Дуная, где часто попадались за кюветами, в упор расстрелянные «тигры», простые и «королевские», вперемешку с «фердинандами», «пантерами» и прочими диковинными экземплярами из танкового  з о о п а р к а  Гитлера. Навстречу и в обгон шли грузовики, санитарные машины, виллисы. На шоссе было очень оживленно. Но это оживление вовсе не походило на то, которое предшествует наступлению на фронте, когда идет массовая перегруппировка войск с ее вечными заторами и пробками на перекрестках, у мостов, при въездах в села, запруженные автомобильными обозами. Это было совсем другое. Да, и на войне случаются такие вот деньки, после только что одержанной победы, когда на всех большаках никто не думает о маскировке, не поглядывает в небо, – противнику сейчас не до того, противник не опомнился еще от последнего удара. И победители шлют в армейский тыл порожние грузовики за продовольствием, боеприпасами, снаряжением, а оттуда, из войскового тыла, едут, едут в линейные дивизии и на притихшую передовую офицеры-операторы, офицеры связи, артснабженцы, трофейные команды, военные корреспонденты. Всяк хочет побывать на переднем крае в это междубурье, чтобы потом, при случае, сказать, что и он тоже облазил все траншеи такого-то полка такого-то знаменитого гвардейского соединения. Ну и, конечно, боевые командиры, в честь которых недавно прозвучал приказ Верховного, торопятся взглянуть на очередную европейскую столицу. Оттого и празднично сегодня на придунайском тракте. Люди в такие дни становятся добрее, внимательнее друг к другу, учтиво уступают путь и, как старые знакомые, приветственно машут встречным в ветровые стекла. Победа сама регулирует движение, и девушкам-регулировщикам вольготно нести службу: столько улыбок со всех сторон, что как ни старайся быть серьезной на посту, обязательно улыбнешься кому-нибудь в ответ, позабыв про свои флажки.

Строев приехал на командный пункт Толбухина уже ночью. Разыскал коменданта, чтобы где-то остановиться до утра.

– Нелегкая задача, товарищ полковник, – сказал майор. – Буквально все забито. А вы к кому?

– Я прибыл по вызову маршала, – для пущей важности подчеркнул Строев. (Не ночевать же ему с шофером под открытым небом, хотя на дворе и весна, теплынь.)

– Минуточку, товарищ полковник. – Очень молодой, щегольски одетый штабной майор позвонил адъютанту командующего, доложил о его приезде. – Есть, будет исполнено, – коротко бросил он в трубку и быстро повернулся к Строеву: – Идемте, товарищ полковник, я вас провожу.

– Мне только до утра, на одну ночь, – говорил, будто извиняясь, Строев.

– Маршал ждет вас, товарищ полковник.

– Как, уже?

– Вы не знаете нашего маршала. Если он вызывает кого-нибудь с передовой, то, будьте уверены, примет незамедлительно. Маршал у нас такой. Убедитесь сами. – Комендант увлекся, расхваливая командующего.

«Вот-те раз, это я-то не знаю Федора Ивановича! – охотно слушая его, думал Строев. – Да ты, майор, еще под стол пешком ходил, когда мы познакомились. А может, верно, не знаю? В самом деле? Ведь с тех пор прошла вечность! Тогда он командовал дивизией, а теперь командует фронтом. Как же они встретятся сейчас? Что скажут друг другу? Ну-ну, полковник Строев, возьми себя в руки. И, пожалуйста, без всяких сентиментальных штучек. Ты солдат. Встречаешься с солдатом. Тут неуместны ни жалобы, ни зависть к старшему. Солдаты сначала встают в строй по тому ранжиру, который определяет с завидной точностью старшина-сверхсрочник (у бывалого службиста глаз наметанный), ну, а потом все будет зависеть от самого тебя – на каком ты окажешься фланге под конец. Так что действительно не нужно завидовать друг другу, хотя и есть еще на свете тот, главный старшина – военная судьба: она у каждого своя. Опять ты, Иван, ударился в интеллигентщину? Довольно, хватит! Ты солдат, идешь к старому солдату. Вот и все. Так будет проще».

Но когда перед ним распахнулась дверь в кабинет командующего фронтом, когда он увидел Федора Толбухина в маршальской форме, споро, не по возрасту, идущего ему навстречу, он немного растерялся. Но тут же овладел собой и строевым шагом подошел к Толбухину, взял под козырек, доложил, как полагается:

– Товарищ маршал, по вашему вызову явился. Полковник Строев.

– Здравствуй, Ваня, здравствуй, дорогой… – очень тихо сказал Толбухин и обнял его, прижался щекой к щеке. Они постояли на середине комнаты, пропустив мимо себя за эти несколько секунд целых восемь лет с того памятного времени, когда расстались.

– Давай рассказывай, не томи душу, – Толбухин за руку подвел его к столу, усадил в кресло и сел напротив.

– Стоит ли начинать издалека, Федор Иванович?..

Толбухин и сам уже понял, что Иван ничего такого рассказывать о себе не станет, и добавил, почувствовав некоторую неловкость:

– Ну, говори, как воюешь, друг ты мой сердечный!

Строев оживился – это другое дело! – и начал сжато, почти анкетно рассказывать о своем житье-бытье на фронте. Они все еще украдкой посматривали друг на друга, и когда встречались взглядами, то улыбались, втайне думая друг о друге. Строев хорошо помнил, что Толбухин и до войны не отличался худобой, а теперь совсем уж потучнел, хотя старается, конечно, выглядеть собранным, подтянутым. Лицо пухлое, одутловатое, отчего он кажется этаким русским добряком. Под глазами отечные круги, – то ли от маршальской бессонницы, то ли от болезни, но глаза по-прежнему молодые, ясные, чуточку лукавые. И если бы не полнота и не усталость, Федор Иванович был бы просто молодцом, как в те годы, в академии. Вот что значит добрый свет в глазах: он и нездорового, пожившего на свете человека делает моложе на целый десяток лет. А Толбухин думал: «Нисколько ты не изменился, Ваня Строев, если не считать этой осколочной отметки на виске. Значит, не только тяжесть времени, но и груз беды оказался тебе по силам. Все такой, такой же – прямой, стройный. Разве только эта сквозная глубокая морщина залегла на лбу, да вот еще разве волосы стали вроде бы пореже, – так понятно: ты же всего одну-единственную пятилетку уступаешь мне. А впрочем, я, пожалуй, мог бы и не узнать тебя с первого-то взгляда, в какой-нибудь группе офицеров. Ведь не узнают не только тех, кто сильно постарел, но и тех, кто почти не изменился, потому что с годами так привыкаешь к переменам в самом себе, что моложавость давних твоих друзей кажется тебе и незнакомой, совсем чужой. Но, благо, голос твой, Ваня, дикторский я узнал бы сразу. Мы в академии всегда шутили над тобой, что с этим зычным голосом только бы командовать московскими парадами…».

– А как ты сошелся со своим комдивом? – осторожно спросил Толбухин. – Кто он? Я его не знаю.

– Бывший комбат. Выдвиженец сорок второго года, из самородков, которых находит сама война.

– Это хорошо, если самородок. А характерами-то сошлись? – неумело подмигнул Толбухин.

– Нас же свел отдел кадров фронта.

– Значит, не сошлись.

– К концу войны сойдемся окончательно. Быстрое выдвижение обычно связано с временной потерей равновесия.

– Это так. Это ты заметил точно.

– Выдвиженцы всегда кому-нибудь подражают. Но вместе с полезным часто усваивают ненужное.

– Сколько вы уже вместе?

– Скоро два года.

– Два года ходишь в замах! А между прочим, твое место не в дивизии, даже не в корпусе, – сказал Толбухин и пожалел, что опять заговорил об этом.

Строев ответил шуткой:

– Но маршальский жезл у меня в ранце!

Федор Иванович спохватился, вызвал адъютанта.

– Дай-ка нам, пожалуйста, коньяку немного.

Они выпили за встречу, закусили ломтиками айвы.

Толбухин озорно подмигнул опять, чувствуя, как сильный ожог разливается по всему телу, будто ему и не доводилось в жизни брать в рот спиртного. Оказывается, даже старое, крепкое вино делается еще крепче, если в него добавить хоть малую дозу прошлого.

– Вот так, – сказал он, теперь уже не украдкой, а вполне открыто поглядывая на Строева. – Говорят, гора с горой не сходятся… Впрочем, если бы не генерал Шкодунович, то мы с тобой, наверное, так и не встретились на фронте. Это Шкодунович как-то в разговоре назвал твою фамилию. Ну, я и ухватился, обрадовался, что жив курилка! Но почему ты сам не дал о себе знать? Это совсем уж непростительно.

– В прошлом году на Днестре, на Кицканском плацдарме, я чуть было не подошел.

– И напрасно не подошел.

– Там много было народу, неудобно. И я решил, что будет более подходящий случай.

– Это на тебя похоже. Так, на Кицканском плацдарме, говоришь? Значит, перед самой Ясско-Кишиневской операцией?

– Да. Там был еще и Бирюзов.

– Ну разве я мог подумать, что рядом со мной находится Ваня Строев?! Да повстречай я там самого генерал-полковника Фриснера[15]15
  Командующий группой немецких армий «Южная Украина».


[Закрыть], и то, пожалуй, меньше бы поразился, чем встрече с тобой!