Текст книги "Левый фланг"

Автор книги: Борис Бурлак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

ГЛАВА 14

Бессонница, бессонница.

Кто лучше знает ее цену – солдат или маршал?

Солдату всегда не спится накануне завтрашнего боя: он снова неторопливо вспоминает свою жизнь – с детских лет и до этой вот подозрительно тихой ночи, которую, не дожидаясь полного рассвета, обрубит, как сабельным ударом, первый артиллерийский залп. Но судьба рядового бойца намертво спаяна с общей судьбой фронта, и, думая о том, как он утром поднимется в атаку, солдат видит не только знакомую полоску земли перед своей траншеей, а и пытается мысленно окинуть весь огромный фронт, расходящийся от него и вправо и влево. Ему часто кажется, что именно где-то там, далеко отсюда, развернутся главные бои, а он сам ничего такого особенного не сделает, – просто встанет и пойдет вместе с другими. Свое собственное дело он привык считать второстепенным, и эту вполне естественную скромность, обусловленную самой природой военной организации, иные люди воспринимают как ограниченность солдатского видения. Нет, он смотрит широко, хотя моральные и физические силы его сосредоточены будто на малом – в границах очень узкого сектора обстрела.

Бодрствует в такую ночь, накануне наступления, и маршал. Перед его наметанным взглядом все пространство, которое зовется фронтом. В его распоряжении несколько армий, десятки дивизий, сотни тысяч солдат. Он оперирует астрономическими величинами, особенно когда ведется счет боеприпасам. И все-таки, думая о том, как же развернется крупное сражение, – успешно или с досадными заминками, – он старается яснее представить себе не только фронт в целом, но и поведение каждого солдата, без которого ничто все интеллектуальные усилия генералитета. Командующий точно знает, что успех операции зависит от бойца, он же сам лишь аккумулирует в себе коллективную волю к победе. Свое собственное дело, рисуется ему не то чтобы второстепенным, но, во всяком случае, производным от солдатского духа и умения, если, конечно, он не переоценивает своей роли на войне. А думает ли он о жизни и смерти? Да, как любой человек на фронте. Хотя маршалу не идти завтра под огонь, но и он ведь тоже когда-то начинал именно с этого, и судьба его с той поры навечно связана с судьбой солдата.

Так что не спят они поровну – солдат и маршал, – втайне надеясь друг на друга, в случае какой-нибудь неудачи утром.

Толбухину к тому же еще и нездоровилось. Старая контузия времен первой мировой войны давала о себе знать все чаще. Он вставал, грузно ходил по мадьярской горнице, снова ложился, снова вставал. Он и без карты видел, до навязчивых галлюцинаций, все поле боя, – от Будапешта, через озеро Веленце, до озера Балатон, – где скоро начнется наступление. Немцы назвали свою оборонительную полосу этак поэтически – л и н и е й  М а р г а р и т ы. Сколько таких  л и н и й  приходилось брать штурмом раньше! Один Миусфронт чего стоит. А река Молочная. Перекоп, Днестр. И вот теперь новая  л и н и я, за которой укрылось больше двадцати пехотных и танковых дивизий противника. Решение принято, все приказы отданы, 46-я и 4-я гвардейская армии сосредоточены для прорыва восточнее и западнее Веленце. Но мысль продолжает работать, заранее отыскивая те наилучшие коррективы к плану, что могут понадобиться завтра. Войска фронта должны напрямую срезать будапештскую излучину Дуная и наглухо замкнуть кольцо вокруг венгерской столицы. Оно должно быть достаточно широким, чтобы сосед – Второй Украинский фронт – мог спокойно добивать окруженную группировку немцев. Вот и опять военная судьба свела его, Толбухина, с Малиновским, как под Сталинградом. Впрочем, немцы могут попытаться взять реванш за Сталинград именно здесь, под Будапештом. Для них Дунай сейчас приобретает почти такое же значение, как Волга для нас в сорок втором году.

Переходя от частностей к общим историческим параллелям и снова возвращаясь к деталям предстоящей операции, Толбухин долго не мог заставить себя уснуть. Никакие лекарства сегодня не помогали, хотя он принимал их редко, стараясь не очень-то увлекаться снотворными.

Лишь под утро он забылся в том беспокойном сне, когда память ни с того ни с сего ярко высвечивает в глубине прошлого далекие картины начала жизни. Он видел себя, как бы со стороны, совсем зеленым подпоручиком Федором Толбухиным в дни Брусиловского прорыва на Юго-Западном фронте, где был ранен в первый раз. Потом его, уже поручика, солдаты избрали в полковой комитет. А вскоре ему пришлось участвовать в июньском наступлении семнадцатого года, которое предпринял  г л а в н о у г о в а р и в а ю щ и й  Керенский. Тут он и получил тяжелую контузию и очередное звание штабс-капитана и был отправлен в запасный полк в Сибирь. Революцию встретил запасником, но в гражданскую войну не усидел дома. Воевал против Пилсудского, наступал, отступал, пробивался из окружения, за что получил орден Боевого Красного Знамени. Потом гонялся за бандами в Карелии. Закончил гражданскую начальником штаба дивизии. Теперь можно было и получиться в академии. Сбылась его давняя мечта: он стал военным на всю жизнь. Крестьянский парень потянулся к революционной армии, и она вручила ему жезл маршала…

Светало. Толбухин открыл глаза, медленно возвращаясь к венгерской яви. Наконец он решительно встал, будто разом сбросив с плеч груз времени. Боль в затылке улеглась. Подошел к окну. По улице лениво тек утренний туман. Туман, из-за которого приходится чуть ли не всякий раз откладывать артиллерийскую подготовку.

Она началась только в 10.45. И с этой минуты кончились противоречивые раздумья, сомнения, поиски новых вариантов боя. Как литератор, сдав готовую рукопись в набор, с душевным трепетом ждет первого читательского отклика, так и военачальник, отдавший выстраданный приказ на наступление, ждет первых вестей с передовой. Но книгу можно еще поправить, хотя и говорят, что написано пером, то не вырубишь топором, а боевые директивы исправляются куда труднее, и не чернилами – людской кровью.

Ну, М а р г а р и т а, что скажешь ты сейчас в ответ нашей  К а т ю ш е?

Комфронтом, обычно спокойный, даже флегматичный, был возбужден сегодня, как разгорячившийся комбат перед атакой. В такие минуты он становился неподвижным. Большое сражение было его стихией.

Едва гул заключительного аккорда РС перемахнул обратным всплеском через фронт, как пехота поднялась в атаку. Из-за Дуная показались косяки штурмовиков: «ИЛы» шли низко, на бреющем полете, пробивая густые облака, нависшие над Венгерской равниной.

К исходу дня обе армии – 46-я и 4-я гвардейская – взломали первую полосу мощной обороны противника и начали, каждая на своем участке, обтекать с востока и запада озеро Веленце.

На следующий день Толбухин ввел в дело механизированные корпуса генералов Свиридова и Каткова. Он методично наращивал удары, чтобы надолго не застрять и лабиринте немецких укреплений. Как раз 21 декабря стало известно о том, что в Дебрецене создано Временное Национальное правительство Венгрии: наконец-то громоздкая военная колесница Гитлера, потеряв последнюю пристяжную в своей упряжке, осталась с одним коренником.

Наступил день третий. Толбухину каждый час докладывали о медленном, но безостановочном продвижении пехоты. А в тылу еще ждал очереди 18-й танковый корпус. Какое это искушение – резервы: нет для военачальника большего соблазна, чем свежие, стоящие наготове войска, которые не терпится поскорее ввести в бой. Но и упустить выгодный момент тоже худо. И он приказал командарму-46:

– Танки – в прорыв. Давайте, действуйте.

Немцы не выдержали: линии Маргариты больше не существовало. Ударные дивизии, днем и ночью развивая успех, заняли Секешфехервар и Бичке; 18-й танковый корпус вышел к Дунаю, сбоем взял Эстергом и соединился с передовыми частями Второго Украинского.

Накануне Нового года директива Ставки Верховного Главнокомандования была выполнена полностью: 46-я армия стала лицом на восток, образовав внутренний фронт окружения Будапешта, а 4-я гвардейская армия, на ходу развернувшись на запад, образовала внешний фронт. Расстояние между ними достигало шестидесяти километров.

– Вот так, – с удовольствием потирая руки, сказал командующий, когда начальник штаба доложил ему, что войска приступили к земляным работам.

Он тут же вызвал к себе начальника разведки генерала Рогова и распорядился установить тщательное наблюдение за противником.

– Хорошо бы сейчас взять контрольных пленных на внешнем кольце окружения.

Начальник разведки и сам отлично понимал, как это важно. Во время глубокого наступления даже на тысячные толпы пленных фрицев никто внимания не обращает, а в обороне каждый пленный – редкая находка. Оборона – горячая пора для разведчиков.

Отпустив Рогова, маршал долго вглядывался в новую линию фронта. Она брала начало в Эстергоме, извивалась по правому берегу Дуная вверх по течению; близ города Комаром резко, под прямым углом, отворачивала к югу, в сторону Балатона; огибала озеро с востока; снова круто уходила на юг, где упиралась в левый берег Дравы, и, в точности повторяя все извивы этого дунайского притока, замыкалась на том же Дунае, за которым, в случае чего, как и за Волгой под Сталинградом, для нас земли уже не было. «Надо поглубже зарываться здесь», – решил командующий. В те последние дни сорок четвертого он, разумеется, и предположить не мог, что вскоре в районе Будапешта развернутся многодневные тяжелые бои, равные если не по масштабу, то по напряжению сталинградским; но эта нечаянная параллель возникала у него все чаще, ввиду некоторой схожести оперативной обстановки. А в действительности ничего общего между Сталинградом и Будапештом, конечно, не было: их разделяли целых два года победоносного наступления по всему фронту.

Утром адъютант доложил Толбухину, что по пути из Югославии на КП заехал комкор-68 генерал Шкодунович.

– Давай его ко мне на расправу! – сказал командующий. Он был настроен бодро: еще бы, сегодня за всю неделю непрерывных боев отоспался вдоволь.

Генерал Шкодунович, одетый очень скромно, по-солдатски, – туго затянутая грубым ремнем простая гимнастерка, яловые рабочие сапоги, неброские, шитые зеленым шелком полевые погоны, – вошел в комнату маршала и остановился у порога в привычном положении «смирно».

– Как помолодел! – дружески встретил его Толбухин, оглядывая с головы до ног. – А затянулся-то, как лейтенант-выпускник. Вот уж я так не могу… Садитесь, рассказывайте, не томите душу!

Комкор, стараясь экономить время, начал было в темпе донесения, но Толбухин остановил его:

– А нельзя ли поподробнее, Николай Николаевич.

И тогда он, сменив штабной стиль на обиходный, рассказал о последних боях в Югославии не спеша, со всеми подробностями. В конце даже поделился своими впечатлениями о Первой болгарской армии, которой его корпус сдал боевой участок.

– На болгарские дивизии я надеюсь как на собственные, – сказал Толбухин. – Им только бы добавить тяжелого оружия. Болгары не подведут. Я уже не говорю о югославских дивизиях, югославы имеют серьезный опыт борьбы с немцами. Как они там дрались?

– Великолепно. Героизм поистине массовый.

– Приятно иметь таких партнеров на войне.

– Недаром Третий Украинский называют интернациональным фронтом.

– Кто называет? – оживился Толбухин.

– Слышал от солдат.

– Солдаты скажут! Помню, на Днестре наш фронт окрестили  в и н о г р а д н ы м. Это дошло, кажется, до Ставки. Недаром генерал Антонов не раз величал меня командующим  В и н о г р а д н ы м  ф р о н т о м, считая, видимо, что у нас, на юге, сущий рай, а не война. Так где сейчас ваш корпус?

– На марше, в районе Секешфехервара.

Толбухин встал, подошел к оперативной карте.

– Я тут уже подыскал для вас работенку по знакомству! Видите, вот этот выступ, окаймляющий горы Вертэшхедьшэг? Так вот, на этом выступе вам придется сменить донских казаков. Поступите в распоряжение нового  х о з я и н а – командарма четвертой гвардейской.

– Вместе с гвардией мне воевать не приходилось.

– Все мы одной закваски. И сочтемся славою, как говорил поэт. Надеюсь, что корпус не дрогнет, если что.

– Нет, не дрогнет, товарищ маршал.

– Вот так.

– Разрешите идти?

– Да, чуть не забыл: а капитана Лебедева, вы, конечно, оставили в Югославии? Я, помню, включил его в список офицеров-инструкторов.

– Оставили… навсегда.

– Как, неужели погиб?

– Всего за сутки до нашего ухода он был смертельно ранен в грудь. Похоронили в Илоке, на крепостном валу.

– Жалко… – большие добрые глаза Толбухина посуровели. Он отошел от карты, сел за рабочий стол. – Очень, очень жаль. Земляк мой, волжанин. Кто-нибудь сообщил этой девушке?

– Я поручил заместителю Бойченко, полковнику Строеву, написать ей обо всем случившемся.

– Постойте, постойте. Полковник Строев? Как его имя-отчество?

– Иван Григорьевич.

– Неужели это Ваня Строев? Быть не может! Иван пропал из виду еще до войны, да-да, еще до финской, – рассуждал Толбухин уже сам с собой. Но тут же спохватился: – Итак, желаю успеха, Николай Николаевич.

Он подал руку командиру корпуса, они встретились глазами, без слов понимая друг друга, и Шкодунович направился к выходу.

«Фронт – целое государство, – подумал Толбухин. – Воюешь и не знаешь, что рядом с тобой твои старые друзья. Так в самом деле, может, это Ваня Строев, гордость оперативного факультета академии? Но почему он только замкомдива, полковник? Он ведь и корпус потянул бы налегке. Впрочем, понятно, понятно… А этого капитана жалко. Как не повезло парню. Да, мало будет свадеб после войны: пока подрастут новые-то женихи, невесты состарятся, так и не выйдя замуж, особенно в деревне, которая четвертый год шлет своих молодцов в пехоту… Но все-таки надо бы встретиться при случае с Иваном Григорьевичем Строевым, если это, конечно, не его однофамилец. Сколько воды утекло с тех пор».

Явился адъютант. Надо было срочно подготовить ультиматум генерал-полковнику Пфеффер-Вильденбруху, командующему окруженной в Будапеште группировкой. Два года назад первый такой документ сочинялся трудно, в поисках подходящей формы. Теперь под руками был готовый, сталинградский, образец – тот знаменитый ультиматум фельдмаршалу фон Паулюсу, который и взяли за основу Малиновский и Толбухин. Условия капитуляции отличались русским великодушием, щадили самолюбие немецких военачальников, но концовка звучала твердо:

«Если вы отклоните предложение сложить оружие, то войска Красной Армии и Воздушного флота начнут действия по уничтожению окруженных ваших войск».

Подписав ультиматум, Толбухин задумался. Он плохо верил в то, что немцы сложат оружие, хотя пора бы им стать благоразумнее, – ведь дело идет к концу, что понимает каждый. Но так или иначе, а надо сделать все возможное, чтобы сохранить жизнь многим тысячам солдат, своих и противника, и заодно уберечь венгерскую столицу от разрушения. Нет, это нелишняя дань истории, это еще одна попытка избежать лишних жертв.

Значит, завтра, 29 декабря, станет окончательно ясно: или противник пойдет на капитуляцию, уже наученный горьким опытом, или он бросит очередной бессмысленный вызов, и тогда закипит последний решительный бой на левом фланге стратегического фронта. Ну, может быть, и не самый последний, однако бесспорно решающий: после падения Будапешта дорога на Вену будет открыта, а там, за Веной, и конец гитлеровской империи. Скоро новый год, заключительный год войны. Сорок второй Толбухин встретил на Кавказе, сорок третий – на Волге, сорок четвертый – у ворот Крыма, а сорок пятый придется встретить на Дунае. Вот его географическая  л е с т н и ц а: от самого низовья поражений до самого верховья близкой теперь победы. Даже представить себе трудно, почти невозможно, как это простой смертный человек мог преодолеть такой подъем, молча, стиснув зубы, годами превозмогая боль физическую и душевную.

Сергей Семенович Бирюзов всегда был мысленно рядом с Толбухиным, и последние события на Третьем Украинском очень обрадовали его. Он до поздней ночи не ложился спать, все ходил по комнате в своей тихой вилле и думал, думал, как там сейчас Федор Иванович. Тоже, наверное, бодрствует. Еще бы: окружение Будапешта, наконец-то, завершено! А он, Бирюзов, вынужден здесь, в тылу, в Софии, заниматься дипломатией с союзниками. Недавно глава британской миссии генерал-майор Окслей будто по-дружески сказал ему: «Мы с вами коменданты Европы!» Он деликатно промолчал.

Коменданты Европы… Привыкли эти англичане повелевать народами. А сюда, в Болгарию, они приехали вообще на все готовенькое: немцы были наголову разгромлены в Ясско-Кишиневской битве, которая и положила начало освобождению Балкан. Примчались господа «коменданты» и начали было хозяйничать, как у себя дома. Ничего не поделаешь – союзники, приходится тратить время на всякие переговоры. Дипломатия – это верх терпения. Терпи и ты, Сергей Бирюзов, атаманом будешь! А впрочем, пока станешь атаманом, война-то наверняка закончится. Все мечтал попробовать себя не только на штабной работе, но и в роли командующего армией. Ну, что ж, вот ты и командарм, но войска твои не у стен Будапешта, а в мирных болгарских городах. Да, конечно, 37-я армия обеспечивает крайне левый фланг советско-германского фронта, и ты сам любишь это повторять своим подчиненным, однако неплохо бы, совсем неплохо померяться силенками с противником на венгерском театре военных действий. Значит, не судьба, И нечего тут вздыхать в чужой богатой вилле. Знай себе, посматривай в оба: одним глазом на Стамбул, другим – на Салоники, чтобы, неровен час, кто-нибудь не сунулся оттуда на свободную болгарскую сторонку. А покомандовать армией в бою, может, еще придется, – на наш век «комендантов Европы» хватит.

Бирюзов решил написать хотя бы короткое письмо Федору Ивановичу, поздравить его с наступающим Новым годом. Сел за рабочий стол из дорогого, красного дерева, нечаянно вспомнил жидкие дощатые столики в землянках и глубоко задумался. Перед глазами неожиданно возник степной хутор Верхне-Царицынский, где он и познакомился с Толбухиным ровно два года тому назад, в самом конце сорок второго. Федор Иванович командовал тогда 57-й армией, а он, Бирюзов, был начальником штаба 2-й гвардейской, у Малиновского. Сколько удивительных встреч было на войне, но эта врезалась в память особенно. В Верхне-Царицынском под одной крышей оказались два командарма, и ничем неприметный хуторок стал исходной точкой центробежных сил, которые действовали в противоположных направлениях: 2-я гвардейская армия, отбрасывая Манштейна, двигалась на запад; 57-я армия, сжимая свою часть сталинградского кольца, двигалась на восток. Такого перекрестка военных дорог нарочно не придумаешь. С тех пор пути Толбухина и Малиновского то шли параллельно, то снова пересекались, но узелок их общей полководческой судьбы был накрепко завязан именно под Сталинградом. И вот теперь Будапешт их сблизит еще больше. Эх, жаль, что нет там и его, Бирюзова! Ну, да ладно, хватит об этом. «Не томи душу», – как сказал бы сейчас Федор Иванович.

Новогоднее письмо вышло пространным. Как ни старался Сергей Семенович обойтись без всяких жалоб на свое нынешнее положение, но все-таки можно было понять так, что «ирония судьбы» не дает ему покоя до сих пор. Закончив писать, он снова подошел к разноцветной европейской карте. Постоял, подумал, все приглядываясь к будапештской излучине Дуная. Что-то принесет с собой Новый, сорок пятый год войскам Третьего Украинского? Конечно, победу, – это понимает каждый. Но какие еще испытания готовит время маршалу Толбухину? – вот в чем загадка последних месяцев войны на юге. И разгадать ее заранее невозможно, – иначе военное искусство не было бы искусством, а школьным задачником по арифметике.

Однако пора и отдохнуть немного. Бирюзов снял китель и пошел чистить зубы. В ванной машинально глянул в зеркальце над краном и невесело улыбнулся самому себе. Вид усталый, под глазами отеки, брови сердито ощетинились. Ну, что, генерал, стареешь на гарнизонной-то службе? Начинал войну бравым молодцом, а теперь отяжелел, и седина пробилась на висках, и суровые морщины на лице, будто след топографических горизонталей тех высот, что остались за плечами. Негоже сдаваться в сорок лет, тем более, что Георгий Димитров назвал тебя юным генералом.

Телефонный звонок помешал ему привести себя в порядок перед сном. Дежурный по штабу докладывал о том, что задержана группа офицеров старой болгарской армии и что в одном из районов Софии неспокойно. Бирюзов терпеливо выслушал, привычно бросил в трубку:

– Сейчас буду.

И снова надел китель, стал собираться в штаб.

Это уже не первый случай, когда София испытывает подземные толчки. Откуда они? А впрочем, эпицентр находится в самой столице – в особняках притаившихся квислингов. Это не без их помощи чуть не удрали на двух поездах гитлеровские резиденты, которых удачно завернули наши летчики. Потом военный министр, без ведома членов правительства – коммунистов, освободил из-под ареста царских генералов и даже попытался взять под свой контроль государственные учреждения. (Тогда ему, Бирюзову, пришлось срочно возвращаться с полевых учений в районе Шипки.) Благо, коммунисты были начеку, и народ сам отстоял свою свободу. Время от времени поднимают голову разные заговорщические центры: «Военный союз», «Царь Крум», «Нейтральный офицер». Был случай, когда им удалось вывести на одну из софийских площадей целый артиллерийский полк. Вот тебе и «гарнизонная служба» в тихом тылу, вот тебе и деликатная дипломатия с «комендантами Европы». Хорошо еще, что болгарская революция научилась защищаться с оружием в руках.

…Декабрьская ночь уже редела над Болгарией, когда Сергей Семенович вернулся к себе на квартиру. Оттуда, со стороны Черного моря грузно переваливали через Балканы багровые волны утренней зари.

Только сейчас он ощутил всем телом, как поздний сон начинает одолевать его. Он на минутку опустился в кресло, чтобы собраться с мыслями, да и уснул тут же, немедленно. Ему виделась недавняя встреча с Димитровым. Старый коммунист, который первым вступил в единоборство с коричневым дьяволом на Лейпцигском процессе, радушно принял его, Бирюзова, накануне отъезда из Москвы, и негромко, спокойно, ровно повел беседу о Болгарии, ее истории, революционном движении, Отечественном фронте. И вся неловкость сразу же исчезла, хотя перед ним сидел не просто добрый пожилой человек, а настоящий герой века, любимец молодежи довоенных лет, его собственный любимец и кумир. Георгий Михайлович откровенно позавидовал Бирюзову, что тот скоро отправляется в Софию. Какую же сыновнюю нежность к далекой родине сберег в сердце этот мужественный болгарин за долгие годы разлуки с ней… Потом он глухо заговорил о жертвах, принесенных маленькой страной на алтарь победы. Стал называть имена погибших. Назвал имя генерала артиллерии Владимира Заимова, расстрелянного монархистами в сорок втором году. Его голос заметно дрогнул, но он справился с волнением. Уже прощаясь, он напомнил, что враг не сложил еще оружия, что предстоят бои, открытые и жаркие…

Откуда-то издалека звонили непрерывно. Сергей Семенович, наконец, очнулся, поднял трубку.

– Москва! – громко предупредила телефонистка.

Бирюзов энергично встал, ладонью пригладил волосы и приосанился по штабной привычке. «Неужели в Москве узнали о тревожной софийской ночи?» – подумал он, досадуя, что так не вовремя заснул и не приготовился заранее к докладу.